speak of the devil

***

      Риддл снимает легкое пальто, вешает на вешалку в двух шагах от столика, отодвигает стул. Садится. Длинные пальцы тут же пробегают по деревянному столу прежде, чем подцепить трехстраничное меню. Смотрит лукаво, спрашивает:       — Ты уже выбрал?       Гарри, до сих пор не убравший руку от волос, пялится. До боли в глазах и безудержного желания проморгаться: и глаза увлажнить, и дать возможность галлюцинации пропасть.       Невозмутимость в лице напротив не работает зеркалом и не добавляет уверенности. Скорее, действует, как пощечина. Как замах на удар кулаком или выстрел, от которых звенит в ушах.       Мир за стеклом замирает, да и весь остальной мир сужается до их двухместного столика — не слышны ни музыка, ни тихие разговоры. Только Риддл напротив остается подвижным, остается таким же привлекательным, черт бы его побрал, мужчиной.       Теплый свет ламп ложится на мягкие кудри — на топленый горький шоколад. Он улыбается, щурится до неровных линий у глаз. Звездное небо на щеке растягивается, проваливается в ямочку — в самый настоящий кратер. Чтобы не провалиться следом, Гарри смотрит на ворот расстегнутой черной рубашки.       Он очень медленно поправляет волосы, очень медленно откладывает телефон. Пялится. Молчит.       Риддл повторяет:       — Ты ознакомился с меню?       Гарри, сердце которого вот-вот сбежит по пищеводу, сжимает кулаки.       Это странное ощущение: непонятное и дурное. Будто проблема, что он удачно игнорировал все это время, ударила его под дых, выкрутила руки, зажала нос и рот до мушек перед глазами.       Он морщится, гладит зубы слюнявым языком, пытаясь разогнать желчь.       Тот самый Том, которому он писал: «Боже, Том, переставай быть таким невозможным», «Я надеюсь, что ты все-таки выкинул мои трусы» и «Нет, Том, я не буду отправлять тебе фото своих рук, гребаный ты извращенец», и тот самый профессор, от внимательного взгляда которого хотелось спрятаться, — один человек.       Том и Риддл — один человек.       Гарри внимательно прислушивается к себе, выбирает момент между ударами сердца: не удивлен. Совершенно не удивлен. Понимание слепоты и дурости вспыхивает мгновенной злостью — дыханием дракона — пульсирующей жилкой на виске. Он смотрит ему в глаза, в глаза, отливающие блеском айсберга. Спрашивает:       — Что вы… Ты здесь делаешь…те?       У Тома — Риддла — вытягивается лицо. Застывшая улыбка медленно сползает, но проклятая ямочка до сих пор бередит сознание и остается отпечатком, легким заломом кожи. Напоминанием об улыбке.       Риддл откладывает меню. Складывает пальцы в замок. Говорит:       — Я — Том.       Говорит:       — Тот самый, который напоил тебя чаем, привел к себе домой и с которым ты делил постель. И тот самый, с которым ты общался последний месяц.       — Ты мой профессор, — ощетинивается Гарри, — профессор Изобразительных искусств.       — Истории, — поправляет Том, — Истории изобразительных искусств. Предлагаю не портить вечер, — снова берет меню, открывает на первой странице, — для начала сделаем заказ, а потом поговорим, хорошо?       Гарри порывается сказать твердое и предельно ясное «нет». Гарри порывается выскочить из кафе и сделать вид, будто ничего не произошло, будто парень, который ему понравился, случайно не оказался его новым профессором.       Гарри набирает воздуха в грудь, чтобы сказать: «Да какого хрена!» или «Как ты можешь быть таким спокойным?!», а потом им же давится — громко и надтреснуто. Протирает глаза за очками, сквозь прорезь между пальцев смотрит на внимательно читающего Тома.       Говорит:       — Хочу выпить. И мяса.       У Тома лишь немного удлиняется линия рта. Врезать по этой ухмылке хочется до зуда под кожей.       — Хорошо, что-нибудь еще?       — И десерт! Два десерта.       — Хорошо, — Том откладывает меню, дергает звонок на столике. Улыбается и смотрит прямо в глаза. — Все, что ты захочешь.       Они больше не говорят. Молчат до тех пор, пока не подходит официант. Гарри буркает название мяса под брусничным соусом и хмурится, когда Том расспрашивает о видах ликера: их всего три. Выбирает тот, что советуют, и сразу двойную порцию для каждого.       Официант забирает меню, уходит. Тишину заполняет напев Aerosmith.       Гарри, сложив руки на груди, пялится на проходящих мимо — угрюмых, улыбающихся, усталых и веселых — людей за стеклом, но мысли все равно возвращаются к тому, что происходит сейчас. Не получается отвлечься. И не думать не получается тоже.       — Ты меня обманул, — говорит Гарри, сжимая рукав рубашки влажными пальцами.       — Нет, — Том за все время так и не сменил позы: локти в стол, замок из ладоней, взгляд — прямой, препарирующий — на Гарри. — Я тебя не обманывал.       Гарри фыркает. Смотрит на него исподлобья, как на школьного врага, который напал из-за угла. Если Том не прекратит так улыбаться, он точно воткнет ему вилку в глаз.       — Ты не сказал, кто ты.       Том чуть откидывается назад. Его пальцы — длинные пальцы с ухоженной кутикулой и аккуратной ногтевой пластиной — гладят поверхность стола. Гарри смотрит на это, едва прикрыв рот. Сжимает зубы.       — Я сказал, — говорит Том, — и я думал, что ты догадываешься, знаешь, но со временем понял, что нет, — пожимает плечами, — пришлось все взять в свои руки.       — И что? — Выплевывает Гарри. — Понравилось играть со второкурсником?       Обида душит его. Тянет скрученные пальцы чуть выше кадыка, чтобы одним сильным захватом переломить шею.       Злость душит его. Оплетает сердце узлом прочного каната и все давит. Давит до тахикардии и загнанного дыхания.       Гарри держит сжатые кулаки под столом, впивается ногтями в кожу — нужно успокоиться, перевести фокус внимания на «ничего страшного не произошло», на «ничего страшного не происходит».       Том откидывается на спинку кресла, поправляет воротник рубашки, поправляет челку: выбившийся из укладки локон. Смотрит серьезно — нет ни морщинок у глаз, ни очаровательной ямочки. У Гарри чувство, будто его вот-вот начнут отчитывать.       В глазах напротив бушует ледяной шторм, рядом с ними застывает воздух.       — Сейчас, Гарри, я скажу несколько важных вещей, и я очень надеюсь, что ты подумаешь над ними и примешь их.       Гарри показывает кончик языка. Гарри дергает носом в отвращении и непринятии, но плечи его расслабляются. Он тоже откидывается на спинку стула, смотрит на часы на стене — время рассеялось осенним ветром.       — Я не хотел тебя пугать, — говорит Том. Медленно и вкрадчиво. Более мило и дружелюбно, нежели с его однокурсниками, — я думал, что мы встретимся раньше, но ты отложил этот момент.       — Так это я виноват?       Том поднимает руку. Быстро, резко, и в этом жесте столько уверенности и скрытой силы, что Гарри затыкается на полуслове. В глазах Тома застывает метель — можно разглядеть узоры снежинок.       — Я не закончил. Я видел твою усталость, Гарри, и видел, как влияет на тебя отсутствие сна и заботы о себе. Еще бы пара недель, и некролог точно пополнился бы твоими именем и фамилией.       Гарри фыркает.       — Откуда столько шуток про некрологи?       Том не успевает ответить: приносят заказ. Официант желает приятного аппетита и уж очень странно смотрит на Гарри — с пониманием и завистью. Гарри едва заметно качает головой — нечему тут завидовать.       Пар от блюда бьет в лицо, и у него потеют очки. Приходится снять и протереть салфеткой прежде, чем снова понюхать. Запах такой, что желудок скручивается трубочкой и липнет к позвоночнику. Обедать бутербродом часов шесть назад было худшей его идеей, но расшатанные перед встречей нервы большего съесть не позволили.       У Тома плоская деревянная подставка с куском сочного мяса, а по бокам крупная соль и молотый черный перец. Ликер чуть горчит, но Гарри готов к этому — всяко лучше горчащий ликер, чем обсуждение их отношений.       — Ешь, — говорит Том, — могу поспорить на десять фунтов, что твой рацион питания та еще идиотская шутка.       Гарри, подув на мясо, запихивает его в рот, пережевывает. Отвечает в процессе скучающе и несколько претенциозно:       — Ты мне не папочка. Я достаточно взрослый, чтобы решать, что мне есть и когда.       Проходит несколько минут прежде, чем тишина за их столом снова разбивается словами. Том вытирает рот салфеткой, смеется перекатом летнего грома.       — Разумеется, — говорит он, — разумеется, ты достаточно взрослый. У тебя соус на подбородке.       Гарри не успевает что-то предпринять: взять салфетку, промокнуть, потому что Том тянется сам — подхватывает подбородок, большим пальцем вытирает соус, медленно подносит к своим губам. Когда пробует, смотрит, не отрываясь. Морщится.       — Никогда не понимал сочетание сладкого и мясного.       Гарри сглатывает несколько раз, пытается выровнять голос.       — Ты, судя по всему, еще и в социализации понимаешь так себе. Это что сейчас было?       Том не отвечает. Улыбается лишь уголками губ; орудует вилкой и ножом так, что от мяса остаются волокна на зубчиках; накалывает, ест.       Гарри не остается ничего кроме, как еще раз провести салфеткой по подбородку, пригубить ликёр, скривиться и уставиться в тарелку.       Между ними нет напряжения. Между ними большая пропасть.       Гарри окидывает взглядом Тома: черная рубашка, оттеняющая бледный, мелово-белый цвет кожи; узкие кисти, длинные пальцы — если бы он не был женат на искусстве, то мог бы позировать для художников или фотографов за очень большие деньги. Ему тридцать — Гарри все еще не разбирается в лицах — или тридцать пять, а, может, ближе к сорока.       Том во время еды почти не разговаривает. Только так же, как и Гарри, наблюдает украдкой. Улыбается.       Злость все еще пузырится внутри, и так сильно хочется пнуть Тома под столом или вылить на него — прямо на красивое лицо с льдистыми глазами, прямо на одну из работ Рубенса — ликер. Горький и вяжущий, чтобы перестал смотреть, встал, вышел и больше никогда в его жизни не появлялся.       Том откладывает приборы, ставит локти на стол. К ликеру больше не прикасается.       Гарри говорит:       — И что это все должно значить?       — Ты не доел, — упрекающе и звонко. — Я подожду, и разговор тоже.       В три движения вилкой Гарри справляется с едой, клянет себя — до сих пор не остыло, — откладывает тарелку в сторону, быстро пережевывает. Чертовски, просто чертовски вкусно.       Игнорировать происходящее и дальше кажется невозможным. Не та ситуация, в которой каждый кусок тушеного мяса нужно смаковать.       — Итак, — Гарри откидывается на стул, складывает руки на животе, повторяет вопрос, — что все это должно значить?       Том отставляет стакан, придвигается ближе — сачком для бабочек ловит бегающий взгляд.       — У нас свидание.       — Так просто, — Гарри удивляется. — Свидание. С преподом.       Том машет рукой, говорит:       — Условности.       — Эти условности могут стоить тебе карьеры.       — Если ты побежишь ябедничать декану, то да, возможно, но ты не показался мне мелочным человеком, Гарри Поттер.       Гарри смотрит на него в упор — взгляд его, как говорит Гермиона, в такие моменты крайне жуткий — холодный и дикий. Том же не отворачивается. Даже не дергается. Тоже смотрит — прямо и бесхитростно, хотя в это «бесхитростно» верится с большой натяжкой.       Гарри выдыхает, чешет лоб.       — Ябедничать декану, — смеется, — ты же только недавно устроился, а? Твоя фамилия появилась только в начале семестра в списках. Не боишься, что рано или поздно заинтересованность в моей персоне дойдёт и до остальных?       — Нет, — строго отвечает Том, машет головой, — я не привык выбирать себе любимчиков на работе, мистер Поттер, даже если, — он понижает голос, — они жуть как хороши.       Гарри не хочет краснеть. Ни от слов, ни под взглядом, но все равно краснеет. Ощущение жара тянется от ушей вниз по шее и щекам. Он скидывает все на ликер — алкоголь часто говорит вместо него.       — И что же дальше? — Спрашивает он, — ты думал, что можешь водить меня за нос месяц, а потом появиться как ни в чем не бывало?       — Гарри, — устало выдыхает Том, — если бы я действительно хотел водить тебя за нос, как ты выразился, то неужели я бы рискнул появиться здесь?       — Захотелось развлечься с молоденьким?       Выходит злобно и едко — не так, как он планировал, и точно не так, как собирался, но держать себя в руках дальше не для кого и, определенно, не перед кем — тот самый Том, что сидит напротив, слышал его слезы между строк, утешал и гладил банальными «ты справишься, милый, ты очень сильный».       — А если мне захотелось познакомиться ближе с талантливым и умным художником?       Гарри сжимает зубы.       — А если мне захотелось узнать ближе человека, который знает, что «Звездная ночь» Ван Гога была написана по памяти? Который может отличить барокко от ренессанса, который, несмотря на усталость, приходит каждый день на занятия и сдает все работы в период отсрочки?       Том наклоняется еще ближе, понижает голос — прибой, набегающий на скалы.       — А если мне захотелось узнать, почему у него хронический недосып? Почему вечно дрожат руки, а картины прошлого года пропитаны такими депрессивными мотивами?       — Откуда?..       — Я ходил в архив, — Том подпирает подбородок рукой, — смотрел твои черновики и выпускную работу. У тебя талант, Гарри.       Гарри фыркает. Вытягивает ноги, съезжает вниз по стулу. Знает, что выглядит недовольным ребенком, но прикусывать и без того израненные губы не хочется. Не после того, как треснула корочка. Смотрит в сторону.       — Талант, — снова фыркает. — Нет его у меня. Я просто люблю рисовать. Брать что-то из головы, возить кисточкой и переносить на холст. На бумагу, — поправляется. Холсты он покупает только для учебы, когда хватает денег. — В любом случае, — машет головой, — это всего лишь слова.       Гарри смотрит на него: на острые скулы, на волевой подбородок, на, будь она тысячу раз проклята, ямочку на левой щеке, и в сердце поселяется невыносимая тоска. Нитями липкой паутины оплетает все, к чему прикасается.       Когда он шел на эту встречу, то думал, что самой большой проблемой станут его бедность и тупые шутки. Серьезно, лучше бы это были тупые шутки.       — Слова, — соглашается Том, — однако, все зависит от того, как их изложить. Я не привык развлекаться, Гарри, и я не привык тратить свое время на ленивых и бесталанных людей. — Улыбка острая, как канцелярский нож для заточки карандашей. — А еще я не привык к тому, что молодые люди, которые сдают живопись на отлично, могут знать хоть что-то об устройстве дрелей.       — В работе с ними нет ничего сверхъестественного, — он пожимает плечами, трет в смущении нос. — Я хочу домой.       — Десерт, — говорит Том, — ты еще не съел ни один из десертов.       Между ними снова повисает тишина — неловкая, как кажется Гарри. Оборванная и резкая. Все ожидания от вечера можно смело выбросить в урну, как и мысли о Томе — том самом Томе, с которым он засыпал по переписке. С которым флиртовал, шутил и у которого спрашивал: «Если твоя душа после реинкарнации превратится в камень, то ты навсегда останешься камнем? Камни ведь не могут умереть».       Ему приносят ванильное мороженое, приносят пирог с патокой. Том заказывает только черный чай, на вопросительный взгляд говорит: «Я не люблю сладкое». В ответ Гарри пожимает плечами.       — Ты просто никогда не пробовал правильно приготовленного пирога с патокой, — он ковыряется вилкой в корочке, — после правильно приготовленного пирога все любят сладкое.       — Ты умеешь готовить?       Гарри хмыкает. Говорит уверенно:       — Умею. Это проблема?       — Нет, — отвечает Том, скрывая улыбку за чашкой чая, — но я удивлен.       — Если хочешь выжить, то должен уметь сам себя обслуживать.       Гарри устал. Он лениво ковыряется в мороженом, черпает его десертной ложкой, смотрит в сторону. Ему не о чем переживать. Рассказать Тому самое страшное он не успел.       Разговоры об учебе, об усталости, «Блять, если меня еще раз заставят делать перестановку я сожгу этот магазин к чертовой матери», о любимых цветах: «Люблю лилии, но на расстоянии. От них кружится голова», о картинах Анри Матисса и Рене Магритта. «Масло меня до сих пор не слушается».       — Я отвезу тебя домой.       — Ну уж нет, — Гарри трогает звонок на столе, — я доберусь сам, спасибо.       Подходит официант, спрашивает: «Вас считать раздельно?».       Их «да» и «нет» звучат одновременно, а после они смотрят друг на друга, будто оплата счета встанет костью поперек горла или приведет к скоропостижной смерти.       — Да, — твердо говорит Гарри, — раздельный счет.       — И я отвезу тебя домой.       Гарри смеется нервным, лающим смехом.       — Это не ультиматум, Том, я сам за себя заплачу и сам доберусь до дома.       — Позволь мне, — он тянет к нему руку, но в последний момент просто кладет ее рядом с его, — я тебя пригласил, и будет правильно, если я позабочусь о тебе этим вечером. Купишь на сэкономленные деньги что-нибудь для учебы или для себя.       Гарри не отвечает. Сжимает кулак под столом до побеления костяшек и простреливающей боли по предплечью.       Он знал, на что шел, и он не рассчитывал на оплату счета за него — выскреб деньги из копилок и достал несколько фунтов из заначки — хорошее мясное блюдо действительно того стоит.       Спорить с Томом сейчас кажется невозможным, отчасти неправильным — так хотя бы он сможет оставить о себе хорошее впечатление.       — Общий, — говорит Том, — и заверните с собой то, что осталось.       Вечерний Лондон холоден. Строптивые порывы ветра забираются за ворот, и приходится натянуть куртку выше, чтобы не простыть. Горят фонари, вывески, по дорогам ездят машины. Лондон гудит; Лондон, окутанный моросью дождя, смеется. Гарри прикуривает сигарету.       Сизый дым собирается в плотное облако, развеивается с новым порывом ветра. Он прячет руки, ковыряет носком кроссовка щель в тротуаре. Том стоит рядом и в своем легком пальто даже не морщится. Терпеливо ждет. Гарри также терпеливо курит.       Его выбило из колеи, и он понятия не имеет, что делать. Что делать дальше с жизнью, с учебой, с Томом. С профессором Риддлом.       — Я уже говорил, что ты много куришь?       — Кажется, — Гарри выдыхает, — я сказал, что это меня не заботит.       Он ведет плечами, но осевшая на них тяжесть не исчезает. Прощаться неловко, будто еще не все сказали. А они молчат, будто уже сказали все. Гарри прокашливается. Говорит:       — Ладно, эм, что же. Увидимся на парах?       — Я сказал, что отвезу тебя.       — А я сказал, что доберусь сам, и я действительно не хочу… Эм, в общем, я хочу добраться до дома. Один. И подумать.       Гарри не смотрит на него, все также ковыряет асфальт.       На Тома почти физически больно смотреть. Внутри течет разочарование, и да, лучше бы все испортили тупые шутки. Так он хоть попал бы в привычную атмосферу «я все испортил». И винить Тома почти не в чем — в конце концов, не он угрожал по пьяни и оставил на полу трусы.       — Пойду, — почти шепчет Гарри и выкидывает окурок.       Том его останавливает через четыре — он считал — шага. Сует в руку бумажные ручки пакета.       — Хорошо позавтракай, Гарри, и следи за своим питанием: завтрак, обед, ужин. Обязательно.       Гарри не отвечает. Он лишь стискивает бумажные ручки с такой силой, будто это они отрезали ему крылья и сбросили с многоэтажки на асфальт.

***

      В воскресенье Гарри сидит за прилавком и в отсутствие покупателей лениво листает переписки: Рон, Гермиона, Вернон. Все чаще возвращается взглядом к диалогу с Томом, но не трогает его: запретил себе. Это все равно, что пытаться вытащить маленькую занозу с помощью зубочистки, — только сильнее болит, зудит и воспаляется.       Иконка без фото, только номер сохранен именем «Тот самый Том» — сделал отсылку к их знакомству или к тому, что из этого знакомства помнит.       «Тот самый Том» бьет под дых уже более суток. Гарри считает минуты до наступления понедельника. До наступления новой учебной недели и понятия не имеет, как должен себя вести.       Нужно быть вежливым? Нужно быть отстраненным? Нужно сделать вид, что ничего не произошло? Нужно улыбнуться, мол, все в порядке и твоя выходка не стоила сна и нервов?       Войти в аудиторию, не поднимая глаз. Сесть за первую парту — будет ведь странно, если убежит на галерку — отсидеть занятие. Записывать так, как не записывал никогда — внимательно и вдумчиво — чтобы не хватать потом одногруппников за руку и просить переписать конспекты.       Гарри нужно всего лишь дожить до конца семестра, а дальше не будет Истории изобразительных искусств. Не будет никакого Тома — ни того самого, ни Риддла.       Пока нет покупателей, Вернон ходит за стеллажами, тяжело дыша, ревностно поправляет перекошенные коробки, бухтит что-то типа «на кой хер они вечно трогают их своими грязными лапами».       У Вернона в принципе рот не закрывается ни во сне — Гарри до сих пор помнит, как слышал сквозь тонкие стены дома на Тисовой улице его бормотание, — ни когда он что-либо делает. Видимо, старость. В старости люди почему-то начинают комментировать каждое свое действие.       Гарри убирает телефон, поправляет спутанные волосы. Хочется отпроситься на перекур, но курить он ходил всего двадцать минут назад. Откидывается головой на спинку стула, смотрит на стеклянную дверь, мимо которой проходят люди, и уплывает в невесомость.       Грудь стягивает нестерпимая тоска. Ноет, воет, скребется ломаными пальцами — нежно так, почти ласково.       Они переписывались каждый день, и каждый день Гарри знал, что вечером, что бы ни случилось, его ждет он. С идиотскими шутками, с «блять, я так устал», с «Рон снова поругался с Гермионой из-за херни» и несколькими снимками набросков: его или Тома.       С «ты очаровательный», с «если бы тебе дали шанс не думать о деньгах, а просто творить, то что ты бы нарисовал первым?»       Том рисует красиво. Душевно и искренне. Острыми линиями, с деталями, акцентами, с передачей атмосферы — гармонией оттенков, объемными тенями — «это по памяти» — с выверенностью и скользящей любовью к каждому прозрачному мазку. Масляной пастелью на бумаге. Набросками углем, тонкими штрихами. Легкими эскизами карандашных контуров и мягкими переходами.       «Чем больше приемов ты можешь использовать, Гарри, тем больше ты сможешь передать и тем ярче будет восприятие».       Гарри видел единственный портрет, написанный Томом. «Это моя мать, я писал ее пятнадцать лет». Гарри видел поселившуюся в глазах грусть, заломы кожи, что выражают усталость. Натянутую улыбку. Чувствовал запах сирени от волос — от каждого прорисованного волоса. Настоящая, живая, дышащая. Если бы поймал момент, то заметил бы, как вздымалась грудь, как разгладилась улыбка.       Колокольчик над дверью вырывает его в реальность.       У Гермионы от ветра растрепаны волосы — она похожа на промокшую, злую кошку. Вернон выплывает из-за стеллажа с приветливой улыбкой, но она сразу меркнет. Друзей Гарри не жалует так же, как самого Гарри.       — А, — говорит он, — это ты.       Гермиона бросает на него свирепый взгляд. Говорит сквозь зубы:       — Здравствуйте. Я могу поговорить с Гарри?       — Поттер на рабочем месте, и обед у него уже был.       Гарри не вмешивается. Наблюдает. Знает, что схема отработана почти до автоматизма, так что через несколько минут он сможет затянуться и, возможно, сможет сделать вид, что игнорировал Гермиону из-за чересчур бурной подростковой жизни.       — Я понимаю, — отвечает Гермиона, — вы действительно много работаете, так что я понимаю, — опускает глаза прежде, чем закусить губу, — наверное, вам приходится тяжело, когда, — она осматривается, — так много покупателей. Может, вы позволите ему выйти на полчаса?       Вернон сверлит ее взглядом. Его поросячьи маленькие глаза светятся, а пухлые губы искривляются усмешкой.       — Даже не знаю, — говорит он, — мне, возможно, понадобится его помощь.       — Пожалуйста. Мы ненадолго. Всего на тридцать минут.       И без того внушительная фигура Вернона увеличивается, когда он выпячивает грудь. Краснеет — нависшие щеки приобретают уродливый пятнистый цвет — поправляет редеющие волосы.       — Двадцать, — говорит он тоном, будто только что сделал огромное одолжение, — и ни минутой дольше!       — Спасибо, — ровно говорит Гермиона, отворачивается от Вернона, делает несколько шагов к Гарри и только тогда закатывает глаза.       Гарри кивает на коридор к черному входу. Они идут друг за другом без слов до тех пор, пока не слышат хлопок и пока не отходят от заднего выхода на несколько футов.       Вытаскивает пачку сигарет.       — Этот фарс когда-нибудь должен прекратиться.       Гарри хмыкает, прикуривает, приваливается к стене.       — Ты первая начала играть в эту игру.       — Конечно, — она всплескивает руками, — он всегда на это ведется, я даже не уверена, что он понимает…       — Понимает, конечно, просто ему тоже нравится в это играть. Не каждый день люди перед ним унижаются, чтобы вытащить меня на двадцать минут на улицу. Это почти восхищает.       Гермиона смотрит на него безотрывно, стрелами арбалета, четкими выстрелами.       Холодный кирпич почти оставляет ожоги даже сквозь куртку. Небо пасмурное, затянутое облаками, и, кажется, вечером опять будет дождь — мелкий и противный. В переулке пахнет мокрым картоном, дымом сигарет. Пахнет передышкой, свежестью и корицей из кондитерской рядом.       — Все прошло паршиво, да? — Гермиона прикусывает губу.       Гарри усмехается, но после тоже прикусывает губу. Усмешка выходит кривой и болезненной. Такое чувство, будто Гермиона залезла внутрь грязными руками, будто она потянула за только что всаженное стекло или за кухонный нож. Не сгибается пополам только усилием воли. Затягивается. Списывает увлажненные глаза на дым.       — На самом деле, — тихо говорит Гарри, — прошло-то все отлично.       — А что тогда?       Он отворачивается, зачесывает волосы назад, чтобы не лезла челка.       С утра Вернон отправил его мыть голову и сказал, что в таком виде его максимумом будет отпугивать ворон с полей, а не встречать покореженной улыбкой покупателей. Снял пять фунтов в назидание и за несоблюдение дресс-кода, хотя гребаного дресс-кода у них с открытия не было. Дешевый бейдж с булавкой и печатные буквы «Гарри, продавец-консультант».       — Я сейчас расскажу, но ты дашь мне слово, — смотрит серьезно, — что никуда не побежишь, никому не расскажешь и, что самое главное, не будешь лезть, если я не попрошу, идет?       Лицо Гермионы вытягивается, глаза прищуриваются — черт бы побрал эти прищуренные глаза — она набирает воздуха в грудь. Гарри ее перебивает.       — Я просто напомню, что ты донесла в деканат на Малфоя за то, что он якобы подстрекает студентов платить ему за шпоры.       — Он тебя травил, — насупливается Гермиона.       Гарри усмехается. Говорит:       — Не травил.       Говорит:       — Просто пытался задеть. Это не то же самое.       — Гарри…       — Нет, Герм. Я знаю, что второй курс психологии у тебя с узкими дисциплинами, но давай ты не будешь анализировать мою личность, пока я не запишусь к тебе на прием, хорошо?       — Ты не запишешься ко мне на прием, — она складывает руки на груди, — консультировать близких друзей не этично.       — Точно, — Гарри затягивается. Повторяет, — точно.       Они молчат не так долго, как кажется. Но Гарри кажется, что проходит вечность.       — Хорошо, — говорит она, — у нас не так много времени. Я пришла, потому что ты сказал, что вернулся домой, и пропал с вечера пятницы.       — Я знаю, — тушит бычок о стену, игнорируя взгляд Гермионы. — Помнишь говорил о том, что у нас препод по Истории искусства странный?       — В смысле, что он ходит в костюмах и пялится на тебя?       Гарри выгибает бровь. Он точно не говорил, что профессор на него «пялится». Посматривает, может, с блеском и улыбкой, но ничего такого.       — Ну типа, — он падает в обрыв, — так вот…       Пауза затягивается, и ему не нужно продолжать, чтобы Гермиона поняла. Ему даже смотреть не нужно, чтобы представить, как ее глаза — глаза цвета теплого шоколада — холодеют, как она бегает по нему взглядом, как шестеренки в ее голове вращаются со скоростью света лишь для того, чтобы понимание застыло маской на лице. Гарри скашивает взгляд.       Рон бы сказал, что это ахуй. Гарри же думает, что это шок.       — Да ты… Нет, не может этого…       — Угу, — он достает новую сигарету, — сказал, что я талантливый и что я мало о себе забочусь, — фыркает. — Что думал, будто я знаю, кто он.       Гермиона приваливается к стене, к нему — плечом в плечо. Молчит. Кажется, даже не дышит, лишь ветер играет раскрытыми коробками у мусорки.       — Мда, — говорит она.       — Мда, — отвечает Гарри.       Дым выходит через нос. Он пытается сделать колечки, но ему никогда не удавалось сделать колечки с помощью сигарет.       — Ты как?       Гермиона спрашивает мягко, ласково. Они знакомы со школы — с того самого дня, когда Гарри перевели из «Хай Камеронс» ближе к новому дому в Лондоне, и, если Гермиона спрашивает таким голосом, такой интонацией, он не может ей соврать.       Пожимает плечам. Надрывно: «Паршиво». Пушистые пряди щекочут лицо.       — Ты был так взволнован, — она шепчет. — Я могла бы сказать, что это неэтично, но я видела, как ты… Как ты зажегся, Гарри.       — Мм, — игнорирует клинком резанувшую боль в груди, — никакого деканата. Он классный препод, если честно. Даже мудаком его выставить не получается.       — Потому что он тебе понравился, — не спрашивает.       Гарри не отвечает. Они оба знают, что, что бы он ни ответил, Гермиона будет права.       Гермиона всегда права.

***

      Теперь он видит. Видит и не понимает, как мог не видеть этого раньше.       Взгляды Тома почти всегда пересекаются с его взглядом. Он говорит, он ходит, он опирается на стол, но каждый раз, когда бы Гарри ни посмотрел, окунается и захлебывается водами Арктики. Легкие жжет. Спирает дыхание.       Том говорит об искусстве Древнего Египта. Том говорит, что древние изображения помогают узнать об истории, что рельефы на саркофагах с графической точностью сливаются со строчками иероглифов. Он говорит, что для многих произведений древнеегипетского искусства характерны строгая ясность линий, четкий контур, предельно обобщенные объемы и выразительность силуэтов.       Том говорит, а Гарри — Гарри не может не отвлекаться, не может не вспоминать вечер пятницы. Не может взять и выкинуть месяц их общения и действительно сделать вид, будто ничего не произошло. Собрать в кулак привязанность и вырвать с корнем. Забыть.       Гермиона после их встречи отмалчивалась, а потом позвонила. Сказала:       «Не думаю, что он тебе подходит. Ну, он старше, он профессор, в конце концов, и я правда считаю это неправильным и неэтичным, но… Но если ты будешь с ним счастлив, то кто я такая, чтобы говорить тебе все это».       Гермиона взяла с него слово больше не пропадать или хотя бы отписываться строчкой, что с ним все хорошо. Насколько возможно «хорошо» в его переменчивой жизни.       — Особенности египетского искусства в первую очередь связаны с верой в загробную жизнь и климатическими условиями. Оно очень тесно переплетено с религией, которая почитала силы природы и власть фараона. Без знаний религиозных обычаев трудно будет понять это искусство и проникнуться им в должной степени, — Риддл приваливается к столу, скрещивает ноги. Носки подобраны в цвет галстука. — Древние египтяне ценили красоту и поэтику окружающего мира. Имели значение фантазия и воображение, поэтому одно и то же явление они могли изображать абсолютно по-разному. В их религии особенно почитались образы животных, и многие боги имели облик зверей.       Гарри сглатывает, пытается записать сказанное, но вместо этого поднимает голову — глаза в глаза. Том не улыбается. Он просто смотрит — прямо, остро. Как кажется Гарри, отстраненно и холодно.       Гарри опускает голову, злится: не должен Том так смотреть. Иглами проникать под кожу, сидеть под ней копошащимся личинками мух. Только не Том.       Он обещает, что не поднимет ее до самого конца занятия. Записывает, рисует на полях, проигрывает уже через несколько минут.       Смотрит исподлобья на жилистые предплечья с толстым, уродливым шрамом на внешней стороне. На запястья с выраженной костяшкой. На перстень с крупным, темным камнем на среднем пальце правой руки — так был занят, что не обратил внимания на него в пятницу.       Том говорит:       — Один из наиболее совершенных образов бога представляли в виде солнца. Солнце изображали как шар со множеством рук-лучей, как шар с крыльями, либо как тельца или сокола, — выводит изображения на проектор.       Он говорит:       — В Древнем Египте почитали бога солнца Ра. Он был покровителем богов и отцом фараона. Согласно древним мифам, — прокашливается, — Ра родился при сотворении мира из цветка лотоса. Египтяне считали, что днем он плывет в ладье по небесному Нилу, освещая землю, а вечером спускается в преисподнюю, чтобы сражаться с подземным мраком.       Гарри оставляет места в конспекте, чтобы вернуть позже и зарисовать по памяти то, что показано на экране. Скашивает взгляд.       Том на фоне изображений богов Древнего Египта сам похож на бога — на вечернее солнце, едва выглядывающее из-за горизонта, на владыку земель — верхних и нижних — прямой спиной, прищуром, достоинством. Тем, как ходит, как говорит, как может мгновенно переключить внимание со скуки на лекцию, как может увлечь, и как, даже не стараясь, может повести за собой.       Гарри чувствует тошноту. Гарри чувствует себя так, будто потерял друга — не ссорой, но под несколькими футами земли и крышкой гроба. Ком в горле не пропадает даже с концом лекции.       Том что-то говорит о докладах, о темах, о том, что каждый может выбрать ту, какую захочет. Гарри медлит.       Он берет тетрадь, проверяет листы, закрывает ручку. Аудитория пустеет с каждым следующим «спасибо за лекцию» и «до свидания, профессор Риддл». Поднимает голову — снова глаза в глаза. Не глядя в сумку, убирает вещи, поправляет волосы, спускается. Всего две ступеньки вниз, останавливается.       Хочется подойти и ударить. Хочется сказать: «Ты представить не можешь, как я скучаю». Хочется закрыть глаза или провалиться сквозь землю.       Они смотрят друг на друга безотрывно, пока за спиной еще не ушедшие студенты начинают что-то бурно обсуждать. Гарри не подходит, прикрывает глаза.       Когда он выходит из аудитории, ком в горле не пропадает. Душит до хрипов и влажных глаз.

***

      Уже вечером Гарри ловит себя на мысли, что вместо сна несколько часов кряду пытается нарисовать портрет Тома обычным черным карандашом в блокноте.       Выделить глаза — миндалевидные, хитрые, с лукавым блеском. Отразить на лице излучаемую им харизму, статус, подчеркнуть силу в линии скул. Добавить взбалмошности кудрявым волосам — отметить не возраст, но игривость характера.       Выходит не так, как хочется. Выходит не отражение реального Тома — того самого, от шуток которого он краснел и ласково фыркал, и того самого, о котором думал перед сном и после пробуждения. Выходит безжизненно, криво. Некрасиво.       В отчаянье он вырывает очередной лист, кидает прямо на пол. Все не то.       Гарри пытается, Гарри старается, но в очередном наброске что-то получается не так: глаза не так расположены, нос то слишком узкий, то чересчур широкий, подбородок не такой острый, как в жизни. Нет блеска, нет лоска. Нет обаяния, нет природной привлекательности.       Мертвый. Абсолютно мертвый, бездушный рисунок.       Гарри тянет себя за волосы, потягивается, смотрит на часы — скоро рассвет. В порыве берет телефон, чтобы посмотреть на сайте колледжа есть ли фотография, но ничего не находит. Ни ее, ни самого упоминания о профессоре Риддле. Идет в общий поиск. Второго имени он не знает, как и не знает того, зачем все это устроил.       Сомнение, кажется, впившееся ему под кожу, доводит до тахикардии, до бессмысленно проведенных ночей. Без гулкого звука смс, без улыбок и такого спокойного и приятного «сладких снов, Гарри». Уже сколько, неделю?       Диалог так и висит вверху. Гарри не так много и не так часто общается с другими. Удалить не поднимается рука, а зайти в него не может. Такое чувство, будто мир подернется, затрясется и распадется на атомы. Такое чувство, будто он сорвется, напишет.       Напишет неловкое и абсолютно тупое: «Как прошел твой день?»       Студенты не пишут преподавателям личные сообщения и не спрашивают, как прошел их день. Студенты, особенно такие, как Гарри, у которых единственный шанс выбраться из бедности — это иметь «отлично» по всем предметам и высокую репутацию, чтобы получить скидку на обучение, должны быть примерными, прилежными, тянуться к знаниям, а не к преподавателям. И уж точно не рисовать их вместо сна до боли в глазах и слез от усталости.       Он гуглит «Том Риддл искусство», и первая же ссылка переводит его на сайт с фотографией. Серьезный Том в неизменном костюме-тройке. Ниже подпись:       «Том М. Риддл — признанный художественный критик, автор бестселлера «Палитра эмоций: Искусство и его влияние на душу», историк искусства, чьи работы публикуются в нескольких мировых изданиях. Почетный член Британской ассоциации искусствоведов, лауреат премии «Золотая палитра» за вклад в искусство».       Гарри удерживает себя в вертикальном положении до тех пор, пока не начинает чувствовать острую нехватку воздуха. Паника накрывает его с головой — не просто препод. Том, мать его, Риддл не просто преподаватель Истории изобразительных искусств.       Он тот, кто может сломать жизнь начинающим художникам буквально одной рецензией. Тот, кто может вытрясти души, низвергнуть весь талант в Тартар, закопать, сделать так, что ни один новичок больше кисть не возьмет в руки.       Гарри начинает трясти. Он не спит всю ночь, а когда стрелки часов указывают на начало девятого утра — звонит Тому.       — Гарри? — Голос у Тома хриплый, удивленный.       — Почему ты не сказал? Почему ты не сказал мне, кем являешься? Я не понимаю, дело в доверии или в том, что ты думал, что я знаю? Я не спорю, что должен был знать, но кто же читает о вас на первом курсе с усиленной программой в мастерской? — Переводит дыхание. — Наши отношения как-то повлияют на оценочный балл, на мое будущее? — Он не хочет допускать, что случится именно так, но поселившиеся внутри него черви жрут нервы. Копошатся между ребер — до тошноты, беспрерывного хождения по комнате и рваного дыхания.       Том молчит некоторое время, тяжело вздыхает. Говорит:       — Я постарался уловить из твоего паникующего бреда мысль, и мои ответы — нет и нет.       — Что? — Гарри спотыкается о собственные ноги. Он был уверен, что на том конце провода ему рассмеются в лицо, скажут что-то типа «будешь знать, что бывает с теми, кто мне отказывает».       — Я говорю, — медленно продолжает Том, — что не буду негативно влиять ни на твое обучение, ни на твое будущее. Так вышло, что, даже если бы я захотел, я не смог бы написать тебе рецензию. Художественные критики не пишут рецензии художникам, с которыми они близки.       Гарри выдыхает. Прыгает на кровать так, что слышен скрип пружин, откидывается головой на холодную стену.       — Хорошо, — говорит он, — хорошо.       — Гарри, ты вообще спал?       — Мм? — Гарри смотрит в окно. Уже светло. Солнце встало. — Да.       — А если представить, что я не буду тебя отчитывать и не буду тебя ругать?       Он вздыхает.       — Нет.       Говорит:       — Я пытался тебя нарисовать, полез в гугл, а потом понял, кто ты такой. Твою мать, Том, о таких вещах, вообще-то, нужно предупреждать. Я чуть душу Богу не отдал.       Том смеется — становится теплее.       — Ты меня рисовал?       — Это неважно, — отмахивается, — я тебя разбудил?       — Не переживай, — Том вздыхает, — это был интересный… Способ пробуждения. И, Гарри, ты совсем не заботишься о себе. Сон важен не только для художников, но и для людей в целом. Еще никто не жаловался, но рано или поздно другие заметят твою рассеянность.       — Знаю, — буркает Гарри, — я просто. Блять. Я вообще не должен был тебе звонить.       — И почему же?       — Ты мой преподаватель.       — Да.       — Ну, и это ненормальные отношения, к слову.       — Милый, — в голосе Тома слышна усталость, — мы это уже обсуждали. И я сказал, что поблажек не будет. Я серьезно отношусь к своей работе. Намного серьезнее, чем ты можешь себе представить.       — Верю, — хмыкает Гарри, болтает ногами, — ладно. Если ты не собираешься устраивать мне ад, тогда я пошел.       — Мне нужно устроить тебе ад, чтобы ты остался?       Вопрос осязаемой пылью повисает в воздухе, натягивается пружиной, нагревается проводом.       — Нет, — Гарри закусывает губу. — Я не знаю. Это сложно.       — Сложно учиться и работать, а еще мало спать и делать вид, будто ты живешь полноценно. То, о чем мы говорили, совсем не сложно. Тебе лишь нужно сказать мне «да».       — И что будет? — Гарри догадывается, не знает точный ответ, но догадывается — мурашками по коже и пересохшим горлом.       — Я постараюсь сделать так, — вкрадчиво говорит Том, — чтобы ты стал собой. Тем, кем заслуживаешь быть, и тем, кем быть достоин.       Гарри ничего не отвечает, лишь напряжение пропадает с плеч, а внутри становится очень-очень тепло и невероятно приятно. Черт возьми, он ведь действительно соскучился.

***