Вне истины и морали КПСС

      Утро отчего-то было нелёгким и очень неудачным. Подъём с горном выдался необычно тяжелым из-за плохого некрепкого сна и частых пробуждений среди ночи. При сборах я два раза чуть не упал, сначала зацепившись за одеяло, а потом просто на ровном месте ни пойми как, футболку в первый раз наизнанку надел, а после не нашёл второй носок и, рассердившись, назло затерявшемуся носку вовсе пошёл без них. На зарядке приютился в самом последнем ряду, хотя обычно всегда был спереди, и ничего не делал, а на линейке стоял с полузакрытыми глазами, находясь ещё где-то во сне, и клевал носом. Лишь услышал краем уха, что дежурит второй отряд, и облегченно выдохнул. Странно, что мы за прошедшие почти две недели смены ещё не дежурили. Наверное, во второй половине будем чуть ли не через день. Кое-как я проснулся только после завтрака: сладкого кофе с молочной пенкой, густой геркулесовой каши и бутерброда с тонким куском сыра. После столовой мы всем отрядом побрели в большую беседку и битый час слушали хронологию событий нашего номера к концерту, распределение ролей, диалоги, которые вскоре пришлось учить. На репетицию у нас в итоге осталось часа полтора. Более всего я пожалел, что в хорошем настроении вписался учить танец, который будет в самом конце. Сейчас я к этому уже был совсем не расположен. Но раз уж сказал, то поздно отступать – Ксения Сергеевна наверняка расстроится.       – Хан, смотри сюда, – окликнул меня Виктор Павлович, сел рядом и показал на лист бумаги, исписанный сверху донизу кривоватым мелким почерком. – Вот, получается, ты доигрываешь песню, к тебе подходит Анфиса, и у вас идёт такой коротенький диалог: «Ты так здорово играешь! Не хотел бы ты присоединиться к нам – искусствоведам?» – это говорит Анфиса. Ты спрашиваешь, кто она такая, а она делится с тобой, что путешествует на машине времени и ищет новых талантливых ребят в их команду, – рассказывал Виктор Павлович и активно жестикулировал. – Ты выслушиваешь её, соглашаешься, и вы уезжаете на машине времени.       – И всё? – изумился я.       – А тебе больше нужно? – он вздёрнул брови. – Ксения Сергеевна специально сказала мне тебе поменьше писать, потому что тебе ещё танец учить, номер повторять с Полом Маккартни и с ребятами из ансамбля.       – Да нет, я вам наоборот благодарен, просто думал изначально, что текста будет больше, вот и удивился.       – Ну, думаю, ты запомнил две фразы?       – Запомнил.       – Так, танец мы с Ксенией Сергеевной поставили, будем после полдника учить. Значит, что ты сейчас делаешь. Репетировать с нами слова потом, а тебе лучше свою песню повторять.       – Да мы решили, что я её и так хорошо знаю и больше нет нужды репетировать.       – Повторение – мать учения. Лучше больше, чем меньше.       – Ладно, – вздохнул я. – Где гитару взять?       – Сходи к пятому отряду, попроси у них.       – Можно я тогда где-нибудь подальше отсюда это буду делать? А то шумно, все разговаривают, сбивает.       – Да. Только следи за временем как-нибудь. Часы есть?       – Да я уж не засижусь на два часа, всё будет нормально, – довольно пролепетал я, уже поднимаясь со скамейки.       В мои планы не входило играть Пола Маккартни. Настроения совсем не было. Да и для меня это всё равно что учить уже давно вызубренную в начальной школе таблицу умножения. Я и так хорошо мог сыграть её после той тысячи неудачных попыток, благодаря которым теперь прекрасно её знал, и считал, что толку прогонять лишний раз попросту не было. Потому я направился искать третий отряд. Точнее вожатого третьего отряда. Подумал, может, он не слишком занят, и удастся просто поговорить в спокойной обстановке. Или хотя бы я смогу тихонько посидеть в его компании где-нибудь рядышком. Меня не удручало отсутствие внимания в такие моменты, а наоборот – успокаивало. У Минхо будто такая аура, сильная, но притом очень спокойная. С ним ощущалась безмятежность и надёжность, что всякие мои зачастую надуманные переживания меркнут, оказываются внезапно почти неважными, и становится удивительно легко. Пока я искал их, понял, что вожатые, правда, редко просто сидят без дела, и занять время беседой получится вряд ли, но крохотная надежда во мне всё же оставалась. Вдруг сейчас свободен, такое вполне возможно, а даже если занят, я бы и помочь мог чем-нибудь.       Ясное по утру небо сейчас затянулось плотной серой пеленой туч. Стало значительно прохладнее, и уже не такой тёплый ветер то и дело завывал, что-то нашёптывал. Неужто дождь будет? Я обнаружил третий отряд на длинных скамейках неподалёку от столовой. Ребята сидели плотно, близко друг к другу, как кильки в банке, и внимательно слушали обоих вожатых, которые, встав перед ними, поочерёдно что-то объясняли. Я помедлил, остался на месте и стал думать. Опёршись о крепкий, грубый ствол сосны и сложив реки на груди, заинтересованно наблюдал за ними пару минут. Чувствовал устоявшийся вокруг запах душистой хвои и упирающийся в плечо жёсткий фактурный рельеф старой коры. Минхо, стоявший ко мне спиной, держал в одной руке ветровку, в другой – чуть потрёпанную тетрадь, в которую часто поглядывал и будто что-то зачитывал. Наверняка они тоже заняты подготовкой номера к близящемуся концерту, подумалось мне. Вмешиваться и отвлекать как-то не хотелось, однако ни скитаться без дела по территории лагеря, ни репетировать мой номер тоже желания не было. А когда большая часть ребят встала со скамеек, а вожатый сели на освободившиеся места спереди, и я уже собирался уходить, действительно бродить по лагерю и бить баклуши или просто отыскать какое-нибудь укромное место и посидеть там, как Минхо, быстро заметивший меня, жестом руки подозвал к себе. Я удивился, не понял, зачем мог понадобиться, но сразу направился к ним.       – Привет. Ты, вижу не занят? – сказал он, когда я подошёл, и, не дождавшись ответа добавил: – Посмотри наш номер. Может, подскажешь, что подправить, и понятно ли вообще происходящее, – предложил Минхо и посмотрел на меня, ожидая ответ. В первую секунду я засомневался, чуть помялся в нерешимости, но в итоге долго раздумывать не стал.       – Давай, что ли, – пожал плечами я и уселся рядом с ним.       – Так, а что тут оценивать? – встряла другая вожатая, сидевшая от Минхо по другую руку.       Кажется, Галя. Так близко я видел её впервые. Она в нашем лагере первый год, и знакома мне совсем плохо. Навскидку я бы сказал, что ей около двадцати семи. Девушка она очень миниатюрная, низкая и нездорово худая, с яркими небрежно взъерошенными русыми волосами чуть ниже лопаток, строгим взглядом светлых – мне показалось, голубых – глаз и густыми, вечно хмурящимися бровями вразлёт. Сама на вид бойкая и даже, мне казалось, чуть мужиковатая.       – Мы ещё ни разу не репетировали. Всё коряво да небрежно пока. На что тут смотреть? – говорила она и обращалась к Минхо.       – Так оно и лучше, что всё не зазубрено ещё. Если решим что-то менять, им не придётся переучивать. А тут и оценка со стороны. Ребята сами сюжет придумывали, мы эту идею более-менее реализовали в текст, и, получается, все здесь уже знакомы с основной задумкой. А Хан нет. У него взгляд не замыленный, свежий, потому и судить будет лучше, чем мы – он же первый раз это увидит. Так что пусть.       – Ну как знаешь, – она чуть небрежно пожала плечами, без всякого стеснения выражая своё неодобрение. Меня это немного напрягло. Я резко почувствовал себя здесь нежеланным гостем. Но уходить естественно никуда не стал.       Я посмотрел их номер. Он действительно оказался сыроватым. Видно, что ребята не очень запомнили текст, местами терялись, медлили, пытаясь откопать в памяти нужное, а где-то начинали смеяться над собственными ошибками, что сбивало ещё больше. И оно было понятно – только-только увидели полноценную реализацию своей задумки. Но саму суть всего происходящего я, кажется, уловил. Критик из меня был никакой, потому всякой идеи для правки в моей голове не появилось. Вроде всё и так неплохо. Только прорепетировать побольше, тогда будет просто отлично. В конце концов, это лишь лагерный концерт, и нельзя относиться к этому так же серьёзно, как к номеру, поставленному актёрами Большого Драматического Театра. Минхо я озвучил то же, что было в мыслях. Он, слушая меня, деловито кивал, пару секунд раздумывал и сказал ребятам начинать заново. Его прервала Галя. Сразу стала предлагать варианты того, что можно изменить. Я был в некой степени восхищён её находчивостью, потому что после услышанного вдруг стал замечать те недочёты, про которые она говорила. Однако, если честно, во мне вспыхнуло странное, пылкое раздражение. Чем-то мне не понравилась Галя, а чем именно, я совсем не понимал. Мелькало в её манере выказывать своё отрицательно мнение нечто очень грубое, отталкивающее, резкое, что часто бывало присуще взрослым мужикам старой закалки, а не таким молодым девушкам. И всякое её слово было пропитано откровенным скепсисом и остротой.       Ребята отрепетировали ещё раз пять, может, шесть. Мы с Минхо перекидывались короткими фразами, и я негромко указывал на некоторые замеченные мной недоработки. После каждого дубля что-то меняли то по предложению Минхо, которому, бывало, способствовал я, то по предложению Гали. Самое частое замечание, которое они оба постоянно делали, было касательно игры. Они вовсе не требовали чего-то сногсшибательного, лишь просили добавить чуточку эмоций, энтузиазма и жизни. Повторяли без конца, что ребята говорят и делают всё, как сонные мухи, будто их подняли пять минут назад и потребовали что-то сыграть. И я был с этим согласен, хотя, вспоминая себя, понимал, что мало чем отличался в подобные моменты. Минхо всё время то вскакивал, переставлял всех, чтобы они стояли красивее, то начинал что-то разъяснять и показывать, с какими эмоциями нужно произносить ту или иную фразу. Мне казалось, он тратит куда больше энергии на всю репетицию, чем наши актёры. По моим открытым рукам и ногам заскользил тянущийся и посвистывающий ветерок, который в установившейся недавно прохладе показался почти студёным. Кожа покрылась мурашками, и я чуть поёжился, обхватил себя руками. Минхо молча протянул мне синюю ветровку, даже не повернув головы. Наверное, заметил краем глаза. Я проронил короткое «спасибо» и надел её. Даже несмотря на то, какой материал тонкий, рукам стало куда теплее. И, странно, сердцу отчего-то тоже.       – Отдохните, ребят, минут пять-десять, расслабьтесь, и мысли сами соберутся в кучу, – сказал Минхо. – Мне тоже уже нужно отдохнуть. Каша в голове какая-то.       – Слабо пока выходит, – недовольно произнесла Галя со вздохом. – Репетировать ещё нужно.       – Репетировать нужно, но они стараются. Нормально выходит, – отрезал Минхо. На его спокойном лице мелькнула тень лёгкого раздражения от её слов, однако он умело тут же это скрыл. – Скажи, Хан, нормально?       – Да хорошо даже. Им просто запомнить получше надо. А для этого время требуется. Ну и в первые разы всегда так. Уже завтра пойдёт намного проще, потому что в голове всё уляжется к этому времени. У меня, по крайней мере, так обычно.       – И славно.       – У вас диалогов много. И долгие все. Сходу такое не запомнишь.       – Может и так, – он пожал плечами. – Я вроде старался не слишком перегружать текст.       – Видимо, ты очень красноречив и многословен, когда пишешь сценарий, – улыбнулся я.       – У вас попроще, да? И почему ты здесь, вы не репетируете?       – Репетируем. Они все, вернее, репетируют. А я Пола Маккартни должен повторять. Но как видишь…       – Отлыниваешь, значит? – задорно хмыкнул Минхо. – Ну и ладно, тебе там повторять нечего, всё и без того хорошо. А чего тебя Ксюша отправила-то? Решили же вчера, что вроде уже толку нет.       – Меня не Ксюша, а Витя отправил. Он же человек-олицетворение фразы «лучше перебдеть, чем недобдеть». Вот и всё объяснение, почему я здесь.       – Да, Витя такой, – понимающе закивал Минхо. – Я ему говорить ничего, конечно, не стану, но ты смотри аккуратнее, вдруг что. Он такое не любит, сам, наверное, знаешь.       – Знаю.       Я пробыл с ними ещё около получаса, а потом, спросив у Минхо, сколько времени, услышал ответ и понял, что немного засиделся. Уж слишком долго длилась моя репетиция песни на гитаре в тоскливом одиночестве. Виктор Павлович может и поинтересоваться, чего это я так затянул. Я сказал Минхо, что мне нужно идти, и лениво побрёл обратно к своему отряду. Под ногами шуршали сухие сосновые иголки, песок, трескались тонкие веточки, и бренчали мелкие камни. Неугомонный ветер всё тихонько гудел, не успокаивался, и свинцовые тучи стягивались тяжёлым покрывалом над головой, становились гуще, мутнее и злее. Теперь я был почти уверен – дождю быть. А после такой долгой душной жары скорее даже ливню. По пути я вдруг подумал, что для тихого часа, который проведу с Минхо, сразу могу взять гитару у пятого, чтобы потом лишний раз не тревожить Ксению Сергеевну, и без того вечно занятую. Так ещё и правдоподобнее будет, словно действительно репетировал всё это время. Я быстро сбегал к корпусу пятого отряда, выпросил гитару, которая на этот раз была в чехле, у их вожатого и довольный возвращался в беседку. Сообразил, что ушёл в ветровке Минхо, только когда стал подходить. Как буду объясняться, если вдруг спросят, я не придумал, однако, стоило отметить, вероятность того, что вожатые станут этим интересоваться, крайне мала. Понадеялся, что им будет не до того.       Я сразу заметил сидящих вместе и о чём-то болтающих Лёню и Максима, подошёл тихо и аккуратно, словно призрак, и уселся рядом. Легко влился в диалог, будто вот так болтал с ними с самого начала. Расспросил их, как прошла репетиция. Они сказали, что вполне обычно. Прогоняли много раз, всё переправляли, Виктор Павлович вскакивал по любому поводу, прерывал, что-то разъяснял, и всё начиналось с начала. Это лишь потому что он ко всему подходит только так: либо делай хорошо, либо не делай вообще. Время пролетело как-то совсем незаметно за беседой ни о чём, и уже скоро мы стали строиться на обед. Стоя на плацу, я разглядывал с улицы мелькающих в окнах дежурных, носящихся с туда-сюда с тележкой, торопящихся расставить все тарелки да кружки для каждого отряда, и ничуть им не завидовал. Терпеть не мог, когда выпадало дежурство в столовой. Мы зашли внутрь. Гитару на обед я отдал на хранение Ксении Сергеевне, а сам побрёл к своему месту. В воздухе витала терпкая смесь ароматов всего того, что ждало нас на столах: горячего плова, рассольника, сочных только-только нарезанных ломтиков помидоров и заваренного шиповника. В столовой, как и всегда, было ужасно душно, несмотря на окутавшую улицу прохладу. Грузным потоком шёл жгучий жар от плит, нагревшихся алюминиевых чайников и кастрюль. Я снял ветровку и за рукава повязал её на талии. Над кружками с шиповником струился белёсый еле видный пар. Вокруг уже слышались шумные разговоры, смех, лязг ложек и вилок, ритмичный стук чьей-то ноги о пол неподалёку.       Я с причмокиванием ел второй сочный помидор, который мне отдал не любящий их Олежка, и, глядя сквозь других, сидел и с предвкушением думал о предстоящем тихом часу. О времени, которое проведу в компании Минхо и рыжеватой гитары. Воображал, как может выглядеть его вожатская, чем мы будем заниматься, о чём поговорим. В душе плескалось что-то искрящееся и возбуждённое. Мне казалось, я размышлял, почти как в хмеле – с каким-то особенным воодушевлением, увлечённостью и рвением, которыми сам вот так, с ничего заряжался очень редко. С Минхо же я ждал так каждую встречу. По ладони лениво заскользил розоватый сок помидора. Я недовольно шикнул и потянулся за салфеткой. Вскоре вожатые сказали вставать, и мы вышли из столовой. Я забрал гитару у Ксении Сергеевны и, решив не возвращаться в корпус, сказал ей, что ухожу, и сразу направился искать Минхо. Он нашёлся удивительно быстро – третий отряд выходил из столовой сразу после нас, и мне не пришлось долго ждать. Я подошёл к нему, мы молча улыбнулись друг другу. Отвели ребят, Минхо сказал всем раздеваться и готовиться к тихому часу, а мне – следовать за ним.       Я неуверенно зашёл в его небольшую вожатскую и поставил гитару у своих ног, легко удерживая за гриф. Сразу почувствовал, что здесь было очень прохладно. От крохотного окошка, зашторенного полупрозрачной рыжеватой занавеской, развевающейся, резво трепещущей от потоков порывистого ветра, тянуло щекотливым, но весьма ощутимым холодом, степенно проходившимся по ногам. Всё вокруг приятно пахло Минхо и его лёгким одеколоном. Стены были выкрашены в неброский светло-голубой цвет, как и наши палаты. Оттенок мне совершенно не нравился, он совсем не уютный. Однако здесь это уже казалось незначительным. По бокам стояли две кровати с деревянными тумбами рядом. Одна кровать – идеально заправленная, будто ни разу не тронутая и выполняющая роль и шкафа, и стола, и буфета, потому как на ней лежала целая куча самых разных вещей, другая же – ещё неубранная после сна и пустая. Минхо по-хозяйски уселся на вторую. Пружины жалобно пронзительно заскрипели. Он упёрся спиной в стену и, склонив голову, сказал как-то почти стеснённо, что ему очень несвойственно:       – Ты извини за беспорядок. Я его совсем не успеваю убрать. Постоянно занят, а отнимать от своего пятичасового сна ещё какое-то время ну совсем нет желания, – шоколадная прядь его волос упала на глаза, но Минхо это упорно игнорировал и глядел на меня.       – Меня это не смущает. Хочешь, вообще могу помочь убраться, если времени постоянно нет? В компании это проще.       – Не надо, мне будет стыдно. Я на самом деле очень чистоплотный, и дома у меня всегда чисто. Самому глаза мозолит, что здесь такой свинарник, но тебя занимать лишней работой будет ещё хуже.       – Ну, моё дело предложить, – я пожал плечами. – Куда здесь сесть можно?       – На ту кровать или на мою, – подбородком Минхо указал на кровать напротив, – Если на ту сядешь, то подвинь одежду на ней просто куда-нибудь.       Я решил жизнь себе не усложнять, потому лишь плюхнулся с ним рядом, вместо того, чтобы сидеть порознь. Поджав под себя ноги, уселся на плотный, потёртый, жестковатый дорожный плед в бело-голубую клетку, какими были укрыты и наши кровати. Я никогда толком не понимал, почему лагерь купил именно эти неудобные колючие пледы, когда в продаже были также очень мягкие и пушистые. Гитару поставил возле себя, аккуратно оперев её о тумбу, и посмотрел наконец на Минхо, который внимательно наблюдал за каждым моим действием цепким взглядом следователя. Тянущийся из окошка ветер вдруг снова свободно заскользил по открытым ногам, и я тут же поёжился.       – Тебе не холодно? – спросил я.       – Слегка прохладно, может, но в целом нет, – Минхо отрешённо пожал плечами. – Ты замёрз? Могу закрыть окно, если дует.       – Да, закрой, пожалуйста. – попросил я.       И он лихо поднялся с кровати, быстро закрыл форточку и тут же плюхнулся обратно, отчего пружины вновь уныло загалдели, а после замолчали слишком резко. Вдруг по подоконнику начало шумно, хлёстко барабанить. Я обернулся в сторону окна и с удивлением подумал, как внезапно это произошло – словно снег на голову. Шум быстро, стремительно усиливался, становился яростнее, сильнее. Я произнёс:       – Дождь наконец пошёл, что ли?       – Тут уже самый настоящий ливень, – изрёк Минхо. – У меня, кстати, есть конфеты «Мишка на Севере», «Кара-Кум», «Мишка косолапый», «Белочка» и вроде что-то ещё, ты будешь?       – Откуда? – удивился я, и при одной мысли о сладостях во рту скопилась слюна.       Такие хорошие и достаточно недешёвые шоколадные конфеты и без того редко в чьём доме бывали постоянными, а в лагере уж тем более их ни у кого не увидишь. В основном ребята возили с собой вафли, простецкие конфетки-леденцы, сушки, печенье и изредка – это считалось престижным – обожаемую многими варёную сгущёнку.       – Из Тарасовки, откуда ж ещё. Это я на свои деньги покупал, если что, а не втихаря тратил те, которые скидывались другие вожатые.       – Точно, из Тарасовки, – смущённо улыбнулся я. – Совсем забываю порой, что ты вожатый, и возможностей у тебя больше. У нас в отрядах редко у кого можно найти шоколадные конфеты, их с собой особо не возят.       – Понятное дело. Они не слишком дешёвые.       – А у тебя много денег, получается? Раз покупаешь «не слишком дешёвое».       – Ну уж на небольшие пакетики конфет хватает, – задорно хмыкнул Минхо и полез в ящик тумбы, ближней к нему. Скрипнула кровать. – Так будешь?       – Дают – бери, бьют – беги, как говорится, – улыбнулся я и с довольным лицом протянул ладони.       Минхо выудил из ящика несколько завязанных пузатых пакетов, тихонько зашуршавших в нашем молчании, с разными конфетами и всю охапку положил мне в руки. Я удивлённо глянул сначала на конфеты, затем на него. Лицо Минхо было привычно спокойным, расслабленным, только острые угольные глаза слабо поблёскивали. После слов «небольшие пакетики» я ожидал увидеть совсем не такое количество сладостей. Может, по семь-десять штучек каждого вида, никак не больше. А в моих руках, мне чудилось, оказалась чуть ли не полмагазина. Минхо расслабленно принял прежнее положение и стал смотреть на меня, словно что-то ждал. В моей голове назойливо засверкали цифры, и я, замерев каменной статуей, бегал взглядом по конфетам в собственных руках, и стал предполагать, сколько это могло стоить. Уж немало точно. Он потратил приличную сумму. Спустя несколько секунд послышался весёлый голос Минхо:       – Ты смотришь так, будто я тебе бриллиант в руки положил.       – Ты сказал про небольшие пакетики. Тут несколько килограмм, Минхо! Или… Я не знаю, сколько, но очень много! – ошеломлённо воскликнул я. – Это так дорого!       – Ну и что? Ешь.       – У нас конфеты дома не часто, только по праздникам… Я каждый раз, как появляется возможность, такую гору съедаю, что потом тошнит от их вида, – задорно, сказал я. – У тебя тут может ничего не остаться, если увлекусь. Просыпается во мне жадность и ненасытность, потому что понимаю, что шанса такого больше не будет в ближайшее время точно.       – До тошноты уж не нужно, но ешь, сколько хочешь, мне не жалко, – он улыбнулся. – Я же не для одного себя это всё покупал. В меня бы не влезло столько.       – А ты не хочешь сейчас?       – Можно, наверное, – с сомнением задумчиво растянул Минхо. Он оценивающе сощурил глаза, недолго пораздумал и после уже более уверенно добавил: – Да, пожалуй, хочется мне чего-нибудь сладенького.       – Хорошо. Какие?       – Без разницы, ты выбирай.       – Нет, давай ты.       – Хан, серьёзно? Давай еще считалочкой, – он засмеялся. А я отчего-то залюбовался им. – Просто скажи, что хочешь, мне правда вообще без разницы.       – Тогда «Мишку на Севере».       – Согласен.       – А «Белочку» тоже хочется... Может, и её? – предложил я.       – Так давай всё развяжем, а там каждый что хочет, то и берёт.       Я с охотой согласился. Мы развязали тугие крепкие узлы на всех пакетах. Моя ладонь проскользнула к конфетам «Мишка на Севере», вытащила пару штук. Я отчего-то стал особенно внимательно разглядывать и без того хорошо знакомый мне фантик: в болотно-зелёном и бирюзовом цветах с изредка мелькающим светлым отливом, с лохматым полярным медведем и надписью: «Конд. ф-ка им. Н. К. Крупской. Ленинград». В моей немалой и считающейся вполне солидной коллекции фантиков, цветущей и пополняющейся постоянно лет пять-семь назад, таких было штук, кажется, пятнадцать – сейчас я уже точно не помнил число, однако ранее за это среди своих друзей являлся уважаемым человеком. Не каждый мог похвастаться таким количеством этих фантиков. Так у меня ещё, помимо «Мишки на Севере», имелось, наверное, с десяток «Кара-Кума»! Я развернул обёртки и с удовольствием угостился сразу двумя конфетами, почувствовал на языке чуть горьковатый, пикантный вкус шоколада. Стал неспешно пережёвывать. Поднял взгляд на Минхо и столкнулся с его внимательным, хитрым прищуром.       – Чего? – спросил я.       – Ничего. Щёки ты смешно набиваешь, когда ешь. Конфеты вроде небольшие по размеру, а всё равно так… – фразу он не закончил, только улыбнулся очень весело и озорно.       – Да нормальные щёки, – фыркнул я. Что-то слегка кольнуло в районе диафрагмы. Не слишком больно, но весьма ощутимо.       – Не нормальные, а очаровательные просто, – рассудил Минхо.       – Ага, – буркнул я.       – Хан, ты чего? Не думай, что я это в плохом ключе говорю. Ни в коем случае, наоборот даже! Это выглядит прелестно, честное слово. Я не хотел тебя никак задеть.       – Ладно-ладно, понял. Ешь вон тоже, – я кивнул на пакеты со сладостями, лихо переменив тему. Минхо в самом деле потянулся за конфетой, а улыбка всё не сходила с его лица. Я почувствовал, как место, где, казалось, только-только был неприятный укол, вмиг расцвело чем-то совершенно неописуемым и очень тёплым. Прелестные, очаровательные… Скажет тоже! – Я на гитаре бы попозже поиграл. Сейчас я больше расположен к диалогу.       – И о чём хочешь вести диалог?       – Не придумал пока. О чём пойдёт, о том и хочу, – сказал я и задумался. Ненадолго. Голову тут же посетила быстро увлёкшая меня мысль: – Расскажи мне вот что: почему ты кореец, а живёшь в Советском Союзе?       – Ну для начала – я наполовину кореец, наполовину русский. Просто внешностью больше пошёл в маму. Не помню, говорил ли, у меня мама кореянка, папа русский. Она приехала в Союз просто ради интереса. Попутешествовать, познакомиться с другой культурой, менталитетом… Здесь папу и встретила. Я, если честно, даже и не знаю, как их знакомство произошло. Мама русский не знала точно, папа корейский не знал… Не представляю, как у них зародилась эта огромная и чистая любовь, но вышло то, что вышло.       – Ты вышел? – хмыкнул я.       – Можно и так сказать, во всех смыслах уместно, – поддержал мой задор Минхо. – Ну и уезжать она уже не стала.       – Твои родители до сих пор вместе?       – Да. Вот уже двадцать два года.       – С ума сойти! Так долго… А дома они на каком языке разговаривают? – я потянулся за конфетой, не отрывая взгляда от Минхо.       – На русском. Уж за столько лет она его успела выучить.       – Как интересно это всё, – меланхолично протянул я, жуя конфету. Всегда во мне что-то трепетное вызывали такие рассказы о долгой и крепкой любви.       – И удивительно. За столько лет вместе не перестать любить друг друга.       – Это здорово. Красивая у них история, книжная прямо-таки.       – Да. И главное, что для меня важно! Вот как думаешь, почему люди расходятся после какого-нибудь приличного количества лет жизни в браке? – поинтересовался Минхо и повернулся ко мне. Я опешил от такого вопроса и на некоторое время действительно задумался.       – Понимают, что не подходят друг другу? Не получается вести совместный быт? Остывают чувства? Не знаю, много всякого бывает.       – Определённо различных обстоятельств бесчисленное количество, но я думаю, часто бывает, что люди просто меняются. Ясен хрен, кажется, ведь все меняются со временем? Да, все. Просто меняться можно вместе – получать какой-либо жизненный опыт, идя рука об руку, делать общие выводы, обсуждать, приходить к компромиссам и схожим мыслям. И тогда люди меняются вместе. А бывает, что они отдалены друг от друга. Случается что-нибудь, где-нибудь, как-нибудь и с кем-нибудь. Оба молчат, оба живут больше своей отдельной жизнью, чем совместной. А потом расходятся, потому что совсем разными стали.       – Так… – кивнул я, внимательно слушая ход мыслей Минхо.       – Ну и я к чему. У моих родителей было именно так, как я и говорил сначала – они просто менялись вместе. Дополняли друг друга, где нужно, всегда делились переживаниями и, у кого бы что ни случилось, искали решение вдвоём, а не в одиночку. В моей идеальной картине мира они – эталон отношений. Обсуждать их как родителей, это уже другой вопрос. Но в таком ключе мне очень нравится, как все между ними.       – Это очень здорово, когда мама с папой ладят так, что даже в осознанном возрасте они остаются для тебя эталоном отношений. Но что если говорить о них, как о родителях, а не как о супругах?       – Да нечего сказать толком. Нормальные. Не плохие точно! Но и не те, на кого посмотришь, и сразу захочется так же.       – А в детстве ты их тоже так видел?       – А причем тут детство?       – Просто замечал, что у многих людей так: они часто воспринимают родителей в детстве намного лучше. С возрастом начинают замечать какие-то, может, и не очень частые, но очень неправильные вещи.       – В детстве казалось лучше. А у тебя, что ли, тоже не очень? Или ты действительно о других, а не себя завуалировал?       – Действительно о других, – я улыбнулся. – У меня нормально все. Я очень люблю своих родителей. Где-то они, конечно, перегибают палку, но как и мы все иногда, – сказал я и на секунду задумался. Кое-что очень хотелось спросить. И я решился: – Кстати, про отношения. А ты вообще в отношениях сейчас?       – Нет, у меня с этим немного сложно, – Минхо слегка насупился, и меж его бровей тёмных протянулась чёткая недовольная складка. – Был когда-то, но сейчас нет.       Мы замолчали. Только за окном всё бушевал проливной дождь. Я сразу понял, что тема отношений Минхо не слишком нравится, потому продолжать её не стал. Однако от отрицательного ответа я почувствовал такое облегчение и искреннюю радость, что самому стало стыдно. И признавать совсем не хотелось, но я быстро осознал, что, если бы узнал о имеющейся и ждущей его в Ленинграде после смены девушке, расстроился бы ужасно. Какой мне был прок от одиночества Минхо? Плохой я, если честно, друг ему, раз опечалился бы от известия, что у него всё в личной жизни хорошо. Но я решил не размышлять об этом сейчас, не стал поддаваться тянущемуся торопливому ходу своих мыслей. Удивился только, почему у него могут быть сложности в этой сфере. Ну как же? У него? Не верилось просто! Красивый, подтянутый, интересный в общении и открытый. Почему же сложно?       – А у тебя как личная жизнь? – спросил вдруг Минхо, и я совсем растерялся. Подумал, он, может, захочет сменить тему, а он с чего-то продолжил.       – Да никак, – отмахнулся я и взял ещё одну конфету. – Мне никогда никто не нравился раньше.       – Раньше?       – Нет. Не знаю, почему так сказал. Сейчас тоже вроде.       – Вроде? Ты не уверен? – Минхо заинтересованно склонил голову. Я ощутил лёгкое смятение.       – Нет-нет, точно… Глупость ляпнул, никто не нравится!       – Может… Возможно ли такое, что ты просто подавляешь симпатию к кому-то или и вовсе полноценно не идентифицируешь, как симпатию, потому что не знаком с этим чувством, хотя подсознательно что-то такое прослеживается? Как думаешь?       – Не знаю, нет… Не похоже на то, в общем, – протарахтел я. – Слушай, давай о чём-нибудь другом?       – Хорошо. О другом, так о другом.       – Хотя стой! – тут же встрепенулся я. – Раз уж мы об этом! Я только что историю вспомнил!       – Уверен? Тебе же не нравится об этом говорить, – коварно улыбнулся Минхо.       – Да подожди, уже нравится! Там есть, что послушать. История смешная просто. Представляешь, я в пятнадцать лет ходил к гадалке, чтобы узнать, когда у меня будут первые отношения.       – Зачем? – удивился он.       – Ну как зачем? Интересно было. У меня тогда почти у всех друзей какие-то шуры-муры были, девушки, любовь… да хотя бы простые лёгкие симпатии, а у меня ничего.       – И ты верил, что ее гадания могут быть правдой?       – Да я уже не помню. Шел, точно, с мыслью, что хуже уже не будет. Ну и ты меня пойми! Я тогда так переживал, думал, вдруг я дефектный какой-то. У меня даже не было такого… – я ненадолго замешкался, решая, стоит ли говорить, но продолжил: – чтобы я представлял какую-то девчонку в сексуальном плане. Не знаю, меня никогда не возбуждали мысли о женщинах. Обнажённые, в красивой одежде, пухлые, худые – никакие. Не спорю, бывают красивые, очень красивые, привлекательные, но мне все равно. Не екает вообще, – признался я. Минхо глянул на меня как-то очень непонятно. Не осуждающе или недоумённо, не заинтересованно или озадаченно – совсем не так. Было в его глазах нечто неизъяснимое, что я понять не смог. Он спросил:       – И что же гадалка сказала на это?       – Что во мне бесы, – хохотнул я. – Что у меня никогда не будет нормальных отношений, потому что я посланник дьявола. А так иронично, мне вот-вот восемнадцать стукнет, а ничего даже близкого действительно не было. Может, правда бесы сидят внутри?       – Скорее всего так и есть, – деловито произнёс Минхо, что на мгновение я подумал, будто он не шутит. – Изгонять нужно.       – И как же?       – Хрен знает, гадалку по башке треснуть.       – Думаешь поможет?       – Гарантирую. После такого она тебе не то что про бесов не скажет, еще и добавит, что тебе Боженька при рождении в жопу поцеловал.       Мы молча глядели друг на друга, а в следующую секунду расхохотались. После мы проговорили долго и увлечённо, непринуждённо и, кажется, очень откровенно, без всякой утайки. Оба машинально, совсем незаметно для себя лезли в пакеты с конфетами, неспешно потягивали по штучке, и вскоре вокруг нас стала громоздиться целая гора разных фантиков. Я вновь объелся, но, благо, не до тошноты. После играл для Минхо на гитаре. Чего я только ему не исполнил! От нашей русской меланхоличной классики до последних зарубежных песен Slade и Kiss. Вспоминал даже детскую мелодию песенки «В траве сидел кузнечик». И от его заинтересованного проницательного взгляда, лёгкой и почти незаметной улыбки хотелось то ли укрыться, потому что одолевало смущение и неуверенность, то ли так играть ещё целую вечность, потому что я и впрямь чувствовал, какое ему это доставляло удовольствие – оттого и сам наслаждался игрой в большей степени, чем мог бы. Когда время уже стало заканчиваться, и Минхо оповестил меня об этом, я понялся со скрипучей постели, собравшись уходить. После долгого сидения в одной позе тянуло и покалывало в области копчика, однако распрощался с ним я самым воодушевлённым и счастливым человеком, мне казалось, на всей планете.       Я, оставшись в ветровке Минхо, вышел на улицу, когда ливень наконец прекратился. В воздухе стойко ощущалась терпкая влажность, всегда бывающая после дождя. Пахло сыростью, мокрой древесиной, песком. Я жадно втягивал воздух, дышал с упоением и, чудилось, не мог надышаться. Быстро отнёс гитару пятому отряду, поблагодарил их вожатого и, сообразив, что до горна ещё оставалось несколько минут, уловил мелькнувшую всего на мгновение идею – отправиться к своему табачному тайнику возле медпункта. Так я и поступил. Отыскал там запрятанные в фундаменте сигареты, которые лежали так же, как и были оставлены. Вытащил одну из пачки, поджёг её и, довольный, сделал крепкую глубокую затяжку во всю грудь. Было спокойно и благодушно. С кончика сигареты слетали мелкие пепельные соринки. Стелился лёгкий дымок. Небо всё ещё было серым, но не таким злым и хмурым, как раньше – просто слегка унылым. Однако где-то изредка мелькали беглые солнечные лучи, пробивающиеся сквозь тоскливую пелену облаков. Я размышлял о том, что скоро закончится тихий час, мы пойдём в столовую, после – учить и репетировать танец, потом я уйду в ансамбль готовиться к концерту. Жизнь снова забурлит, закружится торопливо и хватко, утянет в гремящую суету, не спросив согласия. А пока я сидел в тишине у медпункта, курил Беломорканал и терялся в собственных мыслях. А мысли как назло всё о Минхо.