Волчья шкура

      Традиционно украшать школу к Новому году поручали старшеклассникам, и, если обыкновенно весь процесс проходил без сучка и без задоринки, то в этом году в актовом зале Северо-Кавказского филиала разразился грандиозный скандал, с украшательством никак не связанный. Вернее было бы даже назвать это показательным выступлением, поскольку для полноценной ругани необходимо как минимум две противоборствующих стороны, а тут Рита разорялась преимущественно в пустоту, не обращаясь ни к кому конкретно.       – А в результате что получилось, я тебя спрашиваю? – возмущалась она, не замечая, что каблуками угодила в клубок мишуры, который как раз пытались распутать девчонки из девятого «В». – Я победила во вшивом школьном конкурсе, где и побеждать-то некого было, а во всех забугорных газетах – эта корова Олонец!       Говоря так, она яростно отшвырнула от себя многострадальный газетный выпуск, который учителя дали старшакам на почитать под честное слово, и Аспрам в ужасе ахнула:       – Ты чего, в библиотечный фонд пойдёт же! Для истории!       Она бросилась поднимать несчастный «Пророк» с пола, а Игорь, потупившись с максимально виноватым видом, пробормотал:       – Зай, ну чё ты... Что с того, что она в газету попала?       – Ты тупой, что ли?       Стоит отметить, что к этому моменту на Риту с неодобрением косились не только сам Игорь, которому не очень-то нравилось быть тупым в глазах собственной девушки, но также Снежана и Настя, до сих пор считавшие себя Риткиными подругами. Причина была проста, как пять копеек – обе девушки тоже участвовали в приснопамятном конкурсе «Мисс Осень» и теперь едва ли были рады услышать, что их, оказывается, и за соперниц-то не считали. Что и говорить, Ритку откровенно несло, подбрасывая на ухабах, и, чем дальше, тем больше нежелательного внимания привлекали её визги.       Прикинув, что скоро на этот громовещатель сбегутся все учителя, Олеся снова отвернулась к окну и опустила подбородок на переплетённые руки. Свою часть зала она украсила быстро и с изяществом, и теперь сидела возле только что расписанного наколдованным инеем окна и смотрела, как ветер метёт по спортивной площадке снаружи сухие листья.       Несмотря на установившиеся на улице стабильные плюс восемь, Нового года всё же хотелось, и Олеся мимоходом задумалась о том, как будут праздновать в этом году уехавшие ребята. Вроде бы в Англии больше Рождество отмечают, значит, и праздник к ним придёт чуть раньше, чем в Колдостворец. Хоть какое-то облегчение, потому что Олесе отчего-то казалось, что, как бы ни вопила Ритка, их одноклассникам на чужбине может быть совсем не весело и не сладко.       Громко топая и скрипя рассохшимся паркетом, к ней подошёл Мишка и, присаживаясь на подоконник рядом, вполне однозначно оценил:       – Вот забодала орать, а... Может, Карася позвать, чтобы угомонил эту дуру?       – Не поможет, Мишутка, - вздохнула Олеся, не отрывая глаз от танца листьев за окном. – Для Ритки никто не указ, когда она в таком расстройстве.       – И то правда, - согласился он, почесав в затылке.       Между тем Риткины вопли явно сменили направление и целевую аудиторию, так что теперь по всему получалось, будто это непосредственно Игорь виноват с том, что они никуда не поехали, а поехали «эти вот там» – цитата дословная.       – Я тебе говорила, подтягивай зелья, - упрекала она, тыча возлюбленного тонким пальчиком в грудь, - а ты что? «Нафига мне зелья, это вообще не наука!»       После такого явного передразнивания Игорь жутко разобиделся и воскликнул в ответ:       – Ты что думаешь, даже если бы меня взяли, тебя бы непременно тоже? Ты чё, жена дипломата?       Дёрнув головой как необъезженная лошадь, Рита шлёпнула губами, не сумев мгновенно найтись с ответом, после чего набрала воздуху в грудь и начала очередной виток тирады:       – Да ты и сам, зая, не больно-то на дипломата похож! Может, тебя и не из-за зелий в состав делегации не включили, а по какой другой причине? Хотя тогда мне вообще не понятно, как там эти полудурки оказались!       Потеряв нить повествования ещё пять минут назад, Игорь уже отчаялся найти хоть какое-то рациональное зерно в низвергнутом на него потоке негодования и, уронив руки, неловко протянул в ответ:       – Ну они это, школу представляют...       Ритка в ответ испустила звук, какой обычно издаёт заедающая оконная рама.       – Хороши представители – Юрка Морозов да Костя Ничего! И ладно бы Мегрели, - взбеленилась она, окончательно выйдя из берегов, - так нет, избрали чемпионом самого...       Она осеклась, не в силах подобрать достаточно ёмкого определения, хоть бы и матерного, описывающего всё убожество Морозова и его непригодность не то что к чемпионству – в принципе ко всем возможным видам деятельности, и Аспрам вздохнула, поправив очки:       – Да, Костя бы лучше в роли чемпиона смотрелся...       Но дело было, конечно, не в Косте и даже не в Юрке, и Рита, не совладав с захватившим всё её естество вдохновенным порывом, выпалила так, что эхо её крика заметалось под самым потолком:       – А я тоже хочу в газеты! Что я, хуже этой, что ли?!       Это и был самый настоящий апофеоз всей её ругани, потому что невольно Ритка сдала с полпинка причину, по которой уже не первый час почём зря драла глотку. Мнимая слава Алёнки не давала ей покоя, это факт, но если раньше их затянувшееся противостояние происходило исключительно на школьном, бытовом уровне, то теперь, после публикации фотографии в газете – иностранной, к тому же! – зараза Олонец перешагнула на новый уровень, куда Ритке со всеми её цацками и тонкой талией было попросту не достать.       На самом же деле, думала Олеся, не было никакого соперничества да и быть не могло, потому что там, где Алёнка добилась самых настоящих высот, дура Ритка даже не стояла.       – Рита, ну ё-моё! – не выдержал Игорь, у которого от её криков и гулявшего в актовом зале эха уже тихонько звенело в ушах. – Далась тебе эта Олонец!       Она взглянула на него с возмущением, которое невозможно было передать никакими словами, но отвесить парню очередную словесную оплеуху так и не успела, потому что в зал сквозь открытую створку двери вошёл Скибин и незамедлительно уточнил:       – Что за шум?       При появлении учителя чар боязливо присели даже те, кто был просто невольным свидетелем истерики; что до самой Риты, то она, наконец, замолчала, и это было самое главное.       Окинув взглядом притихших одноклассников и прочих соучеников, Аспрам разгладила основательно потрёпанную газету и, выйдя вперёд, с величайшей осторожностью протянула её Скибину и сообщила:       – Статью обсуждаем, Евгений Юрьевич. Рита как раз переводила.       При этом у самой Риты было такое лицо, будто она не только английский в секунду забыла, но и по-русски разучилась говорить раз и навсегда, и Игорь, которому обрыдла вся эта чехарда с чемпионами, турнирами и газетами, схватил любимую за локоток и быстро потащил к выходу из зала, потому что, если судить по лицу Скибина, озвученному оправданию он не поверил ни на йоту.       Проследив их перемещение до дверей, Олеся покачала головой и окликнула:       – Как оно там вообще, Евгений Юрьевич? Они письма хоть пишут?       Оглядев обступившую его толпу и убедившись, что большинство школяров глядят с явным беспокойством, Скибин успокаивающе кивнул и подбодрил:       – Всё у них там в порядке, Олеся. Мы с Катериной Вадимовной письма получаем регулярно, и Георгий Сергеевич вам всем передавал большой привет. Если бы что не так, нам бы сообщили.       В это хотелось верить, и Олеся вздохнула с видимым облегчением, надеясь, что новости из-за границы, какие бы они ни были, и впредь будут приходить без опозданий.

***

      Солёные волны подбирались к самым сапогам, так что Юрка невольно попятился.       Он стоял на пологом берегу и никак не мог понять, что же это перед ним – большое-пребольшое озеро или самый настоящий океан, про который он только в песнях и слышал. Как попал он сюда, было тоже не ясно, и, стоило хотя бы попытаться восстановить последовательность событий, в голове начинал бить набатом колокол, так что вскоре он оставил эту затею и огляделся, ища подсказки о том, что же это за место.       Напрасные чаяния – кругом было безлюдно и пустынно, лишь вдалеке возвышалась над водами одинокая скала с растущим на ней кособоким деревом. Оглядевшись вкруг себя и не найдя иного выхода из положения, Юрка подтянул потуже кушак и пошёл к этой скале, вглядываясь в сумрачную даль и не понимая, что это блестит в ветвях дерева. Уж не солнце ли пробивается из-за туч?       Долго он шёл, и берег, сначала пологий, сменился камнями и пошёл всё вверх и ввысь, так что Юрке пришлось уже карабкаться, обдирая голые ладони о камни. Лезть наверх было тяжело не только оттого, что он сам не понимал, зачем, собственно, туда лезет, а ещё и потому, что воздух вокруг становился всё более и более разреженным, так что каждый глоток приходилось силой пропихивать в ободранное горло.       Не понимая, почему задыхается, ведь он не преодолел и половины пути, Юрка остановился, упираясь сапогами в очередной уступ и, оттолкнувшись от скалы вытянутой рукой, глянул вниз.       Насколько глаз хватало, тянулся под ним отвесный обрыв, но дна провала он так и не увидел, потому что его скрывал наплывающий на гору густой туман. Недаром это гиблое место получило от людей именно такое имя, и Юрка, глухо сплюнув сквозь зубы, запрокинул голову и посмотрел вверх, на дерево, которое внезапно исчезло, растворившись в тумане у него на глазах.       Прямо из скалы перед ним вырастал теперь дворец чёрного камня и, чем дольше Юрка смотрел на пустые глазницы бойниц, тем больше убеждался, что местному князю не нужно оружие смертного человека. Как и он сам отбросил палочку, правитель отринул всё земное и воцарился на небе, принося подданным не благодать, а горе и ужас.       Он попятился, потянулся за мечом, но не успел даже взмахнуть верным клинком, как со всех сторон окружило его жаркое пламя.       Говори свою загадку, чудище...       ...Лицу было мокро, спине – холодно и жёстко, левую руку что-то остро давило, и Юрка попытался увернуться, но не сумел. Всё его тело придавила непонятная тяжесть, веки тоже не поднимались, но неимоверным усилием он всё же приоткрыл правый глаз, и свет ему тут же заслонило смутно узнаваемое перевёрнутое лицо.       Юрка, нахохлившись как мокрый воробей, попытался отмахнуться сквозь морок, и пробормотал онемевшим языком:       – У... уйди...       – Не «уйди», а «уйдите», хамло ты малолетнее, - пробормотал прекрасно знакомый голос, но прозвучала фраза как-то непривычно ласково, и Юрка, с усилием сморгнув, наконец, поднял пудовые веки и огляделся.       Прямо над ним куполом повисло перевёрнутое небо с низкими облаками, из которых мелко и часто сыпал снег, так что только теперь Юрка понял, что пластом лежит на камнях. Впрочем, небо ему было видно совсем немного, потому что его заслоняли склонившиеся над ним люди, первым из которых он узнал Шахлина, и тут же – Алёнку.       «Это она плакала», - догадался он, вспомнив первые секунды после того, как пришёл в себя. – «Не было никакого океана».       – Лёлик, ну ты чего... – пробормотал он, и тут со щелчком к нему вернулись привычные уху окружающие звуки. – Я ж живой.       Она, должно быть, и не услышала его, а если услышала, то не поняла, потому что со всех сторон её теснили суматошно хлопочущие люди, чьи лица Юрка узнавал лишь с огромным трудом – кроме Сатрапа, разумеется, который беспрестанно тащил его куда-то прочь, сварливо бормоча:       – Я тебе говорил без первого места не возвращаться, а не в принципе! Чего удумал – сквозь землю провалиться!       Ругаясь так, он не переставал тянуть его вверх при помощи подоспевших Раду и Галлера, и только теперь Юрка понял, что он в самом деле лежит посреди арены, где проходило испытание, и что нижняя половина его тела плотно увязла в промёрзшей земле. Более того, лежал он на дне ямы, словно...       Чего бы это ни стоило, он провёл непослушной рукой по лицу – тоже земля, только вперемешку с драконьей кровью. Совсем, как тогда...       Стоило этой мысли промелькнуть у него в мозгу, как многострадальный центр управления полётом не выдержал и, мигнув напоследок всеми лампочками разом, торжественно вырубился.       В следующие разы Юрка приходил в себя уже в лазарете, но каждый раз ненадолго, минут на пять максимум, и полностью сознание к нему вернулось лишь к самому вечеру. Всех посетителей, беспокоящихся о его здоровье, к этому моменту выгнали, так что пришлось ему куковать в обществе Ники и дежурившего в ночь Раду, что было не самым плохим вариантом.       – Ты хоть неделю можешь спокойно прожить? – попеняла Ника, которой его стараниями снова прибавилось работы, и продолжила выставлять на прикроватную тумбу зелья, расписанные для приёма по часам.       Прикинув про себя количество бутыльков и склянок, Юрка на вопрос не ответил, вместо этого шумно возмутившись:       – Я столько не выпью!       – Выпьешь, - припечатала Ника, прижимая к животу опустевший поднос и заслоняясь им, как щитом. – А не будешь режим соблюдать – Шахлину на тебя нажалуюсь. Будешь знать тогда!       Угроза была вроде бы полушуточная, но Юрка на мгновение нахмурился, после чего залихватски хлопнул себя по колену и выпалил:       – Ну, тогда придётся снова в подполье уходить!       – Дурак ты, Морозов, - беззлобно огрызнулась Ника, не усмотревшая в его ответе ничего забавного, - и шутки у тебя дурацкие. Себя не жалко, так хоть сестру пожалей. Она чуть с ума не сошла, пока тебя раскапывали, да и не только она. Любят они тебя за что-то, - прибавила она, нарочно глядя в сторону. – Никак понять не могу только, за что.       Растеряв остатки улыбки, Юрка взглянул на неё чуть внимательнее, и только теперь понял, что последние фразы Ника произносила с нескрываемой завистью, словно и сама хотела вот так же, только никак не могла добиться желаемого результата.       – А тебя что, не любят? – спросил он, и она привычно отмахнулась:       – Не твоё дело. Пей зелья давай, а то мне ещё перед Раду отчитываться. Учти, если я из-за тебя останусь без предновогодней премии, - пригрозила она, с трудом сдерживая усмешку, - закопаю на прежнем месте!       С досадой фыркнув в ответ, Юрка послушно потянулся за первым флаконом из целой батареи, и Ника с облегчением кивнула, потому что настроилась уже на то, что капризного пациента придётся опаивать силой. Чем дольше возилась в лазарете, тем больше она убеждалась, что дело это не её – не хватало милосердия, но здесь, по крайней мере, было тихо и спокойно. Безопасно, подсказала она сама себе и тут же вскинула голову на звук шагов по ту сторону ширмы.       Осторожно выглянув из-за натянутого полотнища, она с удивлением уставилась на Плетнёва, который, пойманный с поличным, на мгновение замер, но всё же быстро сориентировался и вполголоса объявил:       – Я к Юрке.       – Нельзя к нему сейчас, - возразила Ника, выходя в проход между койками и накладывая чары, чтобы по ту сторону не слышно было разговоров. – Целители строго-настрого запретили.       Странно, но он не стал спорить, вместо этого коротко кивнув, будто в глубине души рассчитывал на куда более прохладный приём.       – Как он? – спросил он, кивнув на Юркину койку, и Ника ловко ушла от ответа, уточнив:       – С чего столько беспокойства?       – Алёнка переживает, а я за неё, - отозвался Стас, хотя вовсе был не обязан, и, выждав паузу, неожиданно даже для себя самого прибавил: – Она мой друг. Наверное, единственный настоящий.       Окинув его взглядом искоса, Ника на мгновение задумалась. Могучая сила инерции, вырабатываемая годами, требовала сейчас же отпустить очередную остроту, задеть, зацепить за самое больное, но в результате она лишь с коротким вздохом согласилась:       – Да, она хорошая. Хотя они с Юркой та ещё парочка, - оценила она, чуть закатив глаза, и Стас с понимающей ухмылкой поддержал:       – Да уж, полный мезальянс. Куда только Оксана Геннадьевна смотрела.       Кто такая эта Геннадьевна, Ника не знала, потому промолчала, и Плетнёв, не дождавшись ответа, обернулся и взглянул на неё так, словно до сих пор не вполне понимал, с кем именно ведёт ни к чему не обязывающий диалог о здоровье болящего.       – Как ты?       Ника нахмурилась, безуспешно пытаясь отыскать подвох в заданном вопросе, но так и не нашла. Молчать было глупо, тем более что Плетнёв продолжал смотреть на неё в упор, и она, в конце концов, неловко потупилась и пробормотала:       – Нормально я. Не хуже других.       Она искренне и от всего сердца надеялась, что на этот раз удастся обойтись без пространных объяснений, и Стас неожиданно не стал задавать новых вопросов, глядя на Нику взглядом, в котором читалось плохо скрываемое сожаление. Она уже опасалась, как бы он не вздумал выражать соболезнования её утрате, потому что понятия не имела, как стоит реагировать в таких ситуациях, но разговору, если он и планировался, сбыться прямо сейчас было не суждено.       Выглянув из-за плеча Плетнёва на звук шагов, Ника чуть слышно с досадой цыкнула и пробормотала:       – Да ну твою ж мать... Вам что тут, мёдом всем намазано?       Не понимая, кто мог одним своим появлением вызвать столь явное недовольство, Стас обернулся и увидел вошедшего в больничное крыло профессора Полякова, который, остановившись в паре метров от школьников, дежурно поздоровался и уточнил:       – Он спит?       – Спит, - без зазрения совести соврала Ника, скрестив руки на груди. – И спать будет до самого утра или до тех пор, пока целители добро не дадут на посещения.       Она сама не понимала, с чего так взъелась на Полякова, но отчего-то ей вовсе не хотелось, чтобы он сейчас своим любопытством досаждал Юрке, которому и без того объективно досталось за прошедший день. Ника никогда бы не призналась в этом даже самой себе, но Юрка ей нравился – не как парень, конечно, а чисто по-человечески, хоть и был недотёпой. Она искренне хотела, чтобы он скорее поправился, и понимала, что горе-папаша, появившись в самый неподходящий момент, лишь попусту разбередит старые раны, а Морозов этого не заслуживал – это она просто знала.       По достоинству оценив такой приём, Поляков чуть наклонился к ней и уточнил:       – Вы, кажется, к числу целителей не относитесь?       – Не отношусь, - подтвердила Ника, – но Раду могу позвать сюда прямо сейчас.       – Послушайте, - вмешался Стас и, схватив за локоть, потянул Нику назад, словно решил, будто она способна с кулаками кинуться на смутьяна, - Нике были отданы чёткие инструкции в отношении пациентов, и не нам с Вами, Дмитрий Иванович, их обсуждать или отменять. Если целители считают, что Юре нужен покой...       Но Поляков даже не потрудился дослушать и, ловко обогнув их обоих по широкой дуге, скрылся за ширмой.       – Какой... идиот, - закончил Стас собственную тираду, опуская руки и отпуская Нику, которая незамедлительно отправилась туда же за ширму, чтобы навести порядок на вверенной территории.       Юрка, судя по всему, такого гостя не ожидал и даже приподнялся над подушками, так что теперь вся его долговязая фигура выглядела со стороны как один большой вопросительный знак.       – Ты не обязан сейчас никого принимать, - первым делом напомнила Ника и, когда Поляков окинул её высокомерным взглядом поверх плеча, не стала стесняться и яростно зыркнула в ответ.       Хоть и выглядел растерянным, Юрка всё это время лихорадочно соображал, как поступить, и все доступные варианты казались ему сильно так себе.       – Нет, я... нормально, - наконец, определился он и разрешил: – Мы можем поговорить.       – Только недолго, - напомнила Ника, в уме уже подбирая фразы, которыми будет жаловаться Раду, и в конце концов решив, что хорошую историю не грех и приукрасить.       Жестом указав Плетнёву на выход, она сама отправилась в сестринскую, а Поляков, заклинанием призвав стоявший в изножье стул, присел рядом с койкой и немного помолчал, собираясь с мыслями.       – Ты выступил очень достойно, - оценил он, наконец, таким тоном, будто пытался найти иную тему для разговора, но так и не сумел. – На данный момент у тебя самые высокие баллы из всех чемпионов.       – Вы только поэтому пришли? – уточнил Юрка, и он покачал головой.       – Нет. Мне хотелось бы с тобой поговорить.       – Зачем? – не понял он, и Дмитрий Иванович с короткой, едва ощутимой заминкой признал:       – До сих пор я проявлял мало участия в твоём пребывании здесь. Мне хотелось бы это исправить.       Юрка взглянул на него с подозрением. Была ли такая перемена мгновенной прихотью или делом чётко спланированным, он понять не мог, ведь до сих пор они общались только на уроках, да и то не всегда, так что он только догадываться мог о том, какие там оценки у него в журнале и за что они поставлены. Другим и куда более важным вопросом было, конечно, то, с чего это вдруг профессор сменил гнев на милость и решил пообщаться, потому что неугомонное чутьё Юрке подсказывало, что что-то тут нечисто.       – Мне ничего не нужно, - заявил он на всякий случай, и Поляков, чуть склонив голову, задал новый вопрос:       – Что ты вообще думаешь по поводу всего происходящего?       – Думаю, что сам себе создал кучу проблем, но назад пути нет, - честно признался он и почесал в затылке. – Если бы не мои ребята, я бы давно уже чокнулся.       Он говорил о них с такой благодарностью, что по тонким губам Дмитрия Ивановича пробежала и скрылась чуть приметная усмешка, и он уточнил:       – Вы давно дружите?       – С детства. – Юрка пожал плечами. – С Женькой попробуй не подружись – из живого жилы вытянет, а где она, там и я.       – Да, я заметил, - кивнул он с полнейшей готовностью. – А что твоя мать?       Он впервые заговорил о ней с момента их с Юркой знакомства, и теперь последний не совсем понимал, как стоит реагировать. Он ни за что не смог бы уместить всю полную до краёв мамину жизнь в несколько простых фраз да и не хотел этого делать, потому что ему казалось, словно от частого упоминания в разговоре сам её образ потускнеет, затрётся, лохматясь по краям. Прикасаться к нему Поляков был просто не достоин.       Он всё же ждал ответа, и Юрка, наконец, откликнулся в лучших традициях Коса:       – Потихоньку. Дом, работа – всё, как у людей. В том году завучем назначили, - припомнил он одно из наиболее важных событий, поскольку мама этим фактом очень гордилась, а дома они даже устроили праздник, и снова пожал плечами, поскольку сам он ценности случившегося понять просто не мог, хоть и искренне рад был за маму.       У Полякова последнее замечание вызвало очередную усмешку, и он заметил:       – Да. Оля всегда была амбициозной. Даже странно, что теперь всё так. Её ожидало блестящее будущее.       – Так уж и блестящее, - огрызнулся Юрка, отчего-то чувствуя себя виноватым.       Со слов Полякова выходило так, что это самое будущее, переливавшееся огранёнными боками, могло сбыться для мамы, но тут он сам появился на свет и всё испортил. Конечно, прямо ему никто такого не говорил, но намёки получались очень уж прозрачные, так что Юрка явственно ощутил, как кожу между лопаток ему искололо сотнями иголок.       Ему было неуютно в этом моменте, душно и нестерпимо, но встать и уйти он не мог, тем более что Дмитрий Иванович, покачав в воздухе ногой в остроносом ботинке, окинул его заинтересованным взглядом и уточнил:       – И что, ты даже не спросишь, как так получилось?       Сведя брови, Юрка фыркнул, как рассерженный ёжик, но всё же неимоверным усилием взял себя в руки и откликнулся:       - Я знать не знаю, что тогда случилось и как всё было, да оно мне и не нужно знать. Я одно понимаю – за своих держатся до последнего. Что с того, что мама колдовать больше не может? – выпалил он, хоть и многократно давал себе слово ни о чём таком не спрашивать, даже если представится повод. – А я? Неужели это так важно?       В его голосе звенела битым стеклом неподдельная обида, и Поляков, опустив глаза, глухо проговорил:       – Ты не понимаешь.       – Ну вот такой я тупой, - признал Юрка, разведя руками, и в этот миг был настолько похож на Григория Алексеевича, что Дмитрий Иванович против воли дрогнул.       Нелепость ситуации обрушилась на него лавиной, потому что этот мальчик, так похожий на него внешне, изнутри был не просто другим – совершенно невообразимым, таким, каким никогда бы не стал, воспитывай его он. Конечно, история не ведает сослагательного наклонения, но на секунду у Дмитрия Ивановича промелькнула мысль о том, что было бы, если бы тогда он не струсил. Каким бы стал Юрка? Как бы его звали? Конечно, тогда о появлении на свет Димы не могло бы идти и речи, и теперь, против воли принуждаемый сравнивать двух сыновей, он не мог не думать о том, что было бы, если.       Неимоверным усилием замедляя собственный разум, уже находящийся на грани перехода в аварийный режим, Дмитрий Иванович вынужден был признать, что именно так ощущается сожаление.       – Думай, как хочешь, но я любил её, - признал он и на мгновение наморщил лоб от мелодраматичности фразы. – Я любил твою мать.       – Ну да, - с неожиданным презрением оскалился Юрка, которому вдруг стало невыносимо тошно от этих слов. – Когда любят, ведь именно так поступают.       Он справедливо полагал, что мало что знает о любви, а потому не решился бы рассуждать о таких тонких вещах прилюдно, но для себя он чётко определил, что такое есть эта самая любовь в его системе координат. Вот Лёку он любит, пусть и недавно и пока ещё не совсем понимает, как именно её любить. И батя маму любит, потому что всегда всё только ради неё и детей. И их с Женькой он всегда любил одинаково, словно оба они...       Поняв, что задыхается, Юрка отвернулся, опустил глаза, но от этого ему стало ещё хуже, так что он вообще пожалел, что не прикинулся спящим. Теперь, когда остров с дворцом и деревом остались позади и он снова мог нормально соображать, Юрка со своей обострившейся внимательностью заметил, что всех, приходивших к нему – и ребят, и Шахлина с Мариной – объединяло то, что на руках каждого остались отметины там, где впились острые камни, а под ногтями накрепко засела гранитная пыль. И теперь он, глядя на обыкновенно безукоризненно чистые ладони Дмитрия Ивановича, не мог поверить собственным наблюдениям и доводам. Это что же, и он помогал его из земли выкапывать?       Проследив направление его взгляда, Поляков явно смутился и сложил руки на коленях, прикрывая одну ладонь другой, но в конце концов не вынес давящей на уши тишины и сказал:       – Я понимаю, что ты имеешь полное право меня ненавидеть.       – Да не ненавижу я тебя, - перебил Юрка, в горьком порыве сбиваясь на «ты», и покачал головой. – Я просто не могу тебя понять.       Он ответил ему недоумённым взглядом, но Юрке больше нечего было ему сказать, и оттого он был так счастлив видеть Шахлина, который в этот самый момент появился из-за ширмы – подозрительно тихо, так что у Юрки сложилось стойкое впечатление, что Сатрап провёл по ту сторону полотна какое-то время, а не только сейчас подошёл.       – Вы не вовремя, Георгий Сергеевич, - сообщил Поляков, поднимаясь на ноги в присутствии коллеги. – Мы с Юрой разговариваем.       Стрельнув глазами в подопечного, лицо которого по цвету было неотличимо от подушки, Шахлин осторожно привалился плечом к стойке ширмы и с ленцой произнёс:       – Говорить Вы, Дмитрий Иванович, можете всё, что душе угодно, но Юрке сейчас нужен отдых. Парень едва не с того света вернулся, а мне ещё ответ перед его родителями держать.       Поляков вспыхнул, в секунду багровея лбом и щеками, а Юрка, глядя на противостояние двух педагогов, вдруг понял, что Сатрап это всё нарочно, что подбирает он слова именно таким образом, чтобы побольнее ужалить противника. Но ему-то он что сделал? Неужели же причина только в том, что он то и дело зудит где-то поблизости и пытается качать права?       Так и не нашедшись, что ответить, Поляков бездумным жестом оправил лацкан пиджака и, на мгновение вновь обернувшись к Юрке, коротко пожелал:       – Поправляйся.       Тот от недоумения даже кивнуть не смог, так что покидал лазарет профессор в совершенной тишине.       Проводив оппонента долгим неприязненным взглядом, Шахлин медленно напряжённо выдохнул, после чего сел на освободившийся стул.       – Мой такой же был, - внезапно пробормотал он и объяснил в ответ на недоумённый взгляд Юрки: – Папаша. Сделал дело и в кусты. Опомнился, когда мне пятнадцать стукнуло.       Таких подробностей биографии классрука Юрка ни за что не подозревал, а потому, забыв, что это вообще его не касается, удивлённо окликнул:       – А Вы...       – Это я по матери Шахлин.       – А-а-а...       Почесав в затылке, Юрка не нашёлся, что ещё прибавить, но Сатрапу, очевидно, вовсе не нужно было ничего отвечать, потому что он продолжил говорить так, словно и не прерывался, глядя исключительно на собственные сплетённые в замок пальцы:       – Такая это порода... Трусы и гады. Я вообще не понимаю, что должно у мужика в голове твориться, чтобы собственного ребёнка бросить, какой бы он ни был. Жену разлюбил, другую встретил – ну всякое бывает, не помирать же теперь... Но дети... А, что я, - оборвал он собственный рассеянный монолог и с усилием провёл ладонью по лицу, будто это могло помочь хоть немного привести в порядок растревоженный ум. – Это понять можно, только если ты сам отец.       Он говорил с такой горячей убеждённостью, что Юрка почувствовал, как что-то не сходится в его рассуждениях, и, ощущая себя последним идиотом, непривычно скромно напомнил:       – Так у Вас же нет детей.       – Сейчас нет, - исправил Шахлин, не поднимая глаз.       Несколько секунд Юрка продолжал таращиться на него, сперва не поняв страшного смысла этой короткой фразы, а после отрывисто вздохнул, будто неведомая игла кольнула прямо в солнечное сплетение. Окинув его взглядом, Шахлин медленно покивал, соглашаясь с повисшими в воздухе неозвученными доводами, и подтвердил:       – Дочка. Верочка. Она сейчас возрастом была бы как ты.       – Что с ней стало? – выпалил Юрка прежде, чем дал себе труд задуматься о том, что это не его дело, и Георгий Сергеевич внезапно сухо хмыкнул:       – А что и с тобой. Подкралась старуха прямо на детской площадке. Жена на секунду отвернулась, а потом... Она за неделю сгорела. Никто спасти не смог.       Юрка слушал и не верил, с каждым новым словом всё глубже проваливаясь в собственные воспоминания, где шумела вишнёвая листва и чёрная скверна растекалась по жилам, подгоняемая заклинаниями на неизвестном ему языке. Но ведь его же спасли, его вытащили – неужели были и те, кто тоже пострадал и кого вернуть уже не смогли?       Не замечая его недоумения и отчаяния, Шахлин чиркнул ногтем по заголившемуся краю комковатого матраса и тихо обронил:       – Оттого я и не понимаю, как ты выжил. Впрочем, уже и не важно.       Он говорил чистую правду, потому что за давностью лет горе затупилось, уступая дорогу холодному разуму. Это сперва, конечно, он на стенку лез, когда вместо Верочки, крошки, нежнейшего создания, он получил подарком судьбы Юрку – ершистого, нескладного волчонка. Паршивая замена, если только она когда-то была таковой. Такой удар в самое сердце немногие смогли бы вынести, но Шахлин отчего-то выстоял. Как сумел? Не иначе, чудом.       Теперь все годы, когда он срывал собственную злобу на мальчишке, окружили его безумным хороводом, но Маринка в конечном итоге оказалась права. Юрка был виновен лишь в том, что оказался сильнее и выжил, и казнить его за это было глупо и бесчеловечно. А уж Георгий Сергеевич, какие бы прозвища ему ни давали студенты, никогда не был жестоким. Каким угодно – саркастичным, хамоватым, упрямым, иной раз откровенно неприятным, но не жестоким.       – Мне жаль, - честно признался Юрка, и Шахлин кивнул в ответ, поскольку так и не разобрался за все годы, что следует отвечать на такое простое и важное проявление понимания.       – Так что наплюй ты на него, Юрка, - подытожил он, возвращаясь к первоначальной теме разговора. – Живи, как умеешь, и не оглядывайся. Нельзя на таких оглядываться.       Покраснев до корней волос, Юрка опустил голову, ковыряя нитки по одеяльному шву, и долго сидел так, пока Шахлин не издал вдруг отрывистый гортанный смешок.       – Что с тобой делать-то, богатырь? – беззлобно усмехнулся он и устало покачал головой. – Если организаторы затребуют лечение дракона оплатить, кто финансировать будет? Хотя, там и Крам отличился, - прибавил он справедливости ради и махнул рукой. – Засветил твари заклинанием в глаз, дракониха заметалась и половину яиц передавила. Хорошо, хоть скорлупа на зелья пойдёт.       Он продолжал рассуждать об оплате и возможных издержках, но Юрка почти не слушал, потому что решил поделиться тем, что до сих пор планировал оставить при себе.       – Я его слышал, Георгий Сергеич, - пробормотал он и, когда Шахлин недоумённо нахмурился, полушёпотом выпалил: – Дракона. Он со мной говорил, понимаете?       В это поверить было сложно, потому как драконы были, конечно, тварями умными, но не говорящими. Конечно, можно было списать на то, что у Юрки от пережитого в голове помутилось, и надеяться на обратимость изменений, но что-то Георгию Сергеевичу подсказывало, что не всё так просто и лучше бы поверить парню на слово.       – И что говорил? – уточнил он, и Юрка, покраснев пуще прежнего, отчаянно выдохнул:       – Что биться будем.       – Ну, по факту, - оценил Шахлин, скрестив руки на груди, и поднял голову на звук осторожных шагов. – Эй, кто там?       Не сразу, но шаги, сопровождаемые непонятным звяканьем, приблизились, и в огороженное пространство, ловко сдвинув ширму бедром, протиснулась Алёнка. Причина её неловкости была тут же понятна – на вытянутых руках она держала доверху нагруженный поднос, на котором кроме загадочной кастрюльки, испускающей почти съедобный крахмальный пар, тесно стояли тарелочки и мисочки таким числом, что Юрка начал было считать и тут же бросил.       Обменявшись до крайности удивлёнными взглядами с Юркой, Шахлин повернулся на стуле, опираясь рукой о спинку.       – Олонец, это что? – пробормотал он, понемногу беря разгон, но Алёнка не дала воспитательной тираде развернуться в полную мощь и, радостно полыхая румянцем, объявила:       – Ужинать пора, что! Тут огурцы, помидоры – всё тепличное, от местных фермеров, - отрекомендовала она, слегка качнув подносом, - и зелень оттуда же. Правда, квашеную капусту я не нашла, так что борщ будешь на этот раз со свежей.       Последнюю фразу она прибавила, обращаясь к Юрке, чуть сконфуженно, словно и впрямь переживала из-за недоступности солений, а сам он, не сводя с неё глаз, решил, что женится. Не прямо сейчас, конечно, но точно. И точно – на Алёнке. И дело тут было, разумеется, далеко не в борще.