Сказки на ночь

С нечистью на Руси было плохо. Богатырей в последнее время развелось столько, что поголовье Горынычей резко упало. Лишь однажды блеснул Ивану луч надежды: назвавшийся Сусаниным пожилой мужичок пообещал провести его к самому логову Лиха Одноглазого… Но наткнулся лишь на покосившуюся древнюю избу с выбитыми окнами и выломанной дверью. На стене было выцарапано: «Проверено. Лих нет. Богатырь Попович».

Сергей Лукьяненко,

Юлий Буркин,

«Остров Русь»

      После сотворённого непотребства с Иваном Аука снова заскучал. Он сидел на укромной поляне около костра и разговаривал с лесными вóронами. Ну как, разговаривал? Сначала хихикал, изображая в лицах, как обвёл вокруг пальца дурачка из душного города, подпиравшего границы заповедного леса, что служил чуть не последним убежищем для всяких нéлюдей, а потом внезапно загрустил. Уж слишком редко ему теперь удавалось посмеяться над всякими простачками.       Все меньше людишек забредали в чащу, так, околачивались по краешку, ну на полянках ягоду иногда топтали. Не аукались, не перекликались, окаянные. Так и помереть со скуки недолго. Одним словом, обидно стало Ауке. И ещё хуже стало, когда какие-то девицы с голыми пупками и разноцветными патлами всё же припёрлись на его поляну и шатёр поставили, расстелили скатерть чуднýю на траве, выложили всяку снедь, бутыльки расставили, да ещё какую-то заморскую диковину заставили орать на всю округу, словно хор мартовских кошек с летними лягухами вдруг вместе погорланить собрались.       Аука стал вторить голосам, что неслись из этой штуковины, очень старался, надо сказать. И эхом отзывался, и кашлем, и квохтанием. Даже соловьём. А девки — ноль внимания. Ржут, окаянные, аж по траве катаются, за бока хватаясь. Ну он и вышел к ним. Весь такой кругленький, ладненький, жаль маловат росточком вышел да рожу не умыл в лесной лужице. Ну не успел. Принимайте таким, каков есть.       А девки ни капли не испугались. Только больше ржать стали. Вот чем они там теперь думают? Он же нéлюдь, чудище лесное и живёт для того, чтобы таких вот пугать да путать. Но красавчик же! Вон щёчки какие румяные. И улыбка широкая. Ну ладно, чуток кривоватая. Ах так?! Ну, он вам сейчас задаст!       Аука оборотился красавцем писаным: кудри русые, уста алые, глаза синие, в плечах косая сажень, росту богатырского. Ну прям Алёша Попович, не иначе. А может, и сам Добрыня Никитич. Вышел к девкам на поляну, а они совсем со смеху по траве кататься стали. Но просмеявшись, всё же смилостивились, позвали знакомиться.       Вот уж тут Аука разошёлся, так соскучился по людям, что решил девок в лесу оставить, если не навсегда, то хоть на годик-другой. А там как пойдёт. Головы им затуманил, морок напустил, сладким голосом одурманил. Но и они не промах оказались. Стали ему картинки всякие показывать, живые словно. Двигались на картинках тех и говорили и люди, и твари сказочные, и ещё такие, каких он и не знал как назвать.       А ещё Аука заприметил, как девки притихли, стоило на картинке появиться одному заморскому юноше. Да может, и не одному, Ауке они все на одно лицо показались. Волос у того тёмный был, как вороново крыло, и глаза как переспелые вишни, да улыбка странная, угловатая. Ну и имя под стать — иноземное, непонятное, загадочное. Тэхёном девки его нарекли.       Утомившись под знойным солнышком, девки уснули. Ауке не до сна было. Запало ему в голову, как девицы на этого Тэхёна пялились да слюни на него пускали, и самому захотелось, чтоб на него так смотрели. Сказал же: скучно ему стало одному в чаще жить.       Ну и ладно. Личину сменить — раз плюнуть. Надо только ручей найти, а дурман-трава у него всегда в туесочке сыщется. Ненадолго отлучился Аука, когда вернулся на поляну, девки ещё спали. Вот он и притулился между ними. Ждал, ждал, да и сам уснул. А разбудил его пронзительный визг трёх глоток. С перепугу Аука даже понять никак не мог, что случилось, чего девки так разорались. Чуял только, что щупают его бесцеремонно, хоть и осторожно. И галдят чисто сороки. Аука глаз один приоткрыл, да видно не тот, пришлось и второй открывать.       Девки уже сели рядком перед ним и во все глаза глядели, ладошки потные в кулачки посжимали, ещё немного и слюна закапает. Ауке малость поплохело. Вот же вляпался так вляпался! Он же всего лишь маленький дух-проказник, а они против него словно ведьмы. Стра-ашно-о! Девицы же сидели на удивление смирно, руки не протягивали больше, и только глаза их лихорадочно горели. Да что ж такого он сотворить-то умудрился?!       Аука вскочил да в непривычных одёжках стеснённо себя почувствовал — штаны в облипку уж слишком мало скрывали, обтянув и ляжки, и голяшки, и ладные булки сзади. Странная рубаха руки даже до локтя не прикрывала, на шее и запястьях болтались странные шнурочки, бусики, на пальцах — кольца серебряные. Фу ты, ну ты, ну и наколдовал он себе на погибель личину. Вот срамота…       А девки вслед за ним поднялись, окружили его, начали странным именем называть, тем самым — Тэ... ах да, Тэхён! И пока он замешкался в думах своих, одна уже к губам его приложилась. Что это?! Ауку как огнём опалило, словно в подлую западню заговора угодил. Руки сами обхватили стройный девичий стан, притянули к груди плотно-близко, уста с устами слились, и пропал Аука, забыв обо всём на свете.       На рассвете девки, в перепуге собрав свои пожитки, убрались со странной поляны, оставив спящего Ауку, не понимая, каким ветром в гущу русского леса занесло корейского айдола Ким Тэхёна, с которым они ещё и нарезвились вволю. На всех троих его хватило с избытком. Вот страсти-то! Аука же сам себя наказал на веки вечные, забыв, что сменив личину, не должно ему плотским утехам предаваться. Иначе не вернётся он к своему облику никогда, и сила его иссякнет.       С тех пор в сердце заповедного леса живёт красавец с раскосыми глазами, как переспелые вишни цветом, и квадратной белозубой улыбкой, перекликивается с путниками редкими эхом отзывчивым, да привечает их у костра своего ночами тёмными в надежде встретить того, с кого личину взял. Вернуть надо бы. Своя-то роднее.