Когда поёт лира. Акт третий: Мистерия о бессмертном алхимике

       Это был третий раз, когда Клара оказывалась в комнате матери двадцать восьмого апреля 2019 года. Это был первый раз, когда Клара столкнулась в этой комнате с матерью лицом к лицу.        Да, теперь, когда крышка гроба — дверь за её спиной — захлопнулась, Клара могла в полной мере прочувствовать, каково это — находиться с королевой-драконом на её территории. И, несмотря на весь ужас, Клара поймала себя на мысли, что теперь всё наконец-то на своих местах.        Своим присутствием хозяйка вдыхала в комнату жизнь.        Заперев дверь, Мияко пролавировала мимо дочери к столику. Ноздри Клары пощекотал приятный цветочный аромат; переплетаясь с запахом благовоний, он вызывал головокружение. Мияко на ходу подобрала с одной из тумбочек уже знакомую синюю книгу и переложила её на столик, где уже стояла бутылка вина и два бокала. Взгляд Клары остановился на последних. "А ведь она внизу, кажется, говорила что-то про виски... или это был коньяк?" — рассеянно подумала она — и в голове прозвучал знакомый, даже надоевший наказ Лаэрта: "Клара, когда пьёшь, ни в коем случае не мешай разные типы алкоголя. Одна пьянка — одна основа. Поняла?"        "А теперь повтори это ей, братец Лаэрт".        Тем временем Мияко успела остановиться у одного из кресел и, положив руки на спинку, взглянула на Клару с неприкрытым любопытством.       — Что ж, присаживайся, — пригласила она.        Чуть поколебавшись, Клара нерешительно кивнула. "Не подчиняться с самого начала — плохая идея..." — подумала она, глядя на мать так, как смотрел бы охотник с ружьём на тигра. Не затравленно, но со здоровой долей опаски — ибо никогда не знаешь, когда может выйти осечка. Ни один взгляд не смог бы удовлетворить Мияко больше.       — Вина? — участливо предложила она после того, как Клара села на указанное место, — и, не дожидаясь ответа, направилась к своему.        Клара проводила мать сконфуженным взглядом. Та со своим обычным изяществом опустилась в кресло и закинула ногу на ногу. Бордовый халат соскользнул с колена, обнажая стройную икру и невольно вызывая в мыслях восхищённое: "Вот бы так выглядеть в пятьдесят лет!.." Лишь когда Мияко наполнила свой (отмеченный следом помады) бокал до краёв, Клара отважилась заметить:       — Я вроде как ещё несовершеннолетняя...        Мияко, уже потянувшаяся было наполнять второй бокал, замерла.       — Ах, да? — переспросила она с таким видом, словно видела Клару впервые в жизни.        Пару секунд с интересом порассматривав дочь, Мияко всё-таки отставила бутылку на столик. Затем она взяла свой бокал и, откинувшись на спинку кресла, с небрежным видом пожала плечами.       — Ах, да, тебе ведь пока ещё нет даже шестнадцати... — как-то разочарованно протянула она. — Твоё рождение было так давно, что я уже даже не помню, сколько точно времени прошло. Мне казалось, уже пора.        И отпила немного вина. На некоторое время повисла тишина. Пока Мияко рассеянно смотрела куда-то в сторону, Клара не смогла отказать себе в удовольствии поразглядывать её с близкого расстояния. Что ни говори, (когда ей не овладевал ужас) матерью она всё-таки восхищалась: всегда уверенная в себе, всегда знающая, чего хочет, всегда сохраняющая эту гордую осанку и эту лёгкую насмешливость в глазах и в тени улыбки... всегда неизменно утончённая и в то же время излучающая внутреннюю силу... даже так, в собственной комнате, одетая лишь в лёгкий халат и домашние туфли... Правда, учитывая все обстоятельства, такой вид...        Ровно в тот момент, как Клара об этом подумала, Мияко наконец-то открыла рот — и, выдохнув, произнесла:       — Кажется, тебя волнует какой-то вопрос помимо того, с которым ты изначально пришла?        Клара едва не съёжилась, когда Мияко скосила на неё свои тёмные глаза. Однако она быстро напомнила себе, что шла сюда с твёрдым намерением не ломаться от малейшего давления, и постаралась собраться. Стоит ли ей сейчас честно отвечать? Выжидающий взгляд Мияко был достаточно красноречив, так что Клара вдохнула (как будто в воздухе была лишняя храбрость) и постаралась как можно невозмутимее ответить:       — Да. Мне интересно, как ты так спокойно могла принимать ванную, зная, что в любой момент можешь стать жертвой местного проклятия и, соответственно, умереть... в таком виде.        От удивления Мияко всё-таки полноценно развернулась к Кларе. Та смотрела на неё с самым спокойным выражением, на которое только была способна в этой ситуации. Конечно, она не была уверена, что стоило вот так вываливать матери своё непонимание, но... Любопытство оказалось сильнее. Ибо всё: халат, цветочный запах, не похожий на её обычные духи, лёгкая сырость со стороны ванной, да даже чуть влажные кончики волос Мияко — всё это вполне однозначно говорило, какой именно досуг выбрала глава семьи Мизунохара в это непростое для родных и гостей время.        Наконец, Мияко моргнула... и с хохотом откинулась на спинку кресла, умудрившись при этом не расплескать вино.       — Не ожидала, что ты дерзнёшь спросить так прямо, — призналась она, озорно прищурившись. А в следующий миг она покачала головой и расслабленно продолжала: — Что ж, удовлетворю твоё любопытство. Если духи до меня доберутся, после смерти мне уже будет абсолю-ютно всё равно, как выглядит мой труп, — даже стань я тут же на месте духом сама, тело всё равно будет не более чем оболочкой из плоти, отброшенной, как змеиная кожа. Да и мне вроде как нечего стыдиться, в каком бы состоянии оно ни оказалось.        Уже один её самодовольный вид полностью объяснил, что имел в виду Лаэрт, когда закатывал глаза и говорил, что их мать совершенно не напугает перспектива слива её эротических фото в сеть. Клара могла лишь смущённо отвернуться.        Тем временем Мияко воспользовалась паузой в диалоге, чтобы сделать глоток вина. Затем она отставила бокал с потемневшим следом помады на стол и спокойно объявила:       — Что ж, я ответила на твой вопрос. Теперь, прежде чем мы перейдём к "главному блюду", — она одарила Клару насмешливым взглядом, — твоя очередь ответить на мой. Разумеется, тебе это тоже кажется честным, верно, милая Клара?        Говоря это, Мияко подвинула бокал на столе к Кларе, одновременно приподнимаясь с кресла и слегка наклоняясь вперёд. Бордовое вино, алая помада и красные ногти оказались до неуютного близко. Ну конечно, "разговор по душам" просто не мог не превратиться в очередную её игру... Будь это русской рулеткой, Клара, поддавшись сейчас Мияко, буквально отдала ей право первого выстрела, который точно будет холостым. Глупо, невероятно глупо и неосмотрительно.        Впрочем, не то чтобы Клара не была готова к чему-то подобному, заходя в комнату матери. Да и к тому же вопрос, который наверняка её интересовал...        Клара едва слышно вздохнула и, подняв отважный взгляд на Мияко, кивнула.       — Да, ты совершенно права, мама: это будет честно. Что ты хотела от меня узнать?        Угрожающая улыбка Мияко трансформировалась в довольную ухмылку. Кивнув, она вновь опустилась в кресло — и, положив руки на подлокотники, объявила:       — Мне бы хотелось узнать, по какой причине ты вдруг так заинтересовалась Кенджи-саном.        Пальцы Клары сжались на коленях, а дыхание на короткий миг перехватило. Да, вот он — вопрос, которого она ждала. Разумеется, мать не могло не удивить, если не насторожить, её внезапное внимание к этому человеку — не к "дяде", мужу тёти Юи, а к отцу старшего сына Мияко. Даже Отец и дядя Такечи, пусть и не упускали возможности указать Льву на его постыдное происхождение, никогда прямо не отсылали к Шимоцуки Кенджи. А тут Клара, какая-то соплячка, решает нарушить негласное табу?..        Однако именно эта предсказуемость вопроса дала Кларе фору. Заготовленные варианты объяснения, от самых безопасно-фальшивых до грубой прямоты — что же ей выбрать?        Сделав глубокий вдох, Клара как можно спокойнее объявила:       — Потому что я считаю, что он как-то связан с тем, что происходит здесь сейчас. Потому что ты сказала, что узнала про легенды Лунной гавани именно от него. Потому что он, судя по всему, всё это время был не тем, кем я его считала.        И, затаив дыхание, уставилась на мать. Мияко же...        Некоторое время выражение Мияко оставалось непроницаемым. Наконец, в её глазах появился намёк на эмоцию — и этой эмоцией оказался холод. Внутри Клары всё тоже похолодело, а на лбу выступил пот: неверный ответ!        Мияко склонила голову набок и негромко, с убийственной вежливостью произнесла:       — Кажется, ты не совсем поняла мой вопрос, моя дорогая. Я, — она медленно поднялась с места, — интересовалась, откуда взялось такое любопытство. Такое, — Мияко упёрлась ладонью в стол; Клара инстинктивно вжалась в спинку кресла, — что ты по какой-то причине вспомнила его вчера вечером до того, как я приоткрыла часть нашей истории. Такое, — её тёмные глаза впились в лицо Клары, — что ты дерзнула прийти с бестактными вопросами про личную жизнь ко мне, а не задала их своим братьям. Вот мне и интересно, — челюсть Клары сжала жёсткая хватка, — что творится в твоей прелестной головке, что ты потеряла всякий страх?        Кровь громко застучала в висках. Так близко... прямо как этим безумным утром. Вот только, в отличие от утра, на этот раз спасать её некому. Лишь она сама может как-то исправить ситуацию, лишь ей под силу предотвратить грядущую казнь. От этой ответственности у Клары отключился мозг, и она выпалила первое, что пришло на ум:       — Потому что братьям бестактные вопросы я уже задавала...        Хватка на её подбородке лишь усилилась, и в щёку впились острые ногти. Зажмуриться, чтобы дать себе хоть мгновение привести мысли в порядок, — и вновь со всей возможной уверенностью взглянуть опасности в лицо и без тени сомнения объявить:       — Потому что я чувствую, что он связан.        Тяжёлое молчание. Затаённое дыхание. Стук сердца по барабанным перепонкам. Тёмные, неподвижные глаза. Острые, льдистые — замороженная кола. Ярко-алые губы с непривычно опущенными уголками. И...        Комната на фоне Мияко странно дёрнулась. Звякнули бокалы.       — "Чувствуешь"?        Ядовитое, холодное. Упираться животом в стол — очень странное ощущение... особенно когда тебя буквально вдавили, резко дёрнув на себя.       — Чувствую, — повторила Клара. — С самого вчерашнего вечера чувствую — без какого-либо рационального объяснения. И ты, — она вложила во взгляд всё своё упрямство, — как никто другой знаешь, что это значит.        Конечно, это была лишь половина правды. Конечно, это была подмена причины и следствия. Конечно, это был отчаянный ход. Конечно...        Комната меняла позицию быстрее, чем Клара успевала думать.        Вот вроде только что она стояла перед Мияко, видела перед собой только её — а теперь перед ней ковёр. Саднящим ладоням шершаво, от бедра разливается тупая боль... как она вообще оказалась на полу? Ещё с таким грохотом — в ушах до сих пор звенят бокалы, и...       — Гха!        Клара зажмурилась от расколовшей затылок тупой боли. Что это вообще было, бутылка? Но тогда бы, наверное, разлилось вино, было бы мокро... А сухая даже макушка — крови, кажется, нет... С трудом разлепив веки, Клара сначала ничего не увидела — за пеленой боли всё плыло — но затем...        На полу перед ней отчётливо засинел прямоугольник. "Это же..."        Зрение восстановилось примерно в тот же момент, когда в его поле возникла белая нога в серой туфле. Клара бы не удивилась, если бы острый носок приподнял её подбородок, — однако вместо этого Мияко опустилась на корточки и, подобрав книгу ("А ведь она лежала довольно далеко от края стола..."), мельком взглянула на дочь.       — Плоховато же у тебя с координацией, дорогая! — издевательски заметила она, поднимаясь.        Клара ничего не ответила, оглушённая ударом. Мияко хмыкнула. Ещё некоторое время её ноги находились перед Кларой — а затем она направилась к кровати мимо неё.       — Значит, твоя знаменитая интуиция... — протянула она, на ходу хлестнув Клару полой халата по лицу. — Очень интересно.        Где-то сзади раздался короткий стук: книга грузно опустилась на прикроватную тумбочку. В голову как будто вбили гвоздь; Клару тошнило. В этой ситуации особенно едко прозвучало:       — Дорогая, долго сидеть на полу вредно для здоровья.        Поняв сигнал, Клара кое-как заползла обратно в кресло. Руки подрагивали, в глазах ещё пару секунд двоилось. А когда она наконец-то вернула себе чувство реальности, первым, что она увидела, была доливающая в бокал вино Мияко.       — Так ты спрашивала Льва о Кенджи-сане? Хотела бы я увидеть его лицо в тот момент, — произнесла она без тени прежней враждебности.        Губы Клары изломила кривая улыбка... от которой к брови прошла волна боли. "Сомневаюсь, что ты бы увидела что-то новое... — подумала она, потирая затылок и наблюдая, как мать вновь берёт бокал. — Хотя, пожалуй, к издевательствам от тебя он действительно привык больше, чем... ко мне".        Видя, что она не торопится поддерживать диалог, Мияко сделала очередной глоток и заметила:       — Даже интересно, как давно твоя интуиция говорит тебе о Кенджи-сане...        Клара вежливо улыбнулась.       — Кажется, это уже следующий вопрос? — позволила себе иронию она.        Мияко моргнула... и хихикнула в кулак.       — Ах, и правда!        Клара мысленно выдохнула: слава богам, тему её "интуиции" удалось хоть ненадолго отложить... ещё бы не пришлось полагаться на эту проклятую интуицию изначально! Да и к тому же... вот так.        Тем временем Мияко вытянула руку с бокалом и с неопределённой улыбкой пронаблюдала, как играет свет солнца в его гранях, отражаясь от плещущегося на дне вина. Слегка качнув его, она склонила голову набок — и, вновь покосившись на Клару, ровным тоном произнесла:       — Итак, полагаю, тебе уже не терпится перейти к главному. Что именно ты хочешь узнать о моих отношениях с Кенджи-саном?        Клара едва не съёжилась под её внимательным взглядом. Да, формальности, испытания решимости и пробы наконец-то закончились, и они действительно переходили к главному. Расслабленная поза Мияко совершенно не изменилась — однако сам воздух вокруг неё сгустился от торжественности момента. Клара запоздало сообразила, что её отвагу оценили, и это... не могло не льстить. Ведь даже Лев, в чьей жизни с раннего детства была регулярная пытка разговором с матерью в её комнате, каждый раз шёл на эту казнь, читая себе под нос "Отче наш". Ведь даже Лаэрт, вынужденный с ней взаимодействовать по долгу следующего главы, каждый раз колебался перед дверью кабинета и подгонял себя менее цензурными "молитвами". Чего тогда следовало ждать Кларе? Ничтожной, слабой Кларе, которая оказывалась в кабинете матери лишь в случае серьёзной провинности... И, что важнее, чего следовало ждать от Клары?        Уж явно не того, как бодро она держалась теперь.        Однако расслабляться было рано. "Что именно ты хочешь узнать" — не просто приглашение, а требование чётко сформулировать вопрос. Сделать правильный "ход" для продолжения их "игры". Один неосторожный шаг — и все усилия, приложенные ранее, пойдут прахом. Клара вдохнула.        Так что же?        Сжать пальцы на коленях — сильно, до побеления костяшек, лишь бы удержать лицо. Разжать. Морщинка между бровей причиняет практически физическую боль, а плотно сомкнутые губы давят, как, казалось бы, губы не могут давить друг на друга в принципе. Прямой, уверенный взгляд: пара светло-карих глаз сталкивается с непроницаемыми тёмно-карими. Менее насыщенная, менее непоколебимая, менее совершенная — буквально во всём Мизунохара Клара "менее", чем Мизунохара Мияко. Дочь, которой тянуться и тянуться до уровня матери, чтобы хоть кончиками пальцев коснуться её совершенства, — и которой нужно преодолеть это испытание чужим совершенством, нужно не сломаться под его давлением, если она хочет сохранить то немногое, что ей по-настоящему дорого.        Клара наконец-то выдохнула.       — Мне интересно, почему именно Кенджи-сан.        После её слов в комнате ненадолго повисла тишина. Одеревеневшая, Клара ловила взглядом каждый мельчайший жест матери, пытаясь угадать, правильный ли вопрос она задала — и правильный ли ответ она им дала. Неподвижные зрачки смотрели на неё и одновременно как бы сквозь неё — и, наконец, скользнули вправо, к бокалу вина. Благодушно приподнявшийся уголок губ возвестил об удаче за мгновение до того, как с них сорвались подтверждающие это впечатление слова.       — Значит, тебя неожиданно заинтересовали мои вкусы в мужчинах? Звучит как начало крайне душевного разговора матери и дочери, не находишь, моя милая?        Сказав это, Мияко озорно прищурилась и, вызывающе глядя на Клару, наконец-то допила вино. Наблюдая, как она с расслабленным видом наполняет только-только опустошившийся бокал, Клара постаралась сделать вид, что её вовсе не уколола откровенная издёвка в тоне матери. "Душевный разговор с мамой? Только не в нашей семье!" — с сожалением подумала она, чувствуя, как к горлу подступают слёзы, а в затылке стучит тупая боль.        Потому что, гостя у Михо, она прекрасно видела, какими могут быть отношения в нормальной семье. Видела и, на пару с Сачи, завидовала.        Пытаясь отвлечься и затолкать эти чувства поглубже, Клара отвернулась и небрежно заметила:       — На самом деле, мне и правда непонятно, как так получилось. Ты производишь впечатление женщины, которой мужчины не нужны и которая их презирает.        Рука, держащая бутылку, слегка дрогнула, и поток вина плеснул в стенку бокала вместо точки ровно в середине. Подняв глаза, Мияко одарила Клару быстрым взглядом — а затем отставила бутылку и, не притронувшись к бокалу, с задумчивым видом скрестила руки на груди.       — Твоё впечатление совершенно справедливо: я и правда не нуждаюсь в мужчинах и презираю подавляющее большинство из них, — невозмутимо подтвердила она — и, небрежно поведя плечами, добавила в сторону: — Пустые, ничего из себя не представляющие тщеславные петухи, которые по какой-то нелепой причине решили, что они — вершина эволюции и им по определению все должны. Хороши, только чтобы их правильно использовать, потому что сами даже свои редкие таланты и умения осознать и развить не могут.        От столь жёсткой оценки стало неуютно даже Кларе, которая, в принципе, никогда не имела ни претензий к своему полу, ни желания "перейти на другую сторону". Отведя взгляд, она пробормотала:       — Я очень рада, что я тебе не сын, мама... остальным, впрочем, соболезную...        Мияко хихикнула в кулак.       — О, за мальчиков не переживай: мои сыновья не могли вырасти настолько неразумными даже с дурным влиянием таких людей, как Горо-сан и Такечи-сан!        С этим самоуверенным заявлением она наконец-то взяла в руки бокал и, приподняв его "за здоровье", сделала новый глоток. Клара вежливо улыбнулась. С очередным приступом головной боли перед её мысленным взором возникли образы братьев. Воспитанные и почтительные, они и правда были далеки от грубых неотёсанных мужланов, к коим Мияко, например, определённо относила Сида. Но...       — Ты ведь не рассматриваешь их как мужчин, верно?        Клара не была уверена, кого этот вопрос удивил больше: Мияко или её саму. Однако отступаться после сказанного смысла не было, так что она могла лишь вопросительно смотреть на мать. Та же...        Мияко отвернулась и постучала ногтями по подлокотнику кресла.       — Справедливое замечание. Мальчики — это мальчики, пусть они уже и достаточно взрослые... тот же Лев, например, уже совершенно...        И вдруг резко замолкла. Пару секунд Клара с опаской наблюдала её рассеянную улыбку — а затем отважилась уточнить:       — А Лаэрт?        Взгляд Мияко окончательно расфокусировался.       — А что Лаэрт?.. Ах да, Лаэрт... Лаэрт, м-м... — Она нахмурилась. — Лаэрт — хороший сын, правда чудесный... но я бы уважала его гораздо больше, если б он послал меня и всю эту семейку к чёрту и жил так, как хочется ему.        Сделав такое заключение, Мияко пожала плечами и вновь повернулась к Кларе. Та смотрела на мать в молчании, не зная, что и ответить. Мияко лишь усмехнулась.        А в следующий миг её обычная самодовольная улыбка приобрела расслабленный, даже мечтательный вид — и, откинувшись в кресле, Мияко прикрыла глаза и заговорила:       — Итак, ты хотела узнать, почему именно Кенджи-сан, дорогая? Что ж, на этот вопрос мне ответить нетрудно. Пожалуй, даже проще, чем на какой-либо другой вопрос, который ты могла бы задать на тему наших с Кенджи-саном отношений.        Всю мою жизнь, мир вокруг меня был совершенно серым. Ни одной яркой краски, ни одного интересного оттенка — лишь пресная, скучная, однообразная серая жизнь. Серое полотно с размытыми фигурами, написанными чуть более тёмным оттенком всё того же серого, неспособного даже сгуститься до чёрного. Крайне предсказуемо и без малейшего намёка на смысл.        Вот почему я никогда не понимала, когда кто-то говорил о "ярких" событиях или людях. Для меня не существовало ничего "яркого". Неизменная первая строчка в таблице успеваемости? Всеобщее восхищение в классе и толпа поклонников? Грамоты и награды за победу в конкурсе традиционных танцев? Пара грантов, заработанных мимоходом и почти покрывающих плату за обучение в лучшем вузе страны? Приём с первыми людьми в издательском бизнесе, с известными писателями и парой-тройкой людей, чьи имена на слуху у ещё более широкого круга лиц? Скучно, рутинно, предсказуемо. Ничего сверх ожидаемого мной, ничего, чего бы не ожидалось от меня. Всё это уже было не раз, именно так всё это происходит всегда, всё это будет продолжаться точно так же и впредь.        А что до "ярких" личностей вокруг? Всего лишь слова. Серая масса одноклассников, кого я, разумеется, узнавала при встрече, но чьи лица тут же стирались из моей памяти, стоило им исчезнуть из поля моего зрения. Серые старейшины рода во главе с батюшкой, делающим вид, что он хоть сколько-нибудь менее серый и закостенелый, чем его подпевалы. Серая посредственная матушка, чей голос в доме раздавался даже реже моего или голоса моей бездарной сестры — тоже, конечно же, серой, выделяющейся разве что своей бестолковостью и неспособностью сделать хоть что-то правильно, не говоря уж о том, чтобы сделать хорошо. Может, хоть сколько-нибудь выделялся громкий напыщенный болванчик, которого совет старейшин услужливо выбрал мне в мужья? У меня ушло меньше года, чтобы забыть его лицо и громкий назойливый голос, которые я знала двадцать лет, — а уж тогда, в том сером мире, он и вовсе не был чем-то выдающимся. Да что там, даже мелкая избалованная дрянь, которая почему-то росла в святой уверенности, что ей все вокруг должны, — и она, несмотря на весь шум, который пыталась создать, всё равно оставалась серой. Пусть и чуть более тёмно-серой.        И вот в этой-то постоянной беспросветной серости я прожила двадцать пять лет своей жизни — половину, если подумать. Любая попытка шагнуть в сторону и всё-таки найти цвет заканчивалась тем, что я упиралась в очередную стену. Прямо как комнаты в главном доме — только без дверей. Лишь однообразные, голые стены, давящие на тебя со всех сторон. Да, за двадцать пять лет такой жизни легко привыкнуть к мысли, что уже ничего не изменится и что нет смысла ждать чего-то особенного. И я не ждала. Я просто жила эту серую, скучную жизнь, в которой Мизунохара Мияко никогда не ошибается — потому что от неё ждут исключительно правильных и безупречных поступков и решений.        А потом на этом сером полотне внезапно вспыхнуло оно — яркое пятно цвета, которое я уже и не надеялась когда-нибудь встретить. Человек, всегда оказывавшийся в центре внимания, не навязываясь. Всеобщий любимец, способный найти подход к любому, обезоружив своей улыбкой и звонким смехом. Умный, чертовски умный, но не кичащийся своим умом. Очаровательный, душа компании. Всех этих качеств хватило бы, чтобы назвать его "ярким", — но только я видела, что за этим "ярким" фасадом скрывается по-настоящему яркий человек.        Это и был Шимоцуки Кенджи.

***

      — Мизунохара-сан, слушай... Не поделишься конспектом прошлой лекции по экономике?       — Да, конечно, Шимоцуки-сан. От четвёртого числа, верно?        Наверное, сложно было найти более непохожих людей на их факультете. Да, их считали самыми популярными людьми курса — однако их популярность была разного толка. Неприступная, сдержанная, всегда одетая с иголочки наследница влиятельной семьи — и шумный, обаятельный и улыбчивый стипендиат, на чьей ярко-оранжевой рубашке уже начинали протираться рукава. Прекрасная старинная кукла и очаровательное чучело.        Просто видеть их рядом было уже странно.       — Я — и не смогу поехать? Да брось, Хибики-кун, ты же знаешь, я за любой движ кроме голодовки. Это с принцессой Мизунохарой могут быть вопросы: вдруг не отпустят?       — Если ты не заметил, Шимоцуки-сан, я умею разговаривать с людьми, и более того — договариваться. Крайне полезный навык, очень рекомендую освоить.        И всё-таки каким-то образом эти двое оказались в одной компании. Однокурсники наблюдали их пикировки со сдержанным интересом: что же сулит такой союз? Однако союза не возникало, и довольно быстро, следуя примеру (с каждой неделей всё менее) жёлтой рубашки Кенджи, интерес угас.        Позволяя Мияко наблюдать за Кенджи без проблем.       — Позволь помочь, Мияко-сан... Ого, "Книга Тота"? Чтиво и правда для полки вне досягаемости детей.       — Однако же твой пример показывает, что подобные меры предосторожности не всегда эффективны... Кенджи-сан.        Они пришли к этому не сразу, но рано или поздно кто-то должен был себя выдать. Так вышло, что Мияко приоткрыла свои истинную сущность первой... впрочем, "вышло" ли? В конце концов, она слишком долго ждала, чтобы голубоватый блеск глаз Кенджи превратился в искру, яркую, как его тёмно-голубая рубашка... и слишком внимательно всматривалась в эти глаза в ожидании.        Так что это был всего лишь закономерный исход её охоты — только и всего.       — ...после этого он сбежал на восток, прихватив все свои исследования. Здесь след Коппелиуса обрывается — по крайней мере, согласно этой книге.        Когда он говорил это, его голос звучал воодушевлённо, даже взволнованно — совершенно непохоже на его обычный расслабленно-самоуверенный тон, который не могли поколебать даже самые строгие и дотошные преподаватели. И всё же, как оказалось, существовало нечто, способное зажечь эти глаза, способное заставить дрожать приятной дрожью эти руки, сжимающие старую, потрёпанную книгу. Даже удивительно. Узнай кто-нибудь из однокурсников — точно бы не поверил.        Не поверил в то, что самого яркого и светлого человека в их компании приводит в такой восторг древняя книга о жутких исследованиях алхимика.        Впрочем, Мияко тоже поверила не сразу. Ей понадобилось некоторое время, чтобы разглядеть реальную суть этого человека, — однако даже теперь, когда она знала его, такой искренний интерес к оккультному... не мог не поражать. Не тогда, когда она видела проявления этого интереса в комнатушке, которая лишь по нелепой случайности звалась "квартирой", — сидя на футоне, её (временный) владелец не упирался ногами в противоположную стену исключительно потому, что их согнул. Да и вообще, тот факт, что в этой "квартире" футон был буквально единственным местом, куда можно было присесть...        Для Мизунохары Мияко подобная картина была сюрреалистичнее любого постмодернистского романа. Для Шимоцуки Кенджи это была повседневная реальность.        И всё же даже в такой реальности, в его нынешнем поведении не было лжи. В "шумном", "отзывчивом", "балагуре" — была; в горящих глазах, взволнованном голосе и восторженной улыбке — нет. Мияко точно знала — хватало опыта наблюдения за людьми. Иначе она бы так хорошо не считывала сигналы об опасности и давным-давно сломалась, как её никчёмная сестра. Так что да, в его поведении не было лжи.        Как не было лжи и в её собственном затаённом дыхании и пусть заметно более сдержанной, но всё-таки полной энтузиазма улыбке.        Дослушав его объяснение до конца, Мияко коротко кивнула... и, пересев чуть поудобнее (в традиционной позе даже при всей привычке затекали ноги), с лёгкой, чуть ироничной улыбкой поинтересовалась:       — Получается, секрет философского камня, дарующего власть над живыми и мёртвыми, также канул в лету?        И провела пальцами черту под одной из строк западной книги — сплетением букв красивого английского шрифта. Кенджи скосил на неё глаза и смерил долгим задумчивым взглядом. Восторженная улыбка изломилась, выдавая такую знакомую насмешку.       — Что-то подсказывает мне, что кое-кому тут для обретения власти не очень-то и нужен философский камень, — дразнящим тоном заметил он, весело щурясь.        Мияко не сдержала мрачноватого смешка.       — О ком именно ты говоришь, Кенджи-сан? О человеке, который в этом завязанном на статусе обществе имеет всего три рубашки и две пары джинсов и снимает комнату, где не может даже выпрямиться? Или о женщине, которую в этом сексистском обществе любезно передадут подходящему болванчику-мужчине, чтобы они создавали прелестную иллюзию управления бизнесом, пока паразиты-старейшины пожинают плоды?        Вместо ответа Кенджи, насколько позволяла позиция, окинул её взглядом с головы до ног. И хоть улыбка по-прежнему держалась на его губах, в серо-голубых глазах блеснул холодок — тот самый оценивающий холод, с которым Шимоцуки Кенджи смотрел на каждого из их богатых беззаботных однокурсников и даже почтенных преподавателей, пока те наивно цеплялись за мнимую теплоту его слов и жестов. Мияко же, хоть и всегда видела его, никогда не смущалась — наоборот, ей даже нравилось наблюдать, с какой затаённой ненавистью он смотрит на её шёлковую блузку, стоящую дороже всего, находящегося в этой убогой, пусть и опрятной комнатушке... включая арендную плату.        Наконец, Кенджи подёрнул плечами и, вновь отворачиваясь к книге, расслабленно бросил:       — Богатые тоже плачут, да?        Мияко едва сдержала мрачный хохот: ничуть его не тронуло описание её положения — словно он вовсе не считал подобное проблемой. Её могло бы это ранить, если б она не относилась к этому ровно так же. Более того, Мияко не сомневалась: Кенджи его бедность тоже совершенно не помешает добиться успеха.        А Кенджи, не желая задерживаться на неинтересных ему вещах, уже вдохновлённо продолжал:       — А вообще ошибаешься: я уже успел провести кое-какие исследования и спустя пару ночей наконец-то вновь вышел на нашего дорогого алхимика. Судя по всему, он и правда сбежал именно в Японию — однако для более точного определения его укрытия мне надо раздобыть ещё одну книгу... и я даже уже нашёл её на кое-каком аукционе, но... — с его губ сорвался нервный смешок. — Кажется, снова пора садиться на жёсткую диету.        Он неловко повёл плечом, отводя взгляд к окну. Воспользовавшись паузой, Мияко смерила его долгим внимательным взглядом. В это время суток солнце, постепенно клонящееся к горизонту, косым столбом света заливалось прямо в квартиру, ярко подсвечивая все особенности внешности её владельца: мягкие светлые волосы, высокий лоб и скулы, светлые, практически стеклянные в этом освещении глаза, прямой нос и подбородок, острый кадык, выпирающие ключицы — и одновременно слегка бледный цвет лица, ясно намеченные тёмные круги под глазами, потрескавшиеся губы, уж слишком худую шею и запястья, а также рёбра, достаточно чётко вырисовывающиеся под тонкой рубашкой. Да, по поведению энергичный и очаровательный как всегда, Шимоцуки Кенджи в этот момент выглядел довольно... болезненно. Не улучшало впечатление и громкое урчание, так некстати раздавшееся у него в животе.        От последнего обстоятельства Кенджи заметно смутился. В обычной ситуации Мияко бы тактично сделала вид, что ничего не произошло... но сейчас её резко охватило желание его подразнить. Дежурная улыбка приобрела ироничный вид, когда Мияко склонила голову набок и, прищурившись, спросила:       — Кенджи-сан, позволь нескромный вопрос: когда ты в последний раз ел?        На секунду на бледных щеках Кенджи вспыхнули ярко-алые пятна — но он тут же неловко рассмеялся и, тряхнув головой, протянул:       — Ну как же, Мияко, уже забыла? При тебе же было всего пару часов назад...        Убийственно вежливая улыбка Мияко не дрогнула.       — Ах, боюсь, я не очень удачно сформулировала вопрос. Я имела в виду, когда ты полноценно ел, а не когда перехватывал, скажем, печенье, которым всех угощала Таэ-сан.        И она выжидающе, как только она умела, уставилась ему в лицо. Поняв, что ему так просто не отделаться, Кенджи протяжно хмыкнул и возвёл глаза к потолку. Спустя почти минуту молчания он, наконец, пожал плечами и неуверенно произнёс:       — В прошлый вторник?        Мияко прикрыла глаза и кивнула. Хоть она и предполагала что-то подобное, услышать про "прошлый вторник" в эту пятницу всё равно было довольно... непросто для её понимания. В конце концов, даже "леди" вроде неё, которая "должна кушать, как птичка" (голос матушки и нянюшки слишком противно скрежетал по её внутреннему слуху), — даже такая леди питалась не менее трёх раз в день. А взрослый мужчина тем временем... предпочитал регулярным приёмам пищи очередную дорогую книгу, связанную с "бесполезным" увлечением.        Мияко это скорее восхищало.        Пауза затягивалась, и Кенджи решил слегка развеять атмосферу шуткой. Откинувшись назад и тем самым упёршись спиной в стену, он расслабленно заметил:       — Будь мы в каком-нибудь глупом романтическом фильме, сейчас было бы самое время тебе обеспокоиться моим состоянием и, решительно поднявшись с места, — он кивнул на футон под ней, — сорваться готовить мне полноценный обед.        При взгляде на "кухню" в полуметре от них Мияко не сдержала смешка — впрочем, довольно злобного.       — Опуская тот факт, что это бы могло случиться только в том случае, если бы я хотела тебя отравить, — она опасно прищурилась, отчего Кенджи нервно сглотнул, — в подобной "заботе" с моей стороны был бы смысл, только если бы я хотела навсегда испортить наши отношения. Ты, Кенджи-сан, — она спокойно прикрыла глаза в ответ на его удивлённый взгляд, — слишком гордый и не простил бы мне "подачек". Как не простил ты их ни Хибики-сану, ни Кане-сан, ни даже Таэ-сан.        Объяснение явно выбило Кенджи из колеи. Некоторое время он только и мог, что тупо смотреть на Мияко, на чьём лице держалось неизменно спокойное выражение — не исключающее, впрочем, капельки торжества. Разумеется, Кенджи (даже с учётом небольшой близорукости) просто не мог этого не рассмотреть — и наконец рассмеялся. Но не звонко и заливисто, как обычно, а как-то... иначе. С уважением.       — Не ожидал, что ты это заметишь... — признался он, весело щуря светлые глаза. Затем он перевёл взгляд на книгу в своих руках и, чуть подумав, пересел, упёршись ладонью в пол (вернее — в футон) за собой. — Хотя, если честно, ты для меня в целом остаёшься загадкой — слишком уж часто я не понимаю, о чём ты думаешь и что творится в твоей голове. Вот, например, даже сегодня. Мы с тобой начали достаточно близко общаться менее полугода назад; говоря откровенно, я тебе ещё довольно чужой — однако же ты удивительно быстро приняла приглашение зайти ко мне. Или ты просто настолько благовоспитанная и порядочная леди, что не догадываешься, ради чего мужчины обычно под разными предлогами зовут женщин в свой дом?        В последнем вопросе отчётливо слышался оттенок шутливости — не хватало только, чтобы в этот момент Кенджи озорно пихнул её в плечо. Мияко хихикнула в кулак.       — Но ведь ты позвал меня к себе показать и обсудить книгу — не больше и не меньше, — ответила она в тон, уверенно глядя ему в лицо снизу вверх.        Кенджи с усмешкой покачал головой.       — Как же ты мне доверяешь, оказывается...        Мияко склонила голову набок.       — Просто я чуть лучше представляю, что творится в твоей голове, чем ты понимаешь, что творится в моей, — ответила она.        Кенджи скосил на неё глаза и недоверчиво улыбнулся.       — Даже если в тот момент в моей голове творилось именно это, нет никакой гарантии, что ситуация не изменится, не думаешь? — произнёс он — и в очередной раз окинул её взглядом... каким-то новым взглядом.        Мияко последовала его примеру и не обнаружила ничего, за что можно было бы зацепиться в её совершенно закрытом наряде, оголяющем разве что лицо да кисти рук. Нет, конечно, кому-то было бы достаточно и этого, или же её обтянутых колготками икр, выглядывающих из-под юбки чуть ниже колена, но...        Вновь подняв глаза на Кенджи, Мияко обнаружила, что он больше не смотрит на неё, рассеянно уставившись в стену перед собой. Воспользовавшись возможностью, уже она окинула его тем же взглядом, которым он только что одарил её. Всё то же приятное лицо, всё та же худая шея и ключицы, выпирающие в треугольнике не до конца застёгнутого ворота рубашки, всё те же тонкие запястья обнажённых до локтя рук, всё та же узкая талия и длинные, согнутые ноги, одна из которых сейчас служила дополнительной опорой книге, а вторая была подобрана под себя... Короткий вдох — ноздри втягивают приятный, ненавязчивый запах чистого тела и выстиранной одежды. Небогатый, но вовсе не неухоженный — прямо как эта его каморка.        Без какого-либо предупреждения Мияко подалась вперёд — и, скользнув рукой между его торсом и книгой, упёрлась ладонью в его лежащую на футоне ногу. Когда их лица оказались на расстоянии жалких пары десятков сантиметров, Кенджи одарил её вопросительным взглядом. Уголки губ Мияко приподнялись чуть выше.       — Кенджи-сан, я понимаю, что твоя шутка не имела злого умысла, но ты на самом деле сейчас меня довольно серьёзно оскорбил. По-твоему, я такая же бестолковая, как моя младшая сестрица, что не догадываюсь, зачем мужчины зовут женщин к себе домой?        Кенджи усмехнулся; его дыхание приятно скользнуло по её губам.       — Такт никогда не был моей сильной стороной, ты же знаешь... — произнёс он, в то время как в его глазах всё ярче разгорался огонёк интереса.        Мияко ответила ему такой же усмешкой. Чуть подумав, она правой рукой ухватилась за его предплечье — лишь чтобы немного освободить левую и мягко провести пальцами по внутренней стороне его бедра.       — И всё-таки ты тактично долго не поднимал эту тему, — заметила она, щурясь. Она выдержала короткую паузу, не прекращая поглаживать его ногу и наблюдать. — В любом случае, советую принять к сведению: я с самого начала всё прекрасно осознавала и взвесила все риски. И, раз уж я теперь здесь... — она приблизилась к нему, чтобы заключить ему в губы: — Как ты понимаешь, я совершенно не против подобного исхода.        Целоваться Мияко, разумеется, не умела — научиться ей было решительно неоткуда, — но, как в и любом другом подобном случае, это было проблемой того, кого она целовала, а не её. Да и, собственно, недолго: Мияко быстро училась — иначе бы она не была Мизунохарой Мияко. Кроме того, учитель, кажется, впервые в жизни ей попался хороший.       — ...Точно уверена, что хочешь?.. А то сейчас последний удачный момент, чтобы остановиться...        Этот вопрос Кенджи задал, тяжело дыша и нависая над ней, лежащей спиной на всё том же футоне с разметавшимися волосами и расстёгнутым воротом блузки — тем самым, который она всегда ощущала подбородком. Как же легко всё-таки дышится без этой дурацкой ткани, натирающей шею.        На краю сознания отметив, как часто вздымается её собственная грудь, Мияко смерила Кенджи придирчивым взглядом. Даже помутившийся взгляд и тень не стёрли с его лица обычной насмешливой улыбки — с такого ракурса, впрочем, казавшейся даже привлекательнее. Или дело было в том, что она всё ещё ощущала фантомное тепло его тела и шершавость его губ? А может, и вовсе в тесноте... Мияко впервые в жизни вдруг резко стало лень анализировать ситуацию и собственные ощущения и захотелось им просто отдаться.        Мияко прикрыла глаза и усмехнулась.       — Кенджи-сан, боюсь, тут стоит задуматься не мне, а тебе. В конце концов, — она медленно приподняла веки и одарила его пугающей ухмылкой, — если мне не понравится, то случившееся будет изнасилованием. А семья Мизунохара очень не любит, когда кто-то плохо обращается с её собственностью.        Кенджи выслушал её с рассеянным видом.       — А если всё-таки понравится? — самоуверенно спросил он, глядя ей прямо в глаза.        Мияко моргнула, впечатлённая его наглостью. Некоторое время она, тяжело дыша, всматривалась ему в лицо. Наконец, на её губах впервые в жизни возникла самодовольная улыбка, которая в будущем станет её визитной карточкой, — и она объявила:       — В таком случае, очень вероятно, что ты при любом раскладе останешься лучшим мужчиной в моей жизни!        И рассмеялась — впервые настолько открыто, уверенно и искренне. Кенджи некоторое время скользил задумчивым взглядом по её лицу, шее и груди (пока ещё скрытой тонким слоем шёлка). Затем он покосился на свои ладони, упёртые в футон по обе стороны от неё, — и наконец, улыбнувшись, кивнул.       — Что ж... — произнёс он, склоняясь к Мияко и перенося вес на локти. — Думаю, риск определённо того стоит!        Последующие события ознаменовали начало перемен, полностью перевернувших жизни обоих.

***

      — ...Результат был предсказуемый: я забеременела, семье это не понравилось, нас с Кенджи-саном разлучили, попутно уничтожив жизнь, которую он с таким трудом построил. Конец.        Завершив так свой рассказ, Мияко опустила веки и, ностальгически улыбнувшись, погрузилась в собственные мысли. Всё это время по стене комнаты медленно полз ярко-жёлтый прямоугольник света, то скрываясь за облаками, то вновь являя свою форму. Когда Мияко затихла, этот свет наконец-то достиг её стройной, безмятежной фигуры — и, отразившись от пустого бокала в её приподнятой руке, подарил один лучик Кларе. Его тепло, согревшее её грудь, лишь ярче оттенило тупую боль в затылке. Глядя на мать, такую безмятежную, прекрасную и одновременно недосягаемую, Клара осознала, что ничто не смогло бы описать её эмоции лучше.        Минуты тянулись вечность, прежде чем эту созерцательную тишину нарушил вопрос.       — И после всего этого, ты довольна своей жизнью? Ты... — Клара сглотнула под задумчивым взглядом Мияко, — счастлива?        Созерцательность омрачилась ожиданием. Казалось, даже шелест листьев и стрёкот насекомых на улице замолкли, чтобы дать им обеим прочувствовать момент. Пальцы Клары нервно комкали юбку, пока она смотрела на застывшую маску, которую представляло собой лицо её матери. Наконец, с губ Мияко сорвался смешок.       — Кажется, это уже следующий вопрос, дорогая? — вернула пропущенный удар она.        Клара на это могла лишь с кривой улыбкой отвести взгляд. Боковым зрением она заметила, как Мияко вновь тянется к бутылке... чтобы, наполнив бокал уже в третий или четвёртый раз, неожиданно заявить:       — А вообще, если тебе так любопытно, не стану тебя томить. Я, — она приподняла бокал для тоста, — счастлива ровно настолько, насколько вообще может быть счастлива женщина в моём положении. Я богата, занимаюсь любимым делом и могу спокойно тратить время и деньги на хобби. У меня много друзей, с которыми я могу приятно провести досуг, замечательная семья, в которой меня уважают и в которой ни один из троих детей не вырос ничтожеством — все умные, воспитанные и очаровательные. Друзья меня ценят, враги — боятся. Чего ещё можно желать?        Описав так свою жизнь, Мияко с улыбкой пожала плечами и принялась за вино. Клара помолчала, напряжённо глядя на мать. Всё-то в её ответе было ладно, всё логично... однако...       — А тебе никогда не хотелось, чтобы тебя просто... любили?        Тихий вопрос заставил Мияко слегка вздрогнуть. Улыбка омрачилась лёгким оттенком недоверчивости, брови нахмурилась... А затем она негромко рассмеялась.       — Милая, сразу видно, что до меня ты беседовала с Львом, — беззлобно прокомментировала она — и, покачав головой, заключила: — Любви других ищут те, кто не может найти достаточной любви к себе в себе самом. Не больше и не меньше.        И вернулась к вину, давая Кларе переварить этот ответ. Хотя, если подумать, другого от Мияко ожидать и не стоило. Не от королевы семьи Мизунохара, безупречной от кончиков алых ногтей до белого, движущегося от мелких глотков горла. Но именно эта её безупречность во многом и была причиной смешанных чувств Клары после рассказа.        Потому что из него Клара так и не поняла ответ на изначальный вопрос.        Почему всё-таки именно Шимоцуки Кенджи? Лишь потому, что он был настолько хорош в постели ("Мозг, пожалуйста, давай не будем это представлять... они же мои мама и дядя...")? Или потому, что Кенджи был гордый, несмотря на бедность? А может, дело было в том, что оба они увлекались оккультным? Нет, определённо, всё это не то, всего этого недостаточно.        ...Тогда, вероятно, ответ крылся в самом начале истории? Как в эссе, где сначала даётся тезис, а дальше — его раскрытие и подтверждения. Но и в этом тоже не было смысла. Потому что, сколько Клара ни старалась...       — Не понимаю... — в конце концов была вынуждена признать она, подавленно глядя в пол.        Мияко склонила голову набок.       — Что именно ты не понимаешь, дорогая? — участливо поинтересовалась она.        Осознав, что сказала это вслух, Клара смутилась лишь сильнее. На секунду подняв робкий взгляд на мать, она быстро не выдержала насмешки в её выражении и вновь опустила голову.       — Что значит "серый" и "яркий" в твоём понимании... — ответила она, осознавая, что сейчас не в том положении, чтобы отступать.        Очередная пауза — и тихий смешок Мияко. Вновь подняв глаза, Клара обнаружила на лице матери снисхождение.       — Клара, какой, по-твоему, цвет у "Преступления и наказания" Достоевского?        От неожиданного вопроса Клара растерялась. Её полный недоумения взгляд натолкнулся лишь на выжидающую улыбку. Клара тяжело вздохнула и, чуть подумав, неуверенно предположила:       — Грязно-жёлтый?        Мияко усмехнулась. Уже по одному её выражению было видно, что именно этого ответа она и ждала... и что, дав его, Клара попалась в некую ловушку. Эта манера матери расставлять их на каждом шагу на самом деле иногда очень раздражала. А пока Клара пыталась сдержать эмоции, Мияко откинулась в кресле и, прикрыв глаза, расслабленно начала:       — Предсказуемый ответ... но с моим не совпадает. Я, — она приподняла веки, — отчётливо вижу его тёмно-синим. Да-да, именно тёмно-синим. Даже, пожалуй, сине-чёрным, как ночная река. Холодный и тёмный — в отличие от, например, "Идиота". Тот для меня сине-белый, светлый, с привкусом ментола.        Когда речь зашла о вкусе, Клара окончательно потеряла нить разговора.       — Ты пытаешься так сказать, что Достоевский — голубой? — растерянно ляпнула она первое, что пришло в голову.        Мияко захихикала в кулак.       — Ну почему же обязательно голубой? "Братья Карамазовы", например, тёмно-зелёные, как болото глубоко в лесу, а у "Бесов" цвет охры с коричневыми вкраплениями — иногда склоняющимися к бордовому. Впрочем, если тебе интересен не только Достоевский, — она качнула бокал, как дирижёр — палочку, — возьмём, например, "Мадам Бовари": начинается она лилово, но постепенно всё больше и больше алеет — чтобы в конце достигнуть пика, обратившись ярко-красным. И так любая книга, которую я когда-либо читала. Спросишь меня о её цвете — я назову тебе, даже не задумываясь.        Сказав это, Мияко сделала очередной перерыв на вино. Снова залюбовавшись тем, как двигается её горло при глотании, Клара поймала себя на мысли, что предложение очень даже заманчивое... но нет, ей сейчас не об этом надо думать! Вот почему, когда Мияко оторвала губы от края бокала, Клара помотала головой и как можно осторожнее заметила:       — Боюсь, я всё равно не совсем понимаю, как это связано с твоим рассказом и Кенджи-саном.        Мияко склонила голову набок.       — Для моей дочери ты иногда удивительно недогадлива, дорогая, — насмешливо заметила она. — А ведь я дала тебе уже достаточно подсказок... Впрочем, делая скидку на твой возраст — тебе ведь ещё нет и шестнадцати, — дам ещё одну маленькую наводку: попробуй поспрашивать кого-нибудь из братьев о Набокове. Если тебя интересует моё мнение, думаю, к Лаэрту обращаться более эффективно — Лев всё же сильнее в литературе девятнадцатого века, чем двадцатого.        Выслушав этот "совет", Клара едва не фыркнула: почему-то обращение как с ребёнком со стороны матери её раздражало даже больше, чем оное от братьев. Конечно, в случае Мияко оно было более обоснованно, учитывая её богатый жизненный опыт... но, пожалуй, всё портил тот факт, что эта самая Мияко издевалась над ней совершенно нарочно. Совсем не как Лев, который, как Клара сейчас запоздало сообразила, при отсутствии упрямства дал бы ей настолько же туманный ответ — но дал бы без злого умысла, а исключительно потому, что иначе не умел выразить мысль.        Пока Клара думала обо всём этом, Мияко успела окинуть её очередным оценивающим взглядом. Ход Клары был окончен. Отставив бокал на стол, Мияко переложила левую ногу на правую, сложила руки на подлокотниках кресла — и, глядя на Клару, спокойно объявила:       — Что ж, раз уж я ответила на твой вопрос, настала твоя очередь отвечать на мой. Надеюсь, ты доставишь мне такое удовольствие, милая Клара?        И одарила её насмешливым взглядом. Клара напряглась всем телом: за загадками матери она практически забыла о том, что их "игра" была двусторонней... Но всё в порядке. Один вопрос по-прежнему висел в воздухе, ожидаемый и предсказуемый — им-то наверняка и ударит мать. Осталось только сориентироваться по конкретной формулировке, и...       — Знаешь, недавно наше издательство выпустило один любопытный сборник современной драматургии.        ...У Клары перехватило дыхание, а её внутренности рухнули куда-то в низ живота. Она была слишком беспечна! Конечно, мутный рассказ матери и ещё более туманные "объяснения" её запутали, но как она могла настолько ослабить бдительность, что решила, что в принципе может предсказать её следующий вопрос?! Нет, определённо, Мияко не станет продолжать тему с интуицией — это было бы слишком просто. Не для этого она даёт такую подводку.        Едва на сжавшись, Клара продолжила слушать.       — Ради интереса я полистала его, и моё внимание привлекла одна пьеса молодой писательницы, — тем временем поделилась Мияко. — Суть её в том, что героиня после некоего несчастного случая лежит в больнице, потеряв память, и её навещают её близкие из разных кругов общения. Однако когда она слушает их рассказы о себе, цельный образ никак не складывается: они все как будто говорят о разных людях. Что же делать девушке в такой ситуации? Кто она на самом деле — и кем ей оставаться?        У Клары на виске выступила капля холодного пота, а под ложечкой засосало.       — Это твой вопрос, мама? — немного нервно поинтересовалась она.        Мияко усмехнулась.       — Не нужно так торопиться, дорогая: это лишь прелюдия. Вопрос же... — она подняла руку и взглянула на свои ногти. — Скажем так, знаю я одну девушку, которая и без потери памяти производит на разных людей разное впечатление. В школе она старается максимально не выделяться, прилежно выполняя все задания и хорошо общаясь с одноклассниками и учителями, но никогда стремясь в ряды активистов. Среди родных она играет роль маленькой принцессы, которую хочется оберегать. Среди взрослых, — Мияко скосила на Клару опасный взгляд, и та сглотнула, — покорная и тихая дочь, опять же не отсвечивающая лишний раз. Долгие годы эти образы стабильно сохранялись за ней, долгое время она умело отыгрывала роль незаметной тени... лишь чтобы сегодня, без какого-либо предупреждения, — Мияко опустила руку — и вдруг резко встала с кресла, — показать зубы — и не кому-то, а лично мне. Уверена, что тебе нечего сказать по этому поводу, моя дорогая?        Клара едва не сжалась под её тяжёлым, давящим взглядом, и низко опустила голову. Своими чёрными глазами Мияко будто пригвождала её к месту, напрочь лишая какого-либо выбора... и всё-таки Клара слишком ясно ощущала, что на этом вопросе всё не закончится, — нет, для неё всё только начиналось.       — Н-ну-у, это же нормально, что для разных людей мы выглядим по-разному? — выдавила она, усиленнее комкая ткань юбки. — Показываем разные грани нашей личности, я имею в виду, нередко даже создавая под других конкретный образ-маску...        Выражение Мияко слегка смягчилось.       — Действительно, — кивнула она — и мрачно усмехнулась. — Уж мне ли не знать про маски и сокрытие чувств. Нет, этот момент я как раз понимаю. Что меня интересует — так это концовка пьесы.        Клара растерянно моргнула и подняла опасливый взгляд на мать.       — Концовка?        Мияко вновь кивнула. Опустив взгляд на бутылку и пустой бокал, Мияко положила пальцы на край стола — и, не поднимая глаз, сделала шаг в сторону Клары.       — Героиня пребывала в смятении, не понимая, кем ей быть. Однако, — ещё шаг; белые пальцы скользнули по столешнице, — в своём смятении она была не совсем одна. Нет, за ней в больнице наблюдала, — ещё на шаг ближе, — медсестра. И эта-то медсестра, — последний шаг — и Мияко уже совсем рядом, — разрешила её сомнения. Как думаешь, как именно?        Клара сглотнула. Идей не было, как и желания поднимать глаза на мать — и всё-таки присутствие Мияко слишком давило, буквально требуя взглянуть страху в лицо и встретить это последнее испытание. Путанные мысли совершенно не помогали набраться нужной для этого простого действия храбрости. Однако в конце концов Кларе удалось за неё ухватиться — точнее, за ту тонкую ниточку, которая должна была к этой самой храбрости привести. Боязливо подняв голову, Клара всё-таки взглянула на мать.        В глазах Мияко отчётливо читался... интерес? И ни намёка на угрозу? Как будто бы Мияко впервые увидела в Кларе... личность?        Совсем растерявшись, Клара могла лишь тихо спросить:       — Как?        Мияко снисходительно улыбнулась.       — Сказав что-то вроде: "Но ведь я знаю вас такой, какая вы есть теперь, а не какой-то иной". Понимаешь, что это значит, милая?        Не понимала.        Клара не понимала.        Совершенно не понимала.        Абсолютно, полностью, вовсе не, ничуть не, ни на йоту не, совсем, решительно.        ...Клара слишком хорошо поняла.       — Мой вопрос к тебе следующий, — тем временем говорила Мияко, склоняясь к Кларе и удивительно осторожно приподнимая её лицо за подбородок. — Есть ли такая "медсестра" у тебя, Мизунохара Клара?        "Есть ли в тебе что-то, что может узнать кто-то в этом мире, — что-то подлинное", — вот что на самом деле спрашивала Мияко, вот что она хотела узнать. В этот момент, видя её чёрные глаза, полные безграничного любопытства, Клара поняла, что при всём желании не сможет солгать. Её словно сканировали, нет, раскапывали, методично вытягивали все затаённые мысли прямо из глубин её сердца, не оставляя места какой-либо неискренности... обнажая её душу в первую очередь перед ней самой.        ...Вот только было ли в ней что обнажать? Было ли за слоями шёлка, за коконом из масок живое человеческое сердце? Что-то, что действительно есть, а не придумано для очередного образа? Что-то, что Клара может... показать? Или всё-таки в два слоя шёлка обернута... пустота?        Клара молчала, остекленевшими глазами глядя в черноту перед собой. Клара молчала, отчаянно ища в сердце ответ, ища возможность в хаосе мыслей зацепиться хоть за что-нибудь, хоть за чей-то образ. Клара молчала, сжимая дрожащие руки и не дыша.        Наконец, губы Клары разомкнулись — и с них сорвалось всего одно-единственное слово.       — Н-нет... — просипела она.        И это был её ответ. Она ничего, решительно ничего не нашла. Не было в этом мире ни одного человека, которому она бы настолько доверяла, чтобы дать ему что-то подлинное, а не нечто заготовленное специально для него. От этого осознания на глаза навернулись слёзы, а на душе стало как-то пусто и... одиноко. И потерянно. И пусто.        Пусто.        Пусто...        После ответа Клары Мияко ещё некоторое время не двигалась, продолжая смотреть ей в лицо, точно надеясь разглядеть в этой пустоте нечто большее. Однако чем дольше длилось это выжидающее молчание, тем яснее Клара видела, как огонёк интереса в глазах Мияко затухает, уступая место странной, непривычной на её лице эмоции — по крайней мере, непривычной для Клары.        Кажется, это было... разочарование?        Наконец, Мияко отпустила подбородок Клары и выпрямилась. Пару мгновений она рассеянно смотрела на дочь — а затем отвернулась с сухим "Ясно". Мияко прошла мимо — а в следующий миг из-за спины Клара услышала равнодушное:       — Что ж, больше у меня к тебе вопросов нет. Можешь идти.        Клара, ожидавшая после такого вытряхивания души чего угодно, но не этого, растерянно моргнула. Развернувшись, она выглянула из-за спинки кресла и одарила мать вопросительным взглядом. Уже усевшаяся на кровати с книгой, та подняла на неё полные скуки глаза.       — Что? Ты ожидала, что из моей комнаты не выберешься живой? — насмешливо спросила она — но в её ухмылке ясно читалось нетерпеливое желание, чтобы лишний человек поскорее убрался.        Клара, именно так и думавшая, рассеянно мотнула головой и поднялась с места. От всего этого разговора у неё осталось странное послевкусие, и она не была уверена, что ей с этим делать. Она чувствовала, что где-то серьёзно ошибалась, что, узнав новую полезную информацию, потеряла в этом разговоре нечто важное, но не понимала, как ей это важное вернуть... и как его в принципе определить. Одно она точно знала.        Это было поражение. Полное поражение. И, пожалуй, именно его гадкий вкус она сейчас ощущала на языке.        Клара успешно выбралась из гроба — но часть её осталась в нём.