Вне истины и морали КПСС

      Утро было ничуть не отличающимся от привычного: шумный рев горна, ленивое умывание в полудреме, зарядка, уборка палаты на скорую руку и торжественная линейка. Ночная прохлада в воздухе успела рассеяться удивительно быстро, уступив место дневному липкому, влажному летнему жару. Я чувствовал, как лучи горячие проходятся по лицу, морщился и щурился. Флаг вновь поднимал вызванный Антониной Владимировной активный пионер. К борьбе за дело Коммунистической партии Советского Союза мы, вялые и не до конца проснувшиеся, несомненно как всегда были готовы и гордо отдали салют. А затем пришло время долгожданного завтрака. А там, как всегда: скрежет ложек о тарелки с перловкой, сладкий-пресладкий чай, бутерброды с яйцом и уставшие, несчастные лица дежурящих в столовой. Я неторопливо потягивал чай, недовольно фыркал от количества сахара – я добавлял всегда лишь одну ложку, – но продолжал пить. Перловую кашу я ел с детства, яйца любил, потому сегодняшним меню был доволен и остался сытым. А после мы пошли на стадион, где проходил спорт-час. В такую погоду заниматься мне не хотелось, только упрел бы весь, потому мы с Леней – Максим пошел заниматься – устроились поодаль.       Камень под ногой лениво вилял из стороны в сторону под натиском моего кеда. Порозовевшее лицо покрылось лёгкой испариной, и моя ладонь тыльной стороной шустро прошлась по взмокшему лбу. На улице ни малейшего дуновения ветерка, ни прохлады – лишь душная, влажная жара, точно в пустыне. Я с Лёней сидел в тени под сосной в паутине её корней и сгорал от высокой температуры. Я смотрел на пробивающиеся сквозь кроны лучи и почти ни о чём не думал – сил не было. Я считал, что это, пожалуй, самое отвратительное свойство жары – грызущая, несносная лень, окутывающая меня с ног до головы. Мне не хотелось ничего делать, не хотелось думать. Только пить и мыться.       – Последняя дискотека сегодня, – сказал вдруг Лёнька безмятежно. Я с непониманием глянул на него в ожидании, что мысль свою он продолжит. И он продолжил: – Не грустно тебе?       – А должно быть?       – Не знаю. Ты мне скажи.       – Пока нет. А чего грустить?       – Ты же больше сюда не приедешь. Да и не только конкретно сюда: вообще ни в какой лагерь больше не приедешь. Эта последняя лагерная дискотека в твоей жизни. Вот и спрашиваю: не грустно от этого?       – Я даже и не задумывался об этом.       – А ты задумайся.       – Пока непонятно, – я пожал плечами. – Наверное, вечером немного будет. Сейчас осознания как такого нет.       – Я полагаю, ты всё-таки расстроишься. Это ж не такая маленькая часть твоей жизни. Оставить всё это в прошлом и в очередной раз понять, что с детством прощаешься…       – Ты меня хочешь вогнать в апатию?       – Нет, – Лёня весело фыркнул. – Просто говорю, что на ум приходит. Извини, если что.       – Да мне нормально. А ты?       – А я что? – нахмурился он.       – Это разве не последний год у тебя?       – Думаю, нет. Наверное, поеду и на следующий.       – Тебе ж семнадцать будет уже.       – Как тебе сейчас, – отметил он. – Нормально вполне. Я люблю лагерь.       – Ты любишь? – я с удивлением вытянул голову. – Мне казалось, тебе на это все плевать, ходишь такой незаинтересованный. Я вообще думал, тебя насильно отправили.       – Нет. Я захотел. Хоть сам по себе не слишком активный и общительный. Здесь просто другой мир. И мне нравится, что городская рутина на некоторое время меняется. Есть в этой глобальной идеи пионерии что-то очень дружное и живое – оно всегда меня заряжает.       – А по тебе не скажешь, – хохотнул я.       – Я так и думал.       – А вообще… Вот, знаешь, сказал ты об этом – про дискотеку, я имею в виду, – так я теперь правда расстроился. Сидел до этого и только от жары маялся, а сейчас только эта мысль в голове вертеться будет. Действительно ведь… Совсем моё детство уходит.       – Это же не плохо.       – Нет, конечно нет. Вот только сложно для меня как осознание. И было, и есть, и – не знаю, надеюсь, что когда-нибудь успокоюсь и уже не будет. Беззаботнее чем сейчас ведь уже никогда не станет.       – По-детски беззаботно, может и нет. Но хорошего будет много. Это всего-навсего очередной жизненный этап. Во взрослой жизни много всего, что в таком возрасте недоступно. И наоборот. Ко всему привыкаешь. Да и жизнь эта взрослая, сказано-то как! Она не приходит вдруг ни с того ни с сего. Всё постепенно.       – Постепенно, – уныло вздохнул я. – Эх, Лёнька, столько в башке у тебя всего. Интересного! Мы после смены общаться-то будем? Или ты не хочешь?       – Почему же? Хочу. Я тебе свой адрес напишу потом. А ты мне письма пиши. И я буду.       – А телефона нет у тебя?       – Нет, увы. Только письмами.       – Ну и бог с ним. Будут, значит, письма. А Поля?       – А с ней что?       – Будете общаться?       – Как получится, – он чуть скривил губы, будто с пренебрежением.       – Это ты почему так? Не хочешь?       – Хочу – не хочу… Не в этом дело. Лагерные романы, они часто сами по себе ничего не стоят. Нет, конечно, может, у нас это перерастет во что-то достаточно серьезное, но я в это не особо верю. Да и тем более в таком возрасте. О чём серьёзном может идти речь? Если мы будем общаться, я буду рад, но вероятнее всего это закончится так же быстро, как началось.       – Как ты просто говоришь об этом! С ума сойти! Я вот… – воодушевлённо начал было я, желая поделиться собственной ситуацией, как тут же прикусил язык – лишнего о своей личной жизни мне болтать точно не стоит. – Я вот, наверное, так не смог бы… Правда это, но мне она всегда глаза колет.       – Мне тоже колола. Просто я уже не раз это обдумать успел. И наконец успокоился. Понял, что сейчас загадывать смысла нет. Просто буду смотреть, как пойдёт.       И мы снова умолкли. Как удивительно быстро, подумалось мне, завязался у нас такой до больного душевный диалог, и как быстро он угас, оставив притом после себя рой мыслей и странный осадок. Лёня, как и я, находится на пороге взрослой жизни. Только мне через него переступать придётся несколько раньше. Однако, кажется, мыслями разными он успел себя загрузить уже сполна. Впрочем, я в этом плане на него похож. Чуть что случится – так я успокоиться не могу, потому что мозг этим загружен будет невыносимо, даже если внешне того видно не будет. Но одно дело, когда в самом деле что-то случится – тогда это процесс размышления над ситуацией, которую впоследствии я всё же оставлю в покое. Другое, когда речь идёт о необратимом процессе взросления, к которому, как оказалось, я совсем не был готов. Хотя, может, к такому нельзя быть готовым, и Лёня прав – всё случится постепенно…       – Хан! Мы тебя искали! – ко мне подбежал Олежка с Танюшей под руку, и я мгновенно поднял взгляд на них, оставив свои размышления. – Спрятался тут под деревом, не найдешь! У нас же дискач будет. Ансамбль сыграть хочет чё-то. Ты ж будешь?       – Буду. А что в планах?       – Да не выбрали ещё. Танюшка предлагает что-то сопливое.       – Не сопливое, а нежное и лирическое! – исправила Танюша тут же. – Хан, ну ты же понимаешь – последняя дискотека смены, хочется чего-нибудь приятного, доброго, чтобы у всех воспоминания остались о последних днях такие же.       – А я думаю, нужно наоборот, чтобы было прямо еб твою мать как! – с чувством сказал Олежка.       – А и то, и то нельзя? Лирику в конец поставить, а что-то динамичное, весёлое в начало или середину.       – Да можно, наверное. Танюшка, ты споёшь ведь всё?       – Спою.       – Ну тогда всё возьмём.       – А репетировать когда? – усомнился вдруг я.       – Так из старого возьмём. Нам сказали, что можно песни две-три.       – Можно под коней взять «Там где клён шумит»! – с энтузиазмом предложила Танюша. – Очень красивая песня!       – Ну да. А в центр… Ну, бляха муха, что-нибудь… У битлов взять «All my loving», классика как-никак! Тань, ты её текст знаешь?       – Знаю. Не так давно учила.       – Хан, а ты?       – А я-то что?       – Ну, текст знаешь? На подпеве будешь.       – Ну, знаю.       – Спеть сможешь?       – Могу.       – Отлично. Я договорюсь, чтобы дали два микрофона. Тебе со стойкой.       – Тогда решили? – спросил я.       – Да. Репать не будем особо, времени нет. Но вы всё знаете вроде.       – Знаем-знаем, – закивала Танюша.       На этом обсуждения закончились. Олежка с Танюшей ушли. Лёня посмотрел на меня, кивнул, будто давая добро на моё участие в этом, и вернулся в прежнее положение. Посидев ещё недолго, вожатые стали звать нас строиться на обед. Мы поднялись с земли, побрели к отряду и, как и всегда, встали вместе в пару. Выступление на дискотеке меня не грузило. И даже мысль о том, что я сам должен буду петь вместе с Танюшей – хоть и не беря на себя эту роль полноценно – меня тоже ничуть не пугала.

–

      Время близилось к девяти. Я, уже нарядный, сидел с ансамблем в актовом зале после окончания нашей своеобразной маленькой репетиции. Мы решили, что каждую песню хотя бы пару раз прогнать всё же нужно, потом за полчаса до начала дискотеки собрались в зале. Всё получилось и впрямь складно и легко, как я и полагал, только теперь был полностью уверен в том, что мы не ударим в грязь лицом на дискотеке. Наши песни будут в самом начале и конце дискотеки, чтобы между тем мы сами успели потанцевать и отдохнуть. Я был одет в чёрные джинсы с широким клёшем от колена, протянул в них красивый кожаный ремень с массивной пряжкой и надел лёгкую пёструю рубашку, рукава которой слегка закатал для солидности. Весь ансамбль распихал инструменты по чехлам – кто сделать это мог – и принялся относить к месту дискотеки. Я же самый последний повесил на спину гитару и застыл. Некоторое время стоял, рассматривая всё: знакомые винные кулисы с прикреплёнными рисунками, деревянную скрипящую лестницу к сцене, строгие ряды чуть потёртых сидений и то самое небольшое окошко, через которое каждый раз так лихо и порой не вовремя пробивался свет. Что было у меня на душе – словами объяснить сложно. И тоска, и все нежные детские чувства, успевшие захватить моё сердце полностью. Я вздохнул тяжко и наконец пошёл за всеми. Я уходил из этого зала после репетиции с ансамблем, наверное, в предпоследний раз. Оставался только концерт закрытия смены.       Дискотека, как и в прошлые разы, проходила на улице, потому что в помещении душно было до невозможности. А вот на улице вечером – самое то. Инструменты были оставлены ближе к нашей своеобразной сцене, которую из себя представляли возрастающие трехъярусные скамейки на стадионе, передвинутые в противоположный конец поля. Я уселся чуть подальше – в беседке – и снова был сражен своими назойливыми мыслями. Ах, знал бы только Лёнька, что он наделал! Я не мог теперь отвязаться от его слов. Потому что знал, что он сказал мне правду. Моё детство уходило и теперь уже точно, уже навсегда! А я, пытаясь влететь в последний вагон, не смел допускать любых об этом размышлений. Я ведь в лагерь приехал – в лагерь детства – какая тогда разница! А оказалось, лагерь этот детство моё со мною вместе и провожает.       Я смотрел на розово-голубое небо. Тихое, безмятежное. Лишь лёгкие перьевые облака, медленно и послушно тянущиеся за ветреным потоком. Они не сопротивлялись и не бушевали свинцовыми дождями и кричащими грозами – знали, что несёт их в нужную сторону, что жизнь расставит всё по своим местам. Есть вещи, против которых идти смысла нет. Есть вещи, которые и вовсе приходят со временем. Бывает, что дождливо, уныло и серо, а бывает наоборот – светло так, что глаза слепит. И облака понимали это, как никто другой не смог бы. Только вот у облаков души нет – они бояться не умеют. А я боялся. Боялся, что ветреный поток унесёт не туда и что в огромных небесных просторах утону и затеряюсь. Просто быть маленьким облачком в массе мощных, крупных облаков, да страшно быть набирающей силы тучей в лазурной бесконечности, когда вокруг – никого. Рядом со мной вдруг уселась нога на ногу Анфиса, которую я всё это время не замечал, погруженный в себя.       – Ты чего такой задумчивый? – спросила она. Я ей залюбовался – Анфиса всегда красива и привлекательна была удивительно. А ещё умела это подчеркивать красивой одеждой и макияжем.       – О жизни думал.       – Не так она хороша? – она нежно, очаровательно улыбнулась.       – Почему же? Очень даже ничего.       – Не знаю, мне показалось, что ты выглядишь таким загруженным… Ужас.       – Да нормальный. Так, думаю о том о сем, вот и все, – я тоже ей улыбнулся. – Кстати, выглядишь прекрасно.       – Спасибо большое, – она с плутовским прищуром ярких глаз склонила голову, кокетливо дёрнув стройной ножкой.       – Давай станцуем медленный танец? – спросил я. Мне было прекрасно известно – с Минхо я не смогу танцевать, потому что это будет странно. Но в свою последнюю дискотеку мне не хотелось пропускать ничего – медленный танец в том числе.       – Почему сейчас предлагаешь?       – На дискотеке уже нужно было? Да, действительно ведь. Не знаю, просто решил спросить сейчас.       – Давай потанцуем. Я только рада.       – Ну и хорошо.       – А вы выступать будете с ансамблем?       – Да. Две песни. В начале и в конце.       – Волнуешься?       – Нет. Мы выбрали то, что все хорошо знают.       – Что выбрали?       – Битлс и «Там где клен шумит».       – М-м, – тихонько мыкнула Анфиса. – Хорошие.       – Ладно, я пойду, Анфис. Скоро начинать будем.       Я поднялся и ушёл в другой конец стадиона, туда, где уже стояли музыкальные установки, наши инструменты и два микрофона. Там уже были все ребята ансамбля. Потихоньку тянулся народ из корпусов. Все нарядные, яркие, заряженные и звонкие. Даже любители пропускать дискотеки на последнюю всегда приходили. Потому что она самая ценная – последняя ведь. Я слышал голоса, хохот, разговоры, песни, напеваемые компаниями ребят и смотрел на всё с ласковой улыбкой. Ощущал себя почти старичком, который смотрит на внуков, хотя и не многих знал. Мы прождали пару минут, и спустя такое короткое время стадион уже был полон. Инструменты достались из чехлов. Тут подоспела и Антонина Владимировна. Она взяла микрофон и, привлекая всеобщее внимание, объявила, что дискотека начнётся с песни, исполненной нами. Вдаваться в подробности исполнения, наверное, смысла нет, потому что всё прошло гладко. Тревоги у меня не было никакой, а одно лишь наслаждение – мне было приятно играть и петь в давно знакомой компании и не испытывать ни малейшей трудности. Ребята на стадионе танцевали, весело прыгали и громко кричали слова в унисон Танюше (и самую малость мне), а она с ослепительной улыбкой чувственно прикрывала глаза, обеими ладонями прижимая микрофон. Вторая наша песня осталась на самый конец.       Дискотека проходила шумно и ярко. Я тоже танцевал. Танцевал так, как, наверное, не танцевал раньше никогда. Энергия из меня сочилась, рвалась и плескала, точно фонтан. Мне знакомым песням я подпевал, как и всякий. То резво прыгал, то меланхолично раскачивался из стороны в сторону. Был и в компании Лёни с Максимом, и в компании Минхо, который смотрел на меня и все улыбался (а еще совсем иногда вскользь проводил руками по моей талии и бедрам, будто случайно задел, но я-то все понимал) и в кругу со всем отрядом, и даже с незнакомыми мне людьми. Время текло странным образом: то ли очень торопливо, то ли, наоборот, тянулось. И связанно ли это было с моими мыслями, я не знал, но полагал, что да. Торопливо оно текло, потому что это его простое свойство. Чуть только закончилось мое детство, и я ступил на порог подросткового возраста, как часы вдруг стали протекать, как минуты, а минуты и вовсе – точно миг. А тянулось время лишь потому, что я за него цеплялся и отпускать не хотел. И прошло, казалось, не так много, но позади оказалось уже песен десять, и Антонина Сергеевна наконец объявила медленный танец. Заиграла нежная мелодия. Я заметил, как тут же стали расползаться ребята, в центре мгновенно оказались парочки, прижимающиеся друг к другу. Минхо вышел потанцевать с Антониной Сергеевной. Я улыбнулся. Оглядел поле и заметил Анфису, хихикающую с другими девочками, и направился в её сторону.       – Анфис, – я подошёл к ней и аккуратно тронул за плечо. Она обернулась.       – Да?       – Станцуем?       – Конечно. Я же обещала.       Мы вышли ближе к центру поля. Она по-кошачьи плавно и грациозно уложила руки мне на плечи. Я окольцевал Анфискину талию. Смотрел на неё, её колыхающиеся локоны, обнимающие тонкую шею жемчужные бусы, трепещущие ресницы. Гадал, волнуется ли она и чувствует ли смущение рядом со мной. Я этого почти не видел. Лишь самую малость. До сих пор не особо верил, что она может ко мне что-то чувствовать, но даже к самому этому знанию относился спокойно. Я заметил Минхо, танцующего с девочкой из моего отряда и хмыкнул – снова его пригласили, хотя это был даже не белый танец. Я этому не удивился: Минхо красивый, а девочки часто весело шушукались о нем, то и дело поглядывая в его сторону. Еще б тут не посплетничать о таком! Но теперь я не ревновал, потому что был абсолютно уверен, что сам Минхо безоговорочно выбрал бы меня.       – А почему ты решил меня позвать на танец?       – А почему нет? Ты меня уже звала. И я решил тебя позвать.       – Только и всего?       – Только. А ты хотела другое? – я улыбнулся.       – Не знаю. От тебя чего угодно можно ожидать.       Я хмыкнул и пожал плечами. Мы кружились в лёгком танце. Я смотрел и на неё, и в то же время сквозь. Думал о своём. Ветер раздувал мою блузку, ворошил её воротник. И всё же было хорошо. Пусть танцевал не с Минхо, пусть ждало меня далёкое, неизвестное, но я любил то, что со мной происходило здесь и сейчас. Потому что я знал – наслаждаться и любить жизнь – это всегда выбор. И я это выбрал. Вскоре, когда мелодия утихла, мы неловко глянули друг на друга и отошли. И только я хотел развернуться, как Анфиса внезапно меня остановила. Сказала, что хочет поговорить. В голове у меня тут же мелькнула догадка, что она может сказать, но я очень хотел верить, что ошибся. Мы ушли со стадиона. Сели на скамейку рядом с волейбольной площадкой. Там было тихо, лишь слегка приглушённо слышна была мелодия со стадиона. Некоторое время стояло молчание. Анфиса повернулась ко мне и тихо произнесла:       – Хан, в общем, – она, вся розовая, заробела передо мной удивительно. Я такой её никогда не видел и подумать не мог, что она такой бывает! – Я сказать тебе хотела – ты мне очень нравишься.       Я тяжело вздохнул. Анфиса смотрела на меня с искренней, почти отчаянной надеждой, что я еле нашёл в себе силы медленно, тихо-тихо, будто извиняясь, произнести:       – Анфис, ты не обижайся… Но я ничего такого не чувствую. Ты хорошая девочка, но это всё, что я о тебе думаю.       – И ты действительно позвал меня танцевать просто так?       – Да.       – Ну… Ладно, хорошо, – я только увидел, как тут же потухли её глаза, и она мгновенно потупила взгляд.       – Извини ещё раз, пожалуйста.       – Нет, в порядке всё, тебе не за что извиняться. Ты только скажи мне, в чём я оказалась недостаточно хороша?       – О чём ты, боже!? Анфиска, ты хорошая настолько, что слов нет! Может, даже слишком для меня. Я попросту тебе не пара. Не в тебе дело.       – Ты это сам решил, что мне не пара? – она глянула с непониманием.       – Нет.       – А кто? Что не так?       – Слушай, просто так сложилось. Ну не судьба, правда. И я это лишь знаю, а решила за меня всё жизнь-матушка, – сказал я и положил руки ей на плечи: – Ты не печалься только, ладно? Найдешь обязательно кого-нибудь намного лучше. Я тот ещё дурак, на самом деле.       – Дурак? – она вздохнула.       – Не представляешь даже, насколько.       – Но ты мне скажи всё-таки: нравится тебе, может, кто?       – Может и да. А меняет ли для тебя это что-то? Не грузи себя, Анфис, забудь меня и всё.       – Значит, нравится.       – Ну пусть так. Но от этого всё для тебя останется, как прежде. Не в плохом ключе. Я имею в виду, что это знание ничего не должно поменять в твоей голове: тебе так или иначе нужно остыть ко мне.       – Ладно. Только можно тебя попросить…       – Попроси.       – Никому не говори, что я тебе призналась.       – Боже мой, Анфис! Конечно, не буду. Я ж не настолько бессердечный.       Я неловко улыбнулся ей, она мне – в ответ, но больше для приличия. Я поднялся со скамейки и побрёл обратно в сторону стадиона. На душе стало и понуро, и горько за неё. Я знал, что сделал больно ей, такой замечательной девчонке, но иного выхода попросту не было. Не врать же о чувствах к ней. А тем более, не говорить же правду полностью: что я уже в отношениях, да еще и с кем! Некоторое время я задумчиво просидел на трибунах в полном одиночестве – все мои друзья танцевали. Я не смотрел за другими – в те мгновения особо не было настроения – больше думал о своём. Вышел на поле лишь минут через пятнадцать, когда каждая мысль, связанная с этой ситуацией, уже оказалась пересмакована не раз. Я решил оставить это все: переживания, возмущения, непонимания – и все-таки поймать и запомнить неповторимый момент, ускользающий и хрупкий. Момент, полный красок и света цветомузыки, звучный и кричащий голосами музыкантов, уникальный и проникнутый лагерем и детством. Я успел насладиться и энергичными танцами, и хорошей компанией, и приятной музыкой.       Только в конце пришлось уйти с нашего так называемого танцпола, чтобы сыграть последнюю песню для завершающего медленного танца. После спокойно убрал гитару в чехол, помог отнести все инструменты и со странными мыслями пошёл к своему табачному тайнику. Мне хотелось закурить и расслабиться – несмотря на хорошее настроение, слишком уж много всего грузило и сидело где-то глубоко внутри. И хотя насовсем отделаться от этого у меня получилось бы вряд ли, легче станет точно. На улице потихоньку темнело. Я присел на корточки, опёршись спиной о каменную стену. Выудил сигарету и поджёг её. Сделал затяжку, медленно прикрыл глаза. На языке остался горький табачный вкус. Тихо пели птицы. Я думал о смене, о словах Анфисы, о Минхо. В моей голове бушевал океан, штормили мысли самые разные, а я всё не мог от них отвязаться. Как-то странно всё сложилось. Я ждал от последней дискотеки немного другого, но жизнь, как и всегда, сама всё решила и планы мои слушать была не намерена. Претензий, впрочем, у меня не было, хотя странное послевкусие от неожиданного события осталось.       – Так и думал, что ты здесь, – послышалось внезапно рядом, и так меня это застало врасплох, что я тут же дёрнулся, распахнув глаза. Возле я увидел Минхо и облегчённо вздохнул.       – Слава богу, это ты, – я сделал затяжку. – Садись рядышком.       – Хан, ну ты совсем обнаглел? Если я несколько раз проигнорировал такое, это не значит, что теперь курение на территории пионерского лагеря поощряется.       – Прости, – спокойно сказал я и выдохнул дым в другую сторону, чтобы не пропах Минхо. Прозвучало ли это так, будто я действительно раскаиваюсь или нет, Минхо это и не было нужно. Он сел рядом. – Не злись.       – Я и не злюсь. Переставай так делать. Я тебя вечно прикрывать не могу и не хочу. Твоему ж здоровью хуже.       – Мы уже говорили об этом.       – О чем?       – Что я не могу просто взять и бросить. Я пытался.       – Я не про курение в целом, а курение конкретно здесь. Тебе ж попадет, если узнают.       – Не узнают. До этого не узнали – и сейчас не смогут.       Минхо пару раз кивнул. Я не знал, что сказать и стоит ли вообще говорить. Докурил сигарету, затушил ее о бетон фундамента и там же оставил. Вдруг, поймав порыв теперь знакомой мне трепетной нежности, на всякий случай быстро оглянулся по сторонам, хотя и знал, что вряд ли здесь кто появится, и тут же прижался к нему всем телом, положив руки на талию и уткнувшись в тёплую шею. Минхо даже не охнул, будто ждал, и крепко обнял меня за плечи. Я чувствовал, как от него пахнет чем-то очень приятным и душистым и как моей кожи касается плотная хлопковая ткань его рубашки.       – Щекотно, не дыши так мне в шею, – хохотнул он и чуть отодвинул моё лицо. – От тебя несёт сигаретами ужасно, будто полпачки выкурил, ей-богу. Надейся, что Ксюша не учует.       – Посидим так ещё и выветрится.       – Не выветрится. Только я провоняю, а потом от вопросов отмахиваться придётся, – улыбнулся он. Я тихонько хмыкнул. – Вот ты какой пионер всем ребятам пример.       – Я уже не пионер.       – В лагерь-то в пионерский приехал.       – Это всё мама. Путевки достает откуда-то, хотя ездить я не должен уже.       Мы сидели молча. Отчего-то всякие человеческие ласки и нежности часто у нас были тихими. Во всех смыслах. И потому, что нельзя быть громкими, и потому, что мы такие сами по себе. Я ощущал его тёплые ладони сквозь тонкую ткань футболки, слышал шепчущий шелест листвы берёзок от слабого ветерка, улавливал тонкий и прекрасно знакомый мне аромат одеколона Минхо, который вопреки бесчисленному количеству раз, которое я чувствовал его, казался мне таким же непередаваемо нежным, свежим, приятным и именно таким, какой и впрямь донельзя подходит именно ему.       – Я все понять не могу, – пробубнил я держащуюся в моей голове мысль (или, кажется, лишь одну из них), – почему люди такие глупцы. Всё со мной в порядке, я не чувствую себя ущемлённым или несчастным от того, что так сижу с тобой, а не с какой-то девчонкой. Да мне и не нужна эта девчонка, я ни за что на твоём месте никого другого представить не смогу. Почему это плохо? Я ж не людей расстреливаю. Никому ничего плохого не делаю, а почему-то отношение такое, будто это я Великую Отечественную развязал.       – Не знаю, – негромко ответил Минхо. – Люди часто ведут себя глупо. Им тяжело принять и понять что-то новое и непривычное. Такова натура человека.       – Дурацкая натура. Я не могу быть счастливым как все, писать о своих чувствах стихи или песни. Да хотя бы семье и друзьям рассказать не могу, чтобы, может, они за меня порадовались! Почему я должен быть ограничен во всём из-за чужой глупости? Я уже так устал от этих мыслей, хотя, казалось бы, много ли времени прошло?       – И я устал. Но мы ж ничего не можем сделать, ты знаешь.       – Знаю. Это раздражает больше всего. Я так, может, всю жизнь буду несчастен и бессилен. И сделать с этим ничего не смогу.       – Ну ты уж слишком жёстко отзываешься о своем будущем. Может, лет через пять что-то поменяется. А может, ты сможешь быть счастливым и так, кто знает.       – Да нет… Это я условно. Конечно, я не впадаю из-за этого в отчаяние. Но меня это так беспокоит порой. Я ведь не просто счастливым хочу быть. Я именно с тобой хочу быть счастливым. Вместе, – я отодвинулся от Минхо и заглянул в его тёмные глаза. – Чтобы без всякого страха, как бы меня в дурку не отправили просто за то, что я способен кого-то любить. А получится ли...?       – Посмотрим, – ответил он, проводя рукой по моим волосам и забираясь пальцами в чуть влажные пряди. Я ближе прильнул к ласковому касанию его ладони. – Мы постараемся сделать всё возможное для этого с нашей стороны. Ещё непонятно, как жизнь сложится.       – Непонятно, – повторил. – Знаешь, Минхо, – задумчиво сказал я, разглядывая сумеречное небо, – мне кажется, эта смена – первый шаг к началу новой жизни.       – Потому что я тебе понравился? – он по-доброму хохотнул.       – Нет, – я с улыбкой мотнул головой. – Хотя и это тоже. Пожалуй, это очень важно. Но я больше о том, как всё вокруг меня внезапно начало меняться. Может, не так грандиозно это выглядит со стороны, но я чувствую. Я поступил в институт. Мне вот-вот исполнится восемнадцать. Я обрёл нового интересного друга – Лёню, лично узнал человека с таким мышлением, как у него – мне кажется, это редкость. А я правда считаю, мне есть чему поучиться у Лёньки. И, конечно, тебя встретил. Понял, что мне нравится. Кто мне нравится. Впервые влюбился. И совсем скоро начнётся учебный год, наверняка я найду себе работу – не каторжную и не со слишком загруженным графиком, а просто чтобы хоть чуть-чуть зарабатывать самому. И эта смена – последнее, что у меня осталось из детства. И когда она закончится, я уеду отсюда не просто домой, я уеду во взрослую жизнь с новым распорядком, новыми пониманиями и новыми людьми, – я смотрел на родные сосновые макушки, спокойные, строгие, тянущиеся в вышину, и знал, что вскоре оставлю их здесь и к ним больше не приеду. – Я никогда не вернусь ни сюда, ни в детство.       – Тебя это расстраивает?       – И да, и нет, – я пожал плечами. – Мне грустно было прощаться с одноклассниками, притом радостно поступить в институт. Мне грустно, что я не маленький и беззаботный, что теперь мне попросту придётся быть ответственным, даже если не хочется, но от этого появляется и много возможностей. Уезжать отсюда мне тоже грустно. Но я уеду не с пустыми руками, а забрав с собой много ценного. А ещё я очень рад, что тебя встретил.       – Я тоже рад.       Я смотрел на Минхо, а он на меня. Все в нем стало мне так знакомо, но не переставало восхищать. Я любовался им всегда – и сейчас, конечно, тоже. И снова этот острый ровный нос, угольно-черные глаза, точеные скулы, копна густых каштановых волос и губы, мягкие, пухлые и нежные. Что Минхо думал обо мне, я так точно знать не мог, только очень надеялся, что в его глазах я выглядел хотя бы вполовину так же потрясающе, как он в моих. Я приблизился к нему в намерении поцеловать, но остановился в паре сантиметров от лица. Наблюдал, как бегал его пронзительный взгляд, как он раглядывал меня, и, главное, как ждал.       – Ну, чего ты? – тихо произнес Минхо с улыбкой и поцеловал сам.       То ли я с ума сходил, то ли меня сводил с ума он. Наверное, все-таки он. Как сладко, как хорошо Минхо целовался! И нежно, и жарко одновременно. Как только одни лишь его губы на моих губах могли доставить такое удовольствие? Я обхватил его голову ладонями, стал целовать крепче, страстнее, почувствовал, как его ладонь опустилась мне на бедро и сильно сжала, и обо всем на свете позабыл в ту секунду. В памяти обрывками сохранилось: Минхо целовал меня, долго, горячо, а через время оторвался, пригвоздил весом своего тела к бетонной стене, стал расцеловывать щеки, шею, ключицы, а я только и чувствовал – его губы повсюду, мурашки по спине и грохот сердца. И я не помнил, в какой момент это закончилось, но времени прошло много. Мы сидели так же близко и снова о чем-то говорили.       – А я не спросил: ты вот по детству не скучаешь? – произнес я, вспомнив, на чем оборвался наш прошлый диалог.       – Это ты к чему?       – Ну я ж рассказал, что у меня ощущение, будто эта смена – последнее, что осталось у меня из детства. А у тебя уже все, настоящая взрослая жизнь. Вот и интересуюсь.       – Да какая она взрослая, я ж учусь только.       – Все равно.       – Иногда, конечно, скучаю. Приятно вспомнить, как мама будила тем, что по голове гладила. И кашу на завтрак вспомнить, и книжки детские, и прогулки по паркам… Но я люблю свою жизнь и сейчас. Она ничуть не хуже. Наверное, даже интереснее. Надеюсь, и ты свою любить будешь.       – Буду. Точно буду. Я и сейчас её люблю.       Минхо кивнул и улыбнулся мне.