speak of the devil

***

      — Не могу поверить, что ты согласился.       — Я не соглашался, — Гарри отпивает кофе, толкает Гермиону плечом. — Сама же сказала, что ты не против.       — Я этого не говорила, — Гермиона хмурит брови, смотрит строго — с поджатыми губами и искрами в глазах. — Я сказала, что не мне вас судить.       — А я сказал, что еще ничего не решил.       Гермиона поднимает бровь. Элегантный, говорящий жест. Что-то между «да что ты говоришь» и «я тебе не верю».       Гарри вздыхает, откидывается головой на спинку лавочки — небо сегодня хмурое, серое. Холодный ветер треплет волосы, забирается за ворот. В руке горячий эспрессо, в рюкзаке — зонт. Последние дни уходящего октября, когда сложно встретиться с солнцем и не заработать обветривание губ.       Он потягивается, морщится: заледеневший кончик носа начинает покалывать.       — И что? — Спрашивает Гермиона.       — Я не знаю, — щелчок зажигалки, маленький огонек гаснет от порыва ветра, — я думал.       Гермиона поворачивает голову. Ее пушистые волосы, до этого спрятанные под красно-желтым шарфом, подпрыгивают и вылезают на плечи. Гарри вздыхает.       — Он… Не знаю, — румянец жжет щеки, — я чувствую себя странно, когда общаюсь с ним.       — Неловко?       — Нужно, — отвечает он, делает глоток, — нужным, интересным и… — Гарри не продолжает. Затыкается на полуслове.       Он влюблен в Тома.       Он влюблен, и это понимание, вырвавшее ему кишки несколько дней назад, гонит горячую кровь по венам. Распаляет. Движет. Возрождает бабочек с острыми крыльями, вспарывает живот, скручивает внутренности.       Признаться в этом Гермионе, признать это вслух — тяжело. Намного тяжелее, чем окольными путями подводить ее к этой мысли.       Гарри не уверен — ни в себе, ни в ответных чувствах. Признаться вслух — запустить программу: пялиться, искать, дрожащими руками проверять телефон. Признаться вслух — осознать, дать чувствам возможность вырваться в жизнь — через выдох, через звуки, через слова.       — И что думаешь?       — Боюсь, — говорит Гарри, — наиграется и забудет. А я — нет. Не забуду, — пожимает плечами, — не смогу.       Он допивает кофе, сжимает маленький бумажный стаканчик в руке. Гермиона приваливается к его плечу, морщится. Волосы щекочут щеку. Говорит:       — Может, и не играет вовсе.       Она говорит:       — Ты ведь действительно такой, как он описывал.       — Занудный студент без гроша в кармане.       — Трудоголик, влюбленный в искусство.       Гарри хмыкает. Целует ее в висок.       — Добрая мисс Грейнджер, которая спасает заблудшие души.       — Не дури, — она поправляет волосы, — самоуничижением лучше себе не сделаешь. Пока все это… — обводит круг указательным пальцем, — не влияет на учебу, хорошо. Общайтесь, дружите.       Смешок вырывается сам собой.       — Вряд ли его интерес завязан исключительно на дружбе.       Гарри прикуривает, отворачивается, чтобы дым не попал на Гермиону. Выдыхает.       Том ужасный.       Своим флиртом, своим вниманием, своей заботой он будит зависимость. Отвратительное чувство принадлежности, симпатию и доверие — не то доверие, которое возникает при долгом общении со знакомым, но то, которое раскрывает ребра, вытаскивает сердце и, протягивая, наставляет: «Береги его».       Это пугает. Это страшит. Это то, от чего хочется скрыться.       Том говорит: «Заботься о себе, милый», а потом Гарри находит на своем месте в его аудитории стакан капучино — с нежной пенкой и сиропом.       Том говорит: «Тебе нужно больше спать» и не отвечает, если сообщения приходят после полуночи.       Том пишет с точками, а в конце ставит смайл. Комментирует: не сарказм. Улыбка.       Том ужасный, но Гарри он все равно нравится.       В груди теплеет каждый раз, когда на экране высвечивается: «Как прошел твой день?» или «Ты успеваешь сдать доклад по материалам до дедлайна?». Пальцы трясутся каждый раз, когда в динамике шуршит едва разборчивое: «Все время думаю, какие твои волосы на ощупь». Сердце заходится бесперебойным ритмом лишь при взгляде на: «Сон очень важен, Гарри, и если ты будешь игнорировать мои слова, то мне придется донести их до тебя другими методами».       Дым спускается по горлу, кружится голова, ледяной кончик носа уже не щиплет.       Сзади налетает Рон.       — О чьем интересе речь?       Гарри смотрит на Гермиону, спрашивает только глазами: «Ты же не говорила?» — она моргает: «Я пыталась ему не говорить, но это же Рон».       — Обсуждали с Гарри его отношения с…       — О! — Рон обходит лавочку, двигает Гарри задом и садится с краю. Теперь Гарри окружен. Теперь он не сможет сбежать, даже если захочет. — С твоим сексуальным профессором истории?       Гарри смеется.       — Столько «нет» хочется сказать, но эй, — машет головой, — он действительно такой.       Рон нагло ухмыляется, щурится так, что вместо голубых глаз видны только темные щелки.       — И красивый, и препод. Минус один экзамен, а?       — Ой, пошел в жопу, — Гарри пихает его в плечо. — Том сказал…       — О, уже Том.       — Бля, Рон.       — Заткнулся, — Рон поднимает руки, — продолжай.       Гарри выдыхает. Потом вдыхает и выдыхает снова.       Не знает, что сказать. Не знает, что нужно говорить.       — Я не знаю, окей? Он просто, ну…       — Гарри влюбился и пытается это отрицать.       — О, — Рон откидывается назад так, чтобы видеть Гермиону, кладет Гарри руку на спину, давит. — Серьезно? Сразу в любовь и без предварительных ласк?       — Он думает, что это несерьезно, — говорит Гермиона, — думаю, он боится серьезной привязанности. Помнишь его предыдущие отношения?       Гарри, положив локти на колени и уткнувшись лицом в ладони, стонет: «Я, вашу мать, сижу прямо здесь!».       — Ну, учитывая, что они не длились больше пары месяцев, то понятно. И как он тебе?       — Я его не видела, но думаю, что около тридцати, если верить тому, что говорит Гарри.       — А я видел! Он красавчик, — по голосу слышна ухмылка, — ну, насколько я вообще могу оценить мужика. На обезьяну точно не похож. Высокий такой, в костюмах ходит.       — Ты его видел? — Гарри приваливается к лавочке так быстро, что почти сшибает Рона.       Рон самодовольно улыбается и играет бровями.       — Может, а мо-о-жет и нет.       — Расскажи, — просит Гермиона.       — Ну, знаешь…       — Блять!       Гарри вскакивает, хватает рюкзак, поворачивает к ним лицом — красным, горящим лицом. Тычет пальцем:       — Мы больше не будем это обсуждать. Ни, — смотрит на одного, — слова, — смотрит на другую.       Он огибает лавочку, машет на прощание. Рон кричит:       — Мы же друзья!       Гарри ласково думает: «Дураки», но отвечает:       — Отвали, нет у меня друзей!

***

      У Тома острые скулы. У Тома тонкие губы и надменный взгляд. Он не снимает пиджак, не остается в рубашке, не открывает рук. Двигается грациозно — от своего стола вдоль первых парт. Когда переключает слайды, когда указывает в работах Андреа Верроккьо на стилистические элементы, которые перенял Леонардо Да Винчи. Когда ловит взгляд Гарри и на долю секунды нежно прищуривается. Когда смачивает горло, когда опирается на свой стол и скрещивает лодыжки.       Начищенные оксфорды, носки в цвет рубашки, кольцо на среднем пальце.       Гарри чувствует себя чокнутым, а сердце — сердце бьется в ушах воскресным звоном колоколов. Пересыхает горло, потеют ладони.       Совершенно идиотская идея — влюбиться в препода. Еще более идиотская, когда этого препода видишь не меньше семи часов в неделю, а общаешься и того больше: обязательно перед сном.       Обязательно: «Что было сегодня интересного?». Обязательно: «Сладких снов, Гарри».       Гарри в своей дурости думает сфотографировать его исподтишка, чтобы перенести на бумагу, а после — на холст.       Тому не подойдет масло.       Оно долго сохнет — может до полугода, и, если у них ничего не выйдет, его портрет так и будет стоять в углу комнаты и бередить открытые раны.       Тому не подойдет карандаш или уголь — Том многогранный, острый, бархатный и страстный.       Тому не подойдет акварель — Гарри все запорет, как только возьмет в руки кисть.       С Томом сложно. С ним — интересно и мечтательно. Комфортно. Гарри прикусывает кончик языка. Может, лайнеры? Может, тушь и перо?       Когда заканчивается занятие, Гарри сидит на месте, копается в телефоне. Делает вид, что решает чью-то судьбу, а не бездумно перелистывает плейлист. Дожидается, когда оставшаяся группа из нескольких человек спустится вниз, начинает собирать вещи. Медленно, проверяя конспекты. Христа ради свалите уже, ну. Застегивает рюкзак, вылезает. Ждет у края парты, когда Браун выскажет свои, безусловно, важные мысли касательно статуи Давида. Том ловит его взгляд. Говорящий, как кажется Гарри, почти орущий: «Выгони ее к чертовой матери!».       Том слушается, кивает.       Гарри спускается только с хлопком двери. Всего три ступени, но даже они кажутся вечностью. Сердце стучит в глотке, он прячет ладони в передний карман худи.       — Интересная лекция, — говорит, — не знал, что Боттичелли иллюстрировал «Комедию» Данте.       Том, привалившись к столу, смотрит на него безотрывно. Мягко улыбается. Говорит:       — Потрясающий пример слияния литературы и искусства в эпоху ренессанса. Если бы не его иллюстрации, боюсь, мы бы хуже понимали заложенные Данте идеи.       Гарри кивает. Осматривается. Делает несколько шагов от Тома, проводит пальцами по деревянному тяжелому столу: бумажки, бумажки, ноутбук. Арт-бук с работами романистов.       — Как твои успехи с докладом?       Гарри приваливается на противоположной от Тома стороне стола, опирается рукой, второй — разворачивает арт-бук, отстраненно листает.       — Не спрашивай, — фыркает. — Я как обычно не успел к началу и самое легкое разобрали.       — Самое легкое, — Том небольшими шагами подходит к стулу, — боюсь, мистер Поттер, вы и ваши однокурсники очень заблуждаетесь в том, что является легким. Особенно в моем предмете. Особенно, — останавливается рядом, всего в нескольких футах, — когда доклады буду принимать я.       Гарри прочищает горло. Хочет спросить: «Обязательно ли это было говорить таким тоном, что хочется незамедлительно раздеться?», но в итоге выдает идиотское:       — Ой-ё-ёй. Кажется, профессор, у меня неприятности, — смеется, — сделай вид, что я этого не говорил.       Том, почти нависший над ним, лишь улыбается.       — В списке дополнительной литературы много хороших источников по каждой теме, так что я не думаю, что с этим возникнут проблемы.       — Конечно, — Гарри закатывает глаза, — особенно с той книгой, которая исследует, как постмодерн сочетает элементы ренессансного искусства с современными концепциями.       Их руки почти соприкасаются. Ладонь Тома больше, пальцы — длиннее, лежит рядом с ладонью Гарри — лишь провести мизинцем, лишь дотронуться до гладкой кожи. Он переводит взгляд на страницы. «Среди волн» Айвазовского лучше всего отражает бушующее между ними море.       — И в чем сложность?       Тончайшие слои масла, нанесенные друг на друга, создают потрясающий эффект прозрачности. Пенистая, холодная вода ничуть не остужает. Гарри делает шаг назад — не уверен, что не сорвется. Не бросится на шею или не скажет что-то тупое по типу: «Не хочешь пообедать в Бургер Кинге?».       Том не обедает в Бургер Кинге. Такие, как Том, не спешат и живут свою лучшую жизнь за чашкой чая с позолоченным молочником.       Гарри сжимает зубы настолько сильно, что болят мышцы. Сердце тянет, крылья бабочек трогают едва зажившие раны.       — Гарри?       Гарри улыбается, трогает горячие щеки.       — Ты в курсе, что этой книги нет в интернете?       У Тома, который смотрит на него сверху вниз, элегантно поднимается бровь. Гарри все еще не уверен в том, у кого из них двоих — Тома или Гермионы — получается лучше и эффектнее.       — Она есть в… — Том осекается, прикладывает пальцы к подбородку: указательный и средний. — Она разве тебе нужна? Что у тебя за тема?       Гарри снова прячет ладони в карман худи.       В принципе, он может обойтись и без нее. В принципе, он может взять другие книги из дополнительного списка литературы и пары статей из интернета, но ему не хочется. Хочется впечатлять. Хочется получить высший балл уже не только из-за возможной скидки на следующий год, но и из-за него — из-за Тома.       — Нужна, — отрезает он, — если судить по аннотации, она именно то, что мне нужно.       Том хмурится, отводит взгляд.       Гарри смотрит на него из-под опущенных ресниц, перебирает пальцы. Странно вот так стоять и разговаривать. Странно, учитывая, что он понятия не имеет, что можно и что нужно ожидать от Тома — от того, кто был другом, и от того, кто, вроде как, за ним ухаживает.       «Боже», — Гарри на секунду прикладывает руки к щекам, потирает лоб. «Ухаживает».       — Думаю, — Том смотрит поверх его головы, — я могу одолжить тебе экземпляр. — Переводит взгляд, — на некоторое время.       — О! Если тебя не затруднит, то… Это было бы замечательно.       Ценник этой книги неподъемный. Он смотрел и на Амазоне, и на Ибей. Если Вернон не расщедрится в этом году, то ему самостоятельно придется утеплять стены.       — Хорошо, — кивает Том, — может, я мог бы завезти ее вечером?       Гарри прошибает холодный пот, кровь резко застывает.       — Нет, — почти выкрикивает, — то есть, кхм, не нужно. Я могу забрать ее у тебя, — «Остановись!», — в смысле, не мог бы ты принести ее сюда? В библиотеку, например, в субботу утром? Я обычно там занимаюсь с восьми.       Том говорит: «Хорошо». Том улыбается, шепчет: «Тогда до встречи».

***

      В пятницу перед закрытием магазина Гарри заходит в каморку — в так называемую комнату для персонала, где обычно ошивается Вернон: считает деньги, дрочит на содержимое сейфа, перебирает бумажки с места на место. Гарри не интересно, чем на самом деле он занимается.       Иногда Вернон приходит с самого утра, за пару часов до открытия, бьет тяжелым кулаком ему в дверь и кричит отвратительное: «Подъем, Поттер!».       Иногда Вернон вваливается в магазин в рабочее время, ходит, как важный гусь, в рубашке, что обтягивает толстый живот, слащаво улыбается покупателям. Настоящий лондонский морж с пышными усами и маленькими глазками.       Иногда Вернон приходит за десять минут до закрытия — снять кассу, убедиться, что Гарри не свалил раньше. У Вернона странная потребность контролировать каждый его шаг: убери руки, не трогай, не смей сканировать скидку, если купон истек вчера вечером.       В каморке хлипкий стол, аппарат для счета денег, папки на пыльных полках. Вернон, едва помещающийся на стул, пыхтит над сверкой. Гарри стучится в открытую дверь.       — А, это ты.       Гарри фыркает, но тут же улыбается. Складывает руки перед собой в замок.       — Дядя, почти ноябрь.       — И? — Вернон не отрывается от бумаг.       — Мы говорили о том, чтобы полностью утеплить стены или купить обогреватель.       В прошлом году Гарри сам запечатывал швы внутри комнаты, потому что вызывать тех, кто сделает это снаружи, Вернон отказался. В прошлом году Гарри купил и сам заделал щели пенопластом между рамами в старых деревянных окнах, а потом урвал по скидке пуховое одеяло.       В прошлом году Гарри еще не знал, что денег на третий год обучения не хватит.       — А со старым что?       — Сломался.       Вернон тяжело вздыхает, с протяжным скрипом откидывается на спинку стула. В пухлых руках ручка смотрится до ужаса комично — Вернон из тех людей, которых рисовать можно только в шарже и с натуры.       — Я плачу тебе хорошие деньги, позволяю брать отгулы, позволяю в рабочие часы махать этой твоей кистью, пока нет покупателей, позволяю бесплатно жить на втором этаже, оплатил тебе учебу, а ты решил стребовать с меня гребаный обогреватель?       Гарри прикусывает язык. Это тонкая, нездоровая игра. Притворяйся, улыбайся, вставай на колени.       Это ужасная, болезненная игра, при которой внутри каждый раз что-то умирает: то ли потребность быть нужным, то ли желание показать себя настоящего.       — Да, — говорит Гарри сломанным голосом, — вы правы, однако старый обогреватель и так был плох, а деньги я откладываю на учебу. — Подпирает плечом дверь, — ведь того, что оставили родители, не хватает.       Вернон злобно хмыкает. Его уродливый рот растягивается в усмешке, а маленькие поросячьи глазки искрятся под светом настольной лампы.       — Да, разумеется, твои родители не потрудились озаботиться тем, чтобы оставить после себя хоть что-то на твое воспитание. Мы с Петуньей и без того вложили в тебя слишком много сил и денег.       — Мне холодно, — говорит Гарри, — я не могу использовать деньги с зарплаты.       — Можешь, — отрезает Вернон, — если расставишь приоритеты.       Гарри сжимает зубы. Злость клокочет внутри разъяренным зверем — иногда так хочется обхватить руками тупую голову Вернона и пару раз приложить ее об стол. До крови и сломанного носа.       Он выдыхает, через силу улыбается. Говорит то, что уже говорил, буквально вырывает из себя сердце и протягивает его в руках:       — Я не могу бросить писать, не могу бросить колледж. Искусство для меня — все.       Вернон, который все еще говорит, что мазать кисточкой холсты — пидорское занятие — корчит физиономию победной гримасой.       — Значит, не так уж тебе и холодно.

***

      Он захлопывает дверь с такой силой, что с потолка сыплется штукатурка. Приваливается спиной, дышит носом, чтобы не сорваться в плач.       Дадли всегда был «Дадличек». Дадли всегда, что бы ни творил, оставался сыном — Гарри донашивал за ним вещи, Гарри спал под лестницей до тринадцати лет, пока ему не выделили вторую комнату Дадли, Гарри умеет готовить, стирать, убирать, клеить обои, утеплять окна, сверлить стены, а Дадли — Дадли просто сын.       Он оседает на пол, закрывает голову руками.       Порой так трудно перед ними отстаивать свое. Порой так трудно заставить язык двигаться, чтобы выговорить банальное: «Не забирайте у меня это».       Порой так трудно не сорваться, держать себя в руках, чтобы не потерять работу. Не потерять то единственное, что до сих пор держит на плаву — иллюзорной стабильностью и деньгами.       Осваивать формы, палитру цветов, светотени, линии стало отдушиной, превратилось в жизнь. За это — за то единственное, благодаря чему он выжил, Гарри готов бороться, готов жрать землю, но полы в комнате холодные, холодные и стены, а спать в одежде становится ужасно неудобным — тем более, когда утром просыпаешься с опухшим носом и соплями.       Гарри откидывает голову на дверь, смотрит на освещенный лишь светом из окна потолок, сглатывает. Тошнотворный ком поселяется в горле, почти не дает дышать. Он не реагирует, когда в первый раз телефон оповещает об СМС. Не реагирует и во второй — в чем был закутывается в одеяло, закрывает глаза.       — Однажды это все закончится, — шепчет он, — однажды ты будешь счастлив.

***

      Гарри врывается в библиотеку в половину девятого утра — сонный, помятый, со следом от подушки на щеке, в расстегнутой куртке. Библиотекарь смотрит с таким явным неодобрением, будто вот-вот нажмет на сигнальную кнопку. Он выдыхает, приветственно поднимает руку. Пишет Тому: «Где ты?»       «Стол у шестого ряда».       Прежде, чем найти этот шестой ряд, хлопает себя по щекам, взъерошивает волосы. Дышит пару секунд медленно, чтобы вернуть себе вид обычного человека, а не восставшего с того света мертвеца.       Том даже в субботнее утро выглядит прекрасно — только глаза покрасневшие и чуть опухшие, но он улыбается — уголками губ — щурится. Говорит хриплое: «Привет».       — Прости, — выдыхает Гарри, — прости меня, я проспал. И да, привет.       Гарри садится на стул, скидывает рюкзак на пол, потирает глаза.       Ему так и не удалось заснуть. Мысли грызли подкорку голодной стаей волков. До утра всхлипывал, закусывал губы. Вспоминал, что давным-давно нужно было похоронить надежду на нормальные отношения с семьей, чтобы из раза в раз так сильно не разочаровываться.       — Ты не отвечал вчера. Что-то случилось?       Гарри улыбается, снова потирает глаза. Желание закрыть их хоть на десять секунд такое сильное, что он щиплет себя за переносицу.       — Я устал, — выдыхает, — сложная смена и все такое. Ты принес ее?       Том кивает, достает из сумки книгу, двигает к Гарри пальцами на переплете.       — Вау, спасибо тебе большое.       — Не за что. Посмотри, пока я здесь, может, у тебя возникнут вопросы.       Гарри кивает. Смотрит.       Гибридность в искусстве, постмодернистская критика, теории, которые подвергают сомнению традиционные представления о художнике и его творчестве; исследование, как процесс сохранения искусства прошлого может быть переписан или переосмыслен в свете изменений в культурной идентичности и искусстве. Осмысление художественных практик через призму временных и культурных изменений.       — Ага, — говорит Гарри, — ага. Я определенно должен в этом разобраться.       — Есть вопросы?       Он цепляется взглядом за гибридность, за размывание границ между жанрами, стилями и дисциплинами. Спрашивает:       — Ты когда-нибудь работал со статуями?       Том смеется, прикладывая руку к губам.       — Могу сказать, что я хорош в диджитал рисунке.       — Ты обязан мне показать! Почему ты не показывал?       — Не знаю, — пожимает плечами, — это мое хобби. Традиционный рисунок, безусловно, ближе. И даже старый добрый парижский салон не вызывает у меня всплеска чувств.       — Серьезно? — Гарри откидывается на спинку стула, скрещивает руки на груди. — Это же собрание кумовства и коррупции. Они исключали эксперименты в любых проявлениях!       — Они, безусловно, были очень консервативны, но именно им мы обязаны академической технике.       — Я не могу поверить. Из-за них мы потеряли столько художников, столько талантов, которые могли быть так же известны, как Мане и Ренуар.       — Если бы они действительно горели искусством, то не позволили бы комиссии себя оплевать.       Гарри резко вскидывает голову, будто вот-вот вступит в бой со смертельным исходом.       — В те времена невозможно было идти против их слова, и ты без меня это прекрасно знаешь! Художники были зависимы и от заказчиков, и от комиссии, которая отказывала сразу же, если они видели любые несоответствия академизму.       — Но благодаря им мы знаем таких художников, как Больдинни, Каролюс-Дюран и Жак-Эмиль Бланш.       — И благодаря им же возникло противостояние в творческой среде. Импрессионисты надрали им зад.       Том тянется вперед, проводит пальцами по глади стола прежде, чем поставить локти и подпереть подбородок кистью. Склоняет голову к плечу. Щурится — хитро и кокетливо.       — Вы были бы в салоне Отверженных, мистер Поттер?       Гарри, по щекам которого расползается румянец, фыркает. Нахально улыбается.       — Я бы его возглавлял, профессор.       Они смотрят друг на друга долгие минуты, разглядывают. Гарри не знает, что видит Том или что он хочет видеть: несуразный, опухший, невыспавшийся. Он, наверное, похож на надутого воробья с этими всклокоченными волосами и несобранным взглядом.       Гарри же видит напротив бушующие волны с картин Айвазовского. Гарри видит россыпь звезд-родинок на коже, маленький шрам под губой и ямочку. Очаровательную, невинную ямочку на левой щеке. Он томно вздыхает, отворачивается, пока не вспыхнул и не сгорел на месте. Прокашливается.       Говорит:       — Когда я должен вернуть книгу?       — Как дочитаешь, полагаю. Или как сдашь доклад, — Том машет рукой, — как исчезнет необходимость в ней. Ты завтракал?       Он может соврать. Сказать: «Да, я успел поесть и мне пора ехать на работу», но как только Гарри открывает рот, Том его перебивает.       — Пойдем, — встает, берет пальто со спинки соседнего стула, — в это раннее утро мы обязаны выпить хорошего кофе и съесть порцию блинчиков.

***

      — Блинчики были вкусные.       — И это, мать твою, все, что ты можешь нам сказать?       — Мы говорили о выставках, о дожде, о погоде в целом. Не знаю, что я должен вам рассказать?       — Все, — говорит Гермиона, — мы хотим знать все.       Они сидят в машине Рона перед Теско. По крыше барабанит дождь, стекает по стеклам ручьями. Гарри, вытянув ноги, лежит на заднем сидении, пока Рон и Гермиона сидят в полоборота к нему и сверлят взглядами.       Газировка закончилась, но выходить на улицу откровенно не хочется. Думает оставить этот план побега как запасной, если после того, как его припрут к стенке, они вытащат револьвер.       — Ладно, хорошо. Он открыл мне дверь, выбрал столик у окна и сказал заказать все, что хочу.       — А ты?       — Я заказал блинчики и кофе.       — Дальше? — В нетерпении спрашивает Гермиона, впиваясь пальцами в обивку.       — Говорили об искусстве, о ренессансе и постмодерне, говорили о романистах и экспрессионистах. У него есть любимые художники, и мы выясняли, что именно нас привлекает в той или иной картине: мазки, умение работать со светом или…       — Так, занудство, я понял. Вы хоть поцеловались?       Гарри ногой пихает Рона в водительское сидение. Говорит:       — Отвали.       — Рон, — осаждает Гермиона, — это невежливо. — Она прикусывает губу, вываливается сильнее, чтобы поймать его взгляд. — Так что?       — Придурки, — устало выдыхает Гарри, — нет, мы не целовались. Он хотел подвезти меня до дома, но я отказался.       — Почему? — спрашивают одновременно.       — Вернон, — все, что говорит Гарри. — Снова не дал за себя заплатить. О, еще болтали о выставках. Я поделился, что был лишь на одной, ну, помните, перед поступлением? Собственно, это все.       Он замолкает, облизывает губы. Трогает шерстяной шарф на шее, проводит рукой до кисточек, болтает ими несколько долгих секунд, пока Гермиона, хитро прищурившись, не спрашивает:       — Новый шарф?       — Ага, — бездумно отвечает Гарри, — и перчат… — Он осекается. Переводит взгляд сначала на одного, потом на другую. Вздыхает. Выдал себя, а дождь только усиливается. — Сказал, чтобы я больше заботился о себе и не забывал, каким промозглым бывает Лондон.       — Мда, — говорит Рон, — прям-таки хочется пошутить про шуггар-дэдди.       — Дурак, — Гермиона бьет его по руке, — он позаботился о Гарри и проявил свою обеспокоенность. Не слушай Рона, — поворачивается, — это взрослый и милый жест.       Гарри улыбается. Шепчет: «Спасибо, Герм».       Ему так тепло, так хорошо от одного осознания, что на шее висит колючий шарф и перчатки лежат в кармане, что глаза сами собой прикрываются. Запах Тома окружает — запах черного чая, бергамота и цедры. Не скажет же он, что специально попросил Тома примерить лишь ради знакомых нот.       — Моя мама подарила тебе шарф на Рождество.       — Рон, это был подарок твоей мамы, а не твой.       — Ребята, — окликает их Гарри, — насколько будет ужасно, если я все же решусь спрыгнуть?       — Если речь о многоэтажках, то идея ужасная, — смеется Рон, — во всем остальном — дерзай.       — Не бездумно, Гарри. Он старше тебя, не забывай об этом.       Гарри и не забывал. Сложно забыть, что тот, в кого влюблен, работает твоим преподавателем и дарит однотонный набор от Hermes.       Уже вечером Том просит его почту, через минуту просит проверить письмо. Гарри открывает — в нем бронь билетов на Лондонскую ярмарку изобразительного искусства. Последнее сообщение от него: «Отказы не принимаются».

***