Иллюзия греха

— М-м-м, — я просыпаюсь от ощущения скользящего между моих ног горячего члена. В голове тут же проносится понимание того, как быстро ночью мы уснули. Определённо без душа и всяких очищающих процедур. Оцепенение наступает с ужасающей скоростью. — Люц? — Слушаю, детка, — его руки скользят по моему телу: по талии, бёдрам, обхватывают плечи; он разворачивает меня к себе, ладонями удерживает лицо с двух сторон, тут же перекладывает одну из них на заднюю часть шеи и привлекает ближе, тянет к своему рту, но я смыкаю губы и отворачиваюсь, отчего поцелуй приходится на левую скулу. — Эй! — Мы не предохранялись, — заглядываю в его лицо, ищу вторящую моей панику, но вижу только нахмуренные брови: будто он не понимает, о чём я говорю.  — Блядь. Ладонью проводит по лицу, снизу вверх и обратно несколько раз, прежде чем зарывается ею в волосы, делая их ещё более растрёпанными; сон исчезает из тёмно-карих радужек, и мне кажется, даже колечки в мочках ушей теряют металлический блеск, словно покрываются мгновенно матовеющей плёнкой. Вот уж действительно «блядь».   — Я никогда раньше… Чёрт возьми, — Люцифер смотрит на меня. — Чёрт. Мне тяжело понять собственные мысли; идея оказаться беременной прямо сейчас — охренеть какая плохая. Не потому, что дети — огромная ответственность, хотя по большому счёту так и есть, а потому, что… Ну, мы недостаточно хорошо друг друга знаем, и я смутно вижу даже своё будущее, чего уж говорить о полностью зависящем от родителей младенце. — На этот случай ведь есть экстренные контрацептивы, — размышляю вслух, задаваясь вопросом о том, насколько велики могут быть последствия приёма; мне прежде не приходилось прибегать к их использованию. — По пути домой загляну в аптеку. Я утыкаюсь в его грудь лбом, подозрительно легко откидывая все тревоги из головы, проскальзываю рукой за широкую спину и обнимаю, прикрывая глаза. Пальцы пробегаются по коже — местами она гладкая, иногда сменяется точечной шероховатостью, но легко нащупать и несколько давно затянувшихся шрамов. Плоские и вытянутые, широкие. Не уверена, что хочу знать природу их появления, но всё же призрачная надежда на возможность стать той, кому захочется об этом рассказать, пересекает грудь, сдавливая и натирая настойчивым зудом.  Люцифер не шевелится — гранитная устойчивость почти заставляет начать переживать; через несколько секунд он чуть расслабляется, и я чувствую горячую ладонь на голой коже спины, не скрытой под одеялом.  — Для человека, у которого уже есть ребёнок, ты сильно переживаешь, — бурчу, точно осознавая, что своими словами не пытаюсь подколоть или пошутить: настало время выслушать и эту историю. Он безрадостно хмыкает — молчание на некоторое время окутывает нас, приминая к матрасу; я борюсь со стремящимся поглотить сознание сном, мысленно себя расшевеливаю, открывая глаза каждый раз, стоит им даже ненадолго закрыться. На какую-то секунду кажется, что мне не услышать его рассказа, что та констатация факта, которой Люцифер умудрился привести меня в полнейший ступор, так и останется сухим скелетом из двух слов. Но я ни за что не стану спрашивать Ости — это будет нечестно, глупо и слегка чересчур жалко. Сон уже готовится окончательно напасть, сбить с ног и оставить мой интерес похороненным под своей тяжестью, но всё же нет, хриплый и твёрдый голос пробивает всклокоченный туман. Он в очередной раз приезжает сюда — та же небольшая квартира, оставившая на полу в кухне образную вмятину от помидора, который Ости с остервенением кинула в его лоб, в качестве напоминания о давно стёршихся днях. С того момента прошло много лет — Люцифер больше не позволяет себе таких выражений в сторону миссис Стивенсон, иначе ему попросту тяжело было бы выжить после столкновения с Геральдом.  Год назад они ездили в Вегас — вчетвером, потому что Ости пришла в голову идея позвать с собой подружку. Так в Айдахо стало больше на одну женщину, которая наверняка в мыслях крестит его всевозможными матными словами. Ему плевать — никаких обещаний и переговоров, и он даже не найдёт в памяти её имени. О реальности поездки рассказывает фотография мгновенной печати и блеск ювелирных изделий, купленных в каком-то магазинчике на Стрип, сияющих каждый раз всё ярче, будто молодожёны только и делают, что полируют свою ювелирку. На самом деле Люцифер удивлён, что это произошло только год назад, — Геральд явно надеялся сделать всё законным раньше. Они не обговаривали такие вещи, не делились глубоко спрятанными сомнениями, прилипшими к черепу, — так что ему оставалось только догадываться о причинах этой затянутости. Но даже на той самой фотографии видно: Геральд кажется куда более довольным. Ости… Та Ости, что запечатлена на снимке, прячущая болезненные глаза от вспышки, — одна треть от неё сегодняшней. Она представлялась ему странной, чересчур грязной и недостойной — и это при том, что ни Геральд с его многомиллионным наследством, ни сам Люцифер не отличаются подобными качествами. Грешники держали в руках наркотиков явно больше, чем Ости успела в себя влить; и крови на их одежде явно было больше, чем когда-либо видели её глаза, но всё же… Всё же Люцифер понимает, что первопричина его злости и недоверия к ней в другом: клуб. Клуб — когда-то братство. Он давно распадается на части, отклеивая всё больше братьев, теперь интересующихся глупостями вроде создания чёртовой семьи или вопросам, в какую школу отдать своих отпрысков, появляющихся на свет чаще, чем Люцифер успевает моргать. Именно то развитие жизни, естественный её ход, который всегда казался ему далёким, — не с ним, не сейчас, не здесь. Просто Геральд был ему ближе остальных — оттого происходящее со старым другом заставляет до чёртиков пугаться. Он останется один, когда того засосёт семейная жизнь, склоки и скандалы, а Люцифер будет тем, чья компания покажется давно знакомой, приятно успокаивающей и несколько ностальгической.  Блядство. Стекло в его ладони нагревается от жара пульсирующей под кожей крови — долгая поездка, слияние руки с рулём, вибрация шин. Это перманентный нагрев, всегда присутствующий, отчасти успокаивающий — сейчас он приносит дискомфорт и только его. Геральд стоит у небольшого окна в кухне, бутылка пива, застывшая в дюйме от губ, словно зависшая в невесомости. Военная выправка, напряжённые плечи — Люцифер не всегда прежде понимал касающиеся клуба решения отца, но назначение Геральда ответственным за безопасность казалось ему логичным исходом. Он знал Стивенсона до службы в армии, после возвращения того образовалась пропасть между ними — всякое дерьмо вроде ПТСР Люцифера не сильно волновало: он был слишком беспечен и молод, чтобы совать нос в эту хрень, но Геральд стал другим, что казалось невозможным отрицать. Серьёзность возросла втрое, морщины на лице стали заметнее, а седина почти полностью захватила густые волосы, спрятав когда-то тёмный оттенок под серебристыми прядями.  Иногда Люциферу виделось, что их сержант чересчур сливается с назначенной должностью, принимает ту слишком уж близко к сердцу: всегда настороже, минимум вольностей и максимум сосредоточенности. И Люцифера это раздражало — ему нужен был тот, кто сможет разделить праздность от очередной победы, побыть вторым пилотом, чтобы снять сучку в одном из череды городов, сквозь которые они пробирались когда-то. Геральд показал, что ему на всё это плевать теперь.   — Неужели мы, как в старые добрые, остаёмся вдвоём? Он не сдерживается. Знает, что может получить по морде снова, но такой вариант куда лучше, чем наблюдать обратившуюся в недвижимый камень горгулью. Ноль реакции, триггер слишком прозрачен, почти невидим. Люцифер уже готовится выдать что-то ещё — то, за что ему станет стыдно, потому что привыкнуть к Ости оказалось легче лёгкого; то, что ему вовсе не хочется выплёвывать в отношении хорошей девчонки, попавшей в херовую ситуацию. Геральд поворачивается вовремя и не даёт ему это сделать. Стекло в сжатой руке скоро начнёт потрескивать — Геральд ставит бутылку на столешницу с громким грохотом, чудом прикладывая столько сил, чтобы не оставить пиво разливающимся липкими подтёками по гарнитуру. Он выходит из кухни, двигается ко входной двери и открывает её — Люцифер не видит, но слышит чужой шаг, отстукивающий тонкими каблуками, тихий и сиплый голос, откидывающий его на мгновение в тот самый вечер встречи. Люцифер застывает то ли от ярости, то ли от ужаса, — скопом проносятся в голове самые отвратительные мысли, но все сводятся к одной: «это срыв».  — Блядь. Он быстро встаёт с высокого стула, делая несколько глотков напитка, и уже готовится… сделать с этим что-нибудь.  В прошлый раз всё прошло плохо — чертовски плохо. Это случилось года четыре назад, и он этого ждал. Ждал, чтобы сказать: «Как будто ты не предчувствовал, что так и произойдёт». Готовился к тому, что придётся стать тихой стеной, на которую Геральд смог бы опереться, если бы эта херня ударила по нему достаточно сильно, заставив потерять годами вырабатываемое равновесие. Но нет, Ости оказалась куда крепче — она преодолела минутную слабость, заставила раствориться ту в собственной силе. И он действительно стал её уважать.  Она смогла избавиться от зависимости.  Но ведь известно всем: однажды наркоман — наркоман навсегда. Это не баловство, не подростковая блажь, не секундная чушь. Ей пришлось чертовски долго выбираться из этой ямы — и так повезло: её веса и веса грёбаной тонны проблем не хватило, чтобы затащить туда Геральда.  Если ситуация повторяется, Люцифер готов откинуть весь прогресс и заставить Геральда забыть нахрен о ней. Хотя это может оказаться задачей не по плечу. Чем ближе он к двери, тем отчётливее угадывается музыка чужой истерики: мелодичный плач, стеклянные слёзы. Он заглядывает за дверной откос, наблюдая — и это странно — любовь. Это не то, на что он хотел наткнуться — это не та ситуация, где подглядывание кажется уместным. И он не помнит, когда видел такое в последний раз. Уверен только, что родители подобное не демонстрировали. Женская сумочка валяется у их ног, почти демонстрирующая всё содержимое, и самое заметное — несколько свёрнутых вдвое бумажных листов, испещрённых чёрными буквами. От Ости видны только тощие подкосившиеся ноги, закинутые за шею Геральда руки, вцепляющиеся и растягивающие ткань его одежды, да спрятанная в изгибе шеи голова. Рыдания пронзают насквозь, а у него отчего-то дерёт внутри, как будто невысказанная скорбь без спроса селится за рёбрами, раздирая кожу когтями.  Геральд разрывает кольцо рук, подхватывает тело жены, уносит её в единственную в квартире спальню.  Обычно Люцифер оставался на ночь, используя в качестве кровати продавленный диван в гостиной, но сейчас ему хочется уехать куда подальше, пропустить стаканчик, другой в каком-нибудь в баре, а утром проснуться в неизвестном месте. Именно такое желание у него возникает, стоит ему увидеть эти проблемы. Он бы так и сделал. И сделает. Наверное, надо дождаться Геральда. Через несколько минут раздаётся тихий звук закрывающейся двери, и он, прежде бродивший по диагонали кухни, выходит, готовясь попрощаться. Вот только замеченное выражение пустоты на лице Геральда меняет все планы своей статичностью. Тот подходит к напольной вешалке, которая почти сгибается под тяжестью накинутой на неё верхней одежды, нащупывает свою куртку и принимается шарить по карманам, тихо ругается, когда терпит неудачу. После доходит до комода у противоположной стены, открывает одну за одной выдвижные полки, роется в них, и, найдя измятую пачку сигарет, замирает, уперевшись руками в широкие углы мебели.  Люцифер знает, что его присутствие замечено, — наверняка было замечено и в первый раз, потому что у Геральда точно есть глаза на затылке. Тот молча накидывает куртку и выходит за дверь — не приглашая, но рассчитывая на следование за ним, — и Люцифер вторит его шагам. Они спускаются на пару пролётов вниз, ловят свежий осенний воздух, прежде чем суют по сигарете между губ. Сигареты — всегда плохие новости.  — Она не сорвалась, — цедит Геральд, сжимая переносицу двумя пальцами; он опирается предплечьями о кованые перила невысокой лестницы. — И не надо так смотреть, блядь, как будто это вопрос времени.  Ему остаётся только тихо хмыкнуть в ответ, потому что это грёбаный самообман. Так он думает, пока дым обжигает слизистую с непривычки, и пока Геральд не собирается с мыслями, чтобы продолжить: — Мы хотим ребёнка. Молчание. Звук проезжающих по соседним улицам машин. Еле слышное дыхание. Приходит внезапное понимание того, чем могли быть те чёртовы бумажки, выпавшие из сумочки. — Вроде это не новость, что могут быть сложности? — Люцифер привык не выбирать выражения, честность и прямолинейность ценится во все времена; но сейчас язык не поворачивается говорить неосторожно. — Ости чертовски молода, у вас куча времени впереди. Снова глухая тишина. Люцифер осматривает тлеющую сигарету, делает затяжку, после чего тушит огонь о металл. Он опирается на кирпичную кладку фасада спиной, взглядом пробегает по улице, но замечает движения Геральда — плечи сотрясаются, голова провисает.  «Какого хера?» — никаких действий, только ожидание какой-то более понятной реакции, больше вводных данных, чтобы он смог хоть что-то сказать. Успокоить, блядь, или что ещё нужно?  — Проблема не в Ости, — Геральд оборачивается; рот изломан в кривой усмешке: та болючая тварь, сожравшая всю радость. — Точнее… В нас двоих. Но я более дефектный. Неожиданно, правда?  Геральду изначально эта идея с армией не казалась сияющей мечтой — после школы он хотел только свалить подальше от влияния отца, и он сделал это по-умному: служба стране обещает достаточное удаление от места проживания, а в добавок дарит вполне приемлемую статность. Отец отреагировал как нельзя лучше: решил, что сын наконец-таки пришёл в себя, нашёл жизненную цель, сам бросился на перевоспитание. А Геральд задался целью — пехота. Не просиживать же несколько лет на периферии, не страдать от бесцельно проводимого времени — ему хотелось убить всю фауну одновременно. Получить достаточно свободы, обзавестись верными товарищами в рядах сослуживцев, испробовать себя. Вот что это было. Эксперимент над самим собой, тренировка выдержки. Никто ему не сказал в восемнадцать, что пребывание там станет определением его самого. Никто не предупредил, что это блядски страшно — так, что теряется возможность дышать. И никакой это не экстрим. Учиться служить было забавно — это правда. Первое распределение, второе, всё шло сравнительно неплохо.  — Нас отправили на восток, — слова выходят горькими, окончательными, хоть и описывают самое начало. — Одна из операций по освобождению заложников оказалась сложнее, чем мы думали. Он рассказывает не всю историю — задевает самые верха, без имён и деталей, потому что всё ещё связан обязательствами. Геральд несколько раз оказывался на пороге смерти, буквально постукивал костлявую по плечу, дразнясь и отдаляясь настолько, чтобы острые когти не вцепились в душу. Ему везло страшно, но он знал и тех, кто был обижен Удачей, — тяжесть от букв их имён он носит с собой каждый миг каждого дня. Ему повезло вернуться домой, повезло обрести новый смысл жизни в клубе, а потом и женщину, от вида которой превратившийся в песок пустыни орган вновь собрался в кривостенное сердце. Ему повезло, что отец оказался достаточно умён, чтобы, посмотрев в потемневшие от ужаса увиденного глаза сына, предоставить выбор. Повезло найти братьев и суметь довериться им. Ему повезло выжить после не такого уж серьёзного ранения — диагноз не смертельный, а тогда казался и вовсе пустяковым.  Но ведь он не знал. — Кто задумывается об этом до тридцати? — Геральд теперь жалеет, что не прихватил с собой всю пачку. — Никто, блядь.  Он вообще не думал, что когда-нибудь захочет детей. Может, и хорошо, иначе несколько лет назад новость о предполагаемом бесплодии могла стать фатальной и разрушительной.  — Дело даже не в этом, — вновь сжимает переносицу до боли, стремясь выгнать излишние переживания. — Может, всё и получится, но с Ости вряд ли. Последствия употребления бывают далеко не у всех, иначе бы наркоманы совсем не размножались, — его всё ещё передёргивает, когда он даже в мыслях называет жену «так», но ведь это правда. — Варианты лечения для меня есть, но они экспериментальные. Плюс блядское ранение было слишком давно, и сейчас всё это может пройти впустую. А у нас нет времени.  Сегодня Ости получила последнее мнение — она вернулась из соседнего штата, уехав туда без предупреждения, не желая его компании, и пришла домой в истерике, со слезами, пропитавшими ворот его футболки. У неё нет времени, у её грёбаных органов нет времени, чтобы ждать его возможного излечения.  — Усыновление? — Мы думали об этом, — честно признаётся; в чём он не сознается, так это в том, что Ости в самые трудные моменты спасается мечтой о материнстве, и он пойдёт на всё, чтобы предоставить ей эту возможность. — Но это отгородит Ости. Так что нам придётся заняться поиском донора, мать твою. Не идеально. Страшно. Чужеродно. Но ему плевать по большому счёту. Люцифер теряется — эта задача кажется ему сложнее любой, с которой он сталкивался. Ему почти тридцать, и для него такая ситуация стала бы неразрешимой. Для него в целом желание завести детей кажется такой эгоистичной блажью — никто в здравом уме не захочет населять грёбаный мир беспомощными орущими созданиями. Даже при идеальном здоровье, даже при отсутствии проблем с зачатием, даже с беспроблемным прошлым и достаточно наполненным банковским счётом для будущей оплаты колледжа. «Они сумасшедшие, блядь» Я уже поняла. Думаю, этот вариант был самым логичным, самым предсказуемым. И вместе с этим… Такой уровень самоотдачи непостижим для меня. Это не просто помощь близким, не та ситуация, где ты жертвуешь чем-то для семьи. У меня не складываются эти осколки из фактов о человеке в портрет Люцифера, и мне совершенно ясно, как «знакомство» разнится с «узнаванием». Я его не знаю, и по какой-то причине этот факт раздражает — он заставляет меня захотеть добраться до сути, откинуть каждый слой, выкорчевать ядро с таящимися под крепкой оболочкой секретами. Мне не понять, как кажущийся жёстким и принципиальным, абсолютно не имеющий фильтра между мозгом и языком человек оказывается тем, кто добровольно идёт на это. — Тогда ты уехал? — Да, — отвечает просто; он прижимает меня к себе ближе, я скребу ногтями по татуировкам на его груди, пялюсь во все глаза, пока он продолжает: — Сначала хотел остаться в городе на ночь, но всё же свалил домой. В компаунд. Мы не виделись около полугода, иногда созванивались с Геральдом. Он не поднимал эту тему, я тем более, зачем? — Люцифер вздыхает, проводит пальцами по волосам. — Где-то летом Ости мне написала, попросила о встрече, и я приехал в Айдахо. Она выглядела лучше, чем когда-либо, набрала вес, видно, заботилась о здоровье, работала на результат. Люцифер усмехается, но это проявление эмоций далеко не радостью отдаёт, а какой-то морозной безысходностью. Его взгляд заостряется на противоположной стене — пустой. Свет из открытого окна позволяет мне с лёгкостью отслеживать движение теней по грубому в чертах лицу, любое изменение настроя и вуаль воспоминаний на поверхности глаз. Догадываюсь, что мне не понравится то, что он скажет. — Она собиралась устроить Геральду вроде как сюрприз на день рождения. Казалась заинтересованной, пыталась выяснить всякие мелочи, как будто я мог бы ей в этом помочь. И старательно обходила тему ребёнка и всех заморочек с клиниками, хотя точно знала, что мне всё известно, — его руки на моих плечах сжимаются всё сильнее, будто намереваются оставить обжигающий слепок ладони на коже; и я всё сильнее напрягаюсь, боясь услышать трагичный поворот: момент, когда Люцифер решился, и стремясь узнать, почему именно. — Я просто предложил. «Что?» — Что? — дёргаюсь назад, упираясь в его торс. — Просто предложил? — Сам не могу объяснить, почему. Прошёл почти год с того её срыва, — пожимает плечами, возвращает меня к себе. — Они как минимум должны были обратиться к специалисту, рассмотреть анкеты и всё остальное. Ос заказала пиво, пока мы болтали. Я спросил про успехи и подвижки, и она вся скукожилась. А потом выплеснула целую тонну своего дерьма. Ей никто не нравился, никого она не считала подходящим, хотя они выбирали из нескольких баз. Ездили даже в Вашингтон и Неваду, подумывали добраться до Нью-Йорка. Она сама себе не могла объяснить, что её смущает, и из-за этой херни ей было неловко перед Геральдом. Она там едва не разрыдалась, — сообщает он, и я выгибаю бровь, — это абсолютно не в её характере, детка. Тусклые глаза становятся заметно ярче — сияние слёз воздействует именно так, вытягивает весь сокрытый цвет, предоставляя шанс в последний раз себя проявить. Её рука с бокалом золотистого пенного напитка трясётся, металл обручального кольца со звоном шарахает по замёрзшим стенкам. Ости отворачивается на секунду, часто-часто моргает. Ей не нравится сидеть сейчас здесь, словно ничего не произошло, пытаться наладить разговор с человеком, который только наполовину воспринимает её всерьёз. Всё стало сильно лучше, но не идеально.  Ей нужно собраться с силами, потерпеть совсем немного, прежде чем добраться домой и выплеснуть весь накопившийся стресс в мягкость подушки, набрать ванну с пеной и привести себя в порядок до тех пор, пока не вернётся Геральд. Ости тяжело — она всё ещё чувствует образовавшуюся внутри пустоту после непродолжительных недель счастья, которое она позволила себе испытать. Ей нужно придумать что-то, пусть это и будет идиотский праздник, который в сущности не нужен никому и радости не принесёт, но всё же так куда лучше, чем переживать выкидыш в склепном холоде и молчании. У их тел был один шанс, и при всей осторожности, при всём желании сохранить зародившуюся жизнь… Ей нужно держаться.  — Может, нам стоит приехать в Асторию? — идея так себе: Ости хотела оставить визит в родной город Геральда на более счастливое время, но ведь чёрт знает, когда оно снова рискнёт наступить. — Ты смог бы собрать народ, подготовить там всё… У Люцифера лицо отражает весь скептицизм мира — не оттого, что он такой мудак, а просто так и констатирующий: «Ты что, мужа своего не знаешь?». — Сюрпризом это обставить точно не выйдет, — вслух произносится только то, что было и так известно. — Слишком подозрительного ты выбрала для таких инициатив, Ости. «Это он меня выбрал»  Ости кивает, делая ещё один глоток, — пиво всё горчее и горчее с каждым глотком, ей вообще не стоило его пить, чёрт возьми.  — Я всё равно смогу это устроить, — объявляет Люцифер; он постукивает кольцом на пальце по стеклу так же часто, как её дрожь проделывает аналогичное действие. Он может и не подозревать, но ей значительно легче воспринимать факт своей истерики, когда та не столь оглушительно бьёт по ушам в переполненном баре. — Всё равно это будет неожиданно для него. Некоторое время они молчат. Ости старается скрыть своё отвратительное состояние, Люцифер напротив — пытается вытащить его из неё. Щурит глаза, прожигает лазерами, будто чувствует, будто ему так надо доставить ей дискомфорт. По мере течения времени мест за барной стойкой становится меньше, пространство сужается, когда за её спину втискивается пропахший перегаром здоровяк и пихает Ости локтями в стремлении забраться на высокий стул. Тогда Люцифер хватает ножку её стула и сдвигает его на себя, притягивая её ближе, ворчит что-то под нос. Она замечает, как Люцифер разглядывает бармена, смотрит на официанток — не с той мыслью, о какой можно подумать, а будто наблюдает, сканирует, разгадывает образы действий. Геральд что-то упоминал о баре, который перешёл Люциферу от отца, но ей странно представлять его там боссом.  — Вы всё ещё пытаетесь? — его глаза всё ещё прикованы к монотонным, но танцевальным движениям рук бармена, смешивающего коктейли и разливающего напитки, однако обращается он точно к ней, пробивая успевшую потрескаться броню таким лёгким вопросом. — Насчёт ребёнка, я имею в… — Я поняла, и да, — снова глоток; горечь хмеля теперь борется с желчью, поднимающейся по глотке.  — Наверное, это было бы хорошей новостью ко дню рождения. — Ну, что ж, — бокал едва не падает из её слабых пальцев, приземляется с глухим стуком на стойку, — это не так работает. Люциферу заметно, что Ости на последних хлипких нервах держится, — они натянутые, уже трещат, две секунды, и оборвутся, скинув её в пропасть слёз, а ему наблюдать за таким совсем не хочется. Ости ни с кем не обсуждала потерю — пыталась заглушить голос врача в своей голове, сообщающий о том, что её организм оказался слишком слаб и не готов к вынашиванию; пыталась сделать вид, что времени у них навалом, да и вообще торопиться некуда, — вот только это такой вздор, даже не смешно. И сквозь её сжатый рот прорываются слова — терпкие, отвратительно солёные, смешивающиеся со слезой, всё же добравшейся до губ по накрашенному лицу.   — У нас получилось, — на последних слогах она почти икает; свободной ладонью цепляется за борт стойки, второй — в рукав кожаной куртки Люцифера; тот смотрит на неё и хмурит брови, делаясь в мужской манере очаровательно непонимающим. — Мы узнали три месяца назад, — когда он порывается что-то сказать, Ости мотает головой из стороны в сторону, пряча взгляд в собственных коленях; губы трясутся и поджимаются, стараясь не выдать хранившегося внутри неё отчаяния. — Мы не успели толком ничего понять, особо не дышали даже, — улыбается сквозь поток слёз. — Мы не рассчитывали на это, просто… Ездили кое-куда, а пока думали… Время ускользает, шансов всё меньше, и… Он угадывает момент, когда встаёт с табурета на пол и принимает на себя вес её разваливающейся души. Стискивает её в объятиях, пока очередной поток слёз с отсутствием всхлипов исторгается на его одежду. Это ужасное ощущение, колющее, отвратительно гадкое на самом деле. И первый инстинкт — защититься от него, избавиться любым способом. Тогда он и принимает решение, которое изменит его в очередной раз.

𓆩♡𓆪  𓆩♡𓆪  𓆩♡𓆪

На плечи накинут раздражающий белый халат — медсестра сунула ткань ему в руки, приказав надеть, а когда вернулась, то не посмела сказать и слова, увидев проигнорированные ею инструкции. Люцифер двигается, не слыша даже эха собственных шагов в пустынных коридорах, приближается к палате — дверь приоткрыта, оттуда почти туманом сочится блаженная тишина. Всё длилось чертовски долго, казалось, каждая секунда решила вмещать в себе по медленно тянущемуся часу. Его могло здесь не быть — никто бы не обиделся, не после того, что он сделал. Но Люцифер не мог позволить себе не появиться.  Ладони, кажется, впервые за всю жизнь покрываются липким потом и трясутся, как грёбаные сучки. Он стряхивает с себя это чувство, желая оставить незнакомое незнакомым, но у него не выходит. Сделав глубокий вдох, тянет на себя дверь, желая покончить с этим, — в глубине души всё ещё сохраняет глупую надежду воспринимать это не больше, чем долгом: поддержать друга, который стал отцом. Но какая-то часть него противится настолько несерьёзному отношению. Как только он входит в палату, ничего не происходит. Буквально. Его сердце на месте и бьётся в ровном ритме, глаза прикованы к Стивенсонам, которые — лучшего описания не подобрать — склеились на койке: Геральд нависает над Ости, держащей на руках крошечный свёрток. Они вместе поднимают взгляды, таращатся на него. Люцифера почти блевать тянет от одинакового выражения на их лицах. И, наверное, это заметно, потому что Ости внезапно начинает улыбаться — так ярко, что белизна стен кажется тёмной подворотней в сравнении со слезливой радостью. — Думал, ты прекратишь рыдать, как только перестанешь быть беременной, Ос, — он так и стоит у порога, перекладывая из одной руки в другую коробку сигар, перевязанную розовой лентой. Та была куплена, как только стал известен пол ребёнка, и Люцифер отказывается делать из этого какое-то событие. Просто традиция, ничего важного.  — Вроде как в первое время станет только хуже, — её охрипший голос напоминает карканье, а трясущиеся губы предвещают новый поток слёз. — Всё нормально. Геральд — заметно, что через силу, — встаёт с койки, не сводя взгляда с жены и дочери. Двигается к нему, пожимает протянутую правую ладонь, а после с силой удерживает, ударяя второй рукой по спине. А Люцифер впервые за несколько месяцев видит в нём остаток прежней беззаботности, покинувшей периметр на весь период беременности. Стивенсон забирает протянутую коробку, ставит её на тумбу рядом с кроватью, вновь присаживается у коленей Ости и указывает на свободное кресло — единственное в комнате.  Люцифер только сейчас понимает, что за всё это время так и не сдвинулся с места, поэтому стремится исправить идиотскую обледенелость — ему хотелось бы выйти нахрен обратно через дверь, оставить эту ячейку общества здесь, а самому убраться так далеко, как только позволит запас топлива. Но он остаётся. Потому что привык к компании. Стивенсоны переехали в Асторию, как только срок пересёк границу в пять месяцев, — он этого абсолютно не ожидал, но это было желание Ости. Геральд способен жить в любой точке мира, но, конечно, сделал всё, чтобы Ости была счастлива.  Свёрток издаёт тонкий писк — едва слышный, на самом деле почти беззвучный, но его тело до самой последней мышцы напрягается, ещё не успев занять расслабленное положение, утонув в жёсткости больничной мебели. У него рождается тысяча вопросов, вибрирующих в голове, — всё ли с ней в порядке, почему она пищит, что вообще происходит? Он не задаёт ни одного. Стивенсоны общаются одними взглядами, им даже самые сложные слова произносить не нужно; Люцифер себя первое время ощущал удивительно лишним, когда они врубали эту способность на максимум, но за четыре месяца он успел привыкнуть к подобным странностям. Он ощущает себя подростком, у которого из «семейных» традиций перед глазами не было ничего, а эти двое… Просто ему это незнакомо, чужда подобная привязанность к женщине, никогда такого не было в его голове. Он не был с ними совсем мудаком, но и принца из фантазий играть отказывался. Сейчас он смотрит на них и чувствует… Чёрт знает что. — У нас есть имя, — объявляет Ости, пока Люцифер всё же откидывается на спинку кресла и складывает руки на груди. — Немного расслабь руки, — инструктирует Геральд, забирая свёрток у жены, после чего оборачивается и смотрит на Люцифера: — Это я тебе говорю. Ему странно и неловко, дыхание застревает в горле, когда Геральд с младенцем, принявшимся ворчать и кряхтеть, подходит ближе. Люцифер ищет помощи у Ости, но у неё, кроме удивительной смеси адской усталости и удовлетворения, на лице ничего нет. Геральд опускает сокровище из своих рук, перекладывает прямо в его; указывает, как правильнее взять, куда положить руку, как удерживать голову. Новоиспечённый отец выглядит до охерения уверенным в собственных действиях, до охерения уверенным в Люцифере. А сам Люцифер только и думает о том, как суметь совместить в натяжении мышц необходимую силу и мягкость, чтобы это не чувствовалось так странно. Он дышит, но неглубоко; совсем не шевелится, не позволяет себе вновь откинуться на сиденье, даже если позвоночник протестует. Лицо ребёнка сморщенное и неестественно тёмное, она вся похожа на огромную черносливину или иссохшую сливу. У неё маленький приоткрытый рот с пухлыми губами, свёрнутыми в букве «о», глаза зажмурены. Голова завёрнута в какой-то однотонный чепчик. — Она должна быть настолько маленькой? — он аккуратно сгибает палец правой руки и проводит плоскостью между костяшками по пухлой щёчке. Ему в ответ исключительно многозначительное молчание от Геральда, а от Ости только нахмуренные слегка брови. — Её зовут Кристина Элизабет Стивенсон, — произносит она тихо. — Крошка Кристи. Он несколько раз кивает, разгоняя странную мутность с глаз и про себя ругаясь на странно яркое больничное освещение, высушивающее слизистую. — Хороший выбор. — Ты удивительный, знаешь? Люцифер хмыкает, выглядя не таким уж грустным, как раньше. — И как это будет, в смысле… Вы расскажете ей? Он как-то странно хмурится и ёрзает, будто стараясь избежать дискомфорта. — Ости настаивает, — проговаривает сквозь зубы, а потом его челюсть тут же разжимается: — Я не знаю, не мне решать. — Ты назвал её своей дочерью, Люцифер, — осторожно, вполголоса ему напоминаю. — Не сказала бы я, что ты совсем ничего не решаешь. Укладываю голову на его плоский и напряжённый живот, ненадолго желая отвернуться и уставиться в направлении взгляда Люцифера. Его пальцы путаются в моих волосах, перекладывают пряди одну за другой с места на место. Я про себя размышляю, подбирая слова, хотя у меня вовсе не спрашивали: — Ей нужны будут взрослые рядом, — поворачиваю голову, наблюдая за ним. — Те, которые, как она будет знать, любят её безоговорочно и сумеют оказаться рядом в самые разные моменты. Ты в любом случае станешь для неё таким, как тебя не назови. Кристи уникальная для всех вас. Кто-то ещё знает? Люцифер мотает головой в отрицании, глядя теперь на меня. Это такой сложный разговор для сегодняшнего утра, но всё же нет ничего, о чём бы я хотела узнать сильнее. Кроме, может быть, ещё одного маленького вопроса: — Почему не рассказал, что это ты вытащил меня из леса? Прошедшая довольно быстро обида из вчера теперь кажется детсадовской глупостью. Но всё же это было важно — важно до сих пор, поэтому чувствую себя обязанной объяснить: — Я не помню ничего из той ночи. Незначительные обрывки разве что, крики и глухие голоса, короткий разговор с Сэми. Он сказал мне бежать, — жду привычного спазма в груди и снова удивляюсь его отсутствию. — Ты мог сказать. И папа мог. — И что бы это изменило? — он замораживает меня своим скептицизмом. — Так получилось, что я добрался раньше остальных, это мог быть кто угодно. У него поразительная способность принижать своё участие в важных событиях, и мне кажется это удивительным. Слегка. — Забудь, — чуть двигаю головой и прикусываю кожу на торсе, отчего Люцифер шипит как сладкая содовая. — Просто, наверное, есть в этом что-то интересное, какое-то совпадение. Его глаза насквозь светят в мои, наполняют своей насыщенностью, подсвечивают изнутри. Мы горячие, но застываем во времени, мне нравится именно это «здесь и сейчас», думаю, ему тоже. — Выходит, ты спасаешь меня уже не в первый раз.