Barbarian

      Очако просыпалась все так же рано, когда кричали третьи петухи — зимой небо в этот момент едва ли светлое на восходе. В этой темени не видно почти ничего, разве что собственная светлая ночнушка выделялась в тусклом свете из маленького слюдяного окошка. В этой темноте она нашла рядом свои вещи, начала собираться, позевывая.       Натянула шерстяные подштанники на покрытые мурашками ноги, вздрагивая от холода: наверняка ещё даже матушка Бакуго не встала, не топила печь. Сегодня же зимнее солнцестояние — вспомнила девушка, натягивая поверх ночной рубахи телогрейку и повязывая ее на поясе теплым шерстяным полотном. Постояла пару секунд, глядя вниз на живот и поминая его ладонью, чувствуя как проваливается рука.       За все время проживания в деревне она действительно набрала вес, округлилась из той хворостинки, какой Катсуки забрал ее из тюрьмы. Кажется, уже два с лишним месяца прошло… и сегодня стукнуло ровно девять дней, как они отпраздновали последнего добытого кита.       — «Поминки моей невинности», — вздохнула мысленно девушка, поставив ножки в теплые меховые сапожки и заматывая голени поплотнее, чтобы не морозило от ползущего по полу холода.       Щеки горячо зарделись от этой внезапной мысли. Выйдя из своей комнатки около светлушки, девушка привыкла к ещё большей темноте, после чего осторожно спустилась в горницу, стараясь не шуметь: старшие спали слышно за печной стенкой, огороженные плотной шерстяной занавеской, колдуна тоже не слышно было, а Очако наконец остановилась, прикрыв глаза и вдыхая прохладный, древесный воздух.       Она действительно наслаждалась этим спокойствием. Словно никогда раньше его не было в молодой, но уже по горло забитой делами жизни. Так сладко и легко было только в детстве, когда мать стряпала на кухне, а девочка рядом с тряпичной куклой игралась или сидя у подоконника считала птиц вслух.       Не сдерживая лёгкой улыбки, Урарака стянула с шеи косынку, повязывая ее на голове и прибирая с лица волосы, потихоньку сложила берёзовые поленья в топку, чтобы растопить печь. Видели бы сейчас ее подружки, с которыми она коротала отрочество в родном городе на юге, знали бы, с кем связала последующую свою жизнь… назвали бы ее и сейчас сумасшедшей предательницей, сбежавшей с колдуном от заслуженной казни. А заслужила ли она ее? Лишь спасла несправедливо осужденную жизнь, хотя и сама понимала, что понятие правосудия у правящей руки и влекомого ею народа могут быть в корне разные.       С такой диллемой в мыслях, она в свете очага откинула с деревянной кадки полотенце — тесто хорошо отдохнуло, разбухло, уже готовое встать в печь. Обычно она заводила тесто на ночь, а утром уже Митсуки ставила его в горн, но сегодня девочка предоставлена сама себе в этой ежедневной, успокаивающей рутине. Утомляет ли ее это? Отнюдь, ведь, повидав столько ужасов и пережив все страхи, она была только рада вернуться в теперь пусть и не самый обычный, но все-таки домашний быт.       Ее лекарство от тревоги пахло берёзовым дымом, ржаной мукой с молоком и овечьей шерстью, звучало треском поленьев, облизанных рыжим пламенем и тихим сапом за стенкой, утренними петухами. Бежало прохладными мурашками вдоль хребта до самых подмышек, от которых хотелось присесть ближе к очагу, пока прогорели поленья, прикрыть глаза: вслушиваться в мурчание кота за печной трубой и почти ощущать это новой сладкой дремой.       Переборов сонливость, Очако взяла ведро и топор с лавки у выхода, потихоньку открыла дверь, приглушив скрип петель и шмыгнув на улицу. Разгорался восход, она в деревне словно одна, но так же виднелись первые струи дыма — вдруг завыла собака, на которую неподалеку заворчал один из местных, помахав девушке рукой и впустив замёрзшее животное в дом. Она помахала в ответ рукоятью колуна, закрыв ладонью обмерзающий нос. На таком кусающем холоде даже дышать было слегка больно, пар больше влагой оседал не коже и от этого морозит ещё больше, поэтому Очако поторопилась к бочке, верх которой уже естественно покрылся толстой коркой льда.       И, видимо, ночь была настолько холодной, что даже с замахом проколоть эту наледь не удалось: девочка просто оставляла на поверхности рытвины. Носить снег ведрами и топить его не хотелось, а под слоем ледяного стекла все ещё желанно катались пузыри, поэтому она так и силилась раздробить корку, чтобы наконец сбежать в тепло, не услышала за треском, как снова скрипнули петли дверей.       — Разбудила бы, — вдруг вырвалось позади, от чего Очако едва не промазала и не вбила лезвие в обод бочки. Обернувшись, она запыханно пустила облако пара, стуча зубами. Бакуго тоже в одной душегрейке вылез из дома, стягивал края широкого воротника рубахи на груди, прикрывая и свежий шрам от пули в плече. Забрал у девушки топор, тут же с пары точных замахов проколов ледяную корку и бултыхнув темной водой. Гаркнув от кусачих брызгов, он отодвинулся, утирая рукавом лицо, но почти не взбодрился, хмуро пропустив девчонку зачерпнуть воды. — Какого черта ты не спишь, даже карга ещё дрыхнет без задних ног.       — Доброе утро. Не хочу лентяйкой быть, — рассмеялась та тихо, но не менее звонко, слегка пришлепнула мужчину по плечу, исчезая за дверью и скрываясь на секунды в подклете, чтобы потом вернуться с парой кусков замёрзшего мяса на кости. За ней в эту темноту так же влился и колдун, плотно закрыв входную дверь и следуя тенью за девушкой, тоже приблизился к печи. Рыжий мурлыка уже слез с печи, вился около ног Шамана, но внимания от него не получил — взгляд мужчины был полностью сосредоточен на девушке.       Даже спустя эти девять дней он не вернулся в прежнее состояние холодного, вечно ворчащего и закрытого колдуна. Если раньше он и колко ругался, то сейчас больше молчал, а если рядом появлялась она — то все внимание мгновенно было приковано к Урараке. Это девушка и без замечаний говорливой кокетки Митсуки углядела, стараясь не встречаться лишний раз взглядами с мужчиной.       — Спи в моей спальне.       — Нет, — тут же отрезала Очако, переворачивая ведро над большим чугунком, закинула туда ледяные куски мяса. Тут же прихватила рогач и поставила посудину к яркому пламени. Мужчина слышно фыркнул, будто недовольный медведь, но с места не сдвинулся. — Та ночь была пьяной, мы даже не помним ее.       — Я помню все, — в полголоса отозвался мужчина, вдруг оказавшись прямо за ее спиной, пока девушка выкладывала тесто на припыленный мукой стол. По обе стороны от ее локтей вытянулись жилистые руки, острогой пригвоздив девушку к месту. Почти прижавшись к ней со спины, он облепил ее силуэт своим. Шеи коснулось теплое дыхание, обволакивая плечи и согревая, к лопаткам прилипла его диафрагма, но девушка держала невозмутимое лицо, оглянувшись через плечо и столкнувшись глазами с алыми точками. Каждый раз привыкнуть не может, что они отражают свет, как кошачьи в темноте, будто пытались подчинить себе все внимание и волю, но Очако научилась сопротивляться. — И как ты обнимала меня, как звала — я все помню.       — А откуда мне знать, действительно ли ты хочешь быть со мной или же просто проводить ночи, как та? — обернувшись, вдруг сорвалась Урарака слыша свой шипящий от напряжения голос будто со стороны. — Я не из тех, кто просто по постелям шляется, Катсуки, я… я не хочу быть одинокой. Я не хочу просто… просто. По-настоящему хочу…       И голосок ее вдруг так задрожал, что белые от муки руки опустились, как и голова, осознающая какую же она околесицу несёт. Так же неожиданно собрались на ресницах слезы, застелили и без того туманный полумрак перед глазами. От этого губы напрягаются, сжимаются в тонкую кривую, а сердце слышно забилось в ушах. Когда она в последний раз плакала? Вроде бы не так давно, но это время уже почти не вспоминалось, она медленно переставала быть размазней… и все же сейчас как никогда развезло на сантименты.       А все-таки отпускать Бакуго тоже не хочется. Она к нему прилипла всем сердцем, как банный лист, который намертво присох к коже, не желал отставать даже если поскрести его ногтем. Задержав дыхание, девушка на секунду спряталась от колдуна, утерла ресницы, когда ее полуобняли за плечо, ладонью прихватив подбородок и направив в сторону чужого лица. Он глядел в упор, будто хотел запомнить каждую деталь, каждую отдельную ресничку или веснушку на ее носике.       — И я не хочу просто, — Урарака не успевала и слово вставить, когда шершавая ладонь отодвинула с округлого лба косынку, а на кожу печатью лег такой же теплый поцелуй. Дар речи потеряла, открыв рот и глядя в чужие глаза. Девять дней она так загонялась мыслями и сейчас в голове была блаженная пустота. Значит тем утром Катсуки и правда не обманул, когда говорил ей эти слова. Она пожалела, что тогда заткнула ему рот, не дала говорить во весь голос, ведь эти слова такие честные, колкие и безумно греющие ее уставшее рваное сердце. Послышалась фыркающая усмешка. — Ты думала, что я тебе врал, когда говорил, что люблю тебя? Ты за кого меня держишь?       — Мало ли ты это просто в порыве говоришь, — шмыгнула та носом, вдруг так устало обвисая на чужих руках и глядя вверх так зачарованно. Какое облегчение, она сейчас и правда на седьмом небе от счастья. Тот замурчал хрипло, тихо, полуобернувшись в сторону занавески за которой заворчали.       — Я сейчас обижусь на тебя, — урчание стало тише, а расстояние между ними ещё меньше, хотя и так было достаточно смущающим. На этот раз поцелуй достал и до ее губ, снова заставил затаить дыхание. — Если сегодня вечером тебя не будет в моей спальне — я тебя снова тр…       — Да что вам не спится с утра пораньше, — раздалось полуспящее ворчание, когда на кухню вплыла Митсуки, повязывая фартук и растирая слипшиеся глаза. Катсуки девушку не отпускал, все так же глядя на Очако и этим бездействием вгоняя девочку в самый яркий алый цвет. Женщина уставилась на них обоих, почесывая бок. — Ты чего пристал к ней, остолоп?       — Она — моя, — отрезал тот, наконец обернувшись к матери через плечо и все-таки отнимая капкан рук от столешницы. Смущенная Урарака вернулась к готовке, дрожащими руками перекладывая тесто на печную лопату. — Делаю то, что должно, тебя это не касается.       — У Очако сперва разрешения спрашивай, болван, — цокнула та языком, проходя мимо и поставив сыну щелбан. Сняла с планки у скамьи лучину, поджигая ее от пламени очага. И яркий огонек озарил ее довольное румяное лицо, когда женщина смотрела на этих двоих. — Ах, юность~ когда-то и мы с твоим отцом такими были…       — Wah-nir, jeg vil ikke høre dette, — пробормотал шаман, наконец отходя в сторону лестницы на верхний этаж — пошел одеваться. — Я у Киришимы.       — Вы срастетесь с ним когда нибудь, как два сорняка, — завочала в ответ матушка, пока Очако тихонько ставила хлеб в горн подальше к стенке, закрыла заслонку не до конца. — Лучше бы невесте время уделял.       — Тетушка! — взволнованно запричитала едва не уронившая прихват Очако, сжав алые губы и вызвав у женщины приступ хохота.       — Матушка! Это дело времени, а я не люблю ждать, — рассмеялась звонко та, обняв пунцовую от стыда девушку и закружив с ней вместе с чертовым прихватом. Младший Бакуго закатил глаза и ушел по делам, не желая больше слушать это женское щебетание. — И над ним ты будешь иметь ох какую власть, помни мои слова~

***

      После обеда привезли улов с побережья — около полудюжины девушек и примерно таким же количеством солдат потрошили и чистили свежую сайду, закладывая в бочки и щедро засыпая солью. Рыбой пасло ужасно крепко, но Очако, к счастью, пропахнуть насквозь удалось избежать этой общаковой деятельности — позвали стирать у того берега реки. Можно было и на этом берегу устроиться с комфортом, но у женской части населения здесь это было своим укромным уголком, чтобы посудачить, поделиться секретами и сплетнями вдали от ненужных ушей — девочки ведь не меняются. И для Очако было счастьем так сразу присоединиться к этой своеобразной братии ее ровесниц, принять их тайны и быт. Было ли это заслугой ее связи с колдуном… точно не знала, но отказываться уж точно не собиралась.       — Что так, что этак руки морозить, — выдохнула устало белокурая Татами, укладывая ледяную мокрую ткань слоями на камни и отбивая уже достаточно потрёпанной скалкой — видимо, ветеран таких стирок. Очако охотно ей поверила, чувствуя болючее покалывание в красных мокрых пальцах, притянуда полы юбки повыше, становясь на покатом берегу поустойчивее. Не хватало ещё раз в ледяной воде искупаться. Другая девчонка, сплетница Кэми, смотрела на Урараку пристально, после чего локотком подтолкнула ее играючи, привлекая внимание. Зная ее пытливый кокетливый ум — обвести такую простую девочку ей было раз плюнуть, чем она и воспользовалась.       — Скоро съедетесь с Катсуки? — тихонько промурчала она, пока остальные навострили уши: всяко развлечение в этой тиши, Очако новенькая ведь, много интересного в ней.       — Не знаю… — сперва пробормотала задумавшаяся Урарака… а потом осознала свои слова. Подружки звонко посыпались, глядя как стремительно побагровело ее лицо, налилось кровью от стыда — так глупо попасться, все ведь за столом тогда видели, как они оба поднялись и ушли прочь от костров. И ежу понятно, чем они там занимались, а уж у деревенских девочек и того воображение играло жарким пламенем. Все визжали, смеялись, поглаживая ее по плечам, пока та от смущения готова была сквозь землю провалиться, яростно молотя по мокрой юбке и, казалось, отбивая даже намертво въевшиеся пятна.       — Мы не со зла, милая, не сердись, — унялась наконец Уцушими, полоща одежду и отжимая воду с неженской силой. — Честно, мы вообще не думали даже, что с этим колючим мужланом хоть кто-то сладит.       — Да, будто ёрш, все время рычит и ругается, — подхватила другая, стряхивая мелкую водяную взвесь в воздух. — Я его ни разу не видела, чтобы он не хмурился, как филин.       — Ну, я бы не сказала, что он вообще не улыбается, — все так же смущённо вставила слово служаночка, отскребая ногтем свежее пятно от угля, после чего решив перетереть его между шершавыми камнями. — Мне гораздо важнее то, что он держит слово…       — О, ну это тут все готовы лоб разбить, чтобы доказать свою честь, — Кэми глянула в сторону деревни, потирая обмерзшие ладони и согревая их дыханием, но Очако перебила ее.       — Он дал слово моему очень близкому другу, и только это обещание спасло меня от расстрела, — остальные девушки тут же мечтательно вздохнули, с восхищением глядя на Урараку. Та неловко потупилась, но это приятное осознание снова согрело ее изнутри — за нее поручились.       Тревожный колокол затрезвонил истошно, оповещая всю округу, звучал неестественно, почти пугающе. Все девочки на берегу всколыхнулись, глядя на тот берег и замечая небольшой конвой из четырех всадников от лесочка, двигающийся в сторону деревни — кого-то везут.       — Это шпионов ловят! — воскликнула одна из девочек, срываясь с места вместе с ведрами, а вся женская ватага ринулась за ней — было страшно интересно и в то же время был азарт посмотреть в лицо врага. Вздохнув, Очако забрала все вещи, безвыходно болтаясь в конце этой толпы — интерес в ней тоже был, но за свою короткую жизнь она насмотрелась на красные мундиры, которые теперь вызывали в ней лишь панику и скованность.       И все же неясное чувство ковыряло под диафрагмой, от чего замёрзшие ладони неконтролируемо тряслись, а дыхание начинало сбиваться в сдавленный сип. Чем ближе они подходили к маленькой деревенской поляне, служившей так же общинной площадью, тем больше она впадала в ступор — никакого кричаще-красного, с лошади сбросили лишь одного низкорослого щуплого человечка, связанного по рукам и ногам. От этого ноги словно налились свинцом, девушка буквально насильно выдавливала каждый шаг, уже не стараясь обогнать кого-то, а хотя бы просто не упасть. Даже это небольшое расстояние через мост и до деревни казалось теперь бесконечным, а тревога все расла.       Вокруг собиралась толпа, все явно дожидались капитана солдат и главу деревни, собирались решать, что с этим чужаком делать — это наверняка, но Урараке все же хотелось увидеть, кто же этот человек. Протиснуться тут было так же тяжело, как на тюремной площади в ее родном городе, когда на плац вывели Бакуго под прицелом мушкетов, но сейчас подвести ее ближе было некому. Поэтому сама она буквально навалилась всем весом, сперва ошалев от того, как легко расступилась эта гурьба под ее натиском, едва не вывалилась в центр этого круга, уронив ведро вместе со стиранным бельем на утоптанный снег.       Теперь было не до него — она не могла выдавить из груди ни звука, глядя в глаза лежащего на снегу Минору.