Иллюзия греха

двенадцать лет назад

Кёр-д’Ален, Айдахо

Тяжесть подошвы его ботинка врезается точно в замочную скважину двери грёбаного притона — разваливающийся деревянный дом за чертой Кёр-д’Алена смердит плохими идеями и болезненной вонью разлагающихся тел. Они бывали в местах и похуже, но каждый новый такой дом означает новую историю умирающих внутри людей.  Из двадцати находящихся внутри, может, парочка ещё не в край заколотых живых мертвецов со спрятавшимися под гниющей кожей венами — слишком мало, чтобы переживать, но им определённо нужен кто-то сохранивший остатки чистого сознания.  Выбив дверь, Люцифер входит, стараясь лишний раз не дышать: пахнет гарью от превратившихся в угли надежд, затхлостью шмоток, испражнениями и медикаментами. В темноте стен замечает лежащего в проходе между комнатами парня — возраст уже трудно определить: тому может быть как семнадцать, так и тридцать пять. Кожа тонкая и иссохшая, нарывы ран на лице не скрывают быстро образующегося сепсиса. Люцифер прислоняет пальцы к вене на шее, задерживается на несколько секунд, улавливая медленный ритм отравленной крови, и проходит вглубь коридора. Он заглядывает в одну комнату, во вторую, но там ни звуков нет, ни движения, которые бы намекнули на чьё-то живое присутствие.  Звон металла доносится из комнаты в самом дальнем углу, и Люцифер оборачивается, чтобы показать братьям направление, — Геральд оказывается ближе всех, поэтому без усилий настигает его, пока остальные разбредаются по коридорам, готовясь шарить по второму этажу. У его лучшего друга, большего наставника, чем отец, старшего брата кастет впивается во внешнюю сторону ладоней, сам Люцифер предпочитает иметь более чувствительную голую кожу и не сковывать руки, если есть вероятность их использования. Он тихо толкает приоткрытую дверь внутрь, но её скрип в любом случае выдаёт их наступление, заставляя затемнённую ночью фигуру у окна медленно повернуть голову. Они оба замирают, отмечая блеск длинной иглы валяющегося на грязной столешнице шприца, но всё же входят, когда внимание человека теряется в предвкушении новой дозы.  — Блядская мерзость, — цедит Геральд за его спиной. Люцифер делает несколько шагов внутрь, едва не запинаясь о чьи-то конечности, раскиданные по полу, носком ботинка освобождает путь. Подойдя к столу, с грохотом отодвигает свободный стул и усаживается, надеясь снова завладеть взглядом сидящего перед ним… это девушка? Он вытаскивает из кармана куртки телефон, движением пальца включает фонарик — не ярко, но чтобы тот смог помочь ему определить состояние. А оно оставляет желать лучшего. Кожа бледная, синюшная, словно труп освежевали и натянули ещё годные обноски на чужой скелет — глаза едва приоткрыты, зрачки не реагируют на свет, оставаясь широкими настолько, что даже цвета радужек не видно. Тёмные волосы тонкие, свисают сальными нитями у лица.  — Как тебя зовут? — Геральд останавливается близко, пока девушка пытается зажечь тонкий фитиль почти совсем сгоревшей свечки; движение замедленные, будто кто-то насильно тянет за крутящуюся плёнку старого проигрывателя.  — Вряд ли тебе нужно моё имя, — отвечает хрипло, надрывно; говорит явно лучше, чем выглядит.  — Кто принёс дозу? — Люцифер не столь тихо пытается говорить, но теперь звуки их голосов заставляют неподвижность комнаты зашевелиться: слышатся постанывания, шорохи одежды, лязганье металла.  Девушка поднимает со стола напичканную белым порошком ложку, подносит к едва горящему пламени свечки, часто шмыгает носом, отчего рука трясётся и не даёт доделать начатое. Она уже знает, что скоро увидит ослепляющий свет в конце грязного тоннеля, каким является весь её жизненный путь. Она видит перед собой мужчину — он крепкий — не чета обычным её спутникам, — кажется здоровым, но до почти умерших нейронов не доходят ясные сведения о его очевидной привлекательности. Её уже давно не тошнит от горького осознания, что по большому счёту плевать, насколько он красив или уродлив, — только в том, согласится ли с ней по-быстрому перепихнуться.  Наконец рука не дрожит несколько мгновений, и она удерживает согревающийся металл над танцующим огоньком — это почти выработанные движения, которым она научилась едва ли не с детства. «Спасибо, мам», — изворотливо саркастично проносится в её голове. Нет, держать наркоту на ложке мама её не учила — только не двигать рукой, когда завиваешь свои волосы, иначе можно обжечься о плавящее покрытие плойки или утюжка. Её хорошо выдрессировали: чтобы усидчивой была, послушной, правильной. — Откуда доза? — повторяет он. — А ты что, из полиции? — девушка фыркает, а после смачно ругается. — Подержи, — просит неясно кого, сдвигая захват пальцев с края ложки.  Ей помогают — не тот, что болтун напротив, другой. Она откидывает голову, насколько позволяют уставшие мышцы шеи, — у него волосы почти серые, ярко выделяются во тьме дома. Странно, потому что он выглядит молодым, — старше, чем второй, но всё же. Ей не нравится: пришли её отвлекать от важных дел; она поднимает шприц, через иглу втягивает мутную жидкость, в которую превратился порошок, пальцы не слушаются, сил остаётся совсем мало.  Геральду не нравится жалеть таких отбросов, но эту конкретную девчонку ему жаль. Она злится и психует, ругаясь шёпотом себе под нос, всё чаще и противнее шмыгает. Поршень шприца останавливается, и сучка стучит ладонью по столешнице, опрокидывая жидкую смерть, — та попадает на свечу и гасит огонёк.  — Сука, сука, сука! — обтянутые кожей худые пальцы, кажется ему, сломаются, если она ещё раз ударит ими по столу.  Геральд хватает её запястья, сжимая совсем немного, чтобы не переломать к чёрту хрупкие кости; разворачивает её к себе: дом не отапливается, на дворе почти херова зима, а на девчонке только тонкая полоска топа, обтягивающая едва заметную грудь. Руки тонкие, все в синяках — она такими темпами и до весны не протянет.  — Скажи, кто дал дозу, блядь, мы принесём ещё, — он встряхивает её, злится, потому что давно не учился не испытывать ничего, кроме отвращения, к наркоманам; а девка заходится устрашающим по звонкости смехом. — Никто, блядь! — она вырывается, вновь плюхается на шатающийся стул, ударяется позвоночником о стену. — Это моя, моя, я здесь… Люцифер переглядывается с Геральдом, они оба помнят, что им сказал тот жирный мудак, который работает на чёртову мексиканскую группировку.  — Гриффин? Плечи девчонки подёргиваются, она трёт ладонями лицо истерично, будто кожа зудит, будто старается её сорвать с себя, откидывает тонкие пряди с лица, заправляет за уши. Часто моргает в попытке согнать наркотическое марево. — Фамилия, — выплёвывает она, встаёт, нервно озираясь по сторонам.  — Ты хоть совершеннолетняя? — Люциферу самому только недавно исполнился двадцать один; девчонка явно моложе, а уже берёт на себя слишком много. — Трахаться могу, это тебе нужно? Пока они там пререкаются, у Геральда в голове всё ещё вертится фамилия.  «Гриффин, Гриффин, Гриффин»   Он знает одних Гриффинов в Кёр-д’Ален, правда в последний раз виделся с главой семьи слишком давно — ещё до службы в армии. Геральд приезжал сюда с отцом на одну из ублюдских встреч, и у него до сих пор зудит кожа на шее от того, как галстук был туго затянут на шее. Наверное, тогда он в последний раз и надевал эту удавку. — Гриффин — это как владельцы… — Да, да, — девчонка кивает, соглашаясь, а потом скалится, глядя на него безумными зрачками: — всего мира они владельцы. — Ости? Вики замирает, прикуривая сигарету, — всего вторую за весь день, хотя была почти уверена, что обойдётся одной. Ничего утром не предвещало появления желания сунуть в рот целиком пачку. Руки потряхивает, а в горле, вместо приятной остроты гуака, сплошная горечь — она толком и не понимает, почему её вывернуло.  — Будешь теперь на меня косо смотреть? Она оборачивается, глядя в поражающие своей ясностью глаза. Чистые изумруды, сверкающие, без налёта и примесей — как долго пришлось Ости их очищать? Вики мотает головой из стороны в сторону, выпуская дым, а после вновь затягивается. Пальцы едва удерживают сигарету, ту мотает из стороны в сторону, но выпускать из рук её тоже не хочется. В голове гул и мрачная пустота — болит слишком, ноет, выплёскивая скопившуюся слизь.  — Не самая сладкая история, скажи? — Ости выходит к ней на балкон, прислоняясь к кованым перилам, держит бокал воды, наклоняет, едва не позволяя жидкости перелиться через край, а себе удержаться на высоте. — Это было уже после программы реабилитации. Родители меня в последний раз туда засунули, сказали, что дальше я сама по себе. Мол, не сорвусь — хорошо, сорвусь — сама буду виновата во всём, что случится. Ости всё ещё с содроганием вспоминает каждую ломку, каждый из двенадцати шагов лечения — каждый, который она пропускала и оступалась на ступенях ведущей к лучшей жизни лестницы. С приходом Геральда изменилось не всё и сразу, но тогда по крайней мере у неё появился шанс на выживание. Ости сомневалась, что хотела иметь этот шанс, — всё было туманным и болезненным, со вкусом рвоты и чувством разламывающегося надвое тела, с перманентной головной болью и отсутствием желания существовать. Это было страшнее всего, что она видела и знала за все свои годы: состояние полной апатии.  Сейчас ей проще представлять, что этого не было, — всё то, всю ту, что была в доме тем вечером, Ости хочет забыть. Притвориться, будто это не её грязь, не её прошлое, не череда собственных выборов запятнала так, что до самой смерти вряд ли получится отмыться. Но Геральд однажды сказал ей: «Не смей этого отрицать, детка. Ты выбралась из такого дерьма, помни, что у тебя хватило сил». На самом же деле ей хочется поставить памятник именно ему. Человеку, который её вытащил, осветил цветом голубого неба глаз затянувшуюся ядом тьму. За те несколько лет, что он стоял рядом несгибаемой и непробиваемой опорой только для неё одной. — Они искали партию в Айдахо, должны были доставить её до границы с Канадой, а какой-то придурок на улице назвал моё имя, будто я чёртов наркобарон, будто я их себе присвоила и наживаюсь на продаже, — Ости хмыкает, отпивает глоток воды.  — И как всё это… Как у вас это получилось?  Ости набирает полную грудь воздуха, успокаивает мельтешащие в голове страхи и сомнения. Ей до сих пор всё это кажется очень глупым для Геральда и очень удачным для неё самой стечением обстоятельств — такой вот крутой поворот судьбы, изменивший её мир до неузнаваемости. — Мои родители — чёртовы богачи, — объясняет она. — Дед владел сетью заправок по всему Айдахо, отец расширил бизнес на Вайоминг и Монтану. Я с детства была куклой с нефтяными шариками на нитках вместо пластиковых бусин. Родители, конечно, мечтали о сыне, чтобы тот продолжал семейное дело, — Ости фыркает, вспоминая их лица: те самые, что не видела уже с десяток лет. — На девчонках любят ставить крест сразу, заранее, понимаешь? Мне светил брак по расчёту с какой-нибудь сладенькой попкой из Лиги Плюща с маникюром и зализанной укладкой. Даже в колледж поступать запретили. Я взбунтовалась, — почти смеётся, но смех этот такой безрадостный, больше похож на вой, — съехала к какой-то подружке, устроилась на работу в бар.  В том баре её научили всему — место было откровенно говоря дерьмовым: с сомнительным контингентом и ещё более сомнительным содержимым пивных бочек, из которых ей приходилось наливать мутную жёлтую жидкость, представляя и рекламируя ту как напиток богов. Бармен, Тони, защищал её ото всех — мог запросто ударить особо распускающего руки клиента, рычал на каждого, кто пытался катить к ней яйца, — Ости даже поначалу казалось, что об этом попросили её родители, дали денег и наказали быть охраной. Только потом она снова осознала своё везение — Тони просто был хорошим чёртовым парнем. И, может быть, если бы Ости не велась на красивую мордашку и пепельный флёр опасности, которым насквозь пропитался Роб, а сходила на свидание с Тони, то всё могло пойти совсем иначе.  По прямой. — Примерно в то время, как оказалось, отец начал расширяться в Неваду и Юту. Сначала это были небольшие города типа Солт-Лейк и Уэлса, а потом началось движение к югу. В Юте всё прошло спокойно, но Вегас… Где-то через год к нам в бар стал заглядывать один тип, — Ости смотрит сквозь прозрачное стекло бокала, отмечает зоркостью глаз мутные отпечатки на стенках, повторяющие сотворённые природой круги на пальцах. — Его звали Роб. Весь такой… В чёрном костюме, всегда аккуратный, но без чрезмерности. Зачёсанный, но не до самой сильной гладкости. Он всегда заказывал дорогущий виски с самой верхней полки, который Тони за год ни разу никому не наливал, а ещё Роб оставлял кучу чаевых. Мне это казалось даже милым. Я была девчонкой, которая хотела показать отцу, что сумею справиться без жирного дедушкиного траста, смогу заработать на жизнь, сниму квартиру, потом получу образование. От чаевых отказываться нельзя, если ты именно такая девчонка.  Вики уже предугадывает дальнейшее, расставляет по полочкам, раскладывает комбинации одну отстойнее другой: как игра в покер, где ты не соберёшь даже самой скудной пары, как бы ни старался, — вот и ей в голову ничего хорошего не приходит. — Я училась в частной школе, — вспоминает Ости; в её глазах изумруды подёрнулись мутностью: словно не драгоценный камень, а отвратительного качества подделка, — на вечеринках был кокс, травку курили вместо сигарет. В наркотиках не было ничего запретного для сумасшедших детей богатых родителей. Я пробовала, но всё это — только баловство. Мне казалось, что я точно осознаю момент, когда это станет рутиной, и тогда больше ни разу к этой херне не прикоснусь. Так и вышло. Лет в семнадцать я перестала. Из дома ушла в девятнадцать, выходит… около трёх лет оставалась чистой. До двадцати. А потом познакомилась с Робом.  Она и не помнит, когда всё пошло под откос, когда накренилось так, что даже сила земного тяготения стала бесполезной единицей, представляющейся нулём в уравнении. Её вес не имел значения. Ости потеряла себя, начисто растратила всё накопленное. — Им, наверное, повезло, что они не пришли чуть раньше, — её лицо расслабленное, это почти душераздирающее воспоминание. — Это был мой день рождения. Мы отмечали весь день с Робом, в его квартире. Там было чисто, я даже сходила в душ. Для наркомана это действительно большое событие. Потом он отвёз меня в тот чёртов дом, а сам свалил. «Перед этим, конечно, отодрал в глотку до кровавых слюней», — эту фразу Ости оставляет при себе и запирает на ключ. — А дальше? — Несколько лет борьбы, — теперь уже она улыбается. — Было пиздец как тяжело. Я срывалась, переезжать сюда отказывалась, — Ости это казалось недостойным, появляться в доме Геральда не имеющей твёрдую почву под ногами в виде хотя бы нескольких лет чистоты. — Он почти поселился в Айдахо ради меня. Оказывается, мы пересекались и раньше на каких-то благотворительных мероприятиях, просто я тогда была сильно моложе и на него вообще не смотрела, либо же он пытался свалить как можно скорее.  Они недолго молчат. Вики позволяет сигарете затухнуть и суёт окурок в почти опустевшую пачку, достаёт новую. Щёлкает зажигалкой, вдыхает горечь. Горло обжигает, но это правильная сейчас боль — отвлекает, и у никотина всегда это хорошо выходит. — Люцифер был сильно против, — усмехается Ости, обнимает себя за плечи, встаёт вполоборота к ней. — Я ему до жути не нравилась, он считал меня проблемой. — Геральд его послал? — Да, — и это всё ещё её удивляет. — Они тогда сильно поссорились. Это не то, что сейчас. Сейчас они друзья, лучшие друзья. Когда мы познакомились, клуб ещё существовал, а там всё было иначе. Там всё по-другому. Тебя бы и близко к Люциферу не подпустили, если бы Грешники не перестали быть той чёртовой бандой.  Вики хмурит брови, а Ости заходится весёлым, ярким смехом, озаряя темноту белизной улыбки.  — У тебя папа — коп, сладкая, — качает головой, словно удивляется непонятливости. — А эти парни не занимались всяким легальным дерьмом. Я казалась Люци проблемой. Из-за меня Геральд стал чаще уезжать из Астории, прикрываясь делами. Конечно, он смог уговорить Сэма доверить ему какие-то дела там, мол, прикрывать тылы и общаться с другими клубами на территории. Я тогда в это не лезла, а сейчас и спрашивать бы в голову не пришло. Он просто постоянно за мной следил. Снял квартиру, запирал меня внутри, вызывал какого-то доктора, которому платил, чтобы тот ставил мне капельницы. Люцифер приезжал иногда, и они каждый раз собачились.  Она всё ещё чувствует себя плохо — этот парень такой надменный, смотрит так, будто её размер не больше, чем растоптанное его ботинком дерьмо, которое так и не хочет отлипать от подошвы. Их он, кстати, поднимает на стол, закидывает на только что отполированную ей столешницу. Зубы — не особо-то крепкие после нескольких лет употребления всякой дряни — скрипят друг о друга, крошатся, оставляя на языке твёрдые частички эмали.  Ости нравится эта кухня — она небольшая, отличается от огромной и стерильной в родительском доме, где её не подпускали к плите; от неё Геральд не просит совсем ничего: ни готовить ему, ни натирать до блеска поверхности. Но ей это нужно делать, иначе существует угроза сойти с ума от безделья. Ости много читает, пытается себя занимать, чтобы хоть как-то справляться с одиночеством, пока Геральд уезжает из квартиры. Стоит ему переступить порог, войти внутрь, и весь её день тут же расцветает переливом оттенков. Сегодня он ещё не вернулся, а его друг уже здесь. — Должно быть, тебя приятно трахать, иначе… Он бы на тебя никогда не посмотрел, в курсе? — он жуёт зубочистку, откидываясь на стуле и балансируя на гранях ножек как гимнаст-акробат. Ости не переубеждает его — не говорит, что ничего между ними не было. Да и не будет, скорее всего. Этот факт её расстраивает — словно её мало, недостаточно. Словно никогда ей не стать такой, какая бы ему подошла. Она отворачивается от него, прикусывая до крови губу, чтобы не расклеиться, не доставить удовольствия в виде созерцания её краха, слезливой истерики, смазанной соплями. Открывает холодильник и достаёт оттуда парочку авокадо — проверяет на спелость, надавливая подушечкой пальца на мякоть рядом с черенком. За авокадо кладёт на тумбу лимон, зелень, томаты. Делает вид, что не чувствует сверлящего спину взгляда. На ней льняной сарафан с тонкими лямками, делающими руки открытыми. На сгибах локтей старые раны, сотня дыр, плотная от такого количества повреждений кожа; на лопатках наверняка найдутся шрамы от затушенных о плоть сигарет.  Она занимается готовкой любимого блюда Геральда — тот сам попросил приготовить гуак к приезду друга. Друг — говнюк самый натуральный. Ости не идеальна — никто не идеален, но у этого явно самомнения хватит на десятерых проблемных. Красавчики всегда такие. А у этого ещё и корона на башке — сбил бы кто.  — Я не осуждаю, конечно, — продолжает тот, ещё как осуждая, — чёрт возьми, у всех свои загоны, фетиши разные, мало ли каких извращений народ не любит. Не знал только, что у кого-то вроде Геральда может встать на наркоманку. Это происходит в один момент — у неё в руке твёрдый помидор, разворот выходит резким и внезапным, и вот овощ летит прямо в наглую рожу придурка, после чего отскакивает от лба, разбиваясь мякотью о пол.  — Заткнись! — визжит Ости. — Заткнись!  Она чувствует ярость в крови, пульсацию в момент очистившейся субстанции в голове, в ней силы сейчас на тысячу крепких таких ударов. Она могла бы стерпеть оскорбления в свой адрес, не в первый раз и не последний — в конце концов Роб был тем ещё козлом, — но только не про Геральда. На ощупь открывает шкафчик за спиной, путается в ногах, стараясь удержаться прямо, цепляет ладонью вытянутую ручку старой сковороды и достаёт ту, крепко держа перед собой. — Выметайся нахер, мудак, — пошевеливает тяжестью, машет в сторону прямоугольной арки, где давно с петель снята дверь для её же безопасности. — Выметайся, жди на улице, я твою эту херню выслушивать не собираюсь, понятно?! Её крик оглушителен — у Люцифера глаза расширены сильнее обычного, улыбочки этой ублюдской как не бывало. За суматохой, глухим звуком поставленных на пол ботинок и скрипом стула о плитку они пропустили…  — Вставай, парень. Ости чувствует себя окаменевшей под взглядом Горгоны статуей, неподвижной и бесполезной — голубые глаза метают молнии похлеще, чем линзы этих распиаренных в комиксах скандинавских богов. Фильм почти понравился, но Тор ей видится другим — у него короткие пепельные волосы и взбешённый вид, он ходит в кожаной куртке, а вместо молота обычные чёртовы сильные руки. Геральд делает несколько шагов, хватает Люцифера за ворот такой же, как и на нём, куртки — и выглядят они чересчур уж забавно. Люцифер здоровее, но чуть ниже ростом, Геральд худощав, но высок. Ставить на кого-то одного она бы не стала, но иногда решает злость. Злость повелевает поднять кулак, злость заставляет его замахнуться снизу и с треском костей вправить лучшему другу мозги. Кровь хлещет сразу. Её так много, что у Ости почти случается припадок от мыслей об уборке, а припадок — это страшно. Так что она кричит ещё громче: — Валите оба отсюда! Голос срывается, горло дерёт — она обходит этих двоих, быстро бежит в ванную, чтобы найти моющее средство с отвратительным запахом, который придётся выветривать несколько дней.  Вики прикусывает костяшку пальца, прежде чем спросить: — А потом что? — А потом появилась традиция с гуакамоле, — резонно замечает Геральд. Он вышел к ним на середине рассказа, и Вики почти увидела всплеск ярости от воспоминаний, быстро сменившийся лёгким весельем. — Ости готовит его каждый раз, когда Люцифер приходит на ужин.  Ей хочется улыбнуться, хочется расспросить о самом важном — маленькой девочке, которая обязана уже видеть десятый сон, наполненный яркими мультяшными картинками, — но день был таким долгим и разным по своему настроению, что сейчас настанет кататония. Жуткая и неловкая.  Вики тянется вперёд — она уже вся покрылась мурашками на холодном осеннем воздухе, заледенела от долгого пребывания на крыше дома, где бушует ночной ветер, гонимый с реки, — хватает Ости за плечо, и та поддаётся, вырываясь из объятий Геральда, чтобы упасть в другие. Руки у Вики хрупкие и нежные, но стискивают так, что сомнений в наличии силы больше не существует, — растворяются напрочь. Глаза у обеих сухие, но всё же что-то очень чувственное в этом жесте есть.  Поддержка, полное принятие, понимание.  Они обнимаются несколько минут — Геральд уже давно вернулся в лофт, оставив их наедине.  — А Кристи… — Спроси у него, — наставляет Ости шипящим шёпотом. — Спроси, и он всё расскажет. Он мог и об этом всём рассказать сам, мы давно договорились. Вики знает, что мог. Он почти начал, едва открыл рот, но она помотала головой и выбежала из детской как последняя идиотка, чтобы тут же оставить ужин в белом фарфоре уборной, а потом вытащить Ости на разговор. Не потому, что не готова была принять его объяснения, — чувствовала: эта история не вся принадлежит ему. Она поджимает губы от чёртовой несправедливости, старается сохранить самообладание в целости, чтобы то не разлетелось осколками взрыва, вонзаясь углами во внутренности, пуская кровь. Она обнимает Ости ещё крепче. — Я в том числе рассказала тебе часть для того, чтобы дать понять: между нами никогда не было никаких отношений, кроме дружеских, — весело объявляет Ости ей на ухо; она уже выглядит для Вики обманщицей, которая так старается не показывать, что ей вовсе не здорово было вспоминать обо всём этом прошлом. — Он был таким отвратительным сукиным сыном, тебе просто повезло, что ты его встретила сейчас, а не десять лет назад. Хотя вы встречались… Вики отодвигается на расстояние выпрямленных рук, хмурится снова, ощущая себя совсем глупой. — Ты о чём?

𓆩♡𓆪 𓆩♡𓆪 𓆩♡𓆪

Она слетает с байка — уже самостоятельно научилась это делать, а это всего… четвёртая её поездка? Люцифер почти впечатлён и хочет припечатать своё веселье, сунув язык ей в рот, но только глубоко вздыхает, прежде чем заглушить двигатель. Разминает шею, поворачивая голову из стороны в сторону, прокатывая полукругом от плеча к плечу, вздыхает ещё раз и только после встаёт с сиденья, перекинув ногу. Он заводит байк в пристроенный к дому гараж, открывая с грохотом дверь, и только потом взбирается на крыльцо, не желая даже пройти лишние несколько футов, чтобы подняться по лестнице.  Вики стоит, сотрясая постукиванием пятки ботинка дощатый пол, — у неё хмурые брови не распрямляются последние минут двадцать: именно столько им потребовалось, чтобы распрощаться со Стивенсонами и доехать до его дома. Прощание было… Странным. Ему так показалось — девочки не отлипали друг от друга, а Вики кидала на него злобный взгляд всё это время. Сначала в голову пришло, что Ости упомянула о том случае с помидором, где он явно вёл себя как отвратительный засранец, каким и являлся в свои двадцать три, но нет. Кажется, дело не в этом. Он вынимает из кармана ключ, проворачивает в скважине и успевает отойти, всё равно получив небольшой тычок острым локтем.  Ещё раз вздыхает. Если именно такая херота с игнорированием и раздражающим до трясучки молчанием называется «отношениями», то, возможно, он не зря избегал их всё это время?  Вики избавляется от ботинок, наступая поочерёдно носками на пяточный выступ подошвы, наскоро расстёгивает ту же утеплённую рубашку, в которой вошла сюда и вчера, едва не вырывая пуговицы с корнем. Люцифер бросает ключи на комод и попадает ровно на стеклянное блюдце, отчего раздаётся противный перезвон в ушах. Снимает ботинки, вешает куртку на крючок, а потом хватает готовую снова куда-то бежать Вики за шиворот рубашки, которую она так и не потрудилась снять. — Может, расскажешь, что случилось? — рукава спадают, верхняя одежда отправляется на ту же вешалку, что и его куртка.  До того прямые узкие плечи чуть смягчаются, осанка становится менее ровной, чем секундой ранее, но — чтоб черти драли эту выдержку — не бывает всё так просто. Вики быстрым шагом направляется к лестнице — её задница в этих джинсах выглядит прекрасно, но её едва видно на такой скорости движения.  Люцифер идёт к холодильнику, достаёт банку содовой и делает несколько глотков, обжигая губы о прохладный металл. Он опирается поясницей о ребро кухонной тумбы, размышляя о сложности устройства женского мозга, — Вики не казалась ему девушкой такого типа. Типа, который ничему так не будет рад, как оттрахать мозги до состояния непригодного к размышлениям паштета. Может, этим она ему и понравилась? Херня это всё. Возможно, Люциферу бы показалось это милым в другой день, — сегодня усталость берёт верх, делая каждую зазубрину в их общении бесящей, способной заставить его выйти из себя. Так что он тяжело вздыхает в очередной раз, убирает газировку на место и поднимается на второй этаж, желая пройти в спальню и хорошенько отдохнуть. По пути он успевает выключить свой телефон — важные звонки сегодня и завтра будут поступать на номер Геральда, как и было указано в заявке на переадресацию. В комнате темно — Вики не включила даже настенные бра, а сразу пошла принимать душ. Полоска света чертит расширяющуюся к стене сияющую линию, плеск воды словно белый шум расслабляет, заглушая непрерывающийся поток мыслей.  Они не лягут спать, не разобравшись, — это правило для него самое важное. Потому что так будет логично — ночь всегда непредсказуема, неизвестно, что их будет ждать утром. Отец мало чему его сумел научить — чаще всего этим занимался кто-нибудь из старых байкеров, — но всё же объяснил: все дела решаются до захода солнца.  Полезное не раздражает только в паре с приятным.  Он ухмыляется самому себе, стягивает через голову плавным движением кофту, кидая ту прямо на пол, избавляется от всей одежды, кроме нижнего белья, а потом открывает дверь. Она не скрипит, не раскрывает тайны его появления, а потому дарит чудную возможность насладиться видом — кабинка большая, цельное стекло с двух сторон, остальное — серый искусственный камень с натуральной текстурой. Всё тут такое… пресное? Нулевой контраст, чисто мужская ванная безо всякой бредятины в виде живых растений во встроенных полках и ярких бутыльков.  А она — яркая.  Красное свечение волос затмевает всю хмурость, стирает скуку белёсого пара, окутавшего ограниченного стеклом пространства. Она как закованная в хрусталь яркая роза. Он помнит свои первые мысли об этой рубиновой гриве — намотать на кулак, взять сучку сзади, с силой отшлёпать бледные бёдра, постараться самостоятельно воссоздать цвет. Сейчас она всю копну собрала на макушке, видимо, чтобы не намочить, скрутила в тугой пучок. Дверь Люцифер за собой всё же захлопывает — видит, как она на короткое мгновение замирает, но нет, не поворачивается, ничего не спрашивает, а методично продолжает водить намыленными его гелем ладонями по плечам.  Что она там смывает?  Он стягивает боксеры, двигает катающуюся по рельсам стеклянную перегородку, делает шаг внутрь, касаясь стопами мокрой прохлады кафеля. Вода — почти кипяток. Люцифер надеется, тот в силах выпарить из её головы всё ненужное дерьмо, избавить от лишних мыслей, приготовиться к нему. У него действительно встаёт на её изгибы — плавные, но контрастные, притягательные и не оставляющие шанса ни коснуться, ни сжать. Его рука сама двигается вперёд, обхватывает её тело через талию, тянет — Вики же и сама прижимается к нему спиной, даже не делает вид, что не хочется.  — Уже готова говорить? Ладонью чувствует дрожь тела — вибрацию сдавленного смеха, который она не выпускает. Лгунья. Он толкает её к стене, и Вики удаётся крутануть головой так, чтобы вода из лейки не задела волосы.  Она разворачивается, касается спиной холодной стены и шипит от морозного ожога. Кожа мгновенно покрывается скопом мурашек, но Вики на них всё равно, — ей больше интересно смотреть вперёд: на широкий и мощный торс. На татуировки, будто ещё не успела их разглядеть детально, на лицо с закрытыми глазами, подставленное под тугие струи горячей воды. На почти восемь кубиков пресса, выкованных из стали, на сужающиеся к паху косые мышцы живота, на…  Глаза поднимаются вверх незамедлительно. Соски, давно сжавшиеся от перепада температур, начинает покалывать, руки едва удаётся держать подальше от пульсирующего клитора.  Она жмурится, щурится, опускает взгляд снова — думает, показалось. Судя по довольной ухмылке Люцифера, успевшего провести ладонями по лицу и согнать лишнюю воду, это не шутка. — Не надо так смотреть, детка, — он выдавливает небольшое количество геля на ладонь из прозрачной бутылки, отчего мышцы предплечий красиво перекатываются.  Вики не понимает, что Люцифера не устраивает, поэтому не стесняется пялиться вниз, гипнотизируя поражающее воображение, меняющее мировоззрение и, возможно, религию для поклонения произведение искусства, гордо торчащего вверх между его крепких бёдер. Когда к нему опускается намыленная рука и обхватывает у основания, а вторая скользит от налитой кровью головки вниз и обратно, то… У неё всякие мысли из головы выветриваются освобождая место для переваривания более острых вопросов, задавать которые даже самой себе страшно. Она протяжно выдыхает, когда Люцифер тянется за её спину, чтобы… … придвинуть к себе, надавить на плечо, поставить на колени, заставить открыть рот широко… …выключить воду. Эта тишина приятная — легко стискивает, обволакивает, нежно душит собой, оставляя недосказанность. Вики вытаскивают из душа за руку, чего она даже не замечает, но промаргивается, когда вручают полотенце. Она промакивает влажную кожу, кидает ткань на пол и опять двигается от чужой силы, подталкивающей её в поясницу.  В спальне темно — ночь наступила слишком незаметно и без предупреждения, погрузив в свою тьму. Заставляет чувствовать себя одновременно спокойно и напряжённо, тихо и громко, замедлиться и ускориться.  Она снова поворачивается к Люциферу лицом, чтобы просто… сохранить спокойствие, ведь у Вики не было времени изучить эту комнату в такой темноте. Не зная, куда ступать, делает это инстинктивно, тут же цепляясь за что-то на полу и едва не падая.  И, конечно же, ей этого не позволят. Упасть.  Люцифер подхватывает её за талию, подбрасывая вверх, не давая выбора, кроме как скрестить свои ноги за его спиной и ухватиться руками за шею. Без одежды это делать… странно? Пугающе?  Вики совсем не страшно — каждый орган сжимается совсем не от этой эмоции.  Он опускает её у самого края кровати — того, на стороне которого она спала прошлой ночью. Сегодня границы сотрутся и перестанут существовать? Сегодня эта нелепо проведённая иссохшим маркером линия между ними навсегда исчезнет, разорвётся?  Потому что именно сейчас, когда её глаза всё ещё не отрываются от его лица, Вики кажется, что весь неизведанный мир сужается до одной точки в системе координат — отправной, начальной для каждой плоскости. Точки «О» — как буква, которую образуют её губы, когда по щеке скользит тёплая ладонь; как звук, скрипучий с тихой дрожью предвкушения и незнакомого для её тела и мозга желания.  И для Люцифера это что-то новое, почти заставляющее выпрямить спину и напрячься в ожидании удара исподтишка. Но всё, что происходит, — это получение чёткого сигнала, что наступает переворот всего, о чём он знал раньше.  Он опускает Вики спиной на матрас, смотрит в еле различимые от расширенных зрачков радужки, отмечая в них жаждущий стальной блеск. Секунда, чтобы все проблемы пришли к давно назревшему решению.  Первое соприкосновение губ получается нежным, еле ощущающимся, невесомым и невнятным, каким-то, блядь, неправильным. Люцифер заставляет себя быть медленным, но её горячие ладони с каким-то остервенелым нажатием втираются в спину,  один ноготь, второй, третий резко вонзаются в плоть, побуждая содрогнуться. Он рукой нащупывает её собранные волосы, пока с глубоким интересом исследует влажный рот языком, распутывает пряди, приподнимает её голову и стискивает корни в жёсткой хватке, отрывая пухлые губы от своих. Его член почти утопает в выступившей смазке между её ног, и так тяжело продолжать сохранять через силу самообладание и холодный ум. Её пятки впиваются в ягодицы — Вики будто молча настаивает, вынуждает его освободить себя, поторопиться, не стараться строить того, кем он никогда не был и не будет: нежным любовником.  «Тебе ведь вовсе не это нужно»  Её голова опускается набок, прижатая рукой, горячее дыхание расползается по коже на шее, заставляя извиваться и дрожать. Его зубы зажимают тонкую складку, прикусывают, отчего она почти визжит. Одна тяжесть лежащего на ней тела помогает оставаться на месте, а не елозить задницей по всей поверхности. Шею снова атакуют с большим напором — проводят языком по вене, отслеживают линию ключиц — Люцифер нависает сверху, удерживаясь только на предплечье одной руки. — Лучше бы тебе рассказать, чего ты хочешь, милая, — его голос твёрд, интонация убеждает не спорить, подчиниться немедленно.  — Тебя?..  И почему это звучит как вопрос? Вики точно — впервые за всю жизнь — уверена в своих желаниях. Это точно, никаких сомнений. Она хочет его, всего — всё, что Люцифер сможет ей дать. Она возьмёт что угодно. У неё много вариантов — сесть на него сверху, опуститься резко, и чтобы боль была отвратительно приятная, режуще-жгучая. Она не против, если его член прямо сейчас вонзится в неё — прямо в таком положении, потому что даже так с ним не будет скучно и пресно.  Вики тянется к его рту, пытается надавить руками, притянуть за мокрые пряди волос к себе, чтобы хотя бы поцеловать, может, тогда он поймёт, наконец? Его пальцы отпускают натяжение локонов, и уже через секунду она чувствует их местоположение — оно очерчивается подушечкой большого пальца полукругом, минуя вершину набухшего клитора, указательный и средний перекрещиваются, чтобы беспрепятственно проникнуть внутрь. — Ч-чёрт! Люцифер ухмыляется её хныканью — он выдержит ещё немного, только чтобы распалить это маленькое тело под ним ещё сильнее, довести до точки кипения и отступить, оттянуть момент разрядки. Она кончит только с ним внутри, к чёрту эти школьные игры.  Пальцы скользят внутрь, наружу, ещё раз внутрь, раздвигаются, растягивая стенки, подготавливая. А у него появляется настроение поболтать: — Помнишь свой первый визит в мой бар?  Её пальцы впиваются ему в плечи, снова царапают ногтями, она дёргает головой вверх и вниз, распахивая глаза. — Я тогда увидел тебя, — внутрь, наружу, снова полукруг. — Ты сидела спиной к залу с этим новым цветом волос, и я тебя не узнал. Подумал, что в городе появился новый фейерверк, взрывов которого не видел. И я подумал… — он нажимает большим пальцем на клитор, не сдвигая, замерев. — О-о чём?  Вики ёрзает, пытается сместить тело, получить нужный импульс; сверкнув глазами с каким-то осознанием, решает играть грязно: перекладывает обе ладони на свои упругие сиськи, которые он так несправедливо игнорировал, чтобы успеть всё это рассказать, прежде чем вставить так глубоко, что ей станет сложно вспомнить своё имя. — Я подумал, — вновь погружает, добавляя ещё один, отчего она теперь уже не сдерживаясь стонет глубоким грудным «ах», — что трахну эту сучку.  Он вновь лишает её наполненности, со звучным, хлёстким шлёпаньем опускает ладонь на бедро, получая оглушительный визг в ответ. Поднимается, хватает её за талию и переворачивает, задавая нужное ему направление. Вики понимает без слов, будто схватывает моментально, скользит коленями по сбившемуся постельному, приподнимает задницу вверх, вытягивая руки перед собой и упираясь лбом в матрас. Люцифер встаёт чётко за ней, двумя руками одновременно шлёпает по обеим ягодицам — это вряд ли больно, но срабатывает эффект неожиданности. Член уже истекает предсеменем, небольшое титановое кольцо под головкой подсвечивается от смазки — вот, куда Вики так внимательно смотрела. Её ждёт незабываемый опыт.  — Я подумал, что трахну её, — напоминает снова, будто ей нужны эти чёртовы бесполезные слова; выравнивает член с сочащимся входом левой рукой, тянется к её разметавшимся по спине волосам правой. — Мне понравилось представлять, как эти красивые длинные волосы окажутся намотанными на мой кулак. Вики уже ничего не слышит — из-за шума в ушах, из-за затянутости, из-за злости на эту глупую игру, которую сама и запустила своей молчаливостью. Кожа на голове вновь жжётся от натяжения волос, ей приходится оторвать лицо от матраса, прогнуться в спине, сверлить искрящими глазами потолок, и ждать-ждать-ждать. Жар влажной промежности на секунду замораживается металлом — Вики вздрагивает, когда ошарашивший её своим существованием шарик в чёртовом члене проскальзывает по клитору и возвращается ко входу. Давление колоссальное — он не войдёт, если она не раздвинет бёдра, поэтому решает заняться именно этим. И её останавливает жгучий шлепок по одной из ягодиц. — Пожалуйста, хватит, — она рычит и ноет, толкаясь навстречу; ей до смерти, до слёз хочется, чтобы его член был внутри.  — Помолчи, тебе же это так нравится, — ещё один шлепок опаляет раздражённую кожу.  Люцифер в последний раз проводит головкой от клитора вверх, прежде чем, аккуратно надавливая, заскользить внутрь. Ей приходится совсем чуть-чуть раздвинуть ноги, на каких-то пару дюймов. От растяжения Вики хочется заплакать, а ему закатить глаза.  С болью и надрывом проникает, но только наполовину, — раскачивается, возвращаясь назад, двигает бёдрами резче, входит глубже, растягивает тугие стенки всё сильнее с каждым толчком. Вики едва не теряет сознание, но приходит в норму, когда сосок сжимается между твёрдыми фалангами пальцев, — это так блядски больно, но лишь на мгновение, пока это ощущение не выбивается жёстким и глубоким движением члена внутри.  — Так вот, — он стискивает зубы от её тесноты и узости, вдалбливаясь всё сильнее, толкая бёдра, задерживаясь в конечной точке; подтягивает зажатые в кулаке волосы ближе, вынуждая её подняться, потерять опору ладоней. — По-жа-луй-ста. Её руки нащупывают его бёдра, цепляются за влажную кожу, соскальзывают от частых фрикций и цепляются снова. Он замирает, вогнав член по самые яйца, даёт ей возможность высказаться, сказать своё последнее слово, которое никак не повлияет на свершающуюся казнь. — Не останавливайся. «Да с удовольствием, блядь»  И для них больше не существует никаких звуков, кроме собственных глухих выкриков и рыка; исчезают все ощущения, кроме влажного соединения тел, теряющихся друг в друге. Периодически она чувствует его язык, зубы, губы на своей спине и жалеет, что не может сжать мочку уха, скривиться от металлического привкуса. Она глотает стоны, когда его ладонь ложится на шею и слегка нажимает, мешая ей дышать, отчего все мышцы в теле поджимаются в спазме.  Он входит жестко и до конца, со шлепками и хлопками, кусает кожу на лопатке и в местечке между шеей и плечом — кровь пульсирует в висках, ни капли не помогая освободиться внутри неё.   Его пальцы одномоментно и с удивительной точностью оказываются на клиторе, и Вики, задыхаясь, не имея возможности получать достаточное количество кислорода, забывает свою сдержанность где-то далеко, хрипит во всё горло, кончая, под завязку набитая длиной его члена.  У неё в голове всё давно перевёрнуто — сменились полюса, и экватор теперь соединяет север с югом. Может наступить хоть глобальное потепление, растопив смертельный вирус и принеся его с собой в Орегон муссоном, который здесь никогда прежде не был замечен, а в регионах с вечными льдами и подавно, скорее всего, Вики не заметит ничего необычного, охваченная смертельным оргазмом. Она поразительно быстро отходит — это делает её какой-то резвой и дикой: Вики выпрямляется, стоя на коленях, оборачивается и смотрит на него совершенно другим взглядом, будто видит впервые.  Сумасшедшая машина на забористом топливе. Ползком она пробирается к прикроватной тумбе, включает ночник, чтобы рассмотреть ещё лучше, — каждый завиток чернил, каждый сияющий пирсинг. Люцифер откидывается на подушки у изголовья, жмурясь, — не видит, с каким азартом Вики сейчас взглядом пожирает его член и блестящую на его вершине игрушку. Прикосновение нежной ладони почти заставляет его излиться прямо сейчас; но он, шипя от ощущений, открывает глаза и видит только её макушку, а потом чувствует тут же лижущее движение языка, кружение по головке. Инстинктивно запускает руку в её волосы, чтобы… …заставить распахнуть рот, взять глубже, подавиться его членом… ...с большим усилием отстранить от себя, тихо приказав развернуться. Он хватает её за бёдра, целует в плечо, придерживая ствол у основания, насаживает её мягкое тело на себя, и каким-то образом это делает всё только хуже — Люцифер хотел кончить, не глядя ей в лицо, не смотря в эти стреляющие лазерными лучами глаза, закатывающиеся при каждом его движении внутри.  Но она слишком узкая, чересчур горячая, с перебором мокрая, до боли стискивающая.  Пальцами одной руки впивается в нежную, раскрасневшуюся плоть бедра, второй захватывает сосок, перекатывая — Вики с упоением на нём скачет, двигая задницей, скользит, взбивает смазку, белёсыми подтёками расплывшуюся по всему паху. Кончики полотна волос щекочут напряжённый пресс, а её ногти снова находят возможность оставить полумесяцы от острых пластин на предплечье. Он толкается ей навстречу, с трудом вдыхая обжигающий слизистую горячий воздух; напряжение концентрируется в основании позвоночника, мышцы пульсируют и заходятся судорогой, но Люцифер продолжает гнаться за собственным освобождением.  — Ещё немного, Л-л… — Трогай себя, Вики, — командует, раздвигая их ноги. Подхватывает её под сгиб колен, поднимает бёдра и яростно двигается в одном темпе, сохраняя амплитуду, десять секунд, двадцать, минуту… Она начинает спазмировать, подрагивать, стонать прерывистее, почти срывается на крик с финальным «кончаю», спрятанным в визг, и его сперма выплёскивается тугими, горячими струями в её центр. Люцифер почти не ощущает вес отключившейся на нём Вики — у неё руки раскинуты в стороны, с бёдер течёт. Они грязные и мокрые, оба с совершенно вытраханными мозгами. Вики сама переворачивается, укладываясь сбоку и закидывая ногу на его бедро.  Любимая её поза для сна. Перед тем, как окончательно вырубиться, он понимает, что уже к этому привык. К ней.