Вне истины и морали КПСС

      После грозного ливня я надеялся на прохладу, держащуюся в воздухе земляную сырость и аромат свежести хотя бы в пару ближайших дней. Но, видимо, совсем забылся. Уже на следующее утро я проснулся раньше горна от скользящих по лицу лучей и невыносимой жары, которая показалась мне ещё более стойкой, чем всё время до этого. Спина была липкая, потная, а лицо – наверняка красным, как зрелый, сочный помидор. Я, недовольный ранним пробуждением, глядел в потолок, ждал подъём и обдумывал предстоящий день, который намеревался пройти весьма обычно – зарядка, линейка, завтрак, уборка, кружки, репетиции к концерту и слов, и общего танца до самого обеда и все знакомые каждому приезжающему в лагерь дела дальше, дальше и дальше… Я не ждал ничего особенного. Только был готов ужасно утомиться от постоянных прогонов номера. Такой уж у нас Виктор Павлович. А потом мой поток мыслей пресекла внезапно зазвучавшая мелодия горна. Я поднялся сразу, не проходя этап тяжкого пробуждения, когда тебя насильно вырывают из сладкой дрёмы, и стал собираться.       Всё шло размерено, своим чередом. Каждый распланированный этап дня: и торопливая зарядка, и не особо жалуемая мной уборка, и тихий кружок лепки – проходил для меня спокойно, не напрягал и не утомлял. Однако за место утомления от обычного расписания чересчур вымотала репетиция. Мне казалось, словно она нескончаемая. Мы заняли большую беседку, расселись на узеньких скамейках по кругу, но Виктор Павлович и Ксения Сергеевна подняли нас тут же. Репетировали раз за разом, представляя, что вожатые, сидящие перед нами и наблюдающие за действом – это зрители зала, а мы – актёры, находящиеся уже на сцене. Приходилось стоять за воображаемыми плотными бордовыми кулисами, чтобы после выходить на свои пару слов. Мою песню там мы, конечно, не прогоняли, как и номер Максима, и выступления ещё пары ребят, потому что попросту не хватило бы времени. Но мне и этого было вполне достаточно, чтобы утомиться так, будто мне досталась Анфисина главная роль с огромным количеством диалогов. Как её это обессиливало, я и представлять не желал. Я внимал чужие фразы и, чудилось, уже сам каждую помнил с точностью до порядка слов в предложениях – столько раз пришлось их услышать. И с одной стороны прекрасно понимал, для чего всё заучивается и репетируется так обстоятельно и усердно, а с другой – попросту хотел, чтобы это поскорее завершилось. И мельком думал о том, как славно было бы сейчас закурить и отбросить принужденную сосредоточенность.       После самого номера мы пошли на небольшую тенистую, образовавшуюся среди величавых строгих сосен поляну, стали прогонять танец. Там я совсем пропал. Стоял, как решили вожатые, в первой линии. Энтузиазма во мне было мало, потому двигался вяло, но всё же не критично. И так, как я заметил, было у большинства ребят. Никто не горел особым желанием плясать в полную силу в эту изнуряющую безжалостную жару. А Виктора Павловича такой расклад не устраивал совершенно. После десятка дублей он грозно сказал, что мы будем репетировать до тех пор, пока каждый из танцующих не выложится на максимум. С моих губ слетел тяжкий, страдальческий вздох, а в голове засела всего одна мысль – побыстрее бы закончить. И, к удивлению, закончили мы и впрямь быстро – отрепетировали ещё всего три раза. Слова Виктора Павловича, видимо, действительно напугали всех. А всё потому что каждый знал – сказанное не гиперболизированная шутка, а вполне реальный исход. За эти три раза, которые я тоже танцевал особенно старательно, устал ужасно. Хотелось пить. Лицо было влажным от пота. Я аккуратно вытер лоб рукой. Губы невольно растянулись в вымученной улыбке. Я с облегчением осознал, что оставшиеся десять минут до обеда я свободен.       Там подкралось время идти в столовую, за ним – тихий час. Второму я обрадовался несказанно. Уснуть не получилось, но просто полежать в спокойной тишине, изредка нарушаемой лёгкими шепотками и смешками болтающих друзей – уже приятно. Моментами я и сам переговаривался с Максимом. Его веснушчатое светлое лицо, очерченное тёплыми лучами, было отчего-то особенно светящимся и счастливым. Что поспособствовало его хорошему расположению духа я спрашивать не стал, но поймал себя на мысли, что у самого от этого поднялось настроение. Проверка пришла ближе к концу, но меня это вовсе не расстроило. Я весь тихий час был то где-то в своих мыслях, то болтал с Максимом и почти не заметил, как прошло время. Только замучила жара. И снова зазвучал горн. Мы поднялись с постелей, оделись и пошли на полдник, а после него было свободное время. Там мы увиделись с Минхо. Случайно. Я возвращался из столовой, в которую ходил попить, потому что очень уж было душно, неторопливо шёл в беседку к Лёне и случайно наткнулся на Минхо. Мы обменялись приветствиями, и я уже хотел идти дальше, как он вдруг сказал:       – Пойдём по-быстрому поболтаем, у меня предложение есть.       – Ну пойдём, – согласился я. Мы уселись на скамейки, находящиеся недалеко от столовой, если подняться по деревянной лестнице.       – Как ты вообще, как настроение?       – Как настроение? – я опешил от вопроса. Никогда до этого момента не начинался наш с Минхо диалог с подобного. – Да ничего, думаю. Устал только от этих бесконечных репетиций до тихого часа, – изнеможённо вздохнул я.       – Витя с ума сходит?       – Немного. Он всегда перед концертами так. Нет, может, конечно, он просто ответственно подходит к вопросу, но, честно, это утомляет. Ещё на улице духота, кошмар.       – Духота, ты прав, ужасная. Пойдём чуть позже вечером, после ужина, плавать? Отвлечёшься, успокоишься, расслабишься. Тем более после жаркого дня.       – Вечером лапта, я пойти хотел.       – Нет, не в это время, а уже ближе к отбою. На лапту я тоже иду.       – Играть будешь?       – Буду.       – Если после, тогда пойдём, конечно. Искупаться после лапты – настоящий рай. А то вечно потным и уставшим ухожу.       – И славно. С Ксюшей все вопросы решим. Возьми плавки, полотенце и что-нибудь, во что сможешь переодеться.       Я с удовольствием подумал о вечере на речке. Тем более после лапты. Я всегда там выматывался ужасно от постоянного стремительного бега через всё поле туда и обратно и бурлящего азарта игры, потому освежиться и провести время с Минхо показалось мне самым приятным исходом. Особенно вечером, в романтике природы и её тихого цветастого заката, мелодичного шелеста деревьев, кустарников, ленивого, будто почти спящего колыхания воды. Я представил, как мы посидим на пледе, поговорим, и наверняка первая тема диалога попросту забудется – столько тем всегда мы успеваем перебрать, потому что общаться с ним мне искренне интересно. Мы простились, и я направился к Лёне. Поделился, куда пойду после лапты, и он одобрительно покивал, мол, неплохо. Я тоже думал, что правда, очень неплохо. Даже хорошо.

-

      После лапты я валился с ног. Ужасно мучала жажда. Мне казалось, я мог выпить целое озеро. Минхо и в этот раз был в моей команде, что меня все-таки радовало, хотя победа оттого становилась настолько проще, что и скучнее. Большую часть игры моя команда была не «в городе», а била лаптой и бегала. А я, как человек, играющий в лагере в лапту много лет, уже хорошо чувствовал, когда стоит бежать, и не боялся лишний раз рискнуть, попытавшись принести очки. Оттого и сильно утомился. Было желание сесть на скамейку возле корпуса и протосковать на ней час, а то и больше, и просто отдохнуть. Но не мог сделать так из-за договорённости с Минхо. Естественно, не будь у меня желание идти на речку вовсе, я бы сразу предупредил его, что очень устал и уже не хочу никуда идти, однако я правда хотел. Зашёл в корпус, наспех собрал вещи, который было совсем немного, напился воды и вышел обратно на улицу. Не знал, стоит ли идти к Минхо, или он зайдёт за мной. Уселся на скамейку и стал ждать. В тот момент мне вдруг полюбился летний вечерний ветерок, как никогда раньше. Он аккуратно скользил по шее, трепал волосы, игриво забирался под влажную футболку. Я в наслаждении прикрыл глаза.       Вскоре к моему корпусу подошёл Минхо. Позвал меня. Я распахнул глаза, вразвалку поднялся, и мы неспешно пошли на речку. Я брёл в охапку со своими вещами, потому что не взял с собой ни одного рюкзака, Минхо же был с уже знакомой мне пухлой, набитой доверху сумкой на плече. Он предложил идти не туда, где обычно купаются отряды, а чуть дальше. Сказал, там лучше – и обычно чуть зеленоватая вода чище, и сам пляж просторнее, красивее, и рыхлого, мягкого песка куда больше. Я охотно согласился. Кажется, даже понимал, про какое именно место он сказал, потому что однажды, пару лет назад на купании, ушёл от отряда и стал бездумно бродить вдоль реки. Там внезапно и обнаружил второй пляж. Потом, правда, получил нагоняй от Ксении Сергеевны, за то, что ушёл ни пойми куда, но не сильный – она только попросила больше так не делать. Мы добрались до главных ворот. Две маленькие дежурящие девочки, сидящие в будке, тут же заинтересованно вытянули головы в окошко. Одна из них пробежалась по нам недоверчивым взглядом и неуверенно сказала:       – А вы этого, – она шмыгнула вздёрнутым круглым носом, – куда?       – На речку идём, – ответил Минхо. – Не пропустите, что ли? – он ласково улыбнулся. Девочка слегка насупилась, задумалась, а потом, будто что-то вспомнив, неловко пролепетала:       – Так вы ж вожатый у третьего? – она снова шмыгнула. Минхо кивнул. – Как же ж не пропустим тогда? Идите.       Мы покинули территорию лагеря и к речке пошли по протоптанной тропинке, ведущей ровно в противоположную сторону от Тарасовки. Путь до нужного места, по словам Минхо, предстоял совсем недолгий. Где-то неподалёку звучно пели птицы. Визгливыми голосами тянули непонятную, однако очень добродушную, весёлую мелодию. Под ногами тихо шуршал песок, клокотали мелкие камни. Я ощущал на коже ласковые лучи закатного солнца, уже не такие жаркие и горячие, как днём, а нежные и приветливые. Вокруг нас возвышались величественные сосны, смотрели свысока, самоуверенно и строго. Минхо долго с искренним негодованием рассказывал, как у него невыносимо ныло колено всю первую половину дня перед ливнем, явившимся несколько суток назад как гром среди ясного неба. Именно колено, потому что, оказалось, он однажды ломал его и с тех пор постоянно чувствует боль, когда близится плохая погода. Было в этом что-то очень стариковское, но я с ужасом представлял, как это могло мешать и надоедать. Брели мы совсем медленно, потому что торопиться было некуда. К концу пути тропинка вовсе исчезла из-под ног, и мы шли просто по траве. Пробрались сквозь негустые заросли молодых, хрупких берёзок и вскоре оказались на пустом пляже. Я наконец довольно, облегчённо улыбнулся.       Закатное солнце пёстрым диском мельком показывалось из-за макушек сосен другого берега реки и будто игриво пряталась за густым лесом. Яркий рыжий небосвод медленно переходил в бледно-розовый, после – в припыленный вечерний фиолетовый, а дальше и в неторопливо темнеющий синеватый. От воды тянулся лёгкий ветерок, шаловливо бегущий по коже. И пахло здесь смолистой хвоей, песком и вкрадчивой, ненавязчивой влагой, которая после сегодняшнего засушливого зноя вдруг показалась незнакомой и непривычной. Прогретые пылким дневным жаром деревья, песчинки, земля теперь отдавали всё поглощённое, ухваченное тепло, потому холодно не было вовсе. Наоборот – температура установилась, на мой взгляд, самая приятная. Минхо расстелил большой увесистый, потёртый плед. Такие отряды обычно берут на купания. Я уселся и положил поспешно свои вещи рядом. Минхо сделал то же самое. Я опёрся на заставленные за спину руки. Вдохнул глубоко, жадно. Прислушался. Шуршащий шелест травы, кустарников, мелодичное плескание мутноватых вод реки, ровное дыхание сбоку. Тело окутала лёгкая истома. Пробирали до костей безмятежность и спокойствие, и мне захотелось просто распластаться на этом чуть колючем пледе звездой и пролежать так битый час. Минхо будто тоже чувствовал это, молчал. Первые пять минут мы просидели в тишине.       – Хочешь сейчас искупаться? – через время спросил негромко Минхо. Я перевернулся на бок, подложив руку под голову, и посмотрел на него.       – Не знаю. Я так устал после лапты и так мне тут хорошо лежать, что даже не понимаю, хочу ли прямо сейчас зайти в воду. А ты?       – Наверное, хочу. Я пойду, а ты присоединяйся, если вдруг надумаешь.       – Хорошо.       Минхо поднялся, стянул с себя футболку, шорты и снял шлепанцы. В этот миг я ощутил, что пропал. Меня разом одолело и дурацкое, странное смущение, и жуткое непонимание своих чувств, и неугомонный, пылкий интерес. Оставшись в одних плавках, он поднялся и, аккуратно ступая по песку и сухим желтоватым иголкам, направился к воде. Я смотрел с замиранием сердца Минхо вслед и ощущал себя необычно. Что-то во мне неугомонно кипело, бушевало и трепетало от вида его крепкой, мускулистой спины, мощных икр, бёдер, жилистых рук, оплетённых слегка заметными венами. Хотелось прикоснуться. Снова это глупое желание! Откуда только? И стоило лишь ненадолго возникнуть этой ни с того ни с сего появившейся мысли, как я вдруг осознал, что никакими силами не сумел бы от нее отделаться, даже не знал, не мог толком объяснить, как и для чего хочу – просто меня одолевало желание сделать так. Но я не предпринимал никаких попыток, только неподвижно лежал и смотрел. Наверняка узнай о моих таких мыслях Лёнька или Максим, они посчитали бы это неестественным, неправильным и даже, возможно, неприятным. Однако я ничего близкого не чувствовал. Подобное для меня все еще ново и непривычно, но никак не более.       Минхо зашёл в воду. Река непринуждённо, неспешно обволакивала его тело, будто утягивала за собой. Он рассёк руками гладь и поплыл кролем. На удивление, спокойно и легко. Я неотрывно, зорко смотрел за ним и был сам не свой от движений его сильных лопаток, напряжённых рук, от выразительного рельефа мышц под мокрой кожей и от липнущих к телу влажных волос. Я мог только гадать, как бы к моим мыслям отнёсся сам Минхо, если бы вдруг узнал. Посчитал бы он это странным и чересчур вольным для товарища? Ведь нечасто о таком можно узнать от друга. Ещё и от другого парня. Будь девочка – это хоть как-то можно понять, но в моём случае, казалось, уж никак не поймёшь. Я глядел, глядел на него минуту, две, три, может, больше. Минхо уже успел вернуться к самому берегу и стоял ко мне спиной. Я решил, что так – просто смотря на него – и с ума сойти можно. Уверенно поднялся, разделся и тоже пошёл к воде торопливым шагом. Минхо обернулся, когда я оказался совсем близко. Услышал.       – Решил все-таки составить мне компанию? – его губы растянулись в приветливой улыбке.       – Да. Я уже отдохнул от лапты. Ну и не слишком-то весело тухнуть там в одиночестве, – сказал я и потихоньку стал заходить в воду. Ноги тут же окружило тепло, и у меня округлились глаза. – Как вода прогрелась, – ошеломлённо сказал я. – Она будто теплее воздуха.       – Я тоже удивился. Но с другой стороны, нужно было этого ожидать после такой жары. Речка-то неглубокая совсем.       – Пожалуй, – согласился я.       Прошёл ещё дальше – до тех пор, пока не осталась видной лишь голова. Минхо, находящийся в воде по лишь пояс, внимательно смотрел на меня, я – на него. В тёмных глазах-угольках поблёскивало что-то лисье, хитрое и красивое настолько, что взгляд оторвать было невозможно. Я заметил, как от мокрых волос по шее, ключицам и груди шустро стекали капли, лихо ускользали ниже и проходились по подтянутому животу. Я наблюдал за каждой с любопытством, пристально. И снова хотел коснуться. Теперь уже даже догадывался, чувствовал, как именно хотел. Появилось жгучее желание провести руками по его шее, плечам, остановиться у бицепсов и погладить, ощутить под своей кожей крепкие мышцы, спуститься к животу, положить ладони на талию. А для чего? Разве так ведут себя с товарищами?       – Приятно так в воде, – сказал я совсем негромко, будто попытался словами перекрыть ход собственных мыслей. Но мне показалось, что в этот момент нельзя было шуметь и рушить застывший в воздухе покой, потому говорил тихо. – Я плаваю только в лагере и когда с родителями куда-то езжу летом. Каждый раз так хорошо.       – А ты с родителями часто путешествуешь?       – Раз в год обязательно куда-нибудь ездим – то по России, то по всему Союзу, то ещё куда. Иногда просто в командировки с папой. В свободное время ходим все вместе по местам красивым.       – Где ты был уже?       – В Крыму, в Сочи, – медленно начал я, вспоминая, куда мы ездили и летал с мамой и папой, – в Казахстане, в Китае, в Иркутске, в Москве три раза, в Чехословакии, в Белоруссии и в Новгороде.       – Ничего себе ты путешественник.       – Это всё папа, – хохотнул я. – А ты путешествовал?       – Совсем немного. Только в Москву, в Сочи и в Киев.       – Тоже хорошо. Я вот в Киеве не бывал, но очень интересно туда съездить. Красиво там, а?       – Красиво. Архитектура мне, местами, очень Ленинград напоминала, но… Нет. Есть что-то другое, очень уж не похожее на наш город. Совсем другое. Я бы даже, может, вернулся как-нибудь. Мне там действительно понравилось.       – Поехали вместе туда. Покажешь мне красивые места, которые запомнились больше всего… Памятники всякие. Не знаю. Что захочешь.       – Ты серьёзно? – спокойно спросил он, чуть наклонив голову. Удивился.       – Вполне, – я пожал плечами. – А чего ты так удивляешься?       – Да не знаю. Не ждал такого предложения, но я, естественно, только за. А чего родителям не предложишь съездить туда?       – Хочешь переложить ответственность на родителей и слиться? – фыркнул я.       – Да больно надо. Интересно просто. Сам же сказал, что они у тебя вон какие путешественники.       – Просто хочу с тобой. Я с друзьями никогда никуда не ездил, хотя всегда хотел.       – И решил предложить мне?       – Да.       – Почему? – спросил Минхо и добавил тихо, точно боясь обидеть: – У тебя нет друзей в городе?       – Есть, конечно, – засмеялся я. – Просто хочу так. Чего ты пристал с расспросами? Мне с тобой легко и хорошо, поэтому, я думаю, мне очень запомнится эта поездка не только местом, а ещё и приятной компанией. Родители мои тоже, конечно, приятная компания! И другие друзья мои… Но путешествия с тобой – это точно будет что-то совсем другое.       – На самом деле, очень хорошая идея. Мне нравится. Я уже даже придумал, что хочу показать тебе в первую очередь.       – Что?       – Так я тебе и сказал. В чем тогда смысл? Интриги не будет.       – Ну хоть намекни! Это улочка какая-нибудь, да?       – Отстань. Не скажу ничего. Увидишь потом все сам.       – Ладно, – недовольно протараторил я.       – В общем, обязательно надо съездить. Договоримся как-нибудь.       – Дашь свой адрес потом? Или, может, у вас есть домашний телефон?       – Есть. Но я тебе и адрес напишу.       – Хорошо.       Я тут же с интересом представил нашу поездку. Что он решил мне показать первым? Как бы мы провели её, где гуляли, как уживались? Интересно, нравятся ли Минхо те же места, которые по душе мне и что нового он больше всего захочет посетить? И вдруг задумался, а будем ли мы вообще поддерживать общение после смены и этого путешествия, которое ещё не факт, что состоится? Мне хотелось безумно. С Минхо и удивительно легко, и невероятно интересно, и почти по-домашнему уютно. Казалось, я могу с ним провести часы, дни, продолжать быть увлечённым беседой и вовсе не утомиться от его компании. Потому что он не осуждал, не занудствовал – в том неприятном и раздражающем понимании этого слова, которое каждому знакомо – и ко всему подходил проще других. Такие люди всегда меня необыкновенно располагали к себе. Я не знал, что он об этом думает, но полагал, раз часто зовёт куда-то и предлагает провести время вместе, наверняка тоже наслаждается моим обществом. Может, не так, как я, но я того и не требовал. Ему нравится – уже славно.       – Как думаешь, мы будем поддерживать контакт после лагеря? – озвучил вертевшуюся в голове мысль я.       – Конечно. А для чего иначе мы только что так активно поднимали тему о совместной поездке? Чтобы осуществить эту задумку, очевидно.       – Это понятно. Но мало ли ты согласился так, без намерений. Просто отмахнулся. Сказал, мол, да-да, надо, а на деле и не хочешь совсем.       – Дурак ты, Хан, – улыбнулся Минхо. У меня, казалось, на мгновение замерло сердце. Эта улыбка была не похожа на ту знакомую мне, которую я видел обычно. Она казалась мне другой, особенной, ласковой. – Я не буду ради чего-либо врать, если мне не хочется делать что-то, потому что уважаю свои желания и чувства. Если мне не нравится компания человека, я с ним даже общаться не стану, не то что льстиво улыбаться и лгать, а после закатывать глаза от того, как он меня раздражает. Я согласился, лишь потому что хочу.       – Ну и хорошо.       – Хорошо, – повторил Минхо. – С тобой хорошо.       – Со мной? – я в удивлении чуть приоткрыл рот, будто хотел что-то сказать. Но вместо того улыбнулся, неловко пождав губы. Слова застряли где-то в горле.       – Да.       – Почему? Во мне ж ничего такого.       – Наоборот. В тебе все самое-самое есть. Ты простой, но очень интересный. С тобой всегда есть о чём поговорить, и видеть мир ты стараешься широко, гибко. Я это замечаю, и мне это действительно нравится. Когда с тобой разговариваю, ощущение, будто… знаешь, как после тяжёлого рабочего дня наконец домой прихожу и могу расслабиться и побыть собой.       – Мне тоже с тобой нравится проводить время. Очень, – стеснённо сказал я. На большее откровение меня бы попросту не хватило. Я чувствовал, как от слов Минхо звучным колоколом загрохотало моё сердце. Громко, торопливо, почти больно. Неужели всё это он испытывает благодаря мне?       – Я рад. Это правильно, что людям в общении хорошо друг с другом. Так и должно быть, иначе зачем это все?       Мы поговорили ни о чём ещё минут семь, может, десять и на время смолкли. Просто наслаждались теплом и лаской воды. А я к тому же наслаждался компанией Минхо и своими неистовыми, воодушевлёнными мыслями. И чего только он вдруг столько наговорил? Я не знал куда податься, как успокоить странный порыв, плещущийся во мне. Совсем непривычно мне было слышать такие красноречия в свой адрес от человека, к которому я отношусь так, как к нему. А к Минхо у меня отношения совершенно особенное, неизъяснимое простым языком. Мне казалось, что нет таких слов, которые мои чувства и эмоция изъяснят правильно, со всей искренностью, трепетностью, одушевлением и чем-то ласковым и донельзя нежным. Пели птицы. Так мелодично, слаженно и чарующе, как никогда раньше не пели. Даже пока мы шли к речке – это было абсолютно иначе. Я заслушался. Звучание отзывалось во мне чем-то удивительно знакомым, почти родным. Чудилось, будто птицы понимали каждое моё ощущение, знали меня так близко, как, наверное, я и сам себя не знал, и всё, что видели во мне духовного, воплощали в песнях. Свободно, легко, без всякого смущения.       Вдруг меня окатило водой. Я истерично взвизгнул от неожиданности, попятился и споткнулся, почти свалившись в воду. Вытер лицо, зачесал намокшие волосы, липнущие к лицу, как морские водоросли. Ошеломлённо уставился на Минхо. Он громогласно безудержно хохотал. А я не знал, что и сказать, как возмутиться. Только смотрел на него и сам чуть посмеивался.       – Ты чего творишь? – спросил я, стараясь не хохотать, но от вида Минхо, такого весёлого и радостного, на лице нелепо расползалась улыбка. – Дурак!       – Ты с таким лицом задумчивым стоял, аж руки чесались что-нибудь сделать. Кто ж знал, что так испугаешься.       – Я тебя сейчас тоже как забрызгаю, – пригрозил я.       – А давай!       – Серьёзно, что ли?       – А чего мне? Я и так мокрый весь.       – Ну смотри, потом не жалуйся.       Я коварно ухмыльнулся и без всякого стеснения окатил его в ответ, да ещё сильнее, чем он меня. Минхо еле слышно вскрикнул, но всё улыбался, явно забавляясь происходящим. Я стал брызгать больше и чаще. Постепенно приближался злорадным мелким шагом охотящегося зверька. Сам надрывался от смеха, когда видел его одновременно довольное и негодующее лицо и лукавым прищур. Минхо повернулся спиной, пытаясь защититься от меня, и возбуждённо сквозь смех просил прекратить. Я не прекращал. Звонко хохотал и подкрался совсем близко, продолжая брызгать. И на мгновение замер, взглядом пробежался по его мокрой спине. Замешкавшись, я бездумно, абсолютно легкомысленно положил ладони ему на плечи. Снова из ниоткуда возникло желание коснуться его, и в этот раз противиться ему я отчего-то не стал. Сердце опять зарокотало, зазвучало в груди взволнованно, беспокойно.       Задорная атмосфера, застывшие в воздухе смех и веселье переменились тут же. Тишина между нами установилась совершенно незнакомая. Чувствовать Минхо так: близко, отчётливо и по-настоящему живо – оказалось приятным. Под пальцами я ощущал его кожу, горячую, влажную и на удивление нежную, как бархат. Минхо молчал и не двигался, казалось, даже не дышал и будто просто ждал, что будет дальше. Я переместил руки ближе к его шее. Слегка помедлив, пальцами стал разминать мышцы, растирал кожу, чуть давил и массировал. Минхо склонил голову вниз, давая моим рукам больше места для действия. Неужели нравилось? Хотелось доставить ему этим удовольствие, потому что я сам очень любил, когда кто-то разминал мне плечи и шею. Мои ладони стали неуверенно перемещаться то выше, то ниже. Аккуратно, но с нажимом мять, чтобы было и не больно, и притом всё равно ощутимо. Я видел, как кожа медленно краснеет под моими пальцами. Минхо надрывно вздохнул.       – Приятно? – спросил я.       – Очень.       – Это хорошо.       – У меня постоянно болит всё в этой области, и ощущение появляется, будто я деревянный.       Я понимающе кивнул – неизвестно кому, правда, потому что Минхо это увидеть всё равно никак не мог. Подумал, неужели ему просто приятно? Он ничего не чувствует? Ничего, даже близкого похожего на то бесконечное торнадо мыслей и ощущений, какое без устали вертелось в моей голове? Мне нравилось трогать именно его, нравилось это щекочущее, трепетное, будоражащее чувство, нравилось даже просто смотреть, как мои худые, напряжённые ладони лежат на его плечах. Для Минхо это было, верно, куда проще, обыденнее, и подобного он вовсе не испытывал. Может, это я странно размышляю обо всём происходящем? И внезапно мне почудилось, что ведь правда! Чего я вдруг так прицепился? Чего так затрепыхался от простого физического контакта? Лишь обычное касание, всего-навсего мои руки и его шея, спина, плечи… Разве было в этом нечто необыкновенное? «Было, было еще как!» – уверенно затвердило что-то глубоко в груди. Я размышлял и продолжал массировать.       – Пойдём на берег, – сказал Минхо и повернулся ко мне. Мои ладони легко соскользнули. Мы просто смотрели друг другу в глаза, стоя совсем близко.       – Замёрз?       – Нет. А ты?       – Тоже нет.       – Все равно пойдем. Мне всегда говорили, что лучше подолгу в воде не находиться. Десять минут поплавать, потом пойти просохнуть. Мы и так тут долго уже.       – Ну пойдём.       Мы вышли из воды, вернулись к оставленным на пледе вещам, укутались в тёплые, большие банные полотенца и завели диалог. Я свободно развалился на пледе и смотрел только вверх. По розоватому необъятному небу неспешно, как грациозные лебеди на пруду, плыли белёсые облака, стройные, изящные и невозможно далёкие. Пока слушал Минхо и сам что-то рассказывал, я с удивлением заметил, насколько недосягаемо для каждого человека небо, его нескончаемая высота, его нежные облачка и вольный простор. Глупая мысль, банальная и понятная даже трёхлетнему ребёнку. Конечно до неба не дотянуться, чего тут думать-то! Но я не просто видел её, знал, как пустой факт, я чувствовал это каждой клеткой тела, осознавал, что «высокое» мне не по зубам. Такое например, как… Аккуратно, но внимательно я посмотрел на Минхо.       – Чего ты? – спросил он, заметив мой цепкий взгляд.       – Ты никогда не замечал, какое небо далёкое?       – Небо? – не понял он. – Чего это ты вдруг?       – А ты посмотри       – Ну дай-ка гляну, – ответил Минхо и улёгся рядом. Тоже стал глазеть вверх. – Далёкое, – вскоре согласился он.       – И человеку никогда до него не допрыгнуть, как ни старайся. «Высокое», оно всё совсем не близко для нас.       – Что за душещипательность в тебе проснулась?       – Не знаю. Просто смотрел, смотрел и будто понял. Есть всегда что-то недосягаемое. Такое, к чему не прикоснуться, как ни захоти.       – Это кажется так, – улыбнулся Минхо. Я повернул голову, и взгляд невольно уцепился за его чёткий профиль. Может, если он считает, что мне лишь кажется, это значит, что и до него я смог бы дотянуться?       – Как это, кажется?       – Сам подумай: человек, как ты сказал, до неба допрыгнуть не может, на то и придумывает самолёт и ракету. Чтобы невозможное для нашего уязвимого тела взяло и стало возможным.       – Не философ ты, – фыркнул я.       – Это тоже своеобразная философия. Так что думай, что «высокое» ближе, чем тебе кажется. И в конце концов, ты можешь просто стать лётчиком или космонавтом.       – Правда. Пойду и завтра же стану лётчиком, – хохотнул я. Тут же громко заурчал мой живот, и я внезапно почувствовал, какой голодный. Мне стало неловко.       – Есть, что ли, хочешь?       – Очень, если честно. Только что это понял…       – Я взял с собой печенье, бутерброды и воду. Будешь что-нибудь?       – А бутерброды с чем?       – С колбасой. Докторской.       – Буду, – радостно сказал я. В лагерной столовой у нас всегда была полукопчённая, которая нравилась мне значительно меньше. – Я не ужинал сегодня толком и голодный – ужас. Да и на природе еда будто всегда вкуснее становится. В этом есть что-то особенное. На речке есть куда приятнее, чем в столовой. А в столовой душно еще всегда, есть от этого не хочется – только пить.       Минхо согласно кивнул, выудил из сумки полиэтиленовый пакетик, затянутый на тугой узел, порвал его и из только что созданной дыры достал бутерброд для меня. Тут же провеял пряный, духовитый аромат колбасы, специй и свежего, будто только-только испечённого хлеба. Я сел, взял его, без раздумий откусил крупную часть и стал смачно, с аппетитом жевать. На ужин у нас была рыбная котлета, пахнущая чем-то тухлым, кабачковая икра и покрытый подливой от котлеты рис. Всё это я жаловал не слишком, потому только более-менее чистый рис смог чуть-чуть поклевать, но мой голод это не утолило вовсе. А лапта, бывшая сразу после, совсем выжала из меня силы, потому аппетит во мне проснулся не иначе как зверский, и сейчас бутерброд казался мне настоящим деликатесом. Минхо лишь смотрел на меня и по-доброму улыбался, того ничуть не скрывая:       – Такой голодный, что ли?       – Ты не представляешь даже, насколько я голодный. Из ужина только рис немного поел.       – А чего?       – Да все остальное мне не нравится.       – Привереда.       – Неправда. Я не виноват, что они кладут абы что.       – Вода нужна? Будешь пить?       – Давай.       – Можешь бутерброд мой съесть, – предложил Минхо, копаясь в сумке в поисках бутылки.       – Да не нужно! Ешь сам, – тут же воскликнул смутившийся я. – Не так мне уж надо.       – Да ешь, я не хочу, правда.       – Минхо, зачем?       – Потому что ты хочешь есть! А я не голодный вообще, потому что поужинал плотно. Так что хватит дурака валять, ешь.       – Прямо как моя мама, – задорно фыркнул я. Но тень растроганной его заботой улыбки всё же мелькнула на лице. – Кстати, когда будет родительский день, я познакомлю тебя с моей мамой. Ты ей точно понравишься.       – Как будто знакомить с будущим зятем собираешься.       – Очень смешно, – фыркнул я. – Я тебя так и представлю.       – Ради бога. Хоть папой Карло, хоть шутом гороховым.       – Да я тебе серьезно говорю.       – И с чего это я должен ей понравиться?       – Я так думаю. Кто знает мою маму лучше, чем я? Ну папа разве что. А так я. Ну и мы с ней похожи, так что…       – Значит, тебе я нравлюсь? – перебил меня Минхо с коварной улыбкой.       – Сидел бы я тут, если б не нравился? – ответил я вопросом.       – А хрен тебя знает.       – Да нравишься, конечно, как иначе? – сказал я на выдохе и подумал, что это звучит так же сокровенно, как настоящее признание в любви.       И в итоге бутерброд Минхо я действительно съел, потому что, запихнув в рот последний кусок своего, понял, что насыщения совсем не чувствую. Мы пробыли на речке до самой темноты. Ночью стало уже действительно прохладно. За это время мы ходили искупаться ещё два раза, много говорили и временами жевали оставшееся печение, которое взял с собой Минхо. Однако меня всё не отпускали мысли – и каждая как на зло о нём. Разбросанные, несуразные, но назойливые, как искусавшие нас на речке, надоедливо пищащие комары. Стало их, мыслей, я заметил, чересчур много, да все не о том. Дурацкие какие-то! И оправдать их хотя бы перед самим собой совсем не получалось. Объяснений попросту не находилось. Хотелось… Странного всякого. И больше всего, я понял вдруг – поцеловать его хотелось. Вернулся в палату к отряду я настолько поздно, что все уже спали, тихонько посапывая. Аккуратно, стараясь не шуметь, разложил вещи, переоделся и лёг в мягкую, уютную постель. Стал глядеть то в окно, то в потолок, то мельком на ребят и снова думать, думать, думать… И сам не заметил, как провалился в сон.