Вне истины и морали КПСС

      Прошёл концерт закрытия смены. Наш отряд подготовил номер, в котором каждого "искусствоведа" вернули в свою временную эпоху, домой, потому что они стали лучше и уже были достаточно талантливы в своих ремёслах, чтобы отправиться туда, откуда они пришли, и развиваться дальше самостоятельно. В этой идее я видел справедливую концовку, очень напоминающую нашу обычную жизнь пионерского отряда и её логическое завершение. Конечно, в самом номере свои улучшенные навыки все показывали – кто спел, кто станцевал, Максим исполнил ещё одну гимнастическую программу, но уже чуть сложнее, чем ранее. В конце весь отряд собрался на сцене, чтобы исполнить прощальную песню. В этот момент я еле сдержался. Слёзы так и норовили градом политься по разгорячённым щекам. Выходили вожатые с их номером, тоже пели песню, добрую такую, нежную… Теплые слова после говорила Антонина Владимировна, которая вела концерт. А после окончания многие плакали.         Уже давно знакомый плац. Его очерченные травой бетонные плиты. Дул ветер, достаточно хлёсткий и студёный для июля. Солнце склонялось к горизонту. На небе сияла вечерняя синева. Ребята долго обнимались, прощались, смеялись и рыдали, давали друг другу номера и адреса, чтобы звонить, писать письма. Я этого делать не стал – решил оставить на потом. Обнялся даже с теми, с кем толком никогда не общался – всё равно ведь и к ним привык, привязался за целый месяц под одной крышей. Прижимался особенно крепко к серьёзному, статному Лёне, к милому, улыбчивому Максиму. И сам улыбался. Грустил. Подошёл к Анфисе, и мы, молча простояв несколько секунд за простым разглядыванием друг друга, так же крепко обнялись. Я пожелал ей всего самого хорошего, просил, чтобы она много не грустила и не переживала, и Анфиса пообещала, что не будет.        Через время я вернулся в зал. Там стояла мёртвая тишина. Такая резкая и звонкая в сравнении с шумом на плаце, что меня это кольнуло ещё больше. Я поднялся на сцену и сел, свесив ноги. Оглянулся. Вот родные тёмно-красные кулисы. На них рисунки, прикреплённые булавками. Они потихоньку стали отходить, будто время само всё понимало, знало лучше всякого, что их век подходит к концу, и побуждало их уйти чуть пораньше. Вот ряды стареньких, потёртых кресел, на которых отряды рассаживались от самых маленьких до старших – малыши-октябрята сидели ближе всех, а "выпускники-пионеры" в конце. И, подумать только, я ведь сидел на каждом ряду этого зала. И будучи совсем маленьким мальчиком, который только пошёл в школу, и будучи бунтующим подростком, впервые попробовавшим алкоголь и сигареты, и будучи почти взрослым человеком, которому вот-вот придётся войти в новый жизненный этап. Здесь пахло древесиной, тканью и чем-то очень добрым и детским, здесь всегда скрипел паркет сцены и шаркала по полу обувь, здесь всегда стоял гул и гремели звучные, радостные песни. А теперь стояла такая жуткая, скорбная, зловещая тишина, и была она громче всякого крика. На душе от этого было ужасно тоскливо. Я просидел на сцене очень долго, обо всяком размышлял, а после спустился и побрёл к отряду. Впереди был прощальный костёр и королевская ночь.        По дороге в корпус меня встретили вожатые. Оба грозные, со стальным, суровым родительским взглядом. Впервые мне не стало ни страшно, ни стыдно, ни тревожно. Я глянул на них, лишь подумал, что увижу в последний раз, может быть, за всю жизнь, и понял, что был бы рад послушать знакомые нотации ещё некоторое время. Остановился рядом даже без их просьбы, готовый слушать выговор.        – Где ты был? – недовольно спросила Ксения Сергеевна.       – В концертном зале.       – Потрясающе. И почему ты был там, а не с отрядом? Все собираются на костёр.       – А что мне собираться? Куртку накину – и готов.       – Хан, мы за тебя головой отвечаем, понимаешь? – встрял Виктор Павлович. – А ты взял и испарился. Ладно, мы с Ксенией Сергеевной знаем, что ты балбес. Что можешь уйти, когда тебе вздумается. В конце концов, знаем, что ты не мелкий уже и что за тебя переживать так сильно не стоит. Но всё равно так не делается. Думаешь, цепями бы приковали и не пустили, если бы предупредил? Ну сложно, что ли, просто сказать, что хочешь посидеть один?       – Не сложно.       – А почему не сделал, раз несложно?       – Затупил. Извините.       – В следующий раз…       – Следующего раза не будет, – перебил я. – Но я учёл.       – Следующий раз будет, – вдруг ласково, по-отцовски улыбнулся Виктор Павлович. – По жизни. Ты не всегда можешь делать, что вздумается. И не только потому, что нельзя, а еще и потому, что кто-то за тебя переживает. Ты живёшь не один. Думай и о других. Не больше, чем о себе, но всё-таки думай. Ну и за оставшиеся вечер и пол дня завтра ты еще успеешь вдоволь сделать того, за что тебе последуют замечания.       – Хорошо. Учту.       – Иди уже, куртку свою накинь, – махнула Ксения Сергеевна, и я ступил на крыльцо.       – Раз уж о предупреждениях, – я остановился, – я после костра к Минхо пойду. И на ночь, может, останусь.       – А где ты ночевать там собрался? – она оглянула меня со скепсисом.       – Так он один в вожатской.        – Я так понимаю, это уже даже не вопрос?       – Не знаю, – я пожал плечами. – Вы же не против?       – Да иди уж. Но утром чтобы был как штык. Вещи ещё не собраны.       – Спасибо.        Я зашел в корпус, затем в палату и лихо из шкафа подхватил свою кожаную куртку, привезенную отцом из командировки. Ребята суетились. Кто-то болтал, рассевшись небольшой компанией на чьей-то кровати, кто-то бегал по комнате в поисках чего бы то ни было, кто-то просто нервно расхаживал туда-сюда. Я взглядом отыскал стоящих в углу и разговаривающих Лёню и Максима, подошел к ним.         – Ну что? – спросил Лёнька.       – Что? – в ответ спросил я.       – Как королевскую ночь думаешь провести?       – С Минхо, наверное, придумаем что-нибудь. Пока точно не знаю. А вы?       – Как всегда. Пастой измажем девчонок, посидим поболтаем, может кто страшилку расскажет да спать все пойдем.        – Не хочешь с нами сначала пастой всех измазать, а потом уйти? – поинтересовался Максим.       – Можно. Чего традицию нарушать? Когда я еще это сделать смогу?       – Хорошая мысль, – согласился Лёня. – Останешься ненадолго, а потом уже куда хочешь иди.       – Только к Минхо надо заглянуть будет. Скажу, что долг зовет.       – Может, и он захочет?       – Он вожатый, – я скептично сдвинул брови, – не забывай. Одно дело нас поймают за тем, что мы пастой девочек измазали, другое – его. Такой нагоняй получит.       – Не подумал. Тогда он может просто здесь с нами посидеть, а вы потом уйдете.        – Он-то может, но нормально ли другим будет разговаривать, как они привыкли, при постороннем взрослом человеке?       – Да не такой он взрослый.       – Это тебе. Тут большинству четырнадцать. В общем, решим по ходу дела, но я думаю мы лучше сами по себе.        Мы пообщались немного о всяком, а после в палату зашел Виктор Павлович и сказал строиться у корпуса по парам, чтобы идти на костер. Постепенно образовался ровный строй, вожатые пересчитали количество пар, и мы пошли в сторону выхода с территории лагеря. Отовсюду слышались оживленные разговоры и звонкий смех. Под ногами привычно мягко и сухо шуршали иголки. Небо цвело степенно темнеющей синевой – белые ночи прошли, и конец июля взял свое. Мы минули калитку и вышли за территорию. Вокруг лес, его нескончаемая вышина и краса, пушистые сосновые ветви, массивные корни и мы, нашим самым взрослым и солидным первым отрядом. Место для прощального костра было для всех одно: вдоль реки чуть правее от места, где отряды купаются. Вокруг кострища, обложенного крупными камнями, по кругу лежали своеобразные скамейки – срубленные и обработанные стволы деревьев. Отряды обязательно брали с собой гитару, чтобы вместе запевать любимые песни, и хлеб, который можно пожарить на палочках – их всегда находят где-нибудь рядом и берут, конечно, самые чистые и аккуратные.         Мы дошли до нужного места. Там пахло лесной свежестью, хвоей, сожженной деревиной и нежным дымком от совсем недавно догоревшего костра прошлого отряда. Виктор Павлович сказал собрать немного хвороста, и с этим отряд справился быстро – чего там, когда вас около сорока человек, собрать горстку веток. Вскоре ветки лежали в кострище. Из кармана Ксении Сергеевны показался спичечный коробок. Глухой резкий чирк по терке коробка – головка ярко вспыхнула. Ксения Сергеевна взяла хворостинку и подожгла ее, а после кинула к другим. Через пару минут костер горел алым буйным пламенем. Ребята расселись на бревна. Повсюду расходился легкий аромат дыма. Некоторое время я просто завороженно глядел на огонь, его лучистые жаркие языки, как они шустро полыхали и вальсировали. В лицо потоком шел теплый воздух, и в вечерней прохладе это было настоящим наслаждением. Ксения Сергеевна и Виктор Павлович вместе на отдельном бревнышке для вожатых.         – Первый отряд, – громогласно Виктор Павлович обратил на себя внимание. – Все слушают? Хорошо. Итак, мы с вами проводим последний вечер вместе в нашем коллективе. Прошло четыре недели, подошла к концу смена. За это время вы успели сдружиться, привыкнуть друг другу, к месту, к распорядку дня и к вожатым. Но завтра вечером вы уже будете дома. Я предлагаю провести свечку. Каждый немного скажет о том, как провел смену, возможно, кого-то отблагодарит, кому-то что-то расскажет и поделится с нами своими чувствами. Что думаете? – спросил он.         Идея всем понравилась. Наверняка многим хотелось что-то произнести в этот вечер, но было странно просто подойти и сказать: «Я буду скучать». Потому свечка была хорошим предлогом поделиться чувствами.        – Мне нравится. Мы так раньше никогда не делали, но это хорошая мысль – шепнул я Лене.       – Тотемом будет мой галстук, – сказал Виктор Павлович. – Все помнят правила? Говорит тот, в чьих руках тотем. Другие молчат. Передаем его по кругу. Если с чем-то согласны, не кричим, не хлопаем, а потираем друг о друга указательные пальцы. Хорошо? Хорошо. Я начну, – он на секунду задумался. – Спасибо вам всем за эту смену. Я работаю вожатым уже много лет и каждый раз, на каждой смене встречаю новых интересных ребят. Мне нравится ваш дух, ваша энергия и уникальность каждого. Вы все разные и все интересные. Я не хочу выделять кого-то и отмечать что-то про конкретных людей. С моей стороны это неправильно, но вы так сделать можете. Мне было приятно слушать о ваших увлечениях, узнавать, какие талантливые у нас есть художники, музыканты, поэты, певцы, танцоры и актеры. Я рад, что вы открытые и яркие, что не боитесь показаться людям и продемонстрировать свои умения. Будьте такими дальше. Вы все замечательные, не скрывайте себя. И, конечно, кто может, приезжайте снова, – Виктор Павлович передал тотем Ксении Сергеевне, а я понял, что все это время слушал его с улыбкой.        Тотем переходил из рук в руки. Все говорили очень добрые слова, обязательно благодарили кого-то, благодарили вожатых, некоторые прослезились во время своего сокровенного монолога. Многие, кто сидел рядом с друзьями, обнимались или и вовсе все время сидели, прижавшись друг к другу. Я слушал их и улыбался. И печально, и нежно. Знал, что многие меня младше и обязательно вернутся сюда. А я нет. Оттого этот момент становился куда более значимым. В нашем мире не принято все время беспричинно говорить хорошие слова, говорить спасибо за то великодушное, что делает для тебя человек, а стоило бы. Сидеть здесь и слушать подобное оказалось очень приятно. Пусть речи были совсем небольшие, однако искренние, а это куда ценнее, даже несмотря на то, что говорили другим – хотя, стоит сказать, и мне периодически тоже. Очередь дошла до Анфисы.        – Спасибо вам всем за эту смену. Я очень много всего хорошего здесь нашла для себя. Я рада, что познакомилась с девочками, – она глянула в сторону своих подруг, находившихся рядом, с улыбкой. – Мы очень сдружились за это время и делимся друг с дружкой всем. Я благодарна Хану за его слова и за то, что с ним вообще познакомилась. Мне было интересно дежурить с ним, – сказал Анфиса, и я по-доброму улыбнулся ей. – И, конечно, спасибо большое нашим вожатым. Они всегда нас понимали и были рядом.         И тотем снова перешел к следующему. Но вскоре оказался у Лени. Он сидел правее, потому говорил первым. А следующим после него шел я. Леня начал:        – Как и все, я тоже хочу сказать вам всем спасибо. Пусть я и не со всеми близко общался, но из каждого состоит наш коллектив, поэтому нельзя сказать, что чье-то присутствие не имеет значение. Я благодарен Хану за то, что мы стали общаться. Мне было интересно говорить с ним и проводить время вместе. Я думаю, это знакомство может быть очень значимым для нас обоих, и надеюсь, что по приезде в город мы будем поддерживать связь. Я так же благодарен Максиму. Мне кажется, раньше я никогда не встречал таких добрых и ярких людей, как он. Это удивительно светлый человек. Мне было очень приятно стать его товарищем. И, конечно, Поле я очень благодарен. Не знаю, как это сказать правильно, но я счастлив быть с ней знакомым, быть ее другом, – произнес Ленька, несомненно утаивая, что несет под собой слово друг, и я увидел, как сидящая рядом Поля засветилась. – Вожатым нашим, спасибо самое большое. За все, что вы для нас сделали. Держи, – шепнул он, и галстук оказался у меня.         Пара секунд молчания. Я думал, что стоит сказать, и медленно начал:        – Я тоже хочу поблагодарить всех, с кем был в одном отряде просто за то, что, пусть и не со всеми близко, но я стал знаком с вами. Я сейчас начну небольшой отдаленный монолог, но, простите, мне хочется это сказать. Так как я самый старший, и мне осенью будет восемнадцать, я уже точно знаю, что в пионерский лагерь больше никогда не вернусь, поэтому эта смена была для меня последней. И из-за этого, конечно, очень важной. Мне правда радостно видеть наш коллектив таким дружным и сплочённым. Несомненно, я хочу сказать спасибо нашим вожатым. Спасибо Лене и Максиму за то, что они стали моими верными товарищами. Я буду рад поддерживать общение и дальше. Спасибо Минхо, которого здесь нет. Он вожатый у третьего отряда. И за эту смену он стал мне очень близок. Еще я многое для себя открыл и многое о себе узнал. Не буду распинаться, о каких конкретно вещах я говорю. Важно, что уеду я с ценными воспоминаниями и мыслями. Стану, можно сказать, по-настоящему взрослым, но всегда буду помнить свой лагерь и последнюю смену детства. Вы все действительно интересные, хорошие люди. Спасибо всем.        Я передал галстук дальше. И, честно сказать, не смог внимательно слушать следующих. Лишь смотрел на пламя и думал о собственных словах. Последний вечер в пионерском лагере. Я ездил с семи лет, как только в школу пошел. А теперь уже ее окончил, однако все равно сидел на знакомых бревнах в родном сердцу лесу. Только теперь уже точно в последний раз. Мне не хотелось плакать. Я попросту молча барахтался в размышлениях. В груди поселилась легкая тоска, но еще отдаленная, совсем не осознанная. Будто это все неправда. И как же я все-таки был благодарен маме, что она отправила меня на эту смену. Теперь для меня было загадкой, как я мог злиться на нее? Это ведь был очередной шанс снова, пока есть возможность, побыть ребенком, который встает на зарядку и ложиться спать, когда скажут, который не доложен быть ответственным, потому что за ним всегда смотрят взрослые. Это очередной шанс искупаться в знакомом лягушатнике, потанцевать на дискотеке, поиграть в лапту, прогуляться вечером на природе и отдохнуть с новыми друзьями. Наверное, экзамены и поступление действительно выжали из меня все соки, и я стал особенно нервным, оттого и злился на маму. Иначе никак я объяснить это не мог.        По традиции в нашем лагере свечку нужно было завершать тем, что весь отряд вместе ее задувал. Но костер задуть мы, конечно, не планировали. И тем не менее все встали и после слов Виктора Павловича о том, что все, что было на свечке, всегда остается на ней, дружно подули на огонь, после чего обратно расселись по местам. После все, кто хотел, собрали палочки для жарки, из чехла досталась гитара. Инструмент вручили мне, а Леня обещал, что сделает для меня хлеб, так как мои руки будут заняты. И мы сидели, звонко пели костровые песни и жарили хлеб, с аппетитной поджаристой корочкой, душистый, пахнущий огнем. Ребята голосили от души. Звучала и знаменитая «Там, где клен шумит», «Друзья» со словами «Если б жили все в одиночку, то уже давно на кусочки развалилась бы, наверное, Земля», «Стоят девчонки» и многие другие. Время летело незаметно. Было хорошо. Я много улыбался, громко пел, смотрел на друзей, соотрядников и вожатых, в перерывах грыз горячий хлеб и слушал просьбы, что можно сыграть. Я был счастлив. Песня «Как здорово», невероятно грустная и нежная, была самой последней. И слова ее звучали не вокруг, а прямо внутри, в груди и в сердце.        – Как отблеск от заката, костер меж сосен пляшет.       Ты что грустишь, бродяга? А ну-ка, улыбнись!       И кто-то очень близкий тебе тихонько скажет:       Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались.       И кто-то очень близкий тебе тихонько скажет:       Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались.        На этой песне и закончился наш прощальный костер. У Ксении Сергеевны была с собой пленочная камера. Она попросила нас красиво встать для фотографии на память. Щелчок. Фотография осталась в пленке. Ксения Сергеевна увела девочек, а несколько мальчиков встали вокруг догорающего костра и, расстегнув ширинки, стали его тушить. Вскоре и мы пошли обратно. Было уже темно. Время близилось к одиннадцати. Где-то стрекотали сверчки, а рядом с ухом периодически надоедливо пищал какой-нибудь комар, шоркала обувь ребят и нежно шелестела от ветра листва. Мы минули скрипучую калитку и вернулись в корпус. Девочки нашего отряда были очень милые и порядочные, потому королевскую ночь, которой официально не существовало, проводили примитивно: ложились спать. Королевская ночь – то, что было создано детьми и администрацией лагеря не поддерживалось. Просто вожатые закрывали на это глаза и делали вид, что не слышали хохот и разговоры из палат, несмотря на то, что на самом деле всем нужно спать. Я зашел к Минхо и сказал, что приду к нему позже, потому что нужно соблюсти традицию обмазывать девочек пастой. Он посмеялся и добавил, что будет ждать. Я вернулся в отряд.        – Ну что, – сказал Леня. – Через полчаса все девчонки уснут, можно будет идти. Они уже сейчас спать легли.       – Уже? Быстро они. Даже чуть-чуть не решили посидеть поболтать.       – Они всегда так, – Максим пожал плечами. – Хотя я, честно признаться, тоже уже спать хочу. Встали рано. Поэтому я больше полутора часов не усижу.       – Я тоже долго сидеть со всеми не буду. Потом лягу почитать, – сказал Леня.       – Темно ж!       – У меня фонарик.         В палату зашел Виктор Павлович, сказал всем готовиться ко сну, сидеть тихо на своих – максимум соседней – кроватях и разговаривать и смеяться вполголоса. Я переодеваться не стал. Все равно потом планировал уходить, а значит идти по улице. Не в одних трусах ведь идти! Другие ребята переоделись или разделись – тут уж кто как спал. Все, конечно, расселись не как попросили, а как захотелось – на четырех кроватях в центе, чтобы всем быть поближе. Свет мы выключили, взяли фонарик Леньки, который был переназначен для чтения в темноте. На одной из кроватей сидели я, Леня и Максим. Слава резво схватил фонарик, подсветил свое лицо снизу и пугающе заулыбался.         – Хотите страшилку расскажу? – спросил он.         А Слава ходил в театралку и был очень артистичным, часто участвовал в номерах на концертах, потому я верил, что он мог рассказать действительно интересно и жутко. Все переглянулись меж собой и с энтузиазмом согласились.        – Давай, ебни, Славик, – подначил Олежка.       – Ну слушайте. Однажды девочка Даша осталась дома одна, – тихо, зловеще заговорил Слава. – Мама с ней не жила, а папа уехал на день в командировку. Отец сказал, что он приедет в час ночи... И вот наступила ночь.  Даша смотрела телевизор. И то глядела на сам телевизор, то на время. Вдруг позвонили в дверь. Даша тут же подумала, что это папа, и побежала к двери. Она посмотрела в глазок. Это был он! Даша очень обрадовалась и уже хотела открыть, как вдруг замерла. Что-то было не так. Папа глядел прямо в глазок... и все. Не моргал, не двигался, будто даже не дышал, а просто беспрерывно звонил. Даша испугалась, и не стала открывать. А отец все звонил и звонил. У Даши голова заболела от невыносимой трели... Прошло 20 минут, и звон прекратился. Даша удивилась и опять посмотрела в глазок, но на этот раз никого не увидела. Она аккуратно открыла дверь и увидела своего настоящего отца. Убитого. Он лежал на полу. Только на лбу осталась кровавая надпись: молодец девочка...        По комнате прошлось довольное «у-у-у». И вдруг Слава с шумным, быстрым, нервным вздохом выключил фонарик. Палата погрузилась во тьму. Некоторые испуганно вскрикнули, и Слава, радостный, с веселым хохотом снова включил фонарик. Он озорно оглядел всех. Мы с Леней посмотрели друг на друга с улыбками, удовлетворенные рассказанной историей и Славиной ребяческой выходкой. Потом фонарик забрал другой мальчик и поведал новую страшилку, уже не такую длинную, однако тоже жутковатую. Затем фонарик перешел следующему желающему. И чем больше историй мы слушали, тем больше ребят входили в кураж и тоже хотели что-то рассказать. Через некоторое время страшилки начали восприниматься скорее как анекдоты, и мы просто задорно смеялись с них. Я что-то шепотом комментировал Максиму и Лене, отчего наша компания начинала смеяться еще громче. После страшилки-анекдоты переросли в бессмысленную долгую болтовню. Когда стрелка на часах дошла до сорока минут, вся наша палата осторожно начала шевелиться. Все выудили из своих прикроватных тумбочек тюбики с зубной пастой и на цыпочках направились к девочкам.        Я шел первый. Тихонько приоткрыл дверь их палаты и просунул голову. Тишина, покой. Все уже спали. Я резво махнул рукой на себя, показывая, что можно идти. Мальчики, шагая за мной, как утята за мамой-уткой, просочились в комнату. Все разошлись по палате и нашли себе жертву. Крышки с тюбиков быстро откручивались, паста выдавливалась и оказывалась на мирных, нежных девичьих личиках. И кто бы что не думал, мазать девчонок пастой тоже дело не из простых! Делать все нужно аккуратно, чтобы человек не проснулся, притом суметь нарисовать либо усы и брови, либо полоски как у индейцев, либо размазать по всему лицу. Я нарисовал полоски на щеках, лбу и висках и закрутил тюбик с пастой. Подошел к двери и стал ждать, пока другие закончат. Леня измазал кому-то все лицо. Максим аккуратно проводил на лбу пару полосок. Олежка негромко хохотал под нос и с чувством рисовал пышные Гитлеровские усы. Когда все девочки оказались в пасте, мы так же тихо, как пришли, покинули их палату. Никто не был пойман. Мы вбежали к себе и радостно начали обсуждать, кто что нарисовал. Сколько эмоций это вызывало каждый раз! Пасты вернулись на полки в тумбочках.         Вскоре я понял, что мне уже пора уходить, и, попрощавшись со всеми, взял куртку и вышел из палаты, а затем и из корпуса. Меня тут же окутала прохлада ночи. Небо было темное, усыпанное сияющими звездами, а очертания корпусов – еле видно. Я шел быстро. Не потому что боялся темноты. Боялся быть замеченным кем-то из администрации. Тогда бы влетело и моим вожатым, и мне. И, конечно, можно было сказать, что я шел в туалет, ведь они у нас были на улице, только почему тогда был не в пижаме? В общем, попасться мне не хотелось, а обременить себя и других разборками – тем более. Благо корпус третьего отряда был совсем близко. В нем горело одно окно – окно вожатской Минхо. Студеный воздух умерил мой пыл. Я чуть успокоился и понял, что уже утомился. Не сильно, но все же. Ноги прошлись по ступеням, рука ухватилась за ручку двери, и я оказался внутри.        Тихий глухой стук. Я стоял возле вожатской Минхо. Смотрел то на темный, мрачный коридор, то на дверь. Из палат доносились шепчущий шумок и смешки ребят, иногда чересчур громкие. Не спали еще. Дверь с легким скрипом открылась. Минхо молча встретился со мной взглядом и отодвинулся, давая мне пройти в комнату. Я осторожно зашёл в вожатскую, закрыл за собой – брякнул звонкий щелчок задвижки – и тут же потянулся к Минхо. Он, будто ждал, спокойно принял мои объятия, и я почти повис на его шее, уложив голову на плечо. Он крепко держал меня за талию. Мы безмолвно стояли в полумраке. Шторы были задёрнуты. Лишь настольная лампа слабо рассеивала теплый рыжий свет. Темнота стояла ласковая, кутающая. Маленькая скромная комнатка, с двумя старыми кроватями и тумбочками, с голыми стенами, с кучей небрежно оставленных повсюду вещей, уединяла нас ото всех.         – Устал? – спросил Минхо.       – Устал. Но спать пока не хочу, – я отодвинулся и заглянул ему в глаза.         Тут же перестал виснуть на Минхо, твёрдо встал на ноги и, крепче обняв за шею, чувственно поцеловал. Меня окутал привычный нежный аромат свежести, исходящий от него. Руки Минхо более цепко сошлись на моей талии. И снова горячий поцелуй. А потом я много раз неторопливо целовал его в щёку, почти не отстраняясь, ощущал его мягкую кожу и пальцами ласково перебирал шелковистые темные каштановые волосы на затылке.       – Ты чего такой буйный? – удивился Минхо.       – Не знаю. Это ты всё.       – Я?       – Ты. Кто еще?        Я аккуратно высвободился из надежных объятий и легонько подтолкнул Минхо к кровати. Он уселся и стал рассматривать меня, глядя снизу вверх. Рассматривать как-то очень томно, полусонно и интимно. Я чувствовал себя странно, но ничуть не от того что он смотрит так. Странно для себя. Что-то внутри бурлило и кипело, полыхало и сжигало. Я никогда не испытывал подобное рядом с кем-то. Не совсем понимал собственное настроение и что вообще собираюсь делать, но делал. Я уселся рядом. Рукой медленно провел от его лежащей рядом со мной ладони до предплечья, до плеча, после – к шее. Робко поцеловал за ухом, в скулу. Другая рука аккуратно легла на колено Минхо.         – Хан.       – М-м?       – Что ты делаешь?       – То, что хочется.       – Это все имеет очень... – он на секунду задумался, – специфичный контекст. Ты просто в таком игривом настроении или ведешь к чему-то?        – Я... – вырвалось единственное, и сердце на секунду замерло.       Точно по щелчку пальца вспомнился сон, пошлый, жаркий и влажный. Мысли закружились вихрем, но ни в одной из них не было неприязни. Каждая говорила лишь о том, что с ним мне будет хорошо. Наверное, так же горячо, мокро и страстно, как там, но без туманной дымки и отторжения.       – Ну, наверное, не просто так делаю это.       – Наверное?       – Нет. Точно. Не знаю, как объяснить. Мне хочется... – я умолк и тут же понял, что не в силах озвучить свою мысль, вертящуюся на языке. – В общем, думаю, если все просто в один момент сойдет на нет и останется простым баловством, я расстроюсь.       – Как заковыристо сказал-то, господи, – Минхо хмыкнул. – Уверен, что потом не решишь, что это было зря?        – Уверен.       – Ладно, – он расплылся в коварной улыбке.        И вдруг жарко поцеловал, обхватив мое лицо руками. Так чувственно и страстно, как раньше никогда этого не делал. Мы вместе лихо повалились на кровать и стиснули друг друга в объятиях, не переставая целоваться. Оба лежали на боку лицом друг другу с переплетенными, будто узлы, ногами. Его колено уперлось мне в пах, и я тихо охнул. Решил перестать думать о чем-либо и следить за временем, а просто доверился ему, наслаждался проведенными вместе мгновениями в свою последнюю лагерную ночь. В один момент теплая ладонь Минхо скользнула мне под одежду, вожделенно, с нажимом прошлась вдоль позвоночника и остановилась у плеча. Я чуть вздрогнул. Минхо дернул куртку и футболку вверх. Кожу нежно огладила ночная прохлада, и она мгновенно покрылась мурашками не то от зябкости, не то от непривычных ласк. Я смотрел на него, чувствовал, как в животе все скручивает, и точно знал, что не пожалею об этом. Минхо целовал мою челюсть, шею, ключицы. Вдруг он крепко придавил меня животом к постели, сел на ягодицы и начал гладить оголенную спину и бока. Я подложил руки под голову.        – Для тебя это впервые?        – Да.       – И чего ты хочешь?       – Тебя, – я ответил тихо, со смешком, но пытался шутить потому что все-таки нервничал. Минхо весело фыркнул.       – Я не про это. Как ты хочешь, чтобы это было сейчас?       – Мне просто ответить?       – А как еще рассказать, чего тебе хочется? – спокойный, совсем не пошлый шепот, но для меня такой интимный, что все внутри будоражило.       – Об этом странно говорить.       – Привыкай. По-другому никак. Я спрашиваю не чтобы заставить чувствовать себя неловко, а потому что не знаю, на что ты рассчитываешь и к чему готов. Может, это будет слишком для тебя.        – А если тебе не понравится то, что я предложу?       – Это вряд ли, но, если что, я скажу. Ну так?       – Ну Минхо, – недовольно простонал я.       – Хорошо, давай я спрошу сам, а ты мне ответишь. Ты хочешь секс в его классическом понимании или что-то другое? Что-то проще, может?       – Нет. Классический.       – Хочешь, чтобы я тебя или ты меня?       – Боже, – я возмущённо вздохнул, но картинка сама расцвела перед глазами. – Ты меня.        – Уверен? Все нормально. Я не против вообще как угодно. Не обязательно так в первый раз.       – Я уверен. Хочу так.        – Хочешь, чтобы я отсосал? – произнес Минхо, и его руки ощутимее прошлись по спине ближе к ягодицам.       – Да хватит, я не могу так спокойно говорить об этом, – я уперся лицом в подушку. Щеки жгло от неловкости. – Минхо, я хочу всего-всего с тобой. И это тоже хочу. Но я не могу так просто говорить об этом, это сложно. Может, пока что, может, потом привыкну, но хватит сейчас, ладно? И эти разговоры… заводят, конечно, только у меня сейчас лицо сгорит от стыда.        – Ты поэтому и лежишь сейчас на животе, чтобы мне в глаза не смотреть, – через голос я слышал, как он весело улыбается.       – Специально так сел?       – Да, – он на мгновение замолчал. – Не буду тебя больше мучить, ладно. Все, что нужно, я понял.         Минхо встал, позволил наконец перевернуться лицом к нему и вновь уселся на меня, однако теперь на бедра. Я уже был взвинчен до невозможного, а когда его рука коснулась меня под бельем, голова непроизвольно откинулась назад от спектра ощущений, который раньше я никогда не испытывал. Минхо смотрел прямо в глаза, пристально, изучающе и цепко, оттого все чувствовалось еще острее. Пусть это и был мой первый опыт, после сокровенного диалога я больше не испытывал никакой неловкости и тем более дискомфорта. Лишь иногда легкое, нежное смущение. На полу постепенно оказывалось все больше одежды, сердце громыхало все четче и громче, вздохи слышались все звонче и чаще, а тело будоражилось все более и более. Я провел с Минхо свою первую ночь. Мне не было неудобно и стыдно – лишь приятно и хорошо, я не чувствовал скованности и боли – только нескончаемый поток чувств и желания. С ним хорошо. Всегда. Даже если новое и непривычное.        После мы лежали все еще раздетые, но прикрылись одеялом. Теперь для меня будто не было стыдливости в том, чтобы быть перед кем-то обнаженным, однако только если этот кто-то – Минхо. Он уложил голову мне на плечо, а я, взяв его ладонь, рассматривал и гладил его пальцы.           – Все в порядке?        – Конечно. А что?       – Мало ли что-то не так было. Лучше говори, если вдруг.       – Все было отлично. А то ты по моим издыханиям тут все это время не понял? – сказал я, и Минхо лег на бок, опершись головой на один локоть.       – Понял, конечно, – он по-кошачьи хищно ухмыльнулся. – Но могут быть конкретные моменты. Просто сказать, мол, все хорошо, но так-то и так-то не делай.       – Хорошо, тогда больше не заставляй меня рассказывать тебе, как я хочу, чтобы это все было. Я сгорю со стыда второй раз.       – Сам сказал, что это заводит.       – Это правда, но стыдно все равно.       – Если без шуток, ничего в этом стыдного. А как мне еще узнать, что ты хочешь?       – Птичка напоет.       – Хрен с птичкой. В любых отношениях нужны разговоры по всем вопросам, где что-то может разойтись, про секс в том числе.        – Да знаю я. Дай мне привыкнуть. Это была не самая частая тема для светских бесед за все мои семнадцать лет.        После к этой теме мы больше не возвращались. Разговоры пошли непринужденные о всяком. Ближе к часу ночи стало прохладно, мы надели футболки и штаны и вернулись в кровать под теплое одеяло. Ели те же, что и в середине смены, конфеты из пузатых пакетов, потому что они еще не закончились даже наполовину. Ночью беседы всегда особенные, язык так и норовит проболтаться о том, что ранее было секретом. Я уже начал по памяти читать Минхо тексты придуманных мной песен, а потом и вовсе их напевать. Отрезвляла лишь мысль, что неподалеку спят дети, потому говорил и пел я все равно тихо. Потом я рассказал ему страшилку Славы, рассказал, как мы измазали пастой девчонок, и Минхо негромко посмеивался. Мы пролежали так почти самого рассвета. Когда стрелка его будильника достигла половины пятого утра, решено было лечь спать. Мы снова разделись и улеглись. До подъема Минхо оставалось два с половиной часа, до моего – три с половиной.  

-

      Звон будильника вырвал из сна так резко, что я вздрогнул. В полудреме видел, как Минхо вывернулся из моих объятий, недовольно помычал и ударил по будильнику, чтобы он замолк. Пару минут он молча лежал с закрытыми глазами, а потом поднялся. Отпил воды из стакана, стоящего на тумбе, и потер лицо. Я сонно посмотрел на Минхо, он – на меня.        – Спи пока, у тебя еще время есть, – прошептал он.         Я согласно мыкнул и тут же вновь провалился в сон, потому что поспал так мало, что быстро и крепко задремать не составило труда. Но вскоре я опять проснулся. В этот раз от звучного горна, гремящего на всю территорию лагеря. Я не разлепил глаза, дождался, пока горн стихнет, и дальше неподвижно, почти спя, лежал в той же позе, в какой проснулся. Сил подняться я в себе не отыскал. И вдруг спустя минут, кажется, пять вздрогнут от внезапно оказавшихся ласковых рук на плечах. «Хан, просыпайся», – послышалось рядом. Я, все еще вялый, не сообразил, что происходит. Минхо чуть тряхнул меня. Наконец я потер глаза, разлепил их и непонимающе посмотрел на него, на секунду забыв, почему я находился не у себя в постели. Тут же, конечно, все вспомнил и недовольно перевернулся на другой бок. Шторы были задернуты, в комнате царил полумрак, оттого проснуться было еще сложнее.         – Солнышко, подъем, мама приготовила на завтрак блинчики. Вставай, а то в школу опоздаешь, – весело пролепетал Минхо.       – Мам, отстань, я спать хочу.       – Хан, серьезно, вставай. Тебе через десять минут нужно вместе со всеми идти на зарядку.        – Можно я ее пропущу?       – Нет.       – Почему? – недовольно простонал я.       – Потому что сам будешь от Вити нотации потом слушать. Я так и скажу: «Пытался разбудить, а он канючил».       – Сейчас встану, – прокряхтел я.       Я сел, свесив ноги с постели. Взял стакан Минхо и осушил полностью. Пальцами кое-как расчесал волосы, торчащие в разные стороны. Нашел свои штаны и футболку, натянул их, схватил куртку и поплелся к выходу. Минхо остановил меня, взял одной рукой лицо и поцеловал в щеку. Я улыбнулся и, попрощавшись с ним, пошел к своему отряду. Выйдя из корпуса, тут же зажмурил глаза от яркого, слепящего солнца. Подошёл к корпусу, встретил друзей, и мы отправились на зарядку. А через полчаса все отряды уже стояли на традиционной ежедневной линейке поднятия флага. У каждого на шее был повязан пестрый красный галстук. Как и обычно, громогласно звучала фраза: «Пионеры, к борьбе за дело Коммунистической партии Советского Союза будьте готовы», – и, несомненно, мы отвечали так же громко: «Всегда готовы», – и отдавали салют. Конечно, в центр позвали ребенка-активиста, который под торжественную музыку поднимал яркий флаг пионерской организации, а мы с серьезным видом стояли и слушали гимн пионерии, старательно пытаясь устоять на ногах после королевской ночи, во время которой большая часть мальчиков первого отряда бодрствовала до самого утра. За линейкой был завтрак, а после него я отправился наконец умываться и чистить зубы, что не успел сделать после пробуждения. Затем сходил и забрал свою очередную кружку замудренной формы, сделанную на гончарном круге и вернулся в корпус.       Вскоре весь отряд собрался в холе по просьбе вожатых. Виктор Павлович, как только образовалась тишина, начал говорить:         – Первый отряд! Сейчас, – он посмотрел на часы, – десять тринадцать. В час за нами приезжают автобусы. У вас есть время до одиннадцати, чтобы собрать свои вещи. После мы опять встречаемся в холле. Я отдаю вам ваши путевки. Дальше у вас свободные два часа. Можете гулять по территории лагеря, с кем-то попрощаться, обменяться номерами, адресами, если не успели, и все в этом духе. Сейчас идем за сумками к шкафу у входа, а потом по палатам собираться. Внимательно проверьте, что все забрали! Всем все понятно?        После утвердительного ответа нас отпустили собирать вещи. Возле шкафов с дорожными сумками началась толкучка, все спешили поскорее ухватить свою. Леня, как самый высокий, стоял у шкафа и раздавал те, что лежали на верхних полках, потому что до них мало кто мог дотянуться. Через минут десять все, забрав свою обувь из прихожей, разбрелись по палатам. Там царила суета не меньшая. Вещи из общих шкафов и личных прикроватных тумб горой переносились на кровать и постепенно укладывались в сумки. Все пыхтели, пытаясь затолкать все поплотнее, как было до этого, когда они собирались вместе с родителями. Я управился на удивление быстро. Только пока складывал вещи, решил переодеться в более городскую, солидную одежду, в которой и планировал поехать. Я натянул рубашку с коротким рукавом, излюбленные заграничные джинсы-клеш и затолкал тренировочные штаны и футболку в сумку, застегнул ее и, утомленный, уселся на кровать.        – Сколько времени? – крикнул я.       – Десять сорок восемь, – ответил мне кто-то с наручными часами.        Я еще раз навскидку оценил, все ли собрал. Казалось, что да, потому я вышел из палаты и отправился к Ксении Сергеевне. Постучался в вожатскую, получил положительный ответ и вошел. Ксения Сергеевна, будто статуя, замерла с футболкой в руках, сложенной только наполовину, и выжидающе смотрела на меня.        – Ну? Чего надо?       – Я хотел спросить, нет ли у вас листочка и ручки.       – Срочно?       – Не очень.       – Ай, ладно, сейчас отдам, а то забуду, – она подошла к тумбе, открыла ящик и сначала выдала мне лист, а после – ручку.       – Спасибо.       – Не за что. Иди давай.        И я пошел. Направился в холл, где еще никого не было – все были заняты сбором вещей. Я уселся на старенький стул в центре полукруга. Слушал тишину. Откуда-то издалека, будто из другого мира, доносились голоса. А я был один. В молчании. Спокойном, робком. И опять запахи детства, пробирающиеся из окон и плывущие по помещению нежные лучи солнца, ветхие стулья, плакаты со счастливыми лицами пионеров на стенах и флаг пионерской организации. И вдруг, точно снег на голову, на меня обрушилось осознание: это конец. Я знал это в середине смены, знал на последней дискотеке, на концерте закрытия смены, на костре и даже час назад. Но тогда просто знал, не понимал, не чувствовал, это был лишь сухой факт. А теперь я ощутил все: всю тоску, боль и тяжесть. Я уезжаю. Осталось два часа, и я никогда не увижу это место теми глазами, какими смотрю на него сейчас, – глазами ребенка, которого отправили в лагерь на отдых. Вот я и повзрослел. По щеке скатилась одинокая горячая слеза, которую я тут же утер.        В холле постепенно начали появляться ребята, а через десять минут уже и вовсе были все. Пришли вожатые, и началась суета с документами. Как повелось, обязательно чья-то путевка терялась, все начинали нервничать, но оказывалось, что она просто была вложена в чью-то другую. Я получил свою и после просто сидел и ждал, когда нас отпустят. Надолго это не затянулось. Ксения Сергеевна еще раз попросила внимательно осмотреть все, проверить сумки и убедиться, что ничего не забыто. Сказала, чтобы все следили за временем и без пятнадцати час в строгом порядке были в галстуках, с сумками у крыльца. После отряд разбрелся кто куда. А я достал добытые ручку и бумагу. Подошел к Лене и Максиму, попросил их оставить свои адреса и телефоны. Они оба объяснили, что телефонов у них нет, потому оставили только адреса. Затем я отправился к Минхо и, как и ожидалось, застал его в вожатской. Шторы все так же были задернуты, оттого в комнате царил полумрак. Минхо уже был одет по-городскому: в расклешённые брюки и светлую рубашку-поло. Он вразвалку, свесив ноги на пол и опершись головой о стену сидел на кровати рядом со своей дорожной сумкой и молча смотрел в никуда.       – Ты чего в стену смотришь? С ума тут сходишь?       – Ну так, только одним полушарием, – вяло сказал Минхо и посмотрел на меня. Взгляд прошелся по мне с головы до ног, и он с улыбкой закусил щеку. – Хорошо выглядишь.        – Я не буду уточнять, что значит такой взгляд и выражение лица, – хмыкнул я. – Спасибо.       – Не уточняй. И так знаешь.       – Знаю.       Минхо не поднимаясь притянул меня к себе, и я уперся ногами ему в колени, все еще стоя, и глядел на него сверху-вниз. Он смотрел исподлобья, изучал меня внимательно, цепляясь за каждую деталь, точно никогда до этого не видел, но притом так томно и вкрадчиво, что я от этого взгляда тут же стушевался. Его ладони погладили мои бедра и поднялись к ремню. Минхо молча, глядя прямо в глаза взял его пальцами и будто этим пытался удержать меня на месте, хотя сбегать я никуда не собирался.       – Хочу тебе отсосать.       Я почувствовал, как по щекам раскаленной лавой растекся жар и как в груди внезапно затрепыхалось от этих слов сердце. Его взгляд сверлили меня и одновременно с тем раздевал. Я ощутил себя абсолютно голым, хотя все еще находился в джинсах и рубашке с коротким рукавом. Но несмотря на все внешние факторы, не способствующие такому развитию событий, живот защекотали бабочки и волнительное предвкушения. Я знал, что не найду в себе сил отказать – слишком уж этого хотел.       – Можно? – спросил Минхо, и его пальцы прошлись вдоль ремня. Звякнула пряжка, но лишь оттого, что он задел ее, пока не намереваясь расстегнуть.       – Сколько же в тебе желания, – на выдохе произнес я. – Только вчера… И снова.       – Я не виноват, что ты такой красивый.       – А если кто-то зайдет?       – Закрой дверь на замок.       – А есл…       – Ты не хочешь? – перебил Минхо. – Можешь просто сказать. Я же не заставляю.       – Хочу, – выдохнул я. – Очень хочу.       Рука потянулась к защелке на двери – благо, мы были достаточно близко, чтобы мне не пришлось отходить, – и раздался звонкий щелчок. Я кинул ручку и лист, с которыми пришел, чуть поодаль от Минхо, уложил руки ему на плечи, провел вдоль шеи и остановился, когда взял в ладони его лицо. Наклонился и аккуратно поцеловал. Губы Минхо, мягкие и теплые, тут же ответили мне со всей чувственностью. Все внутри переворачивалось от вожделенного желания, так быстро появившегося, и нежного наслаждения, которое дарил каждый даже самый детский и невинный поцелуй. Я ощутил, как пальцы, не отпускавшие мой ремень, стали его неторопливо расстегивать, и оторвался от Минхо. Посмотрел ему в глаза, а в животе все встрепенулось вновь – взгляд темный, хищный, требующий и желающий. Под ним я растекался и плавился, как кусочек льда под солнцем. Снова звякнула пряжка, но теперь иначе. Кожаная лента выскользнула из оков язычка и стала свободно болтаться. Однако Минхо не спешил. Медленно, с мягким нажимом провел рукой туда, затем обратно, там же руку и оставил. Я не сдержал сорвавшийся с губ судорожный вздох. Он по-кошачьи улыбнулся, взглянул мне глаза и притянул для очередного поцелуя.       Бегунок молнии съехал вниз. Сердце колотилось бешено, и дыхание было взволнованное и частое, точно у загнанного в угол зверя. Минхо неспешно стянул вниз сначала джинсы Levi’s, затем нижнее белье. Я за это время успел завестись до сумасшествия. А Минхо только еле заметно хмыкнул – мне показалось, почти самодовольно – и, чуть подвинув меня, встал на колени. Я чувствовал, как от этого вида подкосились ноги, и едва удержался и не упал. Минхо стоял передо мной на коленях, готовый… Господи! Разве это может быть правдой? Казалось, у меня просто разыгралось воображение, но нет. Я четко, абсолютно реально ощутил, как он притянул меня за бедра, сначала пару раз поцеловал у самого основания, затем чуть выше. Языком прошелся вдоль и взял в рот полностью. Я задохнулся. Судорожно глотнул воздух и через несколько секунд откинул голову назад от наслаждения. Руки, непослушные, дрожащие, отыскали его голову и зарылись в копну густых, темных волос.       Минхо двигался энергично. Я старался не издавать звуков, но то и дело надрывисто, лихорадочно вздыхал. Голова кружилась от удовольствия и была совершенно пуста – ни одной докучливой мысли, только он, страсть и ублажение. Когда я был уже близок, Минхо оторвался и закончил рукой. Он поднялся с колен, подошел к своей тумбе и, выудив оттуда салфетку, вытер пальцы, а я, обессилено бухнувшись на спину на Галину кровать, лишь молча наблюдал за ним. В голове сияла удивительная пустота, а тело разомлело от наслаждения. Затем я все-таки лениво приподнял таз, натянул трусы с джинсами и застегнул ширинку, за ней – ремень. Минхо избавился от мусора, подошел ко мне и, оперевшись о поставленное меж моих ног колено, склонился и снова поцеловал. Я с чувством ответил, крепко обвил его шею, притянул поближе. Минхо, не удержавшись под напором моих рук, свалился на меня, но ни на секунду не прекратил целовать.       – А ты?… – спросил я, чуть отстранившись.       – Что?       – Я могу тебе тоже.       – Не надо.       – У тебя не, – я замолчал, пытаясь подобрать наиболее скромную формулировку, однако не подобрал и просто закончил фразу, как есть: – встал?       – Какая разница? Я просто захотел сделать тебе приятно. С этим сам разберусь.       – Можешь, конечно, и сам, но здесь есть я. И я могу помочь.       – Да ладно, – он отмахнулся.       – Могу просто… рукой это сделать. Хочешь? – сказал я, и Минхо, некоторое время рассматривая меня, будто ища подвох, все-таки сказал:       – Хочу.       И пришла моя очередь делать ему приятно. И удивительно – получать удовольствие самому было так же хорошо, как и доставлять его Минхо. Слышать его вздохи, видеть, как он откидывает голову, обнажая шею, касаться… После мы долго лежали в тишине. Затем вяло поднялись, хотели перебраться на кровать Минхо, как он заметил мои листок и ручку, благополучно забытые в порыве страсти.       – А ты чего с листком пришел?       – Хотел, чтобы ты номер и адрес оставил.        – Ой, – Минхо уселся на кровать. – Хорошо, что ты помнишь. Я забыл совсем.        – И вот как бы ты меня искал? – я сел рядом, взял бумагу с ручкой и протянул ему.       – Да черт его знает, – он пожал плечами и стал писать все, что нужно. – А твои?       – Дай, – я забрал лист, подписал рядом с его данными «Минхо», а внизу написал свои. Аккуратно оторвал этот кусочек и вручил ему. – Держи. Главное не звони после десяти вечера, родители спят. И раньше десяти утра в воскресение. Там я сплю.       – Ты думаешь я в десять утра в воскресенье не сплю? – фыркнул он. И вдруг с грустной улыбкой прижался ко мне и сказал: – Боже, когда я тебя теперь снова увижу?       – Когда только захочешь. Пока не началась учеба, я свободен и никуда уезжать не планирую. Только если мы с тобой все-таки съездим в Киев. А так я дома. Приезжай. Или звони, я приеду. Или встретимся где-нибудь.       – Скучать буду. Привык уже, что ты рядом всегда, а теперь по-другому будет. Странно так.       – И я буду скучать.         Минхо отодвинул ворот моей рубашки и нежно поцеловал в шею. Тело мгновенно покрылось колкими мурашками. Я отстранился от Минхо и взглянул в его глаза. Не знаю, что я пытался отыскать в них, но, кажется, это нечто, трепетное и заботливое, нашел. Мы были вдвоем все то время, которое оставалось до отъезда. Оно прошло за разговорами, за ласками. Я слышал и нежные слова, и отчетливый стук его сердца. В последний раз любовался старенькими тумбочками и кроватями, стенами с местами отколовшейся краской, белыми деревянными оконными рамами и кружевными полупрозрачными занавесками. И самое главное, в последний раз сидел здесь с Минхо. Еще он отдал мне пакеты с конфетами. Я долго отнекивался и говорил, что ему стоит оставить их себе, но Минхо был более упертым. Он заверил, что для него купить такие – не проблема, что ему не жалко для меня ничего и что это будет какая-никакая хорошая память – правда, до тех пор, пока я эту память не доем.

-

      Весь первый отряд стоял на крыльце. У каждого на шее красовался алый пионерский галстук. Наш ярко-желтый автобус с табличкой «Осторожно, дети!» и натянутым плакатом с названием лагеря уже ждал. Вожатые о чем-то серьезно говорили с водителем. Вещи были погружены в багажное отделение. Оставались последние минуты на территории лагеря. Пришло время уезжать. Я нашел взглядом Минхо, печально стоящего возле автобуса третьего отряда, шустро направился в его сторону, с каждым шагом ускоряясь, и налетел на него с объятиями. Он от неожиданности охнул, но тут же крепко прижал меня к себе. Не так нежно и ласково, как хотелось бы, а живо, резко и по-мужски, – по-другому в присутствии кого-то было нельзя – но обнять его хоть как-то всегда хорошо. Он аккуратно придвинулся и шепнул на ухо сокровенное: «Люблю». Если бы я мог, то прыгал бы до самого неба от того, сколько эмоций во мне тут же взбушевалось. Но я просто так же тихо ответил ему: «И я». Отодвинулся, мягко улыбнулся и ушел в сторону своего автобуса. Уже стоял у двери, планируя ступить на порог, как не сдержался и снова обернулся к нему. Минхо тоже смотрел на меня. Я напоследок сожалеюще помахал и наконец зашел в автобус.        Через пару минут мы отправились в путь. Я сидел в самом конце с Леней и Максимом. Они о чем-то оживленно разговаривали – я не вслушивался, а просто смотрел в окно и думал о своем. Мимо проносились густые леса, поля со скатанным в стоги сеном, бежала вместе с нами сизая дорога, и неспешно плыло нежно-голубое, безоблачное небо. Солнце светило ярко и слепило глаза. Вот и закончилась смена. Закончилось мое детство. И пусть я вернусь в квартиру, где провел его же, где меня будут ждать родители, но вернусь совсем другим – взрослым. Я чувствовал, как сильно изменился, пока был в лагере и, наверное, все же в лучшую сторону. Я приеду, вскоре устроюсь на работу, начну ходить на пары в институт, отмечу восемнадцатилетние, куплю первую пачку сигарет по паспорту и вспомню эту смену, где был так далек от всего этого. Но я принимал, что время идет. Мне было тоскливо, однако я знал, что становлюсь опытнее, свободнее. И пусть что-то теряю, но что-то также и приобретаю. Я вспомнил Минхо. Понял: есть единственное, что меня гложет – моя чистая и искренняя любовь к нему оставалась под запретом. Нужно молчать. Я мирился с этим и готов был мириться дальше, чтобы любить. Я был вне истины и морали КПСС, но был счастлив. И был, о боже мой, уже действительно взрослым.