Трагедия Зила

Заходящее солнце заливало небо Эквестрии пунцовыми и золотыми полосами, но в домике Зила сумерки царили давным-давно. В немногих лучах света, пробивавшихся сквозь задëрнутые шторы, вихрились пылинки, танцуя в наступающей темноте, как утраченные желания. Его некогда безупречная белая шерсть, сверкавшая, как свежевыпавший горный снег, теперь приобрела тускло-серую бледность запустения. Пряди его неухоженной сине-зелëной гривы ниспадали на лицо, когда он наклонялся к зеркалу, настолько близко, что его дыхание образовывало маленькие облачка на древней поверхности зеркала. — Ещё один рассвет, ещё один закат, — прошептал он, наблюдая, как на стекле медленно рассеивается туман от его слов. — Ещё один день, когда я… не я. Зеркало занимало центральное место в его небольшом домике, его богато украшенная деревянная рама была испещрена замысловатыми узорами из виноградных лоз и звëзд, которые, казалось, менялись в слабеющем свете. Он нашëл его три недели назад в заброшенном домике в глубине Шепчущего Леса. Это событие пронеслось в его голове, как лихорадочный сон: …Домик появился словно из ниоткуда, его потрëпанные стены были почти незаметны среди вековых деревьев. Что-то влекло его внутрь, за рухнувший порог, через комнаты, заросшие паутиной и воспоминаниями… — А вот и ты, — пробормотал он зеркалу, — ждёшь меня. Резкий стук в дверь вырвал его из воспоминаний. — Эй, Зил! — раздался по дому неправдоподобно весëлый голос Саммер Бриз. — У начальника почты круп полыхает ярче солнца! Три дня не доставляли почту, а миссис Мейпл ждëт приглашения на свадьбу своей внучки! Правое крыло Зила непроизвольно дёрнулось, отозвавшись знакомой болью в плече. Старая травма не давала ему забыть тот день, когда один неверный поворот стоил ему всего. Три дня пропущенной работы? Неужели он действительно потерял столько времени из-за зеркала? — Я… не в духе, — отозвался он, его голос захрипел от непривычки. Каждое слово словно стекло в горле. — Должно быть, это тот вирус, который сейчас гуляет. — Зил… — голос Саммер смягчился, и он представил, как она прижимает копыто к двери. — Это уже третий раз за месяц. Мы беспокоимся. Даже Морнинг Дью из цветочного магазина вчера спрашивал о тебе. Он припас букет тех голубых роз, которые ты любишь… Морнинг Дью. От этого имени по позвоночнику Зила пробежала дрожь. Нахлынули воспоминания: общие взгляды на рынке, застенчивые улыбки, золотистая грива Морнинг Дью в лучах солнца… и паника, которая охватывала Зила каждый раз, когда цветочник пытался завязать разговор. — Мне просто нужно время, — с трудом выдавил он из себя, но ложь оказалась весьма неприятной. Время не исправит того, что было в нём не так. Время не сделает из него того жеребца, которого он видел в зеркале. — Я оставила у тебя на пороге овощной суп. Пожалуйста, съешь что-нибудь? — Голос Саммер дрогнул. — А, Зил? Что бы ни происходило… ты можешь поговорить со мной. О чём угодно. Ты ведь знаешь это, да? О чём угодно. Эти слова эхом отозвалось в его груди. Сказала бы она это, если бы знала? Если бы она увидела в нём тихого пони, который каждое утро доставлял ей письма, застенчивого друга, который слушал еë рассказы о последних свиданиях? Смогла бы она понять то сломленное существо, которое часами смотрелось в волшебное зеркало, писало стихи о собственной никчëмности, мечтало о другой жизни, где не боялось бы собственного отражения? Когда шаги копыт Саммер стихли, Зил снова повернулся к зеркалу. У него, как и всегда, перехватило дыхание от увиденного. В отражении, которое смотрело на него, был не совсем он — вернее, он был таким, каким должен был быть. Он стоял высокий и гордый, его шерсть сверкала сиянием, которое говорило об уверенности и целеустремленности. Его крылья — оба крыла — расправились широко и мощно, не запятнанные прошлыми ошибками. Ни следа стыда или страха не омрачали эти ясные глаза. — Ты — всё, чем я должен быть, — прошептал он, прижав копыто к прохладному стеклу. — Всем, чем они хотят, чтобы я был. Всем, чем я не смог стать. Он перевëл взгляд на письменный стол, где шатко лежали стопки недоставленной почты. Счета, любовные письма, открытки из дальних стран — все те связи между пони, которым он должен был способствовать, все те истории, которые он должен был помочь написать. Вместо этого они лежали, собирая пыль, пока он погружался в несбыточные размышления. Дрожащими копытами он подтянул блокнот поближе. Его страницы уже отяжелели от чернил и слëз, они были заполнены стихами, которыми он никогда не поделится с другими: Правда за стеклом, от которой дурно мне, Разбитая мечта, лучше чем я вдвойне. Его крылья раскрыты в безбрежный полёт, А мои лишь шёпот, что время сотрёт. Его взгляд могуч, душа без оков, Моя же в цепях, под гнётом грехов. Его сердце чисто, свободно, живёт, Моё же отравлено, спит и гниёт. Утро встречает меня с пустотой на лице, Маску одел я, чтоб скрыть своё гнильце. Жеребец сияет, бед не зная, Я ж слабею, его грации желая. Зеркало мне мир чужой рисует, Где счастье светом радости чарует. Стою здесь, с мечтой, ставшей камнем, а я, В осколках правды бродя, их не понимая. Его тень — молчание, не ведает утрат, А я тону в отчаянии, мой мир маловат. Он парит в ночи, как путеводный свет, А я в цепях, боюсь взглянуть в рассвет. От внезапного стука в окно он вздрогнул и едва не опрокинул чернильницу. За окном висела Брайт Стар, её золотистая грива развевалась на вечернем ветерке. Его старшая подруга из лётной школы выглядела необычайно серьёзной. — Зил! Открой! — позвала она, постучав копытом по стеклу. — Ты опять пропустил крылотерапию! Док говорит, что ты никогда не залечишь эту травму, если не будешь продолжать упражнения. А МЛПК, Молодежной Лётной Программе Клаудсдейла, очень нужны инструкторы, которые понимают, как работать с травмами… — Уходи! — Слова вырвались из него с неожиданной силой, грубые и необдуманные. — Просто… пожалуйста. Я не могу… Я не могу сделать это прямо сейчас. Он увидел, как на её лице промелькнула обида, а затем нечто худшее — жалость. — Хорошо. Но ты не можешь прятаться вечно, Зил. Что бы ни разъедало тебя изнутри… тебе не станет лучше, если ты будешь отталкивать всех пони. Когда она исчезла в темнеющем небе, Зил поймал своё отражение, смотрящее на него понимающими глазами. Но тут ты ошибаешься, подумал он. Ничто не становится лучше. Никогда ничего не станет лучше. Взошла луна, её серебристый свет струился в окно, словно жидкие сны. Зеркало, казалось, впитывало его в себя, его поверхность мерцала потусторонним сиянием. Его отражение смотрело на него глазами, в которых было столько понимания, сколько реальный мир никогда не давал. Подойдя к письменному столу, он начал составлять очередное письмо, которое никогда не отправит: Дорогой Морнинг Дью, Я видел тебя на рынке на прошлой неделе. Ты расставлял голубые розы — мои любимые, хотя я никогда не говорил тебе об этом. Да и как я мог? Каждый раз, когда ты улыбался мне, слова делались чем-то невозможным, застрявшими за стенами страха и стыда. Ты, наверное, думал, что я просто стесняюсь, или мне неинтересно, или, может быть, даже грублю. Правда в том, что я замечал всё. То, как ты всегда приберегаешь лучшие цветы для моего почтового маршрута. Как ты выучил моё расписание, чтобы быть на улице, когда я прохожу мимо. Маленькие записки, которые ты вкладывал в официальную почту, спрашивал, как прошëл мой день, приглашал на кофе… Но я не мог быть тем, чего ты хотел. Тем, чего ты заслуживал. Я не мог быть тем уверенным, цельным жеребцом, который мог бы зайти в твой магазин и просто сказать «да» на эти приглашения. Такой жеребец существует только в зеркалах и мечтах. Прости. — Зил Он скомкал письмо и отбросил его в сторону вместе с остальными. Снаружи деревня погружалась в свои ночные будни. Слышался далëкий смех из паба, последние птицы устраивались в своих гнëздах. Жизнь продолжалась, не обращая внимания на то, что он вырвался из её потока. — Они не понимают, — сказал он своему отражению голосом, едва превосходящим шëпот. — Они видят то, что хотят видеть. Тихого почтового пони с больным крылом. Друга, который просто «проходит через фазу». Они не видят меня. Не так, как видишь ты. Глаза отражения смягчились от сочувствия, и на мгновение — всего лишь на мгновение — Зил мог поклясться, что увидел, как оно движется самостоятельно, протягивая копыта, словно желая утешить его. Всхлип застыл у него в горле. Прошло несколько часов, пока он сидел, заполняя страницу за страницей стихами, которыми никогда не поделится: Жеребец в стекле умеет жить, Его взгляды учат, как мечтать и быть. С твëрдым взглядом он берëт своё, А я — лишь тень, что прощает всё. Его крылья, словно шëпот зари, Без следов битв и былой борьбы. Не знают они ни утрат, ни бед, Ни шрамов от снов, что погасли вслед. Мои же дрожат под тяжестью лет, Каждое перо — отпечаток бед. Взмах напоминает мне о том, Как силы ушли роковым днём. В тёмных комнатах, где царит тишина, Я вычерчиваю очертания сна. Мерцанье свечи чуть освещает Тень того, кто медленно погибает. Зеркало язвит мне, не таясь, Показывая, где счастье сбылось, не боясь. Оно ведëт туда, где свет и простор, А я лишь блуждаю в тени, ну что за вздор? Он шагает смело, не зная тревог, Каждый выбор его — как света глоток. А я — призрак в сумраке, тень без дорог, Закованный в цепи былых ошибок. Что могло бы быть? Вопрос, как ножи, Он преследует меня в часы ночной тиши. Я собираю осколки былых утрат, Но не могу создать цельный формат. Жеребец в стекле слëз не проливает, Тайна его душу не терзает. А я, пустое существо, лишь спать могу, Мечтать о жизни, что моей стать не суждено. Его совершенность — всё, чем хочу быть, Однако он заперт внутри, не давая мне жить. А я, словно тень, безмолвна, слаба, Грешу и каюсь, смотря из угла. Наконец, когда наступила полночь, Зил поднялся на шаткие ноги. Дрожащими копытами он поднял зеркало с подставки. Оно оказалось тяжелее, чем казалось на первый взгляд, словно на нём висели все его невысказанные истины и оставленные мечты. Он осторожно отнëс его в свою спальню, мимо стен, увешанных пыльными фотографиями более счастливых времëн — выпускной в лëтной школе, первый день в качестве почтового пони, групповые фотографии с друзьями, чьи лица теперь, казалось, осуждающе смотрели на него своими застывшими улыбками. — Ты ведь понимаешь, правда? — прошептал он, ставя зеркало напротив своей кровати. — Этот мир… он весь неправильный. Мы с тобой находимся не в тех местах. Ты застрял там, а я — здесь. Внезапный порыв ветра ударил в окно, заставив его подпрыгнуть. На мгновение ему показалось, что он увидел в зеркале другое лицо — не своë идеальное отражение, а что-то более старое, тëмное, голодное. Он моргнул, и оно исчезло. Звук шагов копыт снаружи привлëк его к окну. Сквозь грязное стекло он увидел пары пони, которые шли домой из паба, прислонившись друг к другу и смеясь над своими шутками. Он узнал Свифт Винга и Клауд Дэнсер — двух пегасов, которые приглашали его на свои еженедельные игровые вечера. Они остановились под его окном, их голоса отчетливо разносились в ночном воздухе. — Понибудь видел Зила в последнее время? — спросил Свифт Винг, слегка запинаясь. — Он уже несколько недель не ходит на крылотерапию. — Саммер Бриз говорит, что он заболел, — нахмурившись, ответил Клауд Дэнсер. — Но я не знаю… С тех пор как произошëл несчастный случай, он стал другим. Может, ему просто нужно время? — А может, ему нужно, чтобы мы старались изо всех сил, — возразил Свифт Винг. — Помнишь, каким он был раньше? Всегда писал эти безумные стихи, мечтал вступить в Вондерболты… Голоса их смолкли, и они пошли дальше, оставив Зила наедине с грузом их забот. Он снова повернулся к зеркалу, которое, казалось, мерцало каким-то странным светом в темноте его комнаты. — Они не помнят меня правильно, — сказал он своему отражению. — Я никогда не был тем пони, которого, как им кажется, они знали. Я всегда был… таким. Всегда был меньше, чем должен быть. Он уселся на кровать, плотно прижав крылья к бокам. Поврежденное крыло болело, постоянно напоминая о его ограниченности. Снаружи заунывно ухала сова, а где-то вдалеке сквозь ночь пробивался свисток поезда — звуки мира, движущегося вперëд, в то время как он застыл в этом моменте, в этом пространстве между тем, что было, и тем, чего никогда не могло быть. Он смотрел на зеркало, наблюдая, как в лунном свете его идеальное «я» становится ещё более твëрдым, ещё более реальным. Тот, другой Зил, смотрел назад с бесконечным терпением и пониманием, обещая всё, чего он когда-либо желал: силу, уверенность, свободу от страха и стыда. — Скоро, — прошептал он, хотя и не был уверен в том, что имел в виду. — Скоро нам больше не придëтся разлучаться. Когда сон наконец начал овладевать им, грань между реальностью и отражением размылась. В этом туманном пространстве между бодрствованием и сном он мог поклясться, что слышал, как зеркало шептало ему в ответ: — Скоро. В ту ночь, как и в каждую ночь после обретения зеркала, он парил в бескрайних небесах. Его крылья были сильными и цельными, они несли его выше облаков, быстрее ветра. В своих снах он был жеребцом из зеркала — совершенным, полным, не знающим страха. Каждый взлëт был похож на свободу, каждый взмах крыльев — на искупление. Но даже во сне какая-то его часть знала, что наступит утро. Он проснëтся и обнаружит, что всё ещё заперт в этом несовершенном теле, в этой неполной жизни. И каждое пробуждение всë больше походило на падение, пока в конце концов он не понял, что не выдержит приземления. Зеркало поблескивало в темноте, терпеливое и понимающее, ожидая, что завтра оно покажет ему то, чем он никогда не сможет стать сегодня. И где-то в глубине этого древнего стекла что-то шевелилось и улыбалось, питаясь мечтами о совершенстве и шепча молитвы «скоро». Всю ночь письма оставались не доставленными, друзья волновались в своих постелях, и ещё один день ускользал в пространство между реальностью и отражением, между тем, что было, и тем, чего никогда не могло быть. А Зил всё спал, присматриваясь к своему лучшему «я», и голодное сияние зеркала становилось всё сильнее с каждым часом, с каждым отчаянным желанием, с каждой беззвучной слезой. Скоро, действительно.