speak of the devil

***

      Гарри просыпается. Мерное тиканье часов вторит глухим ударам сердца, и пить хочется нестерпимо: язык прилип к небу. Потрескались губы. Он сжимает пальцами веки, касается носа. Глубже зарывается в упругую подушку — пахнет порошком.       Под боком теплое тело. Чужая рука держит его поперек туловища, прижимая к груди, а ноги под одеялом переплелись с другими ногами.       Гарри ничего не помнит. Ни где он, ни с кем он. Ни то, почему горло сухое и почему такое чувство, будто он вот-вот умрет. Аккуратно лезет рукой под подушку, под одеяло, чтобы найти телефон, но телефон не находится — и стакана на тумбочке нет.       Выпутывается из мягкого тепла, сжимает зубы — холод деревянных полов пробивает разрядом молнии. Под ногами раскидана одежда: футболка, чуть дальше от кровати джинсы, один носок. Очки находит на тумбочке. Время, наверное, совсем раннее: слабые проблески света пробираются сквозь проемы темных штор.       Вместо того чтобы вернуться в постель, Гарри тихо, насколько это возможно, собирает вещи, подбирает носок и в углу находит телефон с царапиной на экране — начало шестого утра. Пишет с ошибками: «Я чуть дльше от центра, пришлю гео, будь друшгом забери, по дороге все объя_ню». Одевается, выходит.       Эта ночь останется в памяти рассеянным мороком, очередным рассказом для игры «я никогда не».       Рон приезжает через двадцать минут — злой и сонный, — сам открывает дверь и делает движение рукой, проговаривая: «Прошу, ваша светлость». Гарри паршивый друг. Он протягивает руку к его плечу, но сам себя останавливает — только разбитого носа этим славным утром ему и не хватало. Садится, пристегивается. Рон подает бутылку воды.       — Храни тебя Господь, друг.       — Не друг ты мне, — бурчит Рон, заводит машину.       Гарри оживает с каждым глотком холодной воды, выливает себе на ладонь и протирает лицо. Говорит:       — Тебе на том свете зачтется.       — На том свете я не буду трахаться со своей девушкой. Гарри, ну что за еб твою мать?       Гарри не отвечает, допивает бутылку. Они выезжают на дорогу, молчат первые минуты. Напряжение сильное, и он знает, что ведет себя, как эгоистичная сволочь. Хочется хоть немного сделать это утро не таким дерьмовым. Говорит:       — Я ушел в одном носке и без трусов.       Рон не сдерживается. Ржет.       — Ну, — вздыхает он, — на этот раз хоть резинки были?       — Эй, — Гарри хочет его ударить, но сил хватает лишь на то, чтобы драматично закатить глаза, — не делай из меня, — подбирает слово, — того, кого делаешь. Просто перебрал.       — Ты просто снова не смог остановиться, — говорит Рон и сворачивает направо, — как говорится: редко, но метко?       — Есть разница между случайностью и целью. Я хотел напиться, Рон, и я это сделал.       — Ага, в Теско?       — Боги, храните Рона Уизли.       Они заезжают на парковку, оставляют машину. Гарри мог бы вызвать такси, но лучше он потратит эти деньги на восполнение сил и реабилитацию: вода, энергетик, рисовая лепешка. Пачка сигарет и зажигалка. Рон берет холодный кофе в банке, смотрит исподлобья — густые рыжие брови становятся острыми линиями. Ставит рядом со всеми продуктами Гарри — вместо оплаты бензина и вместо утреннего секса с Гермионой.       Гарри кивает. Знает, что должен ему по гроб жизни.       Солнце взошло, и осенний ветер забирается под футболку, холодит влажную шею. Гарри шумно стонет, когда делает первый глоток энергетика. Лезет за сигаретой.       — Ты сдохнешь, — говорит Рон, привалившись к капоту, — и это не угроза.       — Расслабься, — Гарри счастливо улыбается, — если Гермиона выносит тебе мозги насчет сердечно-сосудистой системы, то я в этом не виноват.       — Энергетики после попойки — дерьмовая вещь, приятель. Организм и без того обезвожен, а все, в чем есть кофеин, еще сильнее его обезвоживает.       Гарри вздыхает. Делает глоток, говорит:       — Я просто так заебался, дружище. Последний месяц без выходных. Я думал, дядя меня скорее в черный мешок запихнет, чем даст пару дней отгула.       — И ты решил, — Рон поднимает бровь. У него хорошо получается, но не так выразительно, как у Гермионы. У Гермионы из них троих самые выразительные брови, — что самое время будет оторваться? Вместо сна?       Гарри пожимает плечами. Слова долетают до него, но бьются о стену безразличия раньше, чем успевают вызвать хотя бы нечто похожее на чувство вины.       — Я решил урвать возможность отдохнуть. Меня Чжоу позвала.       — Оу, — говорит Рон, — это та, что с факультета журналистики?       — Ага, — Гарри прикуривает. — Только вот проснулся я отнюдь не в ее постели.       Рон молчит. Сверлит взглядом, а потом — прикрывает глаза. Вздыхает.       — Хорошо. Хорошо. А с кем?       Гарри пытается улыбнуться, но выходит только наигранная гримаса. Говорит одними губами: «Я не ебу».       — Здорово, Гермиона оторвет тебе голову.       — Гермиона оторвет мне голову, — соглашается Гарри, — но прежде, чем она это сделает, я успею сдохнуть от нагрузки.       — Он все же отказывается платить тебе нормальные деньги?       — Конечно, — Гарри закатывает глаза, — чтобы он и платил мне нормальные деньги? Брось.       Рон кладет ему руку на плечо.       — Вернон мудак. И самый отвратительный человек на свете.       — Ага, но он может быть душкой, когда ему это очень нужно. Просто не хочет нанимать мигрантов и платить даже среднюю ставку за должность кассира. Говорит, что если живу на работе, то и выпендриваться не должен. А еще, что раз он позволяет мне работать больше, чем позволил бы любому другому студенту, то я обязан это ценить, — машет рукой, — не страшно. Я справляюсь.       Сигарета истлевает, обжигает пальцы, но Гарри даже не дергается — в себя приводит лучше, чем энергетик, вода и восход вместе взятые.       — Эй, — Рон несколько раз сжимает плечо, — ты же знаешь, что мы с Герми…       — Знаю. И прости, что вытащил из постели. Я просто пиздец как запаниковал.       — М-да, забавно.       — Ничего забавного. Надеюсь, что тот тип ничего себе не надумал, потому что, если мне придется встретиться с ним лицом к лицу, я точно сгорю со стыда.       — Ну, ты хоть лицо его помнишь?       — Нет, — Гарри говорит серьезно, — я вообще ни черта не помню.       Уже вечером, после впаренных ему Верноном дополнительных часов работы, Гарри лежит на раскладушке в своей маленькой, но уютной комнате, и читает сообщение с неизвестного номера: «Крайне некрасиво было так убегать с утра, Гарри».

***

      — Ну, а ты что?       — Да ничего, — Гарри фыркает. — Что я ему скажу? Что так испугался происходящего и свалил так быстро, что даже не посмотрел на него, лишь бы не разбираться со всем этим дерьмом?       — Ты мог бы не напиваться до состояния мяса, Гарри, чтобы хотя бы различать лица.       Гарри закатывает глаза, но получает от Рона тычок в ребра. Морщится, смотрит в сторону и ворчит:        — Да-да, Герм, я это уже слышал.       — И послушаешь еще раз, если не хочешь повторения.       Они сидят в кафетерии на первом этаже колледжа, у Гарри в руках чашка черного кофе. Эспрессо. Хотя эспрессо, как и американо, терпеть не может.       К телефону со вчерашнего вечера не прикасался. Засевшее, кажется, в самих костях любопытство тянет узнать все, что он может узнать от написавшего человека.       Вытаскивает сигарету, рассматривает оставшиеся на пальцах ожоги — маленькие вздутые пузырьки на красной коже. Вздыхает.       — Да и что я ему напишу? — Тихо говорит он.       Гермиона закатывает глаза. Ей можно. Гермионе, если честно, можно абсолютно все.       — Напиши и спроси, кто он, откуда, как вы познакомились, использовали ли вы презервативы и нет ли у него СПИДа.       — Гермиона!       — Что, Рон? — Она устало вздыхает. Поправляет пушистые пряди у лица, заправляет за ухо. — Гарри, я тебя знаю. Ты не пьешь, пока не случается что-то… из ряда вон выходящее. Не хочу давить, но и спать с кем попало — не решение проблем.       Гарри устало вздыхает, кусает заусенцы. Сердце бьется в глотке, и тошнит так, что впору только лежать и молиться.       — Я знаю, — говорит он, — и я больше чем уверен, что не спал с ним. По крайней мере, — задумывается, — вряд ли было проникновение. Хотя нет, — осекается, — его точно не было.       — Ты уверен? Вдруг он извращенец? Вдруг он какой-нибудь…       — Рон, — перебивает Гермиона, — не нагоняй. Гарри, — она смотрит на него, и в этом взгляде столько бескомпромиссной любви, что Гарри давится собственным раздражением, — просто напиши: «Привет, прости, что сбежал. Не был уверен, что ты будешь рад моему присутствию». Все, не убьет же он тебя, право слово.       — Кто знает, — хмыкает Рон, — Гарри любит искать приключения на свою задницу. И это даже не эвфемизм.       Первые занятия всегда вызывают в нем волны теплоты и уюта. Поступить на факультет изобразительного искусства было если не мечтой, то самым сокровенным желанием — после, конечно, желания вернуть родителей с того света.       Вернон был против такой учебы. Вернон говорил: «Ты со своими каракулями навсегда останешься сидеть на моей шее». Вернон говорил: «Святая Дева Мария, почему твои ублюдские родители не забрали тебя с собой, чтобы ты меня не позорил?». Вернон говорил: «Ты что, педик? Нормальные мужики работают, а не кисточками по бумаге елозят». Гарри молчал. На тот момент доступ к трастовому фонду родителей был у Вернона, и молчание, как знак покорности, привело к: «Черт с тобой, сукин ты сын, оплачу первые два года обучения».       Первый год Гарри со скрипом, срывами и слезами, но отучился. Сдал экзамены: перспективу, основу живописи, рисунок. Ночами — рисовал; утром — учился; после обеда и до закрытия магазина — стоял за прилавком «Все для дома от Вернона», продавал дрели, молотки, приглядывался к канатам и люстрам — вытянут ли, а позже улыбался и говорил: «У вас есть скидочная карта? Прошу, ваша покупка. Спасибо, приходите к нам еще».       «Улыбайся шире», — одергивала Петунья, а Вернон — Вернон лишь ходил и хмыкал.       Дадли поступил в военную академию, и уж он не какой-то там педик, как любитель кисточек Гарри-будь-он-тысячу-раз-проклят-Поттер.       Первые занятия вызывают в нем теплоту, чувство принадлежности, общность. Благодаря им он может прикоснуться к мечте — тронуть ее кончиками пальцев, вырасти в того, кем хочет стать. Кем может быть. Он жаждет научиться рисовать так, как не могут другие. Сделать лучше, лечить себя с помощью цвета и образов. Рассказывать о боли в линиях и острых углах.       Гарри восемнадцать, и теперь он может самостоятельно распоряжаться родительскими деньгами, если бы не одно «но»: родительских денег не хватит на полный третий год обучения — о четвертом и говорить нечего. Вернон не даст ему денег даже в долг: «Я тебя кормил, поил и воспитывал. Будь добр не быть козлом».       Впахивать целыми днями, чтобы заработать, вошло в привычку, не спать — вошло в привычку, рыдать от усталости — вошло в привычку, и Гермиона говорит, что эти привычки, наряду с энергетиками и сигаретами, его убьют. Гарри отвечает: «Я справлюсь», хотя понятия не имеет, как с этим справляться.       В аудиторию заходит высокий незнакомец в классическом костюме-тройке, каждый шаг которого — изящный и плавный, как у порхающей над озером фейри. Темные кудри. Укладка на бок. Чуть прищуренный взгляд миндалевидных глаз. У Гарри скручивает желудок.       Ток пробегает от загривка до самых кончиков пальцев, а сердце — сердце заходится безудержным ритмом. Неясное волнение. Такое, что он перестает пялиться на стену и подпирать рукой щеку.       Мужчина отодвигает стул, вытаскивает стопку бумажек из сумки. Оглядывает аудиторию — Гарри совершенно случайно ловит его взгляд. Прямой и цепкий, будто щупальце спрута. Он кособоко улыбается, лишь правым уголком губ.       Гарри, на всякий случай обернувшись на задние ряды, поворачивается обратно — хмурится. На улыбку не отвечает.       — Добрый день, меня зовут Том Риддл, и я ваш профессор по истории изобразительных искусств.       Гарри закусывает губу, думает: «Где-то я его уже видел».

***

      Набравшись смелости, вечером Гарри пишет совершенно неловкое: «Привет, прости, что сбежал, не знал будешь ли ты рад видеть меня утром. И, прости, но ты не мог бы уточнить, что между нами было?» Отправляет. Ложится на раскладушку и пялится в потолок.       Скоро начнутся дожди, а вместе с ними придут сырость и плесень. Придет холод. Снова нужно будет откладывать деньги на оплату электричества или, может, снова нужно будет пробовать копить на утепление стен. Вернон отказывается что-либо делать в этом месте, хотя ремонт здесь был, кажется, еще во времена коронации Елизаветы.       Деревянные окна, продуваемые ветром, холодный кирпич и холодные полы — куда не сунься, покроешься инеем. Гарри не отчаивается. Думает, что может открыть набор студентов или, может, школьников, которые хотели бы научиться рисовать, но с его бешеным графиком придется отбивать у жизни двадцать пятый час в сутках.       Старенький смартфон пиликает смс. Гарри сжимает его так сильно, что на ладонях остаются отпечатки. Включает дисплей, прищуривается от яркого света. Если ответ будет в стиле «пошел в жопу», то и переживать не о чем.       «Что могло было быть между взрослыми людьми, которые засыпают в одной кровати, Гарри? Свое нижнее белье ты оставил в качестве подарка?»       Гарри заливается краской — горят уши, щеки и шея, — совершенно забыл о том, что оставил у него трусы.       Он кусает ребро ладони, пялится в дисплей, будто тот может рассказать все загадки вселенной, а затем — отправляет идиотские эмодзи-улыбки с придурковатой припиской: «Там еще должен быть носок».       Тут же приходит ответ: «Это, видимо, бонус».       Гарри не знает, что можно на это сказать, — никогда не был силен ни в флирте, ни в том, как получить назад свои грязные вещи. Пишет медленно: постоянно стирает и переписывает, потом пишет снова, не давая себе передумать:       «Можешь их выкинуть. Просто скажи мне, что у нас было, и я перестану писать».       Горит значок, что сообщение получено, но ответа нет.       Гарри встает, обходит комнату — письменный стол у вечно дующего окна с электрической плиткой, стул с подбитой ножкой, холодильник у стены — древний и крошечный, купленный, кажется, на первые неофициальные зарплаты. На одиноко висящей полке напротив кровати стоит единственная фотография — молодые родители кружатся в танце. Гарри нашел ее, когда разбирал старые коробки. Вцепился маленьким так, что чуть Петунье не откусил руку — получил, конечно, но фото не отдал. Не выпрямилось с тех пор. Прямо посередине режут большие полосы заломов.       На стенах несколько картин — неловких еще, дурацких, чересчур дорогих сердцу: белоснежная сова с письмом в клюве, что однажды ему приснилась, с умными, добрыми глазами; темные фигуры на фоне солнечного неба — они трое: Рон, Гермиона и Гарри; зелень парка у дома — высокие ясени с мощными стволами и пушистыми кронами.       Вся его жизнь помещается в нескольких квадратных метрах, в душе за стеной, и, если бы была возможность, Гарри бы врос в стены, чтобы больше никогда отсюда не выходить и никого не видеть.       Телефон пиликает, на главном экране сообщение: «Ты веришь в совпадения?»       Гарри отвечает: «Еще раз ответишь мне вопросом на вопрос, и я тебя заблокирую. Трусы можешь оставить себе».       Перед самым сном, когда сознание еще не погасло, но тело уже обмякло, он читает единственным открытым глазом: «Напиши свой адрес, я вышлю тебе одежду».

***

      — Я тебе отвечаю, он маньяк.       — Или просто доброжелательный человек, который привык всегда отдавать чужое.       — Ребята, — устало выдыхает Гарри, — у меня история, и я буду рад, если мы перестанем, наконец, это обсуждать.       Гарри хватает рюкзак, выкидывает недопитый эспрессо. Зевает.       — Не давай ему адрес! — Кричит Рон. — Он возьмет дрель и просверлит тебе мозги.       История изобразительного искусства достаточно интересный предмет, если любить теорию, но Гарри теории всегда предпочитал практику: смешивание, разведение, мазки. Дамблдор настоял. Сказал, что Гарри должен научиться усидчивости — что бы это ни значило — и что ему важно получить знания по большему количеству предметов, чем он выбрал в прошлом году.       Гарри согласился — только дураки отказывают деканам факультета.       Он занимает первую парту, зевает, прикрывает рот рукой. Ровно за минуту до начала занятия дверь с грохотом распахивается, и в аудиторию заходит профессор Риддл — все так же в костюме тройке, все также с уложенными волосами и хитрым прищуром. От этого прищура Гарри не по себе.       — Добрый день, — голос шелковистый, ласковый. Стекает патокой по ушам, — Поговорим о функциях искусства. — Он подходит к стулу, снимает пиджак и остается в черной рубашке и жилете. — Кто из вас может начать?       Гарри пялится. Гарри моргает раз в полминуты.       У Риддла сильный, волевой подбородок. Острые, как края мастихина, скулы, прямой нос, длинные ноги в твидовых штанах. Акцентные оксфорды. Ему около тридцати или больше — Гарри совершенно в этом не разбирается — только из-за шестого чувства кажется, что знает. Знает и возраст, и то, что у Риддла очаровательно-тонкие щиколотки, на колене несколько шрамов, а вниз от пупка тянется дорожка темных, жестких волос.       Когда в аудитории звучит высокий голос Лаванды Браун, Гарри съезжает вниз по скамье, кладет ногу на ногу. Выдыхает. Это совершенно невозможно — его не заводит история изобразительных искусств так же, как и не заводят ничьи лодыжки — тем более те, которые он не видел вживую.       Лекция идет плавно, но весело. Риддл шутит, Риддл смеется так, что мурашки бегают от загривка к самому копчику, Риддл говорит: «Вы совершенно правы». А потом спрашивает: «Мистер Поттер, вы можете сказать, чем обусловлена семантическая функция искусства?»       Гарри издает очень странный звук, похожий на блеяние овцы, и вся аудитория начинает смеяться. Он прокашливается, спрашивает:       — Что?       — Мистер Поттер, вы ведь мистер Поттер?       — А… Да, я Гарри, сэр, Гарри Поттер.       — Отлично, мистер Поттер. Так вы можете сказать, чем обусловлена семантическая функция искусства?       — Э, ну… — Он смотрит на потертую парту перед собой в попытке найти ответ, но в голове гипсовыми статуями застыли чужие лодыжки. Перед глазами — другие глаза: льдисто-голубые, горящие.       «Где я тебя видел?».       — Позвольте, профессор. Думаю, что семантическая функция искусства обусловлена тем, что изображение какого-либо объекта является знаком этого объекта. Существуют принципы, ведущие от живого предмета к его обозначению. Они помогают понять особенности построения художественной формы.       — Отлично, — Риддл наконец-то переводит взгляд, — отлично, мистер?       — Теодор Нотт, сэр.       — Отлично, мистер Нотт, можете привести пример?       — Ястреб, — шепчет Гарри.       — Например, тигр, — отвечает Нотт, — нарисованный даже с абсолютной точностью он никогда не оживет и не побежит, и…       — Достаточно, спасибо. О чем это нам говорит?       Гарри поднимает дрожащую руку.       — Профессор, это говорит о том, что искусство использует различные знаки и символы для передачи значений и идей. Художники могут использовать не только точное изображение предметов, но также сознательно их изменять, — переводит дыхание, — чтобы вызвать определенные чувства или ассоциации.       — Отлично, — Риддл улыбается. — Отлично, мистер Поттер. Важно понимать, — он отлипает от стола, складывает руки на груди, обводит взглядом аудиторию, — цель искусства не сводится к простому копированию реальности, а чаще всего заключается в передаче стремлений художника, его взглядов на мир или эмоции через уникальный стиль или творческую интерпретацию. Принципы художественного обобщения…       Гарри уже не слушает. «Отлично, мистер Поттер» заседает эхом, звуком жеваной пластинки.

***

      «Я не дам тебе свой адрес, пока ты не расскажешь мне все, что произошло».       «Гарри, это шантаж».       «Твою мать, я даже имени твоего не знаю».       — Гарри Поттер!       Гарри шепчет краткое: «Блять».       — Ты почему не разобрал поставку?       — Потому что я только ее принял, дядя Вернон.       — Ты проверил все позиции в акте приема-передачи?       — Да.       — Серийные номера коробок совпадают с теми, что были указаны в нем и в счете-фактуре?       — Да.       — Ты абсолютно уверен?       — Боже мой, да! Я расписался за вас, поставил печать, отошел, чтобы положить документы на стол, и сейчас шел обратно, чтобы пополнить полки.       Вернон пыхтит загнанной коровой, щеки красные, взгляд — уничтожающий: густые брови нависли несуразными галками, и не будь у Гарри десятилетнего иммунитета, он бы сжался до размера молекулы. Возможно, уставился бы в стену или притворился мертвым. Но взгляда не отводит. Ждет.       — Ладно, — в итоге выдыхает Вернон, надевает свою уродливую кепи и машет рукой, — я пошел. Не забудь закрыть магазин, мальчишка!       Гарри дожидается, когда откроется дверь. Кричит вслед:       — Дядя Вернон! У сканера штрих-кодов сломался провод.       Если бы можно было записывать глазами, Гарри бы на повторе смотрел момент, когда Вернону пришлось развернуться и снова уйти вглубь магазина. Его лицо, отражающее всю ненависть к фамилии «Поттер», было бесценно.       «Мы встретились в баре», — пишет он: «Ты был так пьян, что не мог связать и двух слов, и мне пришлось напоить тебя чаем».       «Почему твое «пришлось» звучит так, будто я угрожал тебе?»       «Потому что ты буквально мне угрожал. Цитирую: «Если не выпьешь со мной чай, то я нарисую тебя в самом неприглядном свете и развешу по всему Лондону». Так, например, я узнал, что ты художник».       «Я кретин, а не художник. И ты все еще не сказал своего имени».       «Зови меня Том. И ты не кретин, уверен, что кретины не могут каждую свободную секунду без жидкости во рту восхищаться работами Здзислава Бексиньского, Дали и Гойи».       «Не льсти мне, я буквально оставил у тебя одежду и сбежал с первыми лучами солнца».       «Прямо как принцесса».       «Заткнись».       Гарри убирает телефон, закрывает дверь, опускает жалюзи. Осталось всего несколько коробок распределить по полкам и можно идти спать. Дело несложное — главное освоить принципы работы с документооборотом, наладить связи с перевозчиками, чтобы те не ублюдились и не выставляли счета за каждую просроченную минуту неразгруза, принять товар, проверить серийные номера, проверить наличие гарантийных талонов, выгрузить и расфасовать по полкам. От бухгалтерского дела его держат подальше. Возможно, Дурсли не доверяют. Возможно, видят, что дополнительная работа сведет его с ума — молотки ведь висят в открытом доступе.       Телефон несколько раз пиликнул и прекратил. Вернон ушел, громко хлопнув дверью.       Когда Гарри заканчивает последнюю коробку, раздается звонок. Он берет трубку:       — У нас разве не тот период, где мы забываем друг о друге и больше никогда не видимся?       Том смеется.       — Вряд ли, — голос кажется очень знакомым, — меня задевает тот факт, что ты не помнишь, что было той ночью.       — Я опасен, — сразу говорит Гарри, — я сумасшедший. Будешь мне угрожать, я выпилю твои мозги дрелью.       — Полегче, милый, наш разговор записывается.       Голос у Тома ласковый и нежный — такой, в котором можно захлебнуться. Тянется теплой, вязкой карамелью. Он говорит тихо, почти с придыханием, как если бы боялся, что услышат, или не мог говорить.       — Мне страшно, — говорит Гарри и смеется. — Просто помоги это правильно понять, хорошо?       — Давай попробуем.       — Я точно знаю, что мы не переспали, потому что, — он заливается краской, горят щеки, — потому что, — потому что бы знал, чувствовал, если бы у них что-то было. — В общем, потому что. А чего-то другого у нас быть не могло, учитывая мое состояние. Если ты, конечно, не фанат всяких телесных и внутренних жидкостей.       Том хрипло смеется. Цыкает. Говорит:       — Потрясающая дедукция. Почему искусство?       — Не переводи тему, — Гарри зажимает телефон плечом, тянется вниз — к коробке, вытаскивает коробки поменьше, — меня раздражает, что ты не хочешь мне ничего рассказывать.       Том вздыхает.       — Считай, что я берегу твою тонкую душевную организацию. Вдруг я расскажу, а утром увижу некролог в «Воскресное время»?       Гарри фыркает.       — Тебе сколько? Лет сто, кажется, если ты до сих пор читаешь печатные издания.       — Нет, но я слушаю радио.       Гарри смеется. Расставляет коробки с кряхтением, поправляет ценник.       — Рассказывай.       — Обещаешь, что после этого не заблокируешь и не сбежишь?       — Не обещаю, но обещаю подумать.       — Хорошая сделка, — судя по голосу, Том улыбается. — Хорошо. У меня в том баре была встреча со знакомыми, когда несколько десятков студентов его оккупировали.       — Это же студенческий дешевый бар, — Гарри ставит последнюю дрель на место, берет пустую коробку. Из того, что он помнит о квартире, — хотя бы о ее местоположении — говорит о том, что Том вряд ли часто бывает в таких местах. — Что ты вообще там забыл?       — Не спрашивай. Это был первый и последний раз, когда я поддался на уговоры. В любом случае, это не имеет отношения к делу. Я случайно подслушал твой монолог на тему изображения конфликтов и ссор в картинах и решил вмешаться.       Том молчит. Гарри слушает тишину в трубке, когда идет на задний двор, чтобы выбросить коробку. В нетерпении требует: «Ну?».       — Завязалась интеллектуальная драка, но ты уже был настолько пьян, что терял мысль на половине пути, а потом схватил меня за руку и сказал, что тебе нужен чай.       — Ага, — скрип двери, — ага.       Вечерний сентябрьский Лондон все еще теплый. Достаточно теплый для того, чтобы не замерзнуть в одной футболке, пока тлеет сигарета. Гарри прикуривает, с наслаждением вдыхает дым и выдыхает его объемным облаком. Молчит некоторое время, чтобы снова сказать опустошенное: «Ага».       — Что было потом?       — Потом мы разговаривали, — отвечает Том. — О многом. О фовизме, экспрессионизме, ар-деко. Ты сказал, что рисуешь, но покажешь мне свои работы только после третьего свидания.       — Блять, — Гарри давится дымом.       Том смеется, и смех его уносит новый порыв ветра.       — Не ругайся, милый. Это было очаровательно. Я отвел тебя к себе, потому что ты не мог вспомнить адреса. Только и говорил, что комната на втором этаже. В Лондоне много вторых этажей, я решил не рисковать.       — Блеск. Я хоть не заблевал тебе полы?       — О, нет. Ты зашел в мою квартиру, как к себе домой, и пока я думал, где тебя уложить, ты начал раздеваться. Честное слово, Гарри, я будто смотрел постановку в жанре трагикомедии. Ты часто бубнишь о несправедливости жизни и кувалдах, когда ложишься спать?       Гарри приваливается спиной к стене. Закрывает рукой глаза, тяжело дышит. Ему было так стыдно только однажды, когда еще ребенком его поймали за руку за воровство в Теско, а потом отчитали при всех.       — Прости, — убито говорит он, — я вообще-то нечасто пью. Редко, когда… — Хочет сказать что-то типа «когда не вижу в этой жизни ничего хорошего», но решает промолчать. — Когда выдаются выходные.       Том некоторое время молчит. Гарри заходит внутрь, закрывает дверь.       — Я тоже когда-то был молодым, Гарри. Не стоит переживать по этому поводу.       — Тоже напивался до состояния мяса?       — Никогда, — резко отвечает Том, — однако я увлекался другими вещами.       — Например?       — Могу рассказать при встрече.       Все двери закрыты — успел проверить три раза, — закрыты окна. На часах начало второго, вставать всего через несколько часов, а впереди — весь остальной сентябрь.       Снова нужно учить себя подстраиваться под ритм безумной жизни, снова нужно совмещать учебу, работу и попытки выжить. Тесты, эссе, практика. Гарри вздыхает и говорит:       — Я не уверен.       Он говорит:       — Может, в следующем месяце? У меня только началась учеба.       Том вздыхает, но без задержки спрашивает:       — Хорошо. В первых числах?       Гарри поднимается к себе, толкает плечом дверь.       — Знаешь, — говорит он, — у тебя очень знакомый голос.       — Правда? — Том снова улыбается. — Интересно. Надеюсь, ты сможешь меня узнать.       — До первых чисел, Том. Спокойной ночи.

***

      Профессор Риддл очень странный человек. Его костюмы меняются каждый день, но все до единого — тройки: пиджак, жилет, штаны. Очень редко, когда под глазами можно разглядеть синяки, он позволяет себе раздеться до рубашки, засучить рукава до локтей и упереться в стол.       Гарри занимает первые парты — всегда, но каждый раз прячет взгляд.       История изобразительного искусства — интересный предмет. Риддл держит внимание — позой, голосом, выражением лица. Гарри знает, что почти каждый на его факультете и другие за его пределами пускают слюни — на Риддла физически невозможно слюни не пускать. Он высокий, статный, улыбается до очаровательной ямочки на левой щеке, спрашивает строго, но справедливо. Дает задания, которые реально выполнить в срок, а еще — всегда старается помочь.       Гарри чувствует подвох. Во фразах, в действиях, в улыбках.       Каждый раз, когда Гарри поднимает руку, Риддл кажется гончим псом — срабатывает инстинкт, неизвестный механизм, и ноги будто сами ведут его к первой парте. Каждый раз, когда Гарри опаздывает, Риддл спрашивает: «Все ли в порядке?», но так, что хочется провалиться сквозь землю. Каждый раз, когда Гарри пытается найти его перед парой, чтобы сказать о невыполненном домашнем задании, Риддл подходит к нему со спины, аккуратно трогает за плечо, а потом улыбается — одними глазами. «Вы меня искали, мистер Поттер?»       Риддл странный. На нем висит табличка «можно смотреть, но не трогать». Не чувствуется угрозы, но чувствуется воспитанное достоинство и легкий привкус высокомерия — то, как он отшивает студенток, заставляет завидовать.       «Благодарю, мисс Браун, но у меня аллергия на сладкое. Я буду искренне благодарен, если вы перестанете меня кормить». «К сожалению, мисс Патил, я не даю дополнительные задания. Все, что вам нужно изучить дополнительно, я раздал в начале семестра».       Гарри не может быть таким. Он не чувствует себя таким — уверенным и чутким. Его сутулые плечи болят под конец дня, приходится иногда до хруста выгибаться посередине коридора. Раздражение, бурлящее под кожей, находит выход в постоянном сарказме и мыслях: «Я очень злой человек».       Пока Риддл носит твидовые костюмы и начищенные оксфорды, Гарри только каждые три дня меняет футболку. Для разнообразия носит потрепанный худи, на ногах — сбитые под ноль кроссовки из Макса за пятнадцать фунтов. Пока Риддл вещает о пластических системах в искусстве, Гарри рисует на полях здоровых черных псов. Пока Риддл требует с них соблюдение дедлайнов, Гарри ждет СМС от Тома — тот никогда не отвечает в первой половине дня.       Сентябрь тянется медленно. После учебы Гарри садится в автобус, приваливается головой к окну.       Нужно сменить Вернона, нужно переклеить ценники, нужно выбрать день, когда можно прогулять учебу, чтобы в ночь перед этим провести инвентаризацию. Нужно написать портрет, нужно выучить два параграфа по Технологии художественной обработки материалов, нужно сдать краткие конспекты по Истории изобразительного искусства и, желательно, во время всего этого не сдохнуть.       У Гарри болят глаза, сердце по утрам бьется, кажется, везде и нигде одновременно.       Приходится вставать раньше, чтобы большую часть пути пройти пешком и хоть немного проснуться. От усталости не часто, но пропускает учебу — только первые пары. Гермиона смотрит укоризненно. Молчит. Знает, что Гарри не послушает, и знает, что к такому, как он, с советами лезть только по прямым просьбам.       Он вваливается в кабинет через двадцать минут после начала занятия. Запыхавшийся, мокрый и все еще сонный. Риддл смотрит на него, и взгляд этот — странный до жути: внимательный, острый.       Гарри не хочет его расшифровывать. Спрашивает:       — Я могу зайти?       — Вы уже зашли, мистер Поттер.       — Извините, сэр, — раздраженно говорит Гарри, — я опоздал.        Риддл демонстративно смотрит на часы — сначала на руке, потом — на стене.       — Да, я вижу.       — Так я могу сесть?       Под тихий шепот аудитории они некоторое время пялятся друг на друга. Глаза Риддла кажутся заблудившимися арктическими айсбергами. Гарри фыркает. Первым отводит взгляд.       — Мистер Поттер, — вкрадчиво говорит Риддл, — будьте добры, задержитесь после занятия.       Гарри только кивает в ответ, занимает свое место — чуть левее стола преподавателя. Достает конспекты. Трет глаза.       — Я остановился на направлениях и течениях искусства, — Риддл прочищает горло, — эволюция в искусстве обусловлена непрерывным накоплением художественного опыта и углублением процессов аналитического мышления, — делает паузу, — художники, следуя этому пути, сталкиваются с рядом вызовов, переживают восходы и падения, и определяют новые ценности и свойства, что зачастую требует от них отказа от некоторых привычных механизмов искусства.       Гарри записывает первые строки, но сбивается уже на середине. Начинает сокращать, ставит пробелы, галки, палочки, чтобы вернуться позже и дописать. Ему нужно выторговать себе один выходной, чтобы выспаться. Хотя бы для пары часов без вздрагиваний и подрываний в истерике «я снова проспал».       Гарри следит за мыслью Риддла, но в какой-то момент все мысли исчезают. Он просыпается, когда его трогают за плечо.       — Мистер Поттер, я понимаю, что История изобразительного искусства теоретический предмет, но я не думал, что настолько скучно его преподаю.       Гарри подрывается, оглядывается. Аудитория пустая. Только он и профессор, который стоит непозволительно близко. Все еще держит его за плечо.       Гарри говорит: «Извините». Гарри говорит: «Такого больше не повторится».       — Мистер Поттер, если вы будете и дальше спать на моих занятиях, я боюсь, что у вас возникнут проблемы со сдачей моего предмета.       — Извините, сэр, — снова говорит Гарри, и его раскаивающийся голос натягивает нервы.       — На одном «извините» мы далеко не уедем.       Гарри выгибает бровь.       — Это было второе. Вам сколько нужно?       Риддл цыкает, и этот цык звучит первым ударом колокола.       Это уже было, не место и не время — не дежавю в общем-то, но было — ясно и точно.       Гарри хмурится, спросонья думает попросить его цыкнуть еще раз. Распробовать. Покатать по небу, задержать на языке и проглотить. Риддл поднимает бровь.       Даже у Гермионы с ее выражением лица получается хуже, хотя Гермиона единственная, кто делает это метко и эффектно.       — Может, три? А, может, десять. Будете извиняться столько раз, сколько скажу.       Это не был вопрос, но Гарри все равно отвечает:       — Если это даст возможность прийти и сдать экзамен, то, определенно, да.       Риддл смотрит на него оценивающе — у глаз собираются морщинки. Аккуратные, небольшие заломы кожи, отпечатки прожитой жизни. На висках едва заметные признаки начинающейся седины. Родинки на правой щеке — маленькое звездное небо, разлитые капли коричневой краски на новом холсте.       — У вас неприятности?       Гарри непонимающе пялится.       — Типа, мне кто-то угрожает?       — А вам действительно кто-то угрожает?       Гарри предпочитает не отвечать прямо.       Дядя вчера вечером пообещал открутить неуклюжие руки и вставить в задницу, если он еще раз посмеет уронить упаковку гвоздей. Дядя, впрочем, редко исполняет обещания — наказывает штрафами с тех пор, как понял, что Гарри тоже умеет сжимать кулак.       — Пока нет, — говорит он. — Профессор, я могу идти?       — Вы не ответили на вопрос.       Гарри не хочет рассказывать. Не хочет жаловаться хоть кому-то и хоть что-то говорить. Он обязательно поплачет об этом потом — под низким потолком и внутри холодных стен. В подушку, как раньше. Как в детстве.       — У меня все замечательно, профессор. Все прекрасно. Я пойду? — Он уходит, передергивает плечами, когда чувствует тяжелый провожающий взгляд.

***

      «Прости, что не отвечал. Была запара на работе и на учебе».       «Ты в порядке?»       Гарри несколько минут пялится в телефон и отвечает короткое: «Да».       «Поговорим?»       Сердце заходится в беспокойном ритме, усталость растекается по телу цементом, и так сильно не хочется ни с кем говорить — слова будто застревают на стадии формирования: где-то между зарождением мысли и ее произношением.       Гарри прикрывает глаза, смотрит сквозь веки на серый потолок с единственной лампочкой. Отправляет коротким сообщением через главный экран: «Нет». Выключает дисплей.       Весь свободный вечер, который взамен дополнительных часов в выходные со скрипом дал ему Вернон, Гарри практиковался. Забрал по уценке чуть испорченный холст, достал краски, которые на последний день рождения подарили Гермиона и Рон. Пытался творить. Вел рукой по заранее нарисованному величественному замку с несколькими башнями, прорисовывал гладь озера слева, смешивал, переносил сначала на бумагу получившиеся оттенки. Полчаса, но и этого оказалось достаточно, чтобы опустить руки.       Гарри берет телефон и пишет: «Я соврал.» Он пишет: «Я чертовски заебался, Том».       Они не разговаривали с последнего звонка три недели назад, но стабильно переписывались несколько часов до сна — если Гарри увидит и если Том ответит.       Урывками, с ошибками, с неоформленными до конца предложениями, с пропущенными словами с «я забыл, что здесь должно быть за слово». С тупыми мемами и тупыми вопросами: «А вот если бы ты был собакой?».       «Ты работаешь?»       Гарри отправляет эмодзи с веревкой на шее.       «Я пытался сегодня рисовать. Знаешь, мне однажды приснился сон о магическом мире, и в нем был потрясающий замок, перед ним — большая поляна, а рядом лес с очень высокими деревьями. Я работаю над ней больше года то в блокноте, то на холстах, но с каждым днем у меня всё сильнее опускаются руки».       Том читает сообщение, мигают три точки набора, а потом пропадают. Снова мигают и снова пропадают. В момент, когда Гарри отправляет: «Я думаю, со встречей нам стоит повременить» приходит фотография — на стене висит портрет молодой женщины с длинными, почти угольно-черными волосами и самыми грустными глазами на свете: опущены веки, проглядываются явные синяки.       В этих глазах умерло море. Шторм накрыл прибрежную деревню и смыл ее подчистую. Ее глаза — морские воронки, что засасывают все в пределах нескольких миль. Дно арктического айсберга.       Гарри смотрит на картину и не может оторваться. Проработана каждая деталь: морщинки у губ, у носа, короткие ресницы, тонкие, но естественные брови. Думает, что рано вплел в диалог свое сообщение об отмене встречи.       «Это моя мать», — пишет Том: «Я писал ее портрет пятнадцать лет.»       Кроме «Том, это потрясающе» и «я обязан увидеть это вживую» в голову не приходит ничего.       «Я не принимаю твоего отказа, Гарри. Тебе нужно расслабиться. Как и договаривались, мы встречаемся в следующую пятницу, а где именно — я пришлю дополнительно. Картины, как и наше желание выражаться, Гарри, не имеют срока годности. Отдыхай.»       Гарри не находит, что на это ответить. Решает: если доживет до следующей пятницы, скажет Тому в лицо:       «Мама у тебя очень красивая».

***

      Гарри заходит в новое для себя кафе, название которого он не запомнит, но, если нужно, узнает по расположению. Пробирается между столиками, садится у окна.       Несмотря на то, что это поздний вечер пятницы, в нем отдыхает не так много людей, как он предполагал. Звучит нечто похожее на каверы песен в стиле джаз. На стенах висят черно-белые фотографии кинозвезд прошлого столетия: Кэри Грант, Одри Хепбёрн, Джуди Гарленд, Элизабет Тейлор, Вивьен Ли. Он с интересом рассматривает каждую рядом с ним, пока вспотевшие ладони без конца потирают застиранные джинсы. Нога отбивает ритм. Когда к нему подходит официант, он улыбается. Говорит: «У меня встреча». Говорит: «Подойдите, пожалуйста, попозже».       Гарри смотрит в окно, щурится даже сквозь очки, проверяет телефон, проверяет время. Том не писал.       Этим вечером пришлось перебирать шкаф, чтобы достать более или менее приличную рубашку. Ярлык «свидание», навешенный сначала им, а потом Роном и Гермионой, вышибал искры. Выбивал пробки в мозгу: «Черт, она ведь не глаженая!»       «Гермиона, что мне делать? Что? Мне? Делать?»       «Для начала — успокоиться, затем сделать дыхательную практику. Он всего лишь человек, Гарри. Уйдешь сразу же, как станет некомфортно, понял?»       Гарри кивнул — ради спокойствия обоих. Том не прекратил с ним общаться после того, что между ними было. Вряд ли Гарри успеет сделать что-то более постыдное за ближайших пару часов.       Он зачесывает волосы назад, а потом открывает камеру, поправляет челку. Гарри как Гарри — уставший и нервничающий.       — Надеюсь, здесь наливают выпить, — говорит в полголоса.       — Насколько я знаю, у них есть лицензия на продажу ликера.       Вживую этот голос звучит по-другому. Он звучит так же, как звучит голос его странного преподавателя по Истории изобразительных искусств. Рука так и застревает в волосах и вместе с ней Гарри поднимает голову. Говорит строго:       — У меня встреча, профессор.       — Я знаю, — ухмыляется Риддл, — ровно в семь часов у окна.

***