Barbarian

      Этим вечером Очако более было не до переживаний о том, насколько она приживется в этой северной деревне, с этим самобытным народом. Слухи не врали: по их приезду у подножья холма, на котором стоял дом главы деревни, уже составили столы. Лёгкий морозец почти не ощущался из-за разведенных вокруг жаровен и костров, по всей деревушке пахло свежим хлебом и пивом, копченостями.       Солдатам тоже была по душе эта домашняя кутерьма — помогали как могли, буквально исполняли каждую команду, предвкушая этот пир. Женщины, почувстовавшие власть, вертели ими как им думалось, смешно так притопывали ногами, когда что-то было не по их. Урарака посмеялась, а все же бросилась помогать, тут же повязывая фартук и надевая рукавицы, чтобы помочь старшей Бакуго достать из печи свежайшие лепешки.       — Давай, ещё два раза тесто загоним и со всеми за стол пойдем до утра, — Митсуки уже, видимо, и сама почти чувствовала этот сладкий вкус медово-ягодной наливки, которую вместе с другими напитками выносили целыми бочонками из погребов. Очако угукает коротко, утирая лоб от выступившей испарины, смотрит на женщину и не может сдержать улыбки. Не предлагают идти отдохнуть, не дают лёгкой работы — девочка может перестать трястись по пустякам: она здесь больше не просто гостья. Пусть и тяжело, но дыхание спирает от радости — теперь она здесь своя.       Мужики устроили потешные соревнования, боролись как медведи, некоторые из них уже были изрядно пьяные. Урарака смеётся с них вместе со старшей Бакуго, пока обе несут чан с густой похлебкой, водружая ее на стол между блюд с холодцом и копчёной рыбой.       — Так много всего, — изумилась она, глядя на женщину, которая уже потянула ее сесть со всеми за стол. Митсуки сидит по левую руку от мужа во главе стола, сразу за собой она посадила Очако — достаточно почетное место. По правую же руку от вождя пока пусто, но Катсуки обещал скоро вернуться. Неподалеку Очако видит в окружении своих сослуживцев Мидорию — его тоже заставили выпить со всеми вместе, за компанию и теперь этот розовощекий курчавый парнишка смотрелся не менее потешно, чем те пьяные медведи на полянке для борьбы. — Это каждого кита так празднуют?       — И каждого минувшего, и каждого следующего, — отвечает ей Митсуки, с удовольствием выбирая из блюда напротив нее куски тушеной говядины повкуснее и накладывая на такой же толстый ломоть свежего хлеба поливает густым ароматным бульоном из черпака, что аж жирный сок по пальцам капает. Сегодня пусть и не так морозно, но достаточно свежо, чтобы пить с почти ясной головой. Урарака вторит ей и отхватывает от рыбного пирога кусок побольше, пока его не разобрали сидящие рядом. От него все ещё пышет жаром и густым ароматом горбуши, по пальцам капает душистое масло и Урарака, взведенная атмосферой вокруг, вкусывается в рыхлый хлебный мякоть, роняя рубленные куски обратно в ладошку. Розовые губки блестят от масла, она облизывается с таким смаком, прикрыв глаза от удовольствия — как же вкусно! Старшая Бакуго смеётся, плеснув ей запашистой светлой медовухи. — Деды и отцы благословляют нам охоту и лесные дары, а мы им показываем, что все их старания прошли не зря, благодарим за заботу.       — Мне такой обычай нравится! — смеётся солдат рядом, подняв бокал за семью вождя и поймав сопутствующий салют голосов со своей стороны стола.       — Вот-вот, поэтому и ты поблагодари их хорошенько, — женщина поправляет шаль на чужих плечах и показательно бросает объеденную косточку в жаровню неподалеку, после чего прямо следом за нею и печеную щучью голову. Деревенские коты и собачонки тоже не в накладе — каждый уже натрескался после готовки костей, животного жира и нажористых потрошков, лежали сытые под столами или у изб неподалеку. И Очако до того хорошо сделалось от этого праздника, а может просто медовуха начала греть ее изнутри — она так же со смехом кинула в костер рядом куриную ножку, с которой объела нежное мясо и хрящик.       Уже медленно темнеет, в костры все подкидывают дров, а от уличной свежести все пусть и шатко ходят, но ещё внятно говорят, произносят тосты и благодарности. Очако понимает, что так для нее выглядят идеальные отношения народов — разные национальности, разные быт и культура за одним столом переживают общие эмоции, празднуют одну победу и благодарят друг друга. Разве нужно ещё что-то?       Масару вдруг встаёт со всего места: он тоже выпивший изрядно, розоволицый и весёлый, но на него сразу обращает внимание каждый. Разговоры затихают, все внимание было обращено на вождя.       — Сегодня был добрый день, мои друзья, — он говорит на своем, Очако понимает его относительно ясно, а солдатам переводят близ сидящие, пусть и они уже лыка не вяжут. — Большая охота удалась! Мы благодарны за это и нашим предкам, и нашим славным гостям. Пусть сегодняшний день станет свидетелем нашей крепкой дружбы, которая растянется ещё на долгие десятки и сотни лет…       Очако отвлеклась от сложного каркающего языка, заметив у самого большого костра фигуру. Эту фигуру она узнает из тысяч — Катсуки огибает стол, преследуемый поддатым Киришимой, который сопровождает его до того самого места справа от его отца. Вместе садятся рядом, не отвлекая Масару от речи, а Очако пересекается взглядом с его багровыми рубинами — их стол освещен только жаровнями вокруг, но даже этого полумрака хватает, чтобы поймать чужой благосклонный кивок. Опустив голову в ответ, девушка не смогла больше оторвать взгляда от мужчины. Словно вдруг алкогольная дымка заволокла всю ее голову теплым невесомым туманом, спрятала посторонние мысли в укромный закуток незаметно. Перед глазами — его лицо в полумраке, игриво горящие маковые глаза и заметная краснючесть лица. Наверняка, он так же успел выпить.       Смущенно поджав губы, Урарака потупилась стыдливо, но какая-то неведомая тяга насильно тянула обратно, заставляя снова встретить на себе внимательный взор. Под ним девочка буквально вскипает, сжав пальцы в кулаки и не в силах больше протолкнуть в горло ни кусочка, пытается отвлечься, когда Митсуки снова подливает ей горячительного. От этого и в голове каша всклокочилась лишь сильнее, буквально запретила думать адекватно. А под веками будто выжжен уже узор его ритуальных карминовых бус на крепкой шее, углы суставов пальцев на сухощавых кистях, сильные линии лица. Хмельная усмешка…       Уже спустя несчитанное время Очако покачивается на месте, обнимаясь вместе с Митсуки. В голове сладкая каша и на сердце так легко, а лицо горит от теплых материнских поцелуев. Она уже и думать забыла о пронизывающем взгляде напротив из-за ободка кружки с пивом. Киришима следит за другом и смеется, едва не промазав кулаком мимо плеча, по-дружески подтолкнул, но получил такую же вялую отмашку.       Катсуки будто насмотреться на эту хлипкую девчонку не может. Хотя и за время, проведенное здесь, она успела немного раздобреть, ощутимо, чтобы из измученной куклы превратиться в миниатюрную розовощекую красавицу. Подперев голову рукой, он вздыхает: почти осознает свои мысли, пьяно любуясь этой смеющейся дурочкой, которую мать видимо полюбила больше, чем родного сына. Под градусом мозг отказывается соображать, и если девочка после медовухи еще могла как-то внятно думать, то у Бакуго в кружке уже неизвестное количество раз убыло крепленое вино, которое он время от времени перемежал с ягодной наливкой. Сегодня как никогда хотелось расслабиться и не думать ни о чем… но получалось только занять все свои мысли этой большеглазой малявкой напротив.       В очередной раз Очако снова случайно (?) стреляет глазами в сторону сына вождя и замирает. Тот смотрит на нее так… непривычно. Расслаблен, наверняка еще более пьян, чем она, он видно вздыхает — плечи поднимаются плавно под меховой накидкой, воздух мутнеет паром выдоха. Урарака почти вторит ему, приосанившись и с немым вопросом склонив голову.       О чем он думает прямо сейчас?       Глаза его такие блестящие, неожиданно живые, горячие. Смутившись, она борется с желанием положить руку на сердце, лишь бы оно перестало так сильно, неровно биться, пока мужчина пронизывает ее взглядом насквозь. Вдруг замирает: Катсуки склоняет голову в ту же сторону, не прерывая зрительного контакта, слегка качает макушкой.       Пошли.       Это она будто слышит в голове, как своя собственная, навязчивая мысль, пока она провожает взглядом вставшего первым Катсуки. Через буквально полминуты осторожно выбирается из объятий старшей Бакуго, к которой поспешил присоединиться супруг. Оба счастливых и вдрызг пьяных родителя почти не обратили внимания на их уход, как и остальные селяне и гости, а Урарака отводит взгляд от стола, ищет в полумраке соломенную копну.       Он на удивление резво передвигается, уже уйдя за плетень одного из домишек у поляны, на которой и было гуляние. Гул и смех толпы, музыка — становятся тише, небо над головой расплывается яркой туманностью со звездной россыпью на нем.              — Что ты все глазками стреляешь? — скорее размышление вслух, чем реальный вопрос. Колдун смотрит на девушку внимательно, но хмурым, как и обычно, сейчас быть не умеет. Урарака замечает, что того слегка болтает на месте, будто мужчина пытается найти удобный угол для той нетрезвой качки в своей голове. Губы ее при этом тянет в медовой улыбке, которая так и рвется наружу вместе с неровным, чуть хриплым хихиканьем. — Ну все-то тебе хиханьки да хаханьки~       Катсуки ее настроение почему-то вдруг заразило, сам он слегка оперся спиной о бревенчатую стену, звонко сломав голос в накатившем смехе. Так необычно было видеть и слышать его в таком настроении, и Очако смотрит во все глаза, но рот расслабить не может, подходя все ближе на почти неконтролируемых ногах.       — Потому что большой и сердитый дядька умеет веселиться как все абсолютно нормальные люди, — та ватными ладошками стирает легкую холодную морось слез с ресниц, смотрит на мужчину квело. Раззадоренная, тыкает пальцем куда-то в небеса, глупо смеясь. — А ну отставить! Ахахаха~       Колдун успевает поймать девчушку, прежде чем она споткнулась о собственные ботиночки, уронил в свои руки, что та буквально повисла на нем. Поднимает голову вверх, фыркнув от залезшей в нос и рот шерсти с чужой накидки, скосила глаза.       Чужое лицо чертовски близко. Очако ощущает теплое дыхание на едва онемевших от холода и алкоголя щеках. И эти горячие алые глаза шпарят душу, погружаясь в самое сердце, до дна. Мужчина стоит, буквально согнувшись над ней крюком, положил подбородок на грудь, словно тоже рассматривал ее лицо в ответ. Даже сквозь нетрезвую пелену в сознании Очако понимает — это очень смущает. Щеки буквально пунцовеют, а на сердце будто льется горячая карамель. Кончики пальцев едва ощутимо щиплет, когда она непроизвольно кладет алые ладошки на чужие плечи, зарывается пальцами в мех. Катсуки все такой же непоколебимый, как скала, но в этот раз и его немного штормит от выпитого. А все же Очако ему и такому пьяному жизнь доверит.       — Ну ты и пьянь, — голос Катсуки неожиданно тихий, гудящий, что его почти можно почувствовать самой кожей губ. Их уже покалывает от прилившей крови, когда чужой взгляд так же спонтанно скользит по ее лицу: от глаз на щеки, ниже…       — От пьяни слышу, — Очако непонятно почему решила, что будет удачно подтрунивать над Бакуго в таком состоянии. Только потом ощутила, как в холодные от мороза волосы зарылась большая, теплая и аккуратная ладонь. Согрела ее розовую щеку, огладив округлое личико и буквально кончиками пальцев изучая рельеф женского лица.       Между их телами так приятно тепло, Урарака с охоткой зарывается под полы его плаща, не сразу почувствовав, как и губы ее ошпарило прикосновением. Сразу в груди загорелся какой-то жутко приятный жар, Очако не смогла больше вынырнуть из кокона не то сильных рук, не то крышесносной неги. Это сладкое возбуждение затавляет задержать дыхание от восторга, она в новом опьянении ощущает только как она почти повисает на чужих руках — ноги больше не слушаются.       Все вокруг воспринимается как сладкий сон: резко стало тепло и еще темнее, стих сторонний шум, который с лихвой перекрылся смущающими звуками от возобновившихся поцелуев. Ватное тело послушно обмякает в чужих объятиях, становится податливым, от чего мужчина только больше распаляется.       — Катсуки, — непослушный язык заплетается, ее ослабший голос тоже тонет в шорохе ткани, сброшенной на пол. В хате все еще жарко натоплено, замерзшие участки тела колет тепло, но чужой живой жар сносит все остальные ощущения горячей лавиной.       Ее снова куда-то ведут, почти спиной вперед, после чего скрипят петли — накатывает легкое головокружение от всех этих перемещений и легкого удушья, ведь им даже некогда оторваться друг от друга. Легкое волнение где-то под диафрагмой, когда ее опускают на стеганый матрац, вскоре пропадает.       Только облегчающее наслаждение, в котором улетали из головы все мысли. В углу комнаты тускло горела лучина, но даже в ее угасающем свете Очако видела перед собой его фигуру. В полутьме взгляд изучающий, нежный необыкновенно, едва видимо мелькают руки, снова касающиеся ее плеч и сползающие покорно на талию, бережно притягивая к себе.       Он приятно тяжелый — пылает в голове осознание, когда мужчина, избавившись от уличной одежды, накрыл ее собой, подставляя голову под женские ладошки, буквально идеально устроился между бедер. Дыхание свело от приятного поцелуя-ожога в шею, это щекотно, что рот сам по себе кривится в усмешке, с которым Урарака падает на подушку. Волосы разметались по ее поверхности и нависший сверху Катсуки касается их пальцами, снова оглаживая женскую щеку.       Как изголодавшийся, он усмирял эту жажду прикосновений, касался везде, где дотягивались руки: совершенно не такой, как в свете дня. Пьяный Катсуки — ласковый зверь, обнимающий Очако будто всем своим телом, топит в поцелуях и несвязном шепоте куда-то под мочку уха, ближе к яремной вене, которую так же согревает горячими губами. И Урарака, не выдержав такой сладости ласки, сдается — этот шепот перекрывает выдохом-стоном, от которого сама рдеет в остатках стыда. Завтра она определенно сгорит заживо перед ним, но сейчас она не может думать ни о чем, не умеет. Завтра будет завтра, а сейчас — она принадлежит Катсуки.       Широкий ворот рубашки двигается в сторону, когда на небольшую грудь устраивается горячая сухая рука, пальцами обводя нежную кожу ореола. В этот же момент кожу на шее тоже слегка жжет, будто укушена, но девушка не может собраться с мыслями и сводит коленки, прижав их к чужим бокам. Запертая в клетке чужих рук, она так же одаривает мужчину объятьями, открывается ему вся.       Во внутреннюю часть бедра упирается горячая твердость, от ощущения которой Очако кусает губу, слегка ерзает, устраиваясь удобнее. В ответ по брови снова мажут губы, горячая ладонь непрерывно ползет по талии, волшебным образом свозя рубаху прочь с ее тела и устраиваясь на гладком бедре. Поднимает ее колено чуть выше, когда от прохлады идет дрожь по животику, заставляя чуть напрячься. Но шею снова обрамляют поцелуи, ключицы щекочет костяшками бус, которые такой же приятной щекоткой ползут ниже.       С этого мгновения сознание поплыло конкретно, Очако уже слабо осознавала что либо: лишь удовольствие, которое заставляло тело буквально парить, но в то же время утопать в чужих объятьях. Ощущение легкости постепенно сменилось жгучим, срывающим голову прочь с каждым толчком, хриплым стоном в шею. Ее и буквально распирало изнутри от наслаждения, с которым она кусала губы: свои, чужие, она уже не понимала.       Боже, как хорошо — билась в мозге-каше единственная мысль, ощущалась сладостью на зацелованных губах, когда лучинка погасла в конец, унося за собой и сознание девушки.

***

      Прохладно. С первой этой мыслью девушка сворачивается в комочек под одеялом, упирается лбом в какую-то груду… Сон снова завладевает ею, согретой в наступившем тепле и далеком гулком звуке затопленной печи за стенкой.       Разлепив припухшие глаза, Очако всматривалась в плетение одеяла прямо перед носом. Немного не то… и пахнет по-другому. Сил поднять голову не было, поэтому она просто слегка запрокинула ее, болезненно прищурившись на яркое солнце в маленьком слюдяном окошке.       В профиль лицо Катсуки близкое, в таком освещении почти четко видно короткую светлую щетину на подбородке, которую издалека не разглядишь. Медленно вздымается под этим же одеялом его грудь, едва слышно сопение.       Очако не понимает. Почему он с ней в постели, почему она буквально лежит головой на его плече, смятая его тяжелой, теплой рукой почти под самый покатый бок?       Почему на ней только рубашка? Поалев до корней волос, Урарака закусила губу, прикрыв воспаленные глаза. Неприятно болит голова, ведь вчера девушка пила буквально все, что ей наливала матушка Бакуго, сегодня она сожалела о своей покорности. Но еще больше ее смущало, что и сам Катсуки под одеялом был так же ощутимо раздет. Его губы свирепо искусаны, припухли, а прямо перед носом, на светлой коже его шеи крикливо темнела плеяда клюквенных ярких пятен, буквально еще одни бусы… которые кстати непонятно как перекочевали уже на шею девушки.       Когда она языком провела по своим губам, то поняла, что так же подверглась жестокому любовному нападению, при чем не только на свой рот: плечи и кожа на груди так же нагрелись, пульсировали от учащенного сердцебиения, со стыдом ощущалась такая приятная боль и на верхушках сосков... и в промежности. И вся она будто помечена его бусами, как собственность. Это будоражит разум только сильнее.       — Уух, — не смогла сдержать тяжелого ломанного вздоха Урарака, спрятав лицо на чужом плече. Ответом ей был чуть более шумный выдох, с которым мужчина медленно перевалился на бок лицом к ней, сгребая ее в жаркую охапку.       — Спи, сегодня не работаем, — тихо хрипит мужчина. Глаз не открывает, поморщившись и обдав чужую макушку утренним дыханием — видимо и его мучит похмелье. Служаночка сглатывает, моргнув и снова прикрыв глаза, стыдливо упирается лбом в чужую ключицу, слушая новый тяжелый вздох.       — Мы вчера… — тихо подает она такой же непривычно хриплый голос. В ответ сперва тишина, но продолжать Урарака уже не спешит. Слишком стыдно все это для осознания.       — Ну да, — все-таки прорезает тишину ответ, после которого чужое лицо опускается на один с ней уровень. — Ты уснула первая, между прочим.       — Мало что помню, — хмурится она, опустив взгляд, ловит краем глаза исказившиеся в усмешке губы.       — Пить меньше надо, — фыркает Катсуки, взяв чужую ладонь и теребя мягкие теплые пальцы в своих. Все такой же язвительный, в этом весь он.       — Я тебе не противна? — вдруг выпалила та, резко сев. От накатившей новой волны головной боли она осознала буквально каждое слово и залилась краской до самых ключиц, от чего колдун засмеялся тихо, перевернувшись на спину и заложив руки за голову. Расслабленный и все еще сонный, он рассматривал полуобнаженную девушку перед собой — буквально каждый свободный дюйм ее шеи, плеч и даже груди, скрытой ниже полами расстегнутой рубашки, был помечен им. От своих действий он никогда не отказывался и даже сейчас смотрел на проделанную работу с чувством выполненного долга. В груди от этого сладко тянет до самой печенки, заставляет разлиться в довольной ухмылке.       — А я, по-твоему, сейчас о чем-то сожалею? — он снова тянется к чужой руке, на этот раз переплетя их пальцы и сжав чужую ладонь. Она по сравнению с его большой кистью миниатюрная, чуть ли не вполовину меньше, но не менее цепкая и сильная. Чужие щеки с новой силой багровеют, когда он скалится в усмешке. — Ты мне нравишься.       — Уух, — снова смущенно выдыхает Очако, свободной рукой пряча лицо от чужого взгляда. Провоцирует Бакуго на рычащий смех. — Ты точно не ошибаешься?       — За дурака меня не держи, — Катсуки буквально в кайф доводить ее до смущенного писка, поддразнивать. — Я люблю те…       — Прошу, молчи! — едва не скулит та, все еще пряча лицо и ныряя в чужие объятия, только бы не получить дополнительную порцию таких смелых слов. Это были самые первые ее настолько близкие отношения с мужчиной, и, кажется, легкими они не будут.