Вне истины и морали КПСС

      Я в спешке пробежал несколько лестничных пролётов и остановился у нужной двери. Как Минхо и говорил по телефону, передо мной предстала квартира на третьем этаже с нужным номером. На мгновение я замер, нервно облизал пересохшие губы и стал пытаться привести в порядок сбившееся неровное дыхание. Весь был ужасно нервный. Чтобы хоть как-то успокоиться, неторопливо осмотрел саму парадную, которая ранее просто пролетела перед глазами. Минхо жил на Бассейной улице, совсем рядом с Парком победы и национальной библиотекой. Дом был пятиэтажный, красивый, статный, не похожий на те однотипные серые пятиэтажки, которых было полным-полно в той части Московского района, где жил я. На входе в парадную меня встречали колонны.        Но внутри, как и в любой другой парадной, здесь пахло лёгкой сыростью, чем-то жжённым и табаком – наверняка кто-то курил. Стены выкрашены в грязноватый кремовый бежевый. В некоторых местах облупилась краска, в других же в глаза изредка бросалась мелко, точно хулиган был слишком скромным для такого звания, написанная нецензурная брань, которую наверняка скоро замажут – я уже заметил несколько скрытых таким образом, – но в общем стены были вполне чистыми и аккуратными. В моём доме всяко хуже. На выступах у межэтажных окошек даже стояли горшки с цветами. Флорист из меня никакой, потому ни один из них не был определен, как какой-либо конкретный. Однако весьма неплохо это скрашивало обстановку. Я глянул на дверь Минхо. Простецкая деревянная с круглой ручкой, небольшой табличкой с номером и несколькими скважинами для ключей. И только я решительно занёс руку над квадратной кнопкой звонка, как замер от вспыхнувшей лёгкой неуверенности. Просто почему-то страшно. Мы не виделись давно, потому мне было куда волнительное, чем если бы мы встречались хотя бы раз в неделю.       Я сделал вдох-выдох и зажал звонок. Даже с лестничной площадки услышал назойливую трель за стеной. Подумал, что наверняка хозяев это быстро начнёт бесить. Если откроет его мама или папа, мне, вероятно, будет слегка неловко, потому я просто надеялся, что дверь откроет Минхо. Меня всего будто начало трясти изнутри, как хотелось поскорее увидеть Минхо и как в то же время было боязно. Сколько мы не виделись! Как поздороваться, о чем говорить, как объяснится перед его семьей? Мысль о том, что наша встреча и все эти диалоги случатся вот-вот, что я прямо сейчас находился возле его квартиры, переворачивала все во мне. Час дороги и эта каша в голове весь день не могли быть пустой тратой времени.       Но Минхо не открывал. Ну неужто он не дома в воскресенье? А родители? Не могли же они всей семьей куда-то уйти именно в тот день, когда к нему пришел я! А даже если и так, то я решил, что упёрто просижу на лестнице несколько часов, но дождусь его появления. Если уж начал эту затею воплощать, то нужно закончить. Меня самого стал раздражать непрерывный звон, и я убрал с кнопки палец, потоптался на месте в раздумьях и хотел было уже рассесться на холодной бетонной лестнице, как дверь неторопливо открылась, и передо мной предстал заспанный, угрюмый Минхо в тёплом банном халате. Я почувствовал, как загрохотало сердце, стоило только его увидеть вот так, с глазу на глаз. Оказывается, я сам не подозревал, насколько сильно скучал по нему всё это время. Полтора месяца периодических звонков по телефону совсем не то же самое, что живой контакт. Минхо опёрся о дверной косяк, протёр глаз, и на его недовольном лице тут же растянулась осчастливленная улыбка. Всё-таки рад.       – Я не до конца проснулся, это всё ещё сон? – хрипловато протарахтел он. – У тебя же смена на работе. Ты что тут делаешь?       – К тебе пришёл, что ещё-то мне тут делать? – неловко заулыбался я и подошёл ближе. Минхо внимательно осматривал меня несколько секунд, будто сомневался и не до конца верил собственным глазам. – У тебя кто-нибудь дома?       – Иди сюда, – он проигнорировал мой вопрос.       Минхо взял меня за руки, торопливо затащил в квартиру, и только дверь за спиной с грохотом захлопнулась, как на губах я ощутил знакомое тепло. Наверное, мы всё-таки одни. И больше никого в квартире. Одна его рука оказалась у меня на плече, другая запуталась где-то в копне волос. Я понял, что пропал. Полностью. Совершено. В нос мгновенно ударил родной аромат, и я прикрыл глаза. Мои ладони как-то судорожно нашли его горячие щёки. На одной ещё был след от подушки. Как же мне этого не хватало: его тепла, его поцелуев, его аккуратных пальцев, путающихся в непослушных волосах, его спокойного голоса – всего Минхо в целом. Мне совсем не верилось, что со мной взаправду происходило то, о чём я долго раздумывал перед сном столько времени. О чём я тоскливо мечтал. Он неторопливо отстранился, пробежался взглядом по моему лицу и спросил:       – Так чего ты приехал?       – Ты дурак, что ли? Просто к тебе. Я так соскучился, – выдохнул я. – Очень сильно. – Минхо молчал и просто смотрел на меня. Медленно провёл по щеке большим пальцем. Неспешно поцеловал родинку. После нос. Лоб. Вновь спустился к губам и с особой нежностью прикоснулся к ним. И ещё раз чмокнул родинку. – Ты тоже, вижу, скучал?       – Конечно, – абсолютно спокойно, без тени присущей ему саркастичности ответил Минхо. – Раздевайся давай, помой руки и иди на кухню. Я переоденусь пока, – он отодвинулся от меня и пошёл в комнату.       – Ты только проснулся, да? – крикнул я ему вслед, стянул куртку, снял ботинки и побрёл выискивать ванную комнату. Двери, впрочем, было всего две, поэтому долго корячиться не пришлось. Свет не включил – просто зашёл и оставил дверь открытой.       – Ага, – эхом донеслось из комнаты. – Знал бы ты как я сначала взбесился, что меня в единственный выходной разбудили.       – А потом что? – я включил воду. – Меня увидел и всё? – намылил руки вонючим хозяйственным мылом. – На душе птицы запели?       – Птиц не было, конечно, но злиться уже не захотелось. Но это тебе разовая акция. Учти, я в воскресенье сплю до трех дня, поэтому не заявляйся больше так рано.       – Рано, боже. Полвторого на часах. И вообще, выпендриваешься много. Может, мне уехать? Спи себе дальше, – весело фыркнул я и быстро смыл пену. Выключил струю воды и замер. – Какое полотенце можно взять?       – Да любое бери.       Я взял самое близкое ко мне в розово-зелёную полоску, вытер мокрые руки и вышел из ванной. Минхо, уже переодетый в домашние штаны и белую майку, тоже показался из комнаты. Мы стояли и просто странно изучающе смотрели друг на друга, как дикари из джунглей. Я плавно приблизился к Минхо, окольцевал его шею, забравшись обеими руками в растрёпанные после сна тёмные волосы, и так же молча продолжил разглядывать, но уже находясь совсем рядом. Пальцами стал перебирать прядки, почесывать кожу головы. Я столько раз представлял, что скажу и сделаю, когда мы наконец встретимся. Хотелось и рассказать, как тяжело было от мысли, что мы, живя в одном городе, всё не могли найти времени увидеться, как скучал, как вспоминал, наверное, даже слишком часто, просто поговорить с ним спокойно, никуда не торопясь, рассказать, как кипят будни в институте, как дела в целом, и послушать, как жизнь у него. Однако теперь, когда Минхо стоял передо мной, все слова куда-то разбежались, и в голове стояла лишь туманная пустота. Только в груди было умиротворённо, тепло, потому что теперь прямо перед собой я видел его лицо, уже приевшиеся черты: острый нос, пухлые губы, пышные тёмные ресницы и угольные проницательные глаза.       – Пойдём чай попьём? – прервал наше молчание Минхо негромким вопросом. – У меня есть индийский чай «со слоном».       – Серьёзно? Откуда он у тебя? – удивился я. – Его же в магазинах не найти.       – Обычным покупателям не найти, – загадочно улыбнулся Минхо. Я сощурился и сказал:       – А ты необычный, что ли?       – Получается, необычный, раз он у меня есть.       – Ну пойдём. Я его не пил лет, наверное, семь.       – Семь? – Минхо ошеломлённо вскинул брови.       – А как? – буднично пожал плечами я. – Я же не знаю, где его достать. Я-то обычный покупатель.       Через небольшой коридор мы прошли в просторную кухню. В брежневских, привычных мне домах их всегда делали очень тесными, а здесь иначе – она была размером с целую огромную основную комнату. Минхо подошёл к выкрашенным белой краской деревянным шкафчикам, стал рыскать в них и выискивать чай. Бросил мне: «Поставь воду, пожалуйста, спички на подоконнике». Я, как велено, открыл крышку алюминиевого чайника, налил воды где-то до середины. Лихо взял коробок, включил газовую плиту и поставил чайник обратно. От только-только затушенной спички почувствовал терпкий, едкий запах горелого, увидел тянущуюся ленту тонкого сизого дыма. Знакомо. Не только потому, что я курил. Мне нравился этот специфичный аромат. Бывало, иногда начинал просто так поджигать спички одну за одной – они, благо, совсем дешёвые, потому никакой ценности не имели – смотреть, как они торопливо прогорают, мгновенно тушить и наслаждаться. Я заглянул в дверцу под раковиной, ожидаемо отыскал там мусорное ведро и выкинул спичку. Чтобы неловко не стоять как истукан, не мешаться под ногами, уселся на табуретку и глянул на предметы, стоящие на покрытом клеёнкой столе: стеклянный графин с водой, опустошённый почти полностью, полная салфетница и слегка измятая тонкая тетрадь. Я чуть вытянул шею, повернул голову и прочитал выведенное красивыми буквами:       – Ливенцев Минхо? – удивился я и посмотрел на спину Минхо. – У тебя фамилия Ливенцев?       – Да.       – Я думал, у тебя корейская.       – Я ж говорил как-то, у меня папа русский, а мама кореянка. Поэтому фамилия соответственно тоже русская, папина.       – Красивая. Как думаешь, мне бы подошла? – улыбнулся я. Минхо мельком глянул на меня с хитрой усмешкой и вновь отвернулся.       – Не знаю.       – Ливенцев Джисон, – задумчиво, протяжно произнёс я. – Вот выйду за тебя замуж, возьму твою фамилию и всё – прощай холостая жизнь…       – А если наоборот?       – Как?       – Я буду Хан Минхо.       – Нет, зачем это ещё! У тебя куда красивее.       – Ну, как пожелаешь.       Я оторвал взгляд от крепкой спины Минхо и стал заинтересованно оглядывать интерьер вокруг себя, старался подмечать какие-то детали. В глаза мне сразу бросились настенные золотые часы, сделанные, как имитация подобных наручных. Такие же висели и у меня дома. Обои бежевые, с каким-то абстрактным непонятным мне рисунком. Взгляд притягивал кухонный фартук – пёстрая мелкая плитка. Над головой в конце коридора, прямо у входа в кухню, потолок был ниже, я это заметил ещё когда только вошёл – это антресоль. И она тоже имелась и в нашей квартире. Антресоль – это как некий обязательный элемент, присутствующий у всех жителей. И у всех моих школьных друзей, к кому я только ни приходил в гости, и у всех родственников она была. Я услышал пронзительный писк чайника. Повернулся и смотрел, как Минхо взял его, стал разливать по кружкам кипяток. Вены на его руках в этот момент показались ярче, выразительнее, и я правда нахально засмотрелся на них, очерчивая внимательных цепким взглядом.       – А как ты приехал вообще? – спросил Минхо, пока разливал заварку того самого индийского чая «со слоном». – Ты же сегодня работаешь.       – Взял день за свой счёт.       – Ради того, чтобы ко мне приехать?       – Ну, вообще, по большей части, чтобы чай попить, – буднично сказал я, и Минхо хмыкнул себе под нос. – Ну а как ещё встретиться? – вздохнул я. – Мы не виделись полтора месяца после поездки в Киев. А это был конец августа! Оба учимся шесть дней недели. Конечно, можно как-нибудь видеться и в это время, но всё равно тяжело после пар, я это понимаю, я сам очень устаю.       – Извини, перебью. Я забыл, тебе сахар нужен?       – Да. Одну ложку. Так я о чём. В будние дни нет возможности встретиться, а в воскресенье у меня как назло всегда работа. Ну и как долго бы это продолжалось? До новогодних каникул, которые ещё через два с половиной месяца? Я слишком соскучился.       – Я тоже соскучился, – Минхо поставил две кружки запашистого чая с клубящимся над ними густым паром – одну мне перед носом, другую – себе. – Пей пока не остыл.       – Спасибо, – я, не поднимая полной до краёв кружки, наклонился к ней и шумно отхлебнул немного. Слегка обжигало горло. Приятно.       – На самом деле, я правда очень рад, что ты здесь. Намного больше, чем показываю. Я спросонья обычно овощем себя чувствую, поэтому ты не подумай ничего такого.       – Да нормально, я такой же. Я вижу, что ты только встал. У тебя вон ещё от подушки след на правой щеке.       – Да? – он растерянно дотронулся до лица. Я глуповато, но наверняка очень радушно и тепло улыбнулся.       – Ага. Ну ты выглядишь вполне себе по-домашнему. Сразу видно, что у человека выходной. – Минхо на это фыркнул. – Почему ты спишь до обеда? Совсем не высыпаешься?       – К сожалению, – пожал плечами он. – Ложусь поздно, встаю рано, чтобы до института добраться. И так шесть дней. В воскресенье за всю неделю отсыпаюсь.       – А почему мы одни, где твои родители? – озадачился я.       – Я один живу.       – Это твоя квартира?       – Можно считать, что да.       – Серьёзно? – у меня глаза на лоб полезли.       – Вообще, она бабушкина. Но бабушка умерла два года назад, поэтому теперь здесь живу я.       – А по наследству на кого переписано?       – На меня.       – Тогда не можно считать, что твоя. Она и есть твоя.       – Получается так, – кивнул Минхо.       – А комнат сколько?       – Две.       – У нас полгорода семьями из пяти человек в одной комнате в коммуналках живёт, а ты в своей двухкомнатной квартире. С огромной кухней! Так ещё и студент. Студенты вообще всю жизнь считались самыми бедными людьми. А тут квартира своя, чай пьёшь, который нигде не достать. Как?       – У меня папа – замдиректора сети гастронома по всему Ленинграду, поэтому может достать любые продукты, которых нет на прилавках. Ну и деньги там платят соответствующие.       – Так ты богатый?       – Я не могу сказать, что лично я богатый, но на жизнь точно не жалуюсь. А вот мои родители очень недурно обеспечены.       – Они тебе не помогают деньгами?       – Помогают. Так, на бытовые вопросы всякие. В золоте не купаюсь.       – Это поэтому ты так щедро мне отдал эти огромные дорогущие пакеты с конфетами? Поэтому так легко заплатил за меня в Тарасовке?       – Все это я делал, конечно, просто потому что хотел, но, не будь я так обеспечен, я бы, естественно, не смог.       – С ума сойти. Мы встречаемся… Сколько? Три месяца, а я не знал, что ты аристократ.       – Аристократ тоже мне, – засмеялся Минхо. – Ты голодный?       – Не особо. А ты?       – Я тоже не то чтобы, но позавтракать нужно. Но мне очень лень сейчас что-то нормальное готовить. У меня есть… Карбонад будешь? Бутерброды могу сделать.       – Минхо… Карбонад! – изумился я. – Я его даже ни разу в жизни не ел! Только от родителей слышал про него.       – Ну вот попробуешь.       Минхо поднялся и пошёл к холодильнику. Вернулся в охапку с белым хлебом, маслёнкой и карбонадом. Я заинтересовано смотрел на запечённый кусок свинины и вытянул руку со словами: «Дай понюхать». Карбонад пах различными душистыми специями и мясом очень пряно, стойко и аппетитно. Совершенно незнакомый мне аромат. Во рту скопилась слюна, и я в предвкушении наблюдал, как Минхо нарезает хлеб. Чувствовал себя оголодавшим нетерпеливым ребёнком, однако считал своё воодушевленные абсолютно оправданным. А как ещё! Карбонад доставался только «по блату», потому многие не то что ни разу не пробовали его, а даже попросту не знали, что это такое. А мне тут вдруг такая возможность выпала. Минхо сделал мне бутерброд с щедрым куском карбонада и отдал. Я откусил.       – Ну как?       – Вкушно! – довольно произнес я, не успев дожевать.       – Ну ешь, раз «вкушно», – заулыбался Минхо. – Скажи, если что, я второй сделаю.       – Ага.       Минхо тоже сделал себе бутерброд, отодвинул продукты и принялся есть. Убирать их в холодильник не стал видимо потому, что я мог захотеть еще. Я счел это умилительным. Тоже своего рода забота ведь!       – Ну как у тебя в институте дела? – спросил он.       – Я ж тебе по телефону рассказывал, – напомнил я, снова откусывая бутерброд.       – Во-первых, мы неделю назад созванивались в последний раз – мало ли что там у тебя за это время произошло, а во-вторых просто хочу тебя вживую послушать.       – Как в институте… Да нормально. Препод по философии достал только. Мы радиоконструкторы! Сдалась мне его философия? Нет, ладно она есть в целом, так сказать для общего развития, но зачем столько требовать? На парах не спать, отмечает он сам, дз задает, еще и курсовые ему чуть ли не каждую неделю делай! Третьекурсники говорили, что он еще и на сессиях валит…       – Сколько ему?       – Лет сорок, мне кажется, а докапывается, будто все восемьдесят, и у него деменция началась. Чего только хочет этим добиться?       – Есть такие преподы. Никуда от них не денешься, а бесят страшно.       – Вот-вот! – пылко сказал я и вновь почувствовал знакомое раздражение от упоминания его в диалоге. – Я его как вижу в коридоре, сразу закипать начинаю.       – Может, ты просто меня давно не видел, вот и злишься? – Минхо ухмыльнулся.       – Тебя? – я растерянно оглянул его, улыбающегося, сонного, и вдруг подумал, что, наверное, он прав, потому что, смотря на Минхо, я тут же стал спокойнее. – Кажется, да. Хорошо, что сейчас ты здесь.       – Я-то здесь постоянно, это мой дом. А действительно хорошо, что ты сейчас здесь.       – Покажешь свою квартиру потом?       – Покажу, конечно. Что первым хочешь увидеть? – Минхо уложил ладонь мне на шею и стал ее неспешно разминать. – Спальню?       – Наоборот. Ее напоследок. Самое хорошее оставить на конец.       – Как угодно.       – А ты всегда такой кокетливый с утра?       – Не знаю. Тебя просто увидел, вот и рвется, что остановиться не могу.       Я весело цыкнул на его очередное заигрывание. Продолжил рассказывать, как у меня дела, как складывается рутина – об этом я, конечно, говорил и по телефону, но здесь мог сделать это более подробно. Упомянул, что недавно виделся с Леней после пар. Мы в письмах еще задолго до дня встречи договорились увидеться в определенный день. У него недалеко от моего института находилась школа, и Леня после уроков пришел ко мне, дождался окончания пар, встретил меня, и мы пошли гулять по Невскому проспекту. Оказалось, они с Полей все еще встречаются. Я удивился, но виду не подал. Просто порадовался за них. Время за нашим с Минхо разговором пролетело незаметно. Он тоже много рассказывал обо всем, что с ним происходило. Как мне приятно было просто его слушать! Я все время украдкой начинал его разглядывать – так давно эти нежные и в то же время удивительно четкие, резкие черты я не видел настолько близко.       Минхо показал мне свою квартиру. Ремонт у него был очень хороший, свежий. Обе комнаты чистые, аккуратные настолько, будто он готовится к чьему-нибудь приходу, и лишь разобранная кровать напоминала о том, что я вырвал Минхо из сна. Одна комната была для гостей. Темный диван, стеллажи из дерева, доверху забитые литературой, телевизор «Рассвет» на тумбе и два громадных кресла. Другая комната – его личная, с широкой кроватью, письменным столом, шкафом и заполненными его увлечениями полками. Над его постелью висел громадный узорчатый красный ковер. Пол – паркет-елочка, а стены были облеплены личными фотографиями и плакатами его любимых групп. На полках – куча пластинок и книг, на столе – идеальная чистота и пара тетрадей в углу. Он включил проигрыватель, поставил пластинку с взрывной мелодией из популярной песни The Beatles, и мы свободно развалились на кровати. Как много я смеялся и улыбался! Столько всего хотелось сказать и сделать, и так было хорошо, что я не отказывал себе ни в одном желании. Вставал, шустро и бодро ходил по комнате, вещая очередную историю, которую невозможно передать одними только словами и сидя на месте. Минхо смеялся, кажется, не меньше меня. И как я был рад видеть его таким! А когда стих наш буйный настрой и на фоне зазвучала нежная мелодия, Минхо поднялся, протянул руку, приглашая на медленный танец. И мы танцевали, тесно прижавшись друг к другу. Я прислонялся щекой к его шее, вдыхал аромат легких духов и гладил волосы. Как же я мечтал об этом в лагере, как хотел, чтобы мы так кружились в танце на последней дискотеке! Но там я себе этого позволить не мог, зато мог здесь, в его квартире, где никто нас не видел.       Поздний вечер мы провели не менее хорошо, чем и все время до этого… Я на коленях у Минхо, наши руки внизу друг у друга, дыхание в губы, нежные долгие поцелуи и вожделенные вздохи. Совместный душ, покрывший зеркало пар, назойливо липнущая к бедрам шторка, мои ладони, упирающиеся в скользкую, влажную плитку, Минхо сзади, его горячие – какие же горячие! – руки, крепко сжимающие ягодицы, и снова вздохи. А потом обнаженные, жаркие тела в смятой постели, крупные приятные мурашки по спине, стелющаяся прохлада из окна, закинутые на его плечи голени, он внутри и опять, опять вздохи. Я устало свалился на кровать и прикрыл глаза. Некоторое время барахтался в громадном пуховом одеяле, запутавшемся в ногах, но вскоре выбрался из него и укрылся аж до самого носа, потому что по комнате ходил легкий ветерок, сквозивший из приоткрытой форточки. Я и не думал, что способен на то, что произошло этим вечером. Три раза подряд, боже! Но как же мне было хорошо! Я смотрел, как абсолютно голый Минхо поднялся, отыскал свое белье, спросил: «А ты одеться не хочешь?» – и, получив отрицательный ответ, вернулся ко мне в теплую постель. Он, уложив голову мне на грудь, молча слушал стук сердца, спокойный и четкий. А я, приобняв его за плечи одной рукой, аккуратно, едва касаясь выводил на теплой коже незамысловатые узоры.       – Это какое-то сумасшествие, – с ленивой улыбкой протарахтел я.       – Что?       – Ну… Мы три раза, – я не закончил предложение – все еще не слишком привык говорить об этом. Минхо того и не требовал, без лишних слов все понимал. – Как с цепи сорвались. Я даже предполагал, что во мне может быть столько страсти.       – Соскучился по мне слишком, видимо.       – Я правда соскучился.       – Вот. До этого ведь последний раз был еще в Киеве, когда мы жили в одном номере.       – А тебе… Ты не чувствовал себя не очень из-за того, что у нас ничего с августа не было?       – Ты про что? Про то, что мы в целом не виделись, или про то, что мы не занимались сексом?       – Второе.       – Ну, конечно, я часто вспоминал о тебе. И всякого хотелось, но обстоятельства складывались иначе, потому жил вот так вполне себе спокойно. На стену уж не лез. В конце концов я достаточно самостоятельный, – Минхо плутовски улыбнулся. – Но скучал.       – Думал обо мне?       – Думал. Знал бы ты, сколько.       – Я не знаю, понял ли ты меня, но, кажется, нет. Я имею в виду… Как бы сказать? Думал ли ты обо мне… в другом ключе?       – Интересно тебе? – посмеялся он, опершись ладонью о мою грудь, приподнялся и посмотрел прямо в глаза. В его взгляде искрилось хоть и задорное, но все же явное кокетство. – Хочешь знать, удовлетворял ли я себя, представляя тебя? Еще как! Я тебе могу столько своих фантазий рассказать, что у тебя глаза на лоб полезут, – ухмыльнулся Минхо, а я только почувствовал, как снова громко и взволнованно застучалось сердце. Я был готов и определенно хотел бы однажды это послушать. – А чего спрашиваешь?       – Да пытался понять, делал ли ты так тоже, – честно признался я. – Потому что я да.       – Тогда тоже поведаешь потом, что представлял. Я бы послушал.       – Даже не вздумай! Мне как тебе это рассказывать? Опять меня собираешься мучить? Всякими «а было ли там что-нибудь такое-сякое».       – Может и собираюсь. А чего? – Минхо пожал плечами. – Узнал бы получше, что тебе нравится. Уж не в мельчайших подробностях, но… место, например. Вдруг любишь экстремальное, а я даже не проинформирован.       – Ничего экстремального, – заверил я и через пару мгновений молчания добавил: – У меня была мысль про кухню.       – Среди сковородок и ножей, на столе. Представь, – начал Минхо с придыханием, – я надеваю тебе на голову кастрюлю, целую, ты…       – Я сейчас встану и уйду, – перебив его, шутливо пригрозил я. – Что ты высмеиваешь мои желания?       – Да не высмеиваю, – он улыбнулся, наклонился, коротко чмокнул меня в губы и уложил голову обратно мне на грудь. – Мне все нравится. Кухня так кухня.       – Минхо.       – М-м?       – Расскажи мне кое-что, – произнес я.        – Что? – заинтригованный Минхо перевел на меня взгляд.       – Я помню, как еще в лагере ты однажды обмолвился, что у тебя уже были отношения. Ты это сказал, получается, еще до того как мы начали встречаться.       – Ну, было такое. И что ты хочешь, чтобы я рассказал?        – Вообще все. Это были единственные отношения до меня или нет?       – Единственные.       – Тоже был парень?       – Да. А кто еще?       – Ну вдруг тебе девчонки тоже нравятся чуть-чуть, просто к мужчинам больше тянет. Мы об этом особо не разговаривали. Бывает же и такое.       – Бывает. Но не у меня. А почему ты спрашиваешь об этом вообще? Ревнуешь, что ли?       – Да больно надо, – весело фыркнул я. – И так знаю, что тебе нужен только я.       – Какие мы самоуверенные, – он хмыкнул себе под нос.       – Разве я неправ?       – Прав. Тогда зачем тебе это знать?       – Интересно просто. Ну расскажи вот: как это случилось, что вы начали встречаться?       – Ну, – Минхо задумчиво потер шею. – В выпускном классе школы начал общаться с одним мальчиком, он уже на третьем курсе учился.        – Как его звали?       – Артем. Он весь такой был из себя. Необычный, яркий. Всегда из толпы выделялся. И манерный очень. Увлечений – куча: он и на фортепиано играл, и танцевал, и книги писал, и лепкой занимался, и чего только не вытворял. Постоянно комплименты делал, времени много уделял. В общем, все в нем меня притягивало, я влюбился по уши – впервые ведь. Ну и закрутилось как-то. Он очень очевидные намеки давал, так что я быстро понял, что все взаимно.       – И кто первый признался?       – Он.       – А расстались когда?       – Ближе к концу моего первого курса. Мы полтора года были вместе.       – Почему расстались?        – Да сложно с ним было. Сначала – влюбленность и бабочки в животе, а потом куча ругани по поводу и без. Мы жили вместе около года – здесь же. Быт вместе вести не получалось. То кто-то кому-то мешал, то посуда не помыта, то вещи разбросаны. И из-за каждого такого пустяка мы тут же начинали ссориться. Он ревновал жутко ко всем, а меня так это бесило! Даже к однокурсницам, хотя я столько раз повторял: мне не интересны женщины вообще. Да и мужчины мне другие были тогда неинтересны, я ж в отношениях был. Спустя полгода вместе, когда комплиментов уже было сказано достаточно, чтобы я влюбился и привязался, давить начал как-то: здесь я тупой, тут дурак, тут «опять не сообразил», – сказал Минхо, а во мне все вскипело: ну как! Как этот дурак мог так говорить Минхо!? – Из-за этого появилось ощущение, будто со мной что-то не так. А еще в нашей интимной жизни я был куклой, над которой можно надругаться. Странно было все, без нежности. Да и время вместе проводить стало не так приятно, будто вся эта напыщенность была только чтобы привлечь, а потом стало как-то… никак. Если коротко, минусов я нашел значительно больше, чем плюсов.       – Вы спали?       – Да. За полтора-то года. Я уже совершеннолетним был.       – И не было у тебя такого, что ты скучал после того, как вы разошлись?       – Скучал? – он весело глянул на меня. – Уж точно нет. Мы расстались по моей инициативе. Я уже сто раз успел это обдумать, прежде чем сказать, так что это было взвешенное решение.       – А ты кому-то про это рассказывал?       – Нет, конечно, – Минхо досадно помотал головой. – Как я расскажу такое? Как жил и спал с мужчиной…       – А почему ты меня так пытался огородить от этого?       – Когда это?       – Когда я тебе признался. Ты говорил, что это все сложно, что не стоит, что могут быть какие-то там последствия, хотя уже состоял в отношениях с парнем.       – Я тебе просто рассказал. Вдруг ты бы понял, что к такому не готов. Кто знает.       – Хм, – я недоверчиво вздохнул.       – Чего?       – А вдруг у тебя и со мной так будет? Сложно станет. Я ж тоже иногда таким бываю… Как сказать? Не подарок, в общем.       – Ты? Хан, ты подарок самый настоящий, самый желанный и самый лучший, какой можно получить. Дурак просто, – Минхо нежно улыбнулся, наклонился ко мне и звонко поцеловал в самый кончик носа. – С тобой очень хорошо и просто. А еще ты искренний. Не из тех, кто к себе заманит, а потом болт забьет. И вообще… Другой ты. Совсем другой. Так что не ищи себе лишних поводов, чтобы голову ломать.

-

      После осенней встречи с Минхо, после времени, проведенного вместе за разговорами, после ночи в одной постели мы решили, что оставлять все как есть – не дело. Договорились видеться и в будние дни, и на выходных. Подработку я перенес на субботу, чтобы после нее с чистым сердцем идти отдыхать целое воскресенье. Минхо, у которого занятий по часам зачастую было меньше, нередко встречал меня после Бонча – так обучающиеся называли наш институт имени Бонч-Бруевича. Мы либо шли прогуляться по излюбленному шумному Невскому, либо неспешно добирались до ТЮЗа и его небольшого сквера, либо иногда через мост доходили до Горьковской и на метро ехали по домам – он до Парка Победы, а я до Звездной. Но чаще всего мы, уставшие и не выспавшиеся, просто сразу садились на метро и приезжали к нему. Благо, Минхо жил буквально в паре минут от метро, и дойти до его дома не составляло труда даже зимой, когда путь преграждали массивные сугробы. Я все чаще оставался ночевать у Минхо. К тому же, это было еще и удобно – от него мне было куда проще добираться до Бонча. Постепенно в его квартире стали появляться мои вещи: несколько пар джинсов, футболки и рубашки, в ванной в стакане зубная щетка, некоторые тетради и учебники на столе, парфюм на полке и прочие мелочи. Мама нередко спрашивала, с кем я так часто ночую, но я лишь отмахивался, говорил, что сижу у друга до ночи по учебе, а после мы вместе едем на пары – так, мол, удобнее.       За это время я некоторые вещи о себе понял. Музыкантом становиться мне не хочется. Минхо сказал мне однажды подумать об этом, и я действительно думал. Однако себе в этом направлении не нашел. Есть люди, которые музыкой горели всегда, кажется, даже каждую минуту, которые готовы были погрузиться в нее с головой, жить, дышать ей. Я же готов не был. Мне нравилось играть на гитаре, но я никогда не был в углублен в это настолько. Зато с удивлением для себя я понял, что выбранное мной направление в институте мне очень понравилось. В сравнении с тем, что мы изучали на парах, математика в выпускном классе школы показалась детским лепетом, но оттого мне и было интересно. Я стал куда чаще играть на гитаре. Привез ее домой к Минхо, нередко играл для него, а он всегда слушал с таким наслаждением, точно Джимми Пейдж со мной рядом не стоял. Я, как и обещал в лагере, взял свой песенник и продемонстрировал, что создавал сам – пусть звучало просто и местами слишком примитивно.       Поздний вечер. Февраль. Улицу поглощала тьма. Я, уставший и измотанный, долго брел по тротуарам, трясся в вагоне поезда, и, почти не помня как, добрался до дома Минхо. В голове гудели мысли, назойливые, шумные, они заполонили все внутри и вокруг меня. Зрачки не фокусировались ни на чем, будто стояла какая-то пелена – я не плакал, нет. Я просто почти не видел ничего перед собой, все проносилось мимо, ускользало от моего взора за ненадобностью. Все, что я мог разглядеть – застывшую перед глазами картину, являвшуюся моей реальностью еще полчаса назад: мамины испуганные глаза и слезы на ее щеках, блестящие от ледяного свечения лампы. Я открыл дверь парадной, не смотря по сторонам, доплелся до третьего этажа и, дернув ручку, зашел в квартиру. В коридоре было темно хоть глаза выколи, лишь с кухни, через закрытую дверь, тянулась теплая полоса света. Оттуда терпко пахло мясом, специями и доносился звук кипящего масла. Минхо готовил. Я наощупь стянул ботинки, небрежно кинул их на пол, стащил с плеч куртку и пошел на кухню.        – Привет.       – Привет, – Минхо спешно наклонился и поцеловал меня в щеку, не отвлекаясь от приготовления. – Есть будешь? Я курицу почти дожарил.       – Нет, не буду… – я уселся на табуретку. – Хотя буду. Буду? Да, буду. Чуть-чуть.       – Не очень голодный?       – Не очень.       – Чай, кофе?       – Да. Нет. Не знаю.       Минхо непонимающе мельком глянул на меня через плечо, ничего не сказал и больше не стал расспрашивать про еду. Молча положил две пикантно благоухающие порции обжаренной курочки со свежими овощами и сделал крепкий кофе с молоком и без сахара, как я всегда и пил. Поставил передо мной тарелку с кружкой, уселся на соседнюю табуретку, произнес:       – Рассказывай, – и откусил огурец.       – Что?       – То, что случилось. Ты весь сам не свой.       – Да там… – я глубоко вздохнул, и теперь пришлось признаваться уже ему: – Я рассказал маме про нас.       – Что? – Минхо перестал жевать. Он просто смотрел на меня и будто надеялся отыскать на моем лице признаки того, что я шутил. Но не нашел. Он вновь откусил огурец и спросил: – Зачем?       – Потому что устал молчать. И врать. «Я у друга, я у друга»… Под водолазками прячу все эти следы, которые ты, зараза, иногда оставляешь, но главное лишь бы не увидели. Ночую постоянно, остаюсь на несколько дней и все со словами, что у друга. Мы почти живем вместе! Это странно, она понимает ведь, что что-то не так. Достало просто.       – И что она сказала?       Я уныло хмыкнул. Что сказала? Да все то, что любая обычная женщина сказала бы своему сыну, узнав о таком. Что она могла сказать? Я вновь вспомнил этот разговор, состоявшийся буквально час назад, и по телу пробежала дрожь, зябкая и неприятная. Снова наша квартира, кухня, полумрак, темнота и голые ветки за окном, холодный свет лампы над раковиной, монотонный бубнеж из телевизора и мы с мамой. Отца дома не было – работа. Мама, испуганная, взволнованная, после моих слов «Нам нужно поговорить» безмолвно сидела за столом напротив меня и лишь тихо ждала.       – Мам, я пойму любую твою реакцию. Прости меня заранее, что я такой.       – Джисон, за что? Что случилось? – она наклонилась через стол ко мне ближе. – Что у тебя такое? Тебя кто-то обижает? Или ты закон нарушил? Или… Что ж случилось?       – Нет, не такого характера.       – А что?       – Мне, – я зажмурился, глубоко вздохнул и произнес: – не нравятся женщины. Я встречаюсь с парнем. Уже больше полугода.       – Что? – мама отстранилась. В ее испуганных глазах тут же считался ужас: – Джисон, Господи! Сплюнь! Что ты говоришь такое!        – Правду, мам. Я устал скрываться. Все это время я ночевал не у друга, все это время водолазки носил не просто так, я…        – Подожди, стой… Какую правду? Ты… Как же так, Господи?       – Мам…       – Ты не шутишь? Ты серьезно?       – Я абсолютно серьезно.       – Джисон, побойся Бога! Так нельзя. Даже если это шутка…       – Мамочка, да я не шучу.       Ее глаза растерянно бегали туда-сюда. Она молча рассматривала меня несколько мгновений, а после закрыла лицо руками и расплакалась. Как и предполагалось, реакция не заставила себя ждать. Я устало вздохнул, поднялся и вместе с табуреткой передвинулся к ней ближе. Обнял маму за плечи и прижался к ней. Она не вздрогнула, не вздохнула, не отодвинулась – ничего. Только продолжила тихо плакать. Я уложил голову маме на плечо, и мы просидели так минут двадцать, которые, казалось, растянулись в целую вечность. Я гладил ее руки, и слушал, как она горько плачет. В груди у меня стало так пусто, понуро и одиноко, что я сам готов был зарыдать вместе с мамой, но не мог. Это было бы совсем позорно. Через некоторое время после того, как всхлипы стихли, она дрожащим голосом произнесла:       – Кто он? С кем ты… – мама смолкла. Будто подавилась этим словом, стала кашлять и так и не смогла его произнести.        – Встречаюсь? С Минхо.       – Как? С Минхо… – она неверяще и печально взглянула на меня. – Он же ж… Комсомолец прилежный, красивый такой юноша… Как же так? И вы с ним вместе? И он тоже…        – Да.       – Джисон, Джисон, – мама прижалась ко мне. – Ты ж мой ребенок… Ну что ж это с тобой?       – Мам, со мной все в порядке. Я знаю, это сложно для тебя, но я ничего не могу сделать. Я просто такой.       – Это неправильно, это нездорово.       – Мам… – позвал ее я, но она, не слыша, продолжала:       – Это против природы. Нельзя так, нельзя, слышишь меня?       – Да я его люблю, почему нельзя!?        – Любишь? – мама резво отстранилась и потерянно посмотрела мне в глаза.       – Люблю. Так же люблю, как все любят. Ничего во мне нет такого сверхъестественного.       – Никому больше не говори, ни за что. Понял?        – Не собирался.       – Я отцу не скажу. Он с ума сойдет.       – Не говори.       – Джисон…       – Мам, прости меня. Я тебе так больно сделал, знаю, но я просто такой, я не могу по-другому, правда.       – Все, хватит. Иди сейчас лучше к своему другу, ты все равно сказал, что заедешь ненадолго, что к нему собирался… Иди.       – Ты меня прогоняешь? – я почувствовал, как внутри что-то рухнуло.       – Нет, как я могу? Но иди… Сейчас иди. Мне надо побыть одной.       – Я зайду потом? Ты переваришь эту мысль, позвонишь мне, – я встрепенулся, отыскал бумажку и уже по памяти записал номер Минхо, – вот на этот номер позвонишь, скажешь, что готова все обсудить, и мы сядем и спокойно поговорим.       – Да-да… Да… Зайди потом.       – Ты же позвонишь?       – Позвоню.       – Мам… – я поднялся. – Прости еще раз. Я тебя очень люблю, – прошептал я.       Она горько улыбнулась, встала и нежно поцеловала меня в лоб. По ее щекам снова потекли слезы. Я смотрел на маму несколько секунд, выдавил из себя «До встречи» и направился к выходу. Теперь же, сидя на кухне у Минхо, я пересказывал этот разговор ему. Меж его бровей пролегла суровая складка – о чем-то думал. Губы сжались в напряженную полосу, а указательный палец нервно постукивал по столу.       – Вот так вот закончился наш разговор, – в заключение сказал я, медленно ковыряя еду вилкой.       – М-да… Думаешь, стоило говорить?       – Не знаю. Но уже все сделано.        – Ты расстроен?       – Конечно расстроен. Я понимал, что увижу что-то подобное, но… Хотя не так все и плохо. Она обещала ничего не говорить папе и согласилась увидеться потом. Не сказала ничего вроде: «Ты мне больше не сын!»       – Она тебя очень любит. И поймет. Дай ей время. Представь, что она чувствует, когда ее любимый ребенок говорит о чем-то, что может быть для него опасным. «Вдруг кто узнает – что тогда будет?» В ее голове все это тут же проносится. Она за тебя в первую очередь боится. Ну и, естественно, ей нелегко просто потому что она не знает, что, когда любят так, тоже все бывает хорошо и в порядке. Нормальная реакция. Куда лучше, чем могло бы быть.        – Ты не злишься, что я рассказал?       – Мне-то на что злиться?       – Я ж и тебя выдал.        – Бог с ним. Не думаю, что твою маму беспокоит, что там у меня. А тебе и без того хватит на сегодня плохих эмоций, чтоб еще я тут на уши сел.        – Спасибо, – произнес я, потому что был благодарен, что Минхо понимал все мои чувства.       – Слушай… Раз такое дело: живи у меня. Уже не просто на ночь, другую. Оставайся тут. Все равно так складывается все. Тебе и ездить на учебу проще, и мы будем рядом все время. А я тебе только рад буду. Мне все время тоскливо как-то, когда тебя нет.       – Не так я, конечно, планировал от родителей съехать. Ну, что теперь уж? Все сделано и сказано, – я вздохнул. Поднял взгляд на Минхо и добавил: – Да, я останусь у тебя.       – Оставайся.       – А вещи? У меня тут не так много всего.        – На первое время хватит, а потом… Ты ж снова к маме собрался зайти когда-нибудь в любом случае? Хочешь, с тобой схожу? Мы вместе все соберем и поговорим заодно.       – Да. Давай. Так будет легче. Боже… Я себя таким брошенным чувствую. Почему?       – Потому что тебя не поняли.       – Но я ведь ожидал этого. Понимал, что по-другому и не будет.       – Это кажется так. Надежда, даже самая маленькая, всегда глубоко внутри где-то сидит. Ты все равно молодец, потому что просто сделал это.       – Да где там молодец? Я, может, все испортил.       – Молодец еще как. Отыскал в себе смелость сказать и столкнуться с такой реакцией лицом к лицу.       – Да уж. Такую смелость нашел, что теперь сижу и думаю, а не зря ли, – горько усмехнулся я.       – Это неважно. Сделал же. Мне вот сил сказать об этом не хватает.       – Да и зачем? Не говори. Тебе нет смысла, и так нормально ведь.       Весь вечер я чувствовал себя выжатым как лимон. Рано завалился спать и тут же провалился в сон. Но Минхо оказался прав. Мама, хоть и с трудом, но успокоилась. Мы не общались с ней две недели вообще. Это было и странно, и непривычно, и тревожно, потому что раньше у меня такого не было, если не брать в учет лагерь, где не общались мы исключительно по причине того, что не было возможности, а не из-за тонкостях в наших взаимоотношениях. Я не знал, как она объяснила папе, где я, но наверняка что-то придумала. Чувствовал я себе не слишком хорошо: постоянно мысли сводились к этому и появлялся самый отвратительный, душащий страх – что если она никогда больше не позвонит? Сигарет в день уходило теперь аж две пачки – меня это ужасало, но остановиться перебивать стресс курением я не сумел. Пусть у Минхо дома я был частым гостем, пусть мне было, что носить и чем пользоваться, но ощущение от этого все равно сложилось странное. Мне было очень хорошо жить с ним, однако то, при каких обстоятельствах мы стали делить быт… Когда мама все-таки позвонила, я говорил с ней трясущимся голосом, а рука, державшая трубку, то и дело вздрагивала от волнения.       Мы пришли к ней. Сидели на кухне, долго разговаривали, и я видел, как ей сложно. Но мама любила меня, замечательно относилась к Минхо и старалась слышать ситуацию с нашей стороны. Спустя два часа разговора она сказала, что все понимает, знает, что не изменит ни меня, ни Минхо, ни наши чувства, и почти принимает. Я чувствовал, что еще не принимает совсем, что она лишь так сказала, но смирилась она куда быстрее, чем я мог подумать. Просто с огромной болью. Мама обещала никому не говорить и помогла нам собирать мои вещи. Сказала, что папе объяснит, мол, с другом решили квартиру снимать, потому что так дешевле и дорога до Бонча быстрее. Мы обнялись перед тем, как я ушел. Вернувшись домой, я ощущал себя непонятно, но на душе стало легче. Минхо зашел в комнату, уселся рядом с двумя кружками чая в руках, одну протянул мне, и прямо в этот момент я понял, что ни о чем не жалею. Главное, что с ним рядом.