Когда поёт лира. Акт третий: Мистерия о бессмертном алхимике

       В голове был сплошной туман.        Да, именно туман. Непроглядный, плотный туман, сквозь который невозможно разобрать хоть какую-нибудь мысль, — лишь боль, тупая, непрерывная боль прорывается сквозь него. Эта боль напоминает ту, которую он ощущал, когда он сломал в одиннадцать лет ногу: такая же настойчивая, не дающая думать ни о чём другом, кроме как о ней, так что уже готов принять помощь даже от него... разве что теперь, спустя более чем десять лет, болит вовсе не нога.        Но ничего, это чувство ему тоже знакомо. И, конечно, он знает, как с ним разобраться, — нужно только найти что-то привычное, что-то обыкновенное, что позволит отвлечься. Рутина, какой бы неприятной и утомительной она ни была, обязательно поможет. И тогда всё снова будет хорошо, и тогда он снова будет хорош, и тогда, и тогда... лишь бы найти, лишь бы найти, лишь бы найти...        Что-нибудь.        ...Красное пятно между полок, за которое зацепился его рассеянный взгляд, к счастью, оказалось не кровью (а в их ситуации могло бы...) — нет, в тёплом солнечном свете размытые очертания очень быстро сложились в яркую, хорошо запомнившуюся за эти сутки фигуру. Боль на мгновение сменила свою форму, сжавшись в груди, а на губы запросилась облегчённая улыбка: вот она — возможность. Только руку протяни — и она даст желанное лекарство... хоть на пару мгновений, но сейчас лишь эта рутина может его спасти...        Приблизившись к уютно устроившейся в кресле с книгой Мери достаточно громко, чтобы не напугать её своим внезапным появлением, Лаэрт заложил руки за спину и, когда Мери подняла на него вопросительный взгляд ("Без очков, значит?"), с очаровательной улыбкой заметил:       — А вы довольно отважны, Мери-сан, — оставаться в полном одиночестве, когда над всеми нами нависает смертельная угроза...        Ответом его удостоили не сразу. Пока Мери задумчиво смотрела ему в лицо, оценивая, представляет ли угрозу конкретно он ("Уж явно не вашей жизни"), взгляд Лаэрта скользнул на обложку книги в её руках: всё тот же томик Гофмана, который она читала в гостиной. Пары секунд тишины хватило ему на некие выводы, открывающие сразу несколько возможных путей потенциального диалога. А Мери, очевидно, не обнаружив на его лице признаков жажды крови, наконец расслабилась и, отложив книгу на столик рядом и улыбнувшись в ответ, дразнящим тоном поинтересовалась:       — Но вы ведь не убивать меня пришли, Лаэрт-сан?        Лаэрт рассмеялся в кулак.       — Ну что вы, Мери-сан! Неужели вы не успели заметить, что я не тот человек, который может навредить даме? — Получив невинное хихиканье в ответ, Лаэрт прикрыл глаза и с улыбкой продолжал: — А вас, я смотрю, интересует Гофман? Позволите полюбопытствовать, какой из его аспектов? Мистический, полагаю?        Задав эти вопросы, Лаэрт приподнял веки и из-под полуопущенных ресниц проследил, как взгляд Мери от книги возвращается к нему. Лаэрт встретил его всё той же почтительно-очаровательной улыбкой, которой он подцепил на крючок не одну даму. Мери склонила голову набок.       — А вы очень внимательны к тому, что читают люди вокруг вас, — заметила она, кладя ногу на ногу и ставя на неё свою сумочку, до этого покоившуюся у её бедра.        Лаэрт пожал плечами.       — Профессиональное, — просто ответил он.        Мери прикрыла глаза.       — Вот как... Что ж, тогда не могу не удовлетворить ваше любопытство. Ранее я знала Гофмана больше по юмористическим сказкам да благодаря балету "Щелкунчик"... Приятно удивлена тем, каким пугающим он может быть. А также тем, — она вновь скосила глаза на книгу на столе, — что "ложная" возлюбленная в итоге может оказаться истинной... жаль, что Кларе это не помогло спасти Натаниэля.        От буквально физически прошедшей по всему телу волны тока руки Лаэрта дрогнули — и тут же пальцы сжались в кулак. К счастью, он успел вернуть самообладание до того, как внимание Мери вновь переключилось на него, так что на её улыбку сумел ответить такой же улыбкой. Кивнув, он заметил:       — Спроси вы нашу Клару, думаю, она бы сказала, что именно это и сделало сказку такой увлекательной... а также описание того, как детям выцарапывают глаза, — из его груди вырвался (почти не фальшивый) тяжёлый вздох. В ответ на смешок Мери Лаэрт развёл руками и заметил: — Что до меня, я всё-таки из тех, кто предпочитает у Гофмана юмор, — ничего с собой поделать не могу, уж больно он потешный!.. Впро-очем...        Неожиданно Лаэрт сделал паузу и медленно двинулся в направлении книжного столика. Мери не поворачивая головы проследила, как он проходит мимо неё, как склоняется к тому Гофмана, как проводит пальцами по обложке... и вдруг, выпрямившись, качает головой и уверенно разворачивается к ближайшим книжным полкам. Быстро найдя на них относительно тонкую книгу, Лаэрт вытянул её — и, демонстрируя тёмно-зелёную обложку с золотистой надписью "Macbeth", с улыбкой заключил:       — Всё-таки ближе всего мне, конечно, трагический жанр.        Сказав это, он дал Мери ещё пару секунд на рассмотрение обложки — а затем убрал книгу на место. "Раз она ранее знала Гофмана, скорее всего, она достаточно начитанна, чтобы знать Шекспира, — думал он, нарочно не торопясь вновь поворачиваться к Мери. — "Гамлет" — самая известная пьеса, а брат Офелии — достаточно важный в сюжете персонаж, чтобы его помнить. И, если она вспомнит, сейчас она должна сказать что-то вроде..."       — Вот только, насколько мне известно, "Одиссея" — вовсе не трагедия.        Ответ вышел не по отыгрываемому им в голове сценарию, и Лаэрт в изумлении повернул голову к Мери. Она сидела в прежней позе, разве что успела взять со стола очки, и, прижав их к подбородку, смотрела на него с озорной улыбкой — совсем как его родная мать, когда ей удавалось (а ей удавалось почти всегда) обмануть его ожидания. Ситуация слишком привычная, но от этого не менее сбивающая с толку. Лаэрт только и смог, что моргнуть и растерянно спросить:       — А при чём здесь "Одиссея"?        Пару секунд пронаблюдав его замешательство с насмешливым выражением, Мери быстро не выдержала и невинно, почти по-детски хихикнула в кулак. Эта реакция помогла Лаэрту расслабиться, но не до конца: часть его по-прежнему настороженно ждала её следующего хода. А Мери, откинувшись в кресле, водрузила очки на голову, как ободок, и невозмутимо ответила:       — Ну как же? Вы ведь лучше моего знаете, в честь какого героя назвали вас на самом деле!        Лаэрт не сдержал кривой улыбки. Наконец-то развернувшись к ней всем корпусом, он убрал руки в карманы брюк и, качая головой, заметил:       — Либо у вас интуиция на пару голов выше, чем хвалёная интуиция Клары, либо вы удивительно осведомлены в делах нашей семьи, Мери-сан. Признайтесь, какими чарами вы околдовали мою матушку, чтобы добиться такого доверия от неё? И стоит ли мне самому паниковать — а то, кажется, уже чувствую, как и сам им поддаюсь...        Мери усмехнулась.       — А вы и правда льстец, Лаэрт-сан, — беззлобно заключила она, прикрывая глаза и скрещивая руки на груди.        Лаэрт подёрнул плечами. Лесть или нет, а этого маленького комплимента в процессе наблюдения за покачивающимся носком её туфельки ему хватило, чтобы наметить новый курс диалога. И на этот раз он точно не проиграет — не на своём собственном поле, куда, желала она того или нет, этим первым "обманом ожиданий" Мери его завела. Он едва сдерживал торжествующую улыбку. "Как бы начитанны вы ни были, в конечном итоге вы — подруга мамы из оккультистов, а не из любителей западной литературы... даже если вы как минимум наполовину иностранка", — самоуверенно подумал он, готовя свой следующий шаг.        Выдержав паузу, Лаэрт отвернулся и с нарочито небрежным видом произнёс:       — А вообще, если честно, я не настолько силён непосредственно в античной литературе. Мифы — это, конечно, увлекательно, — пояснил он, поворачиваясь к заинтересовавшейся Мери, — однако, боюсь, я лучше знаю их в обработке более поздних писателей, что, как понимаете, накладывает определённый отпечаток. Ну, например, в той же "Федре" Расина есть некоторые изменения в сравнении с "Ипполитом" Еврипида на тот же сюжет, а "Мухи" Сартра и того дальше от оригинального мифа ушли в плане акцентов!.. Кстати, — Лаэрт склонил голову набок и хитро прищурился, — хотите узнать, какой у меня любимый миф?        Слушавшая его с интересом и одновременно лёгким снисхождением, Мери с улыбкой склонила голову набок.       — Просветите же меня, Лаэрт-сан, — произнесла она, явно забавляясь этой игре.        Ухмылка Лаэрта почти стала торжествующей: в её глазах, по-прежнему не скрытых тёмными стёклами очков, играли огоньки интереса, а Лаэрт, так уж вышло, слишком давно посвятил себя науке обольщения, чтобы не суметь этим правильно воспользоваться. Заложив руки за спину, он сделал шаг от полок обратно к Мери и, прикрыв глаза, после чётко отмеренной паузы объявил:       — Моё сердце лежит к мифу об Орфее.        Подняв веки, он увидел на лице Мери именно то удивление, которого ожидал и которого добивался. Пару секунд она неотрывно глядела ему в лицо — а затем её губы искривила неловкая улыбка, и с них сорвалось недоверчивое:       — Ого, не ожидала, что вы окажетесь любителем такого печально-романтичного мифа...        Невинный смешок Лаэрта скрыл его торжество. Вот она и попалась в его сети: при взгляде на Мери сейчас воображение ярко рисовало ему невидимую паутинку, оплетающую её тонкие запястья и щиколотки. Стоит лишь легонько потянуть — притянуть... Эта паутинка не порвётся, как в легенде, — Лаэрт слишком хорошо заботился о своих снастях... а также достаточно хорошо изучил жертву перед атакой.        Именно поэтому он чётко знал: если любую другую он мог бы очаровать своей неожиданной нежной стороной, то для Мери ему нужно было нечто большее. Нечто... острое и пикантное. Перец в горьком шоколаде с вишней.        Вот почему уже мгновение спустя он склонил голову набок и с загадочной улыбкой заметил:       — Ну, не могу отрицать очарования горькой истории о потерянной из-за собственной слабости любви... но всё же это не единственный момент — хотя, конечно, и более известный. Нет, я говорил немного о другом — о смерти Орфея.        Такой поворот удивил Мери ещё больше: моргнув, она наклонила голову на другую сторону и после недолгого молчания уточнила:       — Не напомните, как именно он погиб?        Лаэрт, только того и ждавший, с готовностью кивнул. Подняв палец вверх, он важно отчеканил:       — Орфей был убит обезумевшими вакханками — растерзан, а затем его останки спустили по реке. Однако же, — он прикрыл один глаз, — даже после такого его музыка продолжала жить, растворив его существование в окружающем мире. Настоящая жертва искусству, как Христос был жертвой за человечество. Как писал Рильке,       Schließlich zerschlugen sie dich, von der Rache gehetzt,       während dein Klang noch in Löwen und Felsen verweilte       und in den Bäumen und Vögeln. Dort singst du noch jetzt.       O du verlorener Gott! Du unendliche Spur!       Nur weil dich reißend zuletzt die Feindschaft verteilte,       sind wir die Hörenden jetzt und ein Mund der Natur.        С выражением продекламировав отрывок сонета, Лаэрт вновь сосредоточил внимание на Мери — и с удивлением обнаружил, что она отвернулась и, скрыв глаза за очками, закусывает нижнюю губу. И, хоть он видел не всё её лицо, он почувствовал, что она не злится из-за его выбора, а... чем-то опечалена? Как будто в этом мифе было что-то личное для неё...        Будь Лаэрт чуть менее опытным, он бы, пожалуй, растерялся... однако на деле из подобной реакции извлечь выгоду было даже проще. Не теряя ни минуты, он осторожно приблизился к ней и, склонившись ближе и мягко накрыв лежащую на подлокотнике ладонь рукой, вкрадчиво заговорил:       — Кажется, я вас чем-то огорчил, Мери-сан? Простите, я не имел злого умысла. Мне очень жаль, — добавил он, ободряюще сжав её руку, когда она нервно облизнула губы. Видя, что она медленно успокаивается, он счёл момент удачным для следующего шага: отпустив её ладонь, он осторожно поднял руку — и, коснувшись её щеки одними кончиками пальцев, ещё более тихо и проникновенно продолжал: — Ну же, что мне сделать, чтобы на вашем очаровательном лице снова появилась улыбка? Печаль вам не идёт.        Повинуясь его аккуратному движению, Мери вновь обратила к нему своё лицо — и даже за стёклами очков Лаэрт заметил, как внимательно смотрят на него её тёмные глаза. И он, поглаживая её щёку, разумеется, смотрел в них в ответ... однако боковым зрением он из своей позиции достаточно хорошо успел рассмотреть нечто большее.        Мери была старше его максимум на десять лет — на пятнадцать, если сохранилась так же хорошо, как его мать. Кожа у неё мягкая, губы — довольно тонкие (но пара долгих поцелуев это легко исправит), шея — стройная и изящная, вздымающаяся от ровного дыхания грудь... глубокий вырез демонстрировал достаточно, чтобы понять: у Лаэрта в арсенале хватает способов удовлетворить эту женщину. Впрочем, может, лучше воспользоваться тем, что у её платья открытая спина? Сжать в страстном объятии, уткнувшись носом в кромку этих золотистых волос, долго целуя позвонок у основания шеи, — и руки при этом будут достаточно свободны для других... интересных вещей. Да, всё-таки со спины и правда лучше — от шеи до поясницы люди всего красивее, как говорит Клара ("И то я ещё очень сильно беру вниз — исключительно из уважения к твоей родинке на пояснице, которую игнорировать жалко!")... а ещё со спины можно не смотреть, какую женщину ублажаешь на этот раз. Так намного легче. Да, пожалуй, сегодня он именно так и поступит — только надо сначала увести её в ту часть библиотеки, где...        Скользнувший по подбородку шумный вздох Мери вернул Лаэрта в реальность — а в следующий миг на её губах появилась вежливая, но заметно ироническая улыбка, и на его руку легка её рука.       — Лаэрт-сан, — мягко, но уверенно заговорила она, — ваше внимание мне и правда льстит... но, боюсь, если вы продолжите в том же духе, мне придётся огорчить моего мужа, когда я буду рассказывать ему об этой части своего визита в Лунную гавань.        И аккуратно отстранила его руку от своего лица. А Лаэрт и не сопротивлялся — слово "муж" в потемневшей без скрывшегося солнца библиотеке окатило его, словно из ведра холодной воды. Пару секунд он растерянно смотрел Мери в лицо — а затем выпрямился и, вскидывая руки в сдающемся жесте, произнёс:       — О, так вы несвободны, Мери-сан? Простите, не знал.        Ложь: сейчас он ясно припомнил, как вчера мать упоминала, что её гостья замужем и очень даже счастлива в браке. Конечно, такие детали просто нельзя было не учитывать, подбивая клинья к очередной женщине, и Лаэрт всегда их запоминал... но чёрт возьми, кажется, он слишком забылся за этой проклятой болью и желанием от неё избавиться, раз так глупо потянулся к первой же призрачной "возможности"!        Чувствуя, как от досады у него потихоньку уходит почва из-под ног, Лаэрт предпринял последнюю жалкую попытку как-то удержать рассыпающийся в его руках "план". После того, как Мери с улыбкой покачала головой, принимая его извинения и показывая, что возможный конфликт исчерпан, он выдержал паузу и, стоя в паре шагов от неё, небрежно заметил:       — А вообще уверены, что вашему мужу стоит знать о случившемся? Раз уж это его "огорчит", — пояснил он, скашивая глаза на Мери.        Судя по её приподнявшейся брови, его попытка, как и всегда в случаях, когда всё уже пошло наперекосяк, сделала лишь хуже.       — Лаэрт-сан, я не планирую скрывать что-либо от любимого человека, которому доверяю и который всегда поддерживает меня в трудную минуту, — прохладно отчеканила она — и, вздохнув, поднялась с места, продолжая: — Тем более, даже если бы я не была замужем, я как-то не горю желанием поддерживать шутки своих друзей, что меня тянет на молоденьких, уж извините.        Сказав это, Мери явно привычным движением задрала голову, чтобы взглянуть Лаэрту прямо в лицо, и, подёрнув плечом, примирительно улыбнулась. Поняв, что, продолжая напирать, он только всё испортит, Лаэрт наконец-то решил отступиться. Улыбнувшись в ответ, он кивнул и ответил:       — Раз так — больше вас не потревожу... Хотя, конечно, интересно, как вы вообще пришли к подобной репутации, пусть даже и в дружеском кругу, — шутливо добавил он, весело щурясь.        Мери тяжело вздохнула и явно закатила глаза за тёмными очками.       — Не повезло вызывать доверие у подростков, — ответила она — и, пожав плечами, насмешливо поинтересовалась: — Ещё вопросы?        Вопросов у Лаэрта не было — и на том они вполне себе мирно расстались... точнее, почти расстались. Уже пройдя пару рядов книжных полок, Мери неожиданно остановилась, позволяя развевающимся от движения волосам упасть на обнажённую спину. Одарив удивлённого её задержкой Лаэрта взглядом через плечо, она, в ответ на его вопросительное выражение, неожиданно поинтересовалась:       — Кстати, Лаэрт-сан, вам когда-нибудь говорили, что у вас глаза матери?        От подобного комментария эти самые глаза Лаэрта широко распахнулись в удивлении. Внутри всё сжалось в тугой жгут, и вновь показавшееся солнце резануло взгляд. Несколько секунд он стоял на середине прохода между шкафов и тупо смотрел на Мери, не зная, как ему реагировать. Наконец, с его губ сорвался полный растерянности, даже какой-то беспомощный вопрос:       — У меня — мамины глаза?        Мери кивнула с самым серьёзным видом.       — Именно. Когда вы были близко, у меня была возможность их рассмотреть, да и Мияко-сан я достаточно много видела за эти дни, так что уверена: именно у вас единственного из её детей её глаза.        Лаэрт моргнул, переваривая эту информацию. Впрочем, даже когда он понял сказанное, оно не желало укладываться в его голове. Чтобы у него — и глаза матери? Да нет, невозможно... Однако Мери продолжала смотреть на него с такой уверенностью, точно на её стороне была неоспоримая истина... хотя по факту она просто сказала странную вещь, подобную которой в этом доме можно было услышать разве что от Льва.        Чувствуя, что пауза затягивается, Лаэрт в конце концов только и смог, что вежливо ответить:       — Это для меня и правда новость: ранее меня сравнивали только с отцом.        "И совершенно справедливо, — думал он, когда Мери наконец-то покинула библиотеку, оставив его наедине с собственными эмоциями. — Ведь я... и она..."        Мысль Лаэрт не закончил. Быстро покосившись в сторону кабинета матери, он закусил губу и крепко схватился пальцами за ворот своего пиджака. Пара секунд молчания, напряжённо нахмуренные брови — и вдруг, расслабившись, он с горькой усмешкой прошептал:       — Вы либо не очень проницательны, либо льстите мне, Мери-сан: кому-то вроде меня никогда не достичь её уровня — уровня королевы...

***

      — "Нана" Золя, значит?..        Элизабет подняла голову и одарила его быстрым взглядом через плечо, демонстрируя своё бледное лицо, ещё более белое в тусклом свете пасмурного февральского дня. Опирающийся на спинку кресла Лаэрт усмехнулся: то, как она, увлечённая книгой, не заметила его приближения до самого последнего момента, его позабавило.        Не дожидаясь ответа на свой вопрос, он перегнулся к книге в руках Элизабет с противоположной стороны и аккуратно протянул руку к странице. Короткий ноготь подчеркнул строку, описывающую безумства Нана и графа Мюффа ("Она уничтожила камергера так же, как разбивала флакон или бонбоньерку, обращая всё в кучу мусора"), и заунывный свист вьюги за окном разбавил очередной негромкий смешок.       — Какой, однако, разврат вы откопали, леди! Да ещё и так далеко продвинулись... — протянул Лаэрт, в то время как Элизабет вновь опускала глаза в книгу.        Зрачки в золотистой кайме скользнули по подчёркнутой им строке, и тонкие губы растянулись в лёгкой, но явно озорной улыбке. Вновь поднимая на Лаэрта прищуренные глаза, Элизабет поинтересовалась:       — Хотите повторить, Лаэрт-сан?        Лаэрт вскинул брови — и, фыркнув, выпрямился.       — Поползать перед тобой на четвереньках и погавкать, виляя воображаемым хвостиком? Я, конечно, всегда рад удовлетворить каприз дамы, но, боюсь, в нашей семье мужчина с функцией пёсика умер пять лет назад! — заявил он, разводя руками и качая головой.        От такого ответа Элизабет хихикнула в кулак, и Лаэрт также улыбнулся. За пару недель "общения" с ней он достаточно хорошо изучил её вкусы, чтобы понять: подобные игры её не слишком интересуют. Так что унижаться ради неё ему не придётся... впрочем, не то чтобы у него оставалась какая-то гордость, которой стоило бы дорожить. Хотя, конечно, уподобляться "дворовой псине"...        Заметив, что в голову начинают лезть ненужные мысли, Лаэрт потряс ей и сосредоточился на Элизабет, уже вернувшейся к чтению. Впрочем, она успела поглотить не более абзаца, когда в поток её внутреннего голоса, методично излагающего капризы Нана, вновь ворвался голос Лаэрта.       — Кстати, натыкался я на одно забавное мнение по поводу этого романа, — заговорил он, специально смотря куда-то в сторону, точно действительно припомнил интересный факт лишь к слову. Боковым зрением заметив, что Элизабет отвлеклась от книги и слушает, Лаэрт как бы невзначай положил ладонь на спинку кресла и, барабаня по обивке пальцами, продолжал: — Нана там сравнивалась с Инанной — шумерской богиней любви и плодородия. И, раз она как бы богиня, это объясняет охватывающее всех окружающих её мужчин безумие. Как-то так.        Заключив свою речь, Лаэрт прекратил методично отбивать по спинке кресла ритм песни "Grenade" и наконец-то перевёл взгляд на Элизабет, оценивая реакцию. Как он и ожидал, собеседница находилась в задумчивости: положив раскрытую книгу на колени, она потирала подбородок, и её голова как будто нарочно была опущена так, что в тени он не мог рассмотреть её лица... впрочем, вероятно, вовсе не "как будто", а совершенно нарочно. В конце концов, Элизабет нравилось дразнить его в таких мелочах.        Наконец, Элизабет подняла голову, демонстрируя Лаэрту довольную, почти что невинную улыбку.       — Учитывая, до чего доводит мужчин Нана, мне кажется, уместнее было бы сравнивать её с демоном, а не с богиней, пусть даже языческой, — заметила она — и, чуть подумав, добавила: — С суккубом, например.        Сказав это, она повела плечом. Лаэрт с серьёзным видом наклонил голову вбок... и вдруг усмехнулся. На вопросительный взгляд Элизабет он покачал головой и, не торопясь с ответом, нагнулся ближе к ней.       — Суккуб — это, конечно, здорово... — наконец, заговорил он — и тут же перенёс вес на локти, и его руки ловко скользнули к Элизабет, мягко обхватывая её плечи в объятии; приблизив лицо к её уху, Лаэрт понизил голос, сохраняя прежний уровень насмешливости: — ...но, хоть я и не настолько эксперт, как моя мать, насколько я помню, суккубы очаровывают, подстраиваясь под желания жертвы? А вульгарное очарование Нана было всё-таки стабильным и соответствующим потребности той душной эпохи в... дикости. Необузданности. Чём-то животном.        И снова Элизабет выслушала его с слишком уж сосредоточенным видом, словно его голос вовсе не опалял её уха довольно провокационными словами. Несколько секунд она молчала — пока, наконец, не кивнула и медленно, точно пробуя фразу на вкус, повторила:       — Подстраиваясь под желания жертвы... Получается, — она запрокинула голову назад, кладя затылок на спинку кресла и макушкой утыкаясь Лаэрту в грудь, — совсем как вы, Лаэрт-сан?        Хлёсткая, как пощёчина, правда, сказанная с улыбкой прямо в губы. Лаэрт прикрыл глаза и шумно втянул ноздрями воздух, вдыхая горьковато-прохладный, как холодный кофе, аромат тела женщины перед ним, в такой близости подавляющий запах книг. Пожалуй, именно эти аспекты — отсутствие любого намёка на приторность и пряная прямолинейность — так долго удерживали его интерес к Элизабет Лавенце, делая их отношения чем-то большим, чем рутинное выполнение обязанностей. Да и...        "Да уж, так изящно меня ещё шлюхой не называли, — подумал Лаэрт, медленно приподнимая веки и с ухмылкой глядя прямо в озорные глаза Элизабет. — Вот только, пожалуй, есть тут кое-какая неточность. В конце концов..."       — Боюсь, в отличие от суккуба, я от этих метаморфоз ровным счётом ничего не получаю, — после продолжительного молчания заявил он, с извиняющейся улыбкой качая головой. А в следующий миг она приобрела дразнящий вид, когда он добавил: — Жизненную энергию я уж точно ни из кого не высасываю!        Элизабет одарила его долгим внимательным взглядом. Наконец, она перевела его на его руки, всё ещё сомкнутые вокруг её плеч. Зрачки недолго скользили по ладоням — и вот уже белые пальцы легли на рукав пиджака и аккуратно отстранили его руку. Лаэрт не сопротивлялся, с любопытством наблюдая за её действиями. А Элизабет приподняла его податливую правую руку и, большим пальцем приспустив манжету рубашки, уверенно припала губами к запястью. С полным равнодушием Лаэрт наблюдал, как целует она едва выступающую вену, пульсация которой ничуть не участилась от этих действий. "Будь ты вампиром, наверное, это был бы неплохой перекус", — только и подумал он, опуская вторую руку ниже и обнимая уже её корпус.        Спустя пару бесконечно долгих секунд Элизабет оторвалась от имитации вытягивания крови из его вены и подняла на Лаэрта игривый взгляд.       — Не изволите доказать?.. — со смешком поинтересовалась она.        Воли Лаэрта в этом не было и следа, но уже пятнадцать минут спустя он как всегда с готовностью доказал.        ...если подумать, ну и где она не права? Разве он не отдаёт всего себя каждый раз почти без остатка? Разве не прикладывает все мыслимые и немыслимые усилия, чтобы дать собеседнику то, чего тот желает? Не только в постели — просто, по жизни. Все они видят, что хотят, все получают, что хотят... Универсальный высококлассный товар, ничего не скажешь. Отец, наверное, гордился бы. Или нет. Кажется, Отец всегда говорил, что хочет воспитать из него "настоящего мужчину"... Хотя, в принципе, плевать, что именно он говорил, — всё равно по факту лепил из него куклу под свои хотелки. Как и мать, как и все вокруг. В таком случае, совершенно естественно, что кукла и удовлетворяет чужие желания — а своих у куклы быть не может... не должно... не дол...       — Ла... эрт... сан?..        Собравшиеся в его имя вздохи Элизабет резко вернули Лаэрта в реальность. И вот он уже не в своих мыслях — он в собственной постели, смотрит на лежащую перед ним Элизабет Лавенцу, чьи белые волосы разметались по простыне над её лопатками, как крылья ангела. Вот только взгляд у золотистого глаза, горящего над снежной прядью, вовсе не ангельский — нет, установив зрительный контакт, Элизабет щурится совсем по-бесовски.        Поняв, что за размышлениями он случайно замедлил темп, Лаэрт кривит губы в извиняющейся улыбке.       — Прости-прости... задумался, — на выдохе произносит он.        Элизабет пару секунд внимательно изучает его всё тем же одним глазом, которым только и может смотреть из этого положения. Наконец, под копной волос раздаётся тихая усмешка.       — Вы ещё и думать успеваете?.. Какой вы... оказывается... многофунк...        Фразу она не завершает: Лаэрт не очень аккуратно ускоряется, и Элизабет приходится зарыться лицом в подушку, чтобы заглушить рвущийся наружу громкий стон. Он мог бы почувствовать себя виноватым, но, зная её, ей это, пожалуй, скорее понравится — вот, уже вновь комкает простыни и глухо стонет, но остановиться вовсе не просит...        Глядя на неё, Лаэрт может лишь устало улыбнуться... хотя нет, не "лишь": улыбнувшись, он склоняется ближе и, подхватив Элизабет под живот и прижимаясь грудью к её выгнутой спине, послушно возвращает прежний темп. Та отвечает удовлетворённым мычанием, доказывая: Лаэрт всё делает правильно.        Ведь он и правда существует лишь чтобы удовлетворять чужие желания.

***

       Говорят, чтобы по-настоящему погрузить человека в отчаяние, надо сначала дать ему вкусить хоть немного надежды. Что ж, Лаэрт, может, ещё не был в отчаянии, да и надеждой эту "возможность" назвать было трудно... однако после того провала в библиотеке, оставшись наедине со своей болью, он почувствовал её лишь острее.        Возможно, именно поэтому его слух так сильно резанул знакомый голос, раздавшийся сверху лестницы, когда он наконец-то вышел в холл.       — О, Лаэрт-сан? Кажется, у вас только что был неприятный разговор?        Лаэрт остановился и поднял глаза на говорящую, даже не пытаясь изобразить обычную беззаботную улыбку — прямо как не пыталась изобразить сочувствие она. Впрочем, и истинных чувств, обуревающих его, в полной мере он ей не показал — и лишь с суховатой, невесёлой усмешкой заметил:       — А ты как всегда проницательна, Лави-тян.        На лице Элизабет играла самодовольная улыбка, когда она, скользя пальцами по перилам, начала свой спуск с площадки к нему.       — Просто успела заметить вашу неудавшуюся "жертву" выходящей из библиотеки, прежде чем оттуда вышли вы сами. Не более, — расслабленно ответила она, сходя с нижней ступеньки.        Лаэрт без особого интереса проследил, как её нога ступает на пол холла и как уверенно Элизабет направляется в его сторону. Учитывая их отношения, Элизабет могла бы и ревновать его к другим женщинам — однако ещё в первый месяц заметив, как он окучивает очередную молоденькую горничную, она не просто ничего ему не сказала в упрёк — она потом с расслабленной, совершенно не обиженной улыбкой поинтересовалась, насколько хороша эта девушка для тех целей, которых он, собственно, и добивался. "Абсолютно паршива, как я и предполагал", — ответил он ей тогда с совершенно серьёзным видом — а Элизабет лишь рассмеялась, совершенно искренне и вовсе не задетая фактом случившегося. Тогда-то Лаэрт окончательно убедился в том, в чём и без того был с самого начала более-менее уверен: ей на него плевать настолько же, насколько ему плевать на неё.        Поэтому не было ничего удивительного в том, как участливо она заглядывала ему сейчас в лицо, ничуть не огорчённая его почти случившейся "изменой" (впрочем, изменял он, конечно, Маюмин с ней, а вовсе не наоборот). Стоя совсем рядом, практически нос к носу с ним, она точно читала все его потаённые эмоции за тёмными стекляшками глаз — читала так же, как читала пару месяцев назад Золя, а на прошлой неделе — Манна.        Несколько секунд таких гляделок, во время которых Лаэрт уже начал понимать, к чему всё идёт, — и Элизабет, предварительно быстро оглядевшись, нежно коснулась его щеки. Лаэрт не отреагировал. Элизабет закрыла глаза и, кивнув, полушёпотом произнесла:       — Когда тебя отвергают — это всегда тяжело, вне зависимости от обстоятельств.        На секунду внутри Лаэрта всё сжалось, а дыхание перехватило — однако ещё до того, как Элизабет успела поднять веки, он понял, что ошибся. Его кулаки сжались и разжались в бессилии. Нет, конечно, Элизабет сказала всё правильно — но, как и всегда, когда дело касалось его, не про то. Даже с верными словами никогда в таких случаях она не понимала. Не могла понять. И это настолько резало восприятие, точно единственная откровенно фальшивая нота в идеально сыгранной мелодии, что в такие моменты просто не получалось отыгрывать обычную пьесу с пониманием.        Элизабет превращалась лишь в очередное напоминание о его провалах, отчего Лаэрт её практически ненавидел.        Лаэрт сглотнул. Когда Элизабет одарила его вопросительным взглядом, он выдавил усталую улыбку — и, быстро кивнув, ответил, лишь бы отвязаться:       — Да, тяжело...        Элизабет улыбнулась в ответ, и Лаэрт с трудом сдержал желание её оттолкнуть. К счастью, после этого она отстранилась сама — но он слишком хорошо понимал, что это ненадолго.        И действительно: уже мгновение спустя она оказалась по левую руку от него и, переплетая его пальцы со своими и положив голову ему на плечо, всё тем же проникновенным шёпотом заговорила:       — Я знаю, как вам сейчас тяжело. И, если вы не справляетесь, я всегда готова вам помочь.        Лаэрт скосил на неё сдержанный взгляд, совершенно не отражающий бурю, бушующую у него внутри. "Да-да, помоги: исчезни как-нибудь сама, чтобы мне не пришлось думать, как бы потактичнее послать тебя к чёрту", — раздражённо подумал он, опуская глаза к их сцепленным рукам. В этот момент солнце за окном скрылось за облаками, и холл погрузился в полумрак.        Лаэрт прекрасно знал, что значат "помощь" и "поддержка" от Элизабет Лавенцы. Когда он приходил к ней от другой женщины с расцарапанной спиной, Элизабет сначала мягко прощупывала все эти царапины — а затем запускала в них ногти во время их развлечений. Исключительно чтобы не оставить новых ран и защитить его от подозрений той самой другой... впрочем, конечно, ненароком она всё равно что-то своё да оставляла. Иначе она просто не могла.        А пока он думал об этом, Элизабет, точно дразнясь, выпустила его ладонь — лишь чтобы провести подушечками пальцев по его костяшкам, а затем, скользнув по ремешку часов на его запястье, проворно положить руку ему на пояс сзади. "Ты ещё за талию меня обними..." — с отвращением подумал он, вновь поднимая глаза к её лицу — к её ободряюще улыбающемуся лицу, которое ему сейчас больше всего на свете хотелось приложить о перила и не видеть никогда в жизни. И он бы, возможно, это и сделал, если бы не...        "Отвлеки Элизабет-сан".        Слова, прозвучавшие каких-то полчаса назад там, на втором этаже у портрета бессмертного алхимика, сейчас резко всплыли в памяти Лаэрта — и мигом напомнили ему о том, что он должен был сделать... и о том, по какой вообще причине он чувствовал эту проклятую боль. "Но ничего, ничего... — сказал себе он. — Так будет правильно. Я ведь именно для этого и существую".        Для приличия ненадолго отведя взгляд с выражением сомнения на лице, Лаэрт помолчал — а затем вновь повернулся к Элизабет и, изобразив вымученную улыбку (даже страдание ему сейчас приходилось изображать), смущённо ответил:       — Пожалуй, твоя помощь бы и правда пригодилась.        "Правда, помогать ты будешь только самой себе", — мысленно добавил он, видя, как разгорается огонёк в золотистых глазах.        ...Спустя десяток минут он снова был в библиотеке. Тот самый укромный угол, который надо ещё постараться найти и в который он собирался завести Мери. Снизу негромко постанывает Элизабет, полностью увлечённая делом, так что он, кажется, ей вовсе и не нужен. Справа ровные ряды собрания сочинений всё того же Эмиля Золя, слева — заунывный Марсель Пруст, а спереди — проход, стена вдалеке — именно на неё направлен стеклянный, абсолютно безжизненный взгляд Лаэрта, с чьим телом на данный момент проделываются манипуляции, от которых он, в теории, должен получать удовольствие.        "Удовольствие, да?.. Что ж, надеюсь, вам там весело... Весело ведь, да? Лави-тян, что скажешь?.. А, прости, у тебя сейчас занят рот. А ты, Лаэрт-сан? Как там у тебя с удовольствием? — Прислушаться. На фоне тишины библиотеки и влажных, упоённых стонов отчётливо раздаётся резкий выдох, а затем — негромкое, но явно удовлетворённое мычание. Его голос. — Ну вот и славно, да. Рад за вас безмерно... Ещё бы вы двое, мрази, как-нибудь справлялись с этим без меня.        Чёрт, ну почему я просто не могу исчезнуть? Почему вы не можете исчезнуть? Горите вы уже все в аду — сгорите вы, наконец, или нет?! Гори оно всё — пусть весь мир, слышите, весь — пусть горит оно всё огнём! Жарко, жарко... и это всё ещё не ад? И это должно доставлять удовольствие? В гробу я видал такое удовольствие — просто оставьте меня уже в покое... просто уберите уже, наконец...        Лави-тян, ну что тебе ещё надо? Я отдал тебе это тело, я отдал тебе эти переживания, я отдал тебе эту личность, всю без остатка отдал — бери, бери, бери, всего Мизунохару Лаэрта бери, своего Лаэрта-сана бери! Только оставь меня в покое, пожалуйста, оставьте меня в покое оба... ах, да, это ведь не она, вовсе не она это всё делает, это всё ты... Сколько я бы ни отдавал, всё никак не могу избавиться от тебя! Хватит, хватит, хватит, умоляю, хватит... Я сейчас расплачусь, серьёзно, тебе оно надо? Смущать Лави-тян, ты и правда этого хочешь, Лаэрт?        Сколько мне ещё надо отдать, сколько мне ещё отдать, что мне ещё отдать, что отдать, что отдать.        ...Что мне сделать, чтобы наконец-то перестало быть больно?"