Трагедия Зила

Солнце висело низко в небе, заливая богом забытую деревню золотыми и оранжевыми оттенками. Тёплое сияние касалось соломенных крыш и мощëных улиц, но Зил не испытывал его утешительных объятий. Он стоял на опушке Шепчущего Леса, вглядываясь в тени, отбрасываемые старинными дубами и высокими соснами. Почтовая сумка валялась у него под копытами, несколько конвертов рассыпались по земле, их адреса мелькали в его аккуратном крыльном почерке — тягостное напоминание о навыках, которые он оттачивал годами, а теперь был вынужден заниматься доставкой на своих четырёх. — Зил! Ты что-то уронил! — окликнула его Свит Бриз, молодая кобыла из цветочного магазина «Гармония Цветов». В её голосе звучала неподдельная обеспокоенность с нотками жалости, от которых у Зила сводило живот. Её розовая грива заиграла в лучах уходящего солнца, когда она сделала нерешительный шаг к нему. — Всё в порядке, — пробормотал он, не оборачиваясь. Его крылья, некогда мощные летательные орудия, которые несли его и сквозь бури, и сквозь бега, плотно прижались к бокам. — Я заберу позже. Деревня, которая когда-то была его гордостью и радостью, теперь казалась ему тюрьмой с сочувствующими взглядами и разговорами шёпотом. Куда бы он ни шёл, он ощущал на себе взгляды, полные жалости или, что ещё хуже, разочарования. Некоторые пони пытались скрыть это за натянутыми улыбками и неловкими светскими беседами, другие же вообще не старались скрывать свои чувства. Хуже всего были шёпоты: тихие голоса, в которых звучали такие слова, как «растраченный потенциал» и «такой позор». Спустя два года Зил научился не обращать на них внимания, но они по-прежнему липли к нему, как репейники. — Помнишь, что раньше он гнал быстрее, чем Вондерболты? — услышал он, как Ивнинг Доун рассказывала своей подруге в тот день, и её голос разнёсся по рынку. — Он летал так, будто его шершень в круп ужалил, хех. Он был лучшим в своëм классе в Академии Клаудсдейла, знаешь ли. — Бедняжка, — ответила подруга, покачав головой. — Хотя бы с почтой он ещё справляется. Лучше, чем ничего, я полагаю. Лучше, чем ничего. Эти слова прозвучали в его голове как издёвка над громом, за которым он когда-то гнался. Не задумываясь, он сделал шаг в лес. Потом ещё один. И ещё один. Каждый шаг уносил его всё дальше от удушающего груза чужих ожиданий и всё глубже в объятия неизвестности. Воздух мгновенно изменился, как будто он переступил какой-то невидимый порог. Болтовня деревни стихла, сменившись шелестом листьев и редким заунывным криком плачущей горлицы. Запах хвои и мха окутывал его, как одеяло, смешиваясь с земляной сыростью, которая говорила о потаённых ручьях и тайных местах. Здесь было прохладнее — тени деревьев создавали естественный полог, который закрывал большую часть солнца. Его перламутровая шерсть, казалось, поглощала то немногое, что проникало в неë, отчего он казался почти призрачным на фоне глубокой зелени и коричневого цвета леса. — Что я делаю? — прошептал он про себя, и голос его дрогнул. Слова повисли в воздухе, оставаясь без ответа, если не считать тихого скрипа ветвей над головой. Повреждëнное крыло непроизвольно дëрнулось, отозвавшись знакомой болью в плече. Несчастный случай оставил свой след не только в искорёженных перьях и шрамах на мышцах, но и в том, как он двигался, как держался — всё время слегка теряя равновесие, словно его тело всё ещё не смирилось с новыми ограничениями. Боль стала его вторым «Я». Боль была чем-то реальным, чем-то, что он мог понять. По крайней мере, лучше, чем та зияющая пустота, что заполняла его грудь каждый раз, когда он смотрел, как другие пегасы парят над головой, как их крылья с легкостью рассекали облака, как когда-то умел и он. Зил шёл без определëнной цели, просто позволяя своим копытам уводить его всё глубже в Шепчущий Лес. С каждым шагом он отходил всё дальше от своего маршрута, своих обязанностей, от рутины, в которой он искусно управлял чужими ожиданиями, тонув в собственных сожалениях. Ветви цеплялись за его гриву, вырывая пряди зелëных и синих волос, которые уносились прочь, словно забытые мечты. Его хвост, когда-то тщательно подстриженый для оптимальной аэродинамики, теперь волочился по земле, собирая листья и мелкие веточки. Чем глубже он уходил, тем сильнее менялся лес. Привычное щебетание синиц и воробьëв сменилось странными звуками — будто отрывками слов, которые звучало так знакомо, но так непонятно. Даже деревья выглядели иначе: кора стала темнее, а листья так густо соединились в одно целое, что даже днём здесь царил сумрак. Это сгущающаяся тьма тревожила Зила, но в то же время странно успокаивала. Здесь не было ожиданий, не было осуждения. Здесь он мог просто существовать, не обремененный тем, кем он был или кем должен был быть. В тени хрустнула ветка, заставив его вздрогнуть. Его крылья рефлекторно распахнулись — защитный рефлекс, который вызвал новую волну боли в раненом боку. — Эй? — окликнул он, тут же почувствовав себя глупо. Конечно, здесь никого не было. Эти леса забросили ещё до его рождения, посчитав слишком дикими и непредсказуемыми для размеренных жителей деревушки. Казалось, прошли часы, пока деревья начали редеть, и перед ним открылось нечто неожиданное. Маленькая поляна развернулась словно из ниоткуда, идеально круглая, будто отмеренная гигантским циркулем. Сквозь листву струился бледный свет, освещая то, что стояло в центре: старую полуразрушенную хижину, словно выросшую из самой земли. Её стены были из тëмного, многое повидавшего камня цвета грозовых облаков, наполовину скрытые плющом и мхом, которые в тусклом свете словно были живыми. Крыша обвалилась частично, обнажив балки, похожие на рëбра древнего существа. Одно окно осталось целым, его стекло было таким тёмным, что, казалось, поглощало свет. Хижина выглядела так, будто ей столько же лет сколько и Селестии, но в ней было что-то… живое, осознающее. Зил замер на краю поляны, прижав крылья к бокам. От вида хижины по его спине пробежал холодок, не связанный с дневной прохладой. Это место казалось… неправильным, хотя он не мог объяснить, почему. И всё же что-то в нëм притягивало, какая-то необъяснимая сила, от которой перехватывало дыхание, а копыта сами несли его вперёд, несмотря на нарастающее беспокойство. Подойдя к двери, он заметил странные знаки, вырезанные на дверной раме, — символы, которые, казалось, изменялись и менялись при прямом взгляде на них, словно попытка осознать сон после пробуждения. В угасающем свете они слабо мерцали, но он сказал себе, что это, должно быть, обман его уставших глаз. Символы напоминали ему сложные узоры погоды, которые он когда-то вычерчивал в небе, но искажённые и неправильные, словно кто-то из пони пытался заключить молнию в камень. Он поднял подрагивающее копыто, чтобы толкнуть дверь, и она громко заскрипела вопреки его ожиданиям, отдаваясь эхом в неестественной тишине поляны. Шум, казалось, пронёсся по воздуху, потревожив то, что слишком долго пребывало в спящем состоянии. В воздухе витал затхлый запах гнили и чего-то ещë — чего-то металлического и древнего, что заставляло его рог пощипывать, несмотря на то, что он не единорог. Это напомнило ему воздух перед ударом молнии, тот заряженный миг возможности и опасности. Единственную комнату загромождали различные предметы: деревянный стол с тремя ножками и отпечатком копыта, выжженным на его поверхности; полки, уставленные бутылками с веществами и самое поразительное — большое зеркало, висевшее на дальней стене, поверхность которого, несмотря на неподвижность воздуха, рябила, как вода. — Алло? — снова позвал он, его голос едва ли превосходил шёпот. — Здесь есть… пони-будь? Тишина в ответ, казалось, давила ему на уши, нарушаемая лишь тихим посапыванием чего-то в дальнем углу и стуком собственного сердца. Когда он шагал, половицы продолжили свою странную песню, а символы на дверной раме начали светиться бледным, нездоровым светом. Незаметно для него дверь с тихим щелчком захлопнулась, и последние лучи естественного солнечного света скрылись, оставив его наедине с растущей темнотой и тайнами, которые хранило это забытое место. Лишь тишина была ему ответом. Хижина состояла из одной комнаты, стены которой были заставлены покосившимися полками. Их заполняли книги с потрескавшимися корешками и выцветшими названиями, страницы которых пожелтели от старости. На каждой поверхности громоздились странные предметы: хрустальные шары, покрытые пылью, латунные приборы с циферблатами, которые никуда не указывали, бутылки, наполненные жидкостями, которые, казалось, двигались сами по себе. Но его внимание привлекло зеркало. Оно стояло в углу и было выше его как минимум на голову, а рама была сделана из тëмного дерева, испещрëнного теми же загадочными символами, что и дверной проëм. По его поверхности по диагонали шла трещина, разделяя отражение пегаса на две части. Зил обнаружил, что его тянет к зеркалу, а копыта ступали без воли хозяина. Когда он приблизился, что-то изменилось. Трещина словно затянулась, поверхность зеркала стала гладкой, как вода. А в ней… Зил ахнул. Отражение, смотревшее на него, было… неправильным. Это был он, но не он — версия самого себя, существовавшая лишь в его самых сокровенных мечтах. Этот Зил был выше, сильнее, его крылья были широко расправлены и безупречны, а перья сверкали в лунном свете, как полированное серебро. Ни одно перо не было сломано или повреждено; они выглядели достаточно мощными, чтобы одним взмахом порождать ураганы. Его грива, обычно представлявшая собой спутанный беспорядок, плавно струилась идеальными волнами зелëного и голубого цветов, словно запечатлëнный в волосах аврора бореалис. Его глаза были яркими, наполненными уверенностью и целеустремлённостью, которых он не видел в собственном отражении с тех пор, как попал в аварию. Он излучал силу, мощь и спокойную харизму, из-за которой на него невозможно было смотреть. — Что?.. — прошептал Зил, его голос дрожал в воздухе. Он поднял копыто, и его отражение сделало то же самое, но на долю секунды позже — идеальный Зил, казалось, двигался сам по себе, как будто он жил своей жизнью, а не следовал за ним. Отражение показало великолепные крылья — сильные, красивые и цельные. Каждое пëрышко лежало идеально ровно, сверкая красотой. Не было и следа от искорëженных перьев и шрамов на мышцах, которые стали для Зила ежедневным напоминанием о его недостатках. Таким он должен был быть, таким он был когда-то, до того момента… Он прогнал воспоминание. Как обычно, оно грозило захлестнуть его с какофонией звуков трескающихся костей и тошнотворного вкуса крови, взывающего к ужасу. Он протянул копыто, чтобы коснуться стекла, — его потянуло вперëд, и он не смог устоять. Поверхность стекла покрылась рябью, как взбаламученная вода, но на ощупь оно оставалось твëрдым. В тот момент, когда его копыто коснулось зеркала, его пронзила молния, знакомая и в то же время чужая — то самое электрическое возбуждение, которое он испытывал, ныряя сквозь грозовые тучи. Он охнул и попятился назад, инстинктивно взмахнув крыльями, — и на долю секунды, всего лишь на удар сердца, боли не стало. Его повреждённое крыло казалось целым, сильным, живым. Ощущение было настолько ошеломляющим, что на глаза навернулись слëзы. Комната вокруг него словно изменилась: тени удлинились и заплясали по стенам, как живые существа. Свет померк, воздух стал ещё холоднее, в нём чувствовался металлический привкус древней магии. Пылинки вихрились в узорах, которые, казалось, складывались в слова, а затем снова растворялись в хаосе. А потом зеркало зашевелилось. Образ совершенного Зила шагнул вперëд, словно стекло вовсе не было преградой, словно он мог просто выйти из отражения в реальный мир. Его движения были плавными, грациозными — бессознательная элегантность пегаса, полностью владеющего своими крыльями. Выражение его лица было спокойным, почти безмятежным, но глаза горели с такой силой, что у Зила скрутило живот. Это были его глаза, но в них таились мудрость и сила, которыми он никогда не обладал, секреты, которых он никогда не узнавал, и могущество, которого он никогда не достигал. — Это… я? — пробормотал Зил, его голос был едва слышен из-за странного гудения, которое, казалось, исходило из рамы зеркала. — Это тот, кем я мог бы быть? Кем мне суждено было быть? Отражение не ответило, но что-то в его позе изменилось — едва уловимое изменение, напомнившее Зилу позу его инструктора по лëтному делу перед тем, как рассказать о каком-то важном уроке. Оно просто смотрело на него, взгляд его был непоколебим, полон понимания и чего-то ещë — жалости ли? Обещания? Вызова? Чем дольше он смотрел, тем труднее было понять эмоции в этих знакомых и в то же время странных глазах. Долгое мгновение никто из них не двигался. Слышалось лишь неровное дыхание Зила и далëкий шум ветра сквозь проломленную крышу, хотя воздух в хижине оставался неестественно неподвижным. Затем, медленно, из него стали вырываться слова, которые он не мог контролировать, вопросы, которые он так долго держал в себе, что они стали частью его существа. — Я не понимаю, — сказал он, его голос становился крепче с каждым словом. — Почему ты показываешь мне это? Что это должно означать? Это то, кем я должен быть? Тем, кем я… кем я должен был быть до того, как всë пошло не так? — На последнем слове его голос надломился, и он опустил голову, его грива закрыло лицо. — Это какая-то жестокая шутка? Ещё одно напоминание обо всём, что я потерял? Отражение наклонило голову, и выражение его лица смягчилось до почти жалостливого. На нëм заиграла тонкая улыбка, напоминающая ту, которую Зил обычно надевал после того, как осваивал особенно сложный манëвр полëта. — Я пытался, — продолжал Зил, и его голос звучал всё громче, заполняя пустое пространство и отражаясь от стен, так что казалось, будто говорят сразу несколько его версий. — Клянусь Селестией, я так старался вернуться к прежней жизни. Физиотерапия, упражнения, упражнения, которые я выполнял до тех пор, пока не валился с ног от усталости… Сестра Редхарт говорила, что я делаю успехи, но она не смотрела мне в глаза, когда говорила это. Они все знали — все знали, что я больше никогда не буду летать. Не совсем. Не так, как раньше. Он начал расхаживать, его копыта ударяли по половицам в ритме, который, казалось, гармонировал со странным гулом зеркала. — Специалисты в Кантерлоте, экспериментальные методы лечения в Клаудсдейле, даже та шаманша-зебра из Вечнодикого Леса — всë это не имело значения. Ничто из этого не помогло. Мои крылья не работают — не так, как должны. Мои грёзы пропали. И я… Я даже не знаю, кто я теперь. Его голос стал тише шёпота, в нём звучали искренние слова. — Каждое утро я просыпаюсь и на секунду, всего на секунду, забываю. Я всё ещё прежний Зил, тот, кто мог рассекать тучи одним взмахом крыла, тот, кто заработал свой знак отличия, гоняясь за молниями. А потом я вспоминаю, и это как будто потерять всё заново. Как будто падаю с неба в очередной раз, но так и не ударяюсь о землю. Слёзы размыли его зрение, но он не позволил им упасть. Он не станет плакать, даже здесь, даже в одиночестве. Или… был ли он один? Присутствие отражения ощущалось теперь почти материально, как давление на его шерсть, как тяжесть в самом воздухе. Зеркальный-Зил молчал, но его присутствие было ошеломляющим. Зилу казалось, что он заглядывает в самые глубины его души, видит каждый страх, каждую неудачу, каждую разбитую мечту, которую он пытался похоронить. Он видел ночи, проведëнные в небе, утро, когда он наблюдал за другими пегасами, летящими на работу, и то, как он научился выбирать более длинные маршруты через деревеньку, чтобы не проходить мимо лëтной школы. Он видел его — по-настоящему видел — так, как никто не видел уже много лет. Он отвернулся, дыша короткими неровными вздохами. Груз этого взгляда, всех его возможностей и неудач, был слишком тяжëл для него. Его отражение не просто показывало ему, кем он мог бы стать, оно показывало ему всё, что он потерял, всё, чем он не смог стать. — Я не могу этого сделать, — прошептал он, и его слова почти потерялись в нарастающей темноте. — Я не могу… Я не могу с этим смириться. Не снова. Не так. Это слишком. Но когда он повернулся, чтобы уйти, то заколебался. Что-то во взгляде зеркала приковало его к месту, как мотылька к огню. Он оглянулся через плечо, и его сердце заныло от тоски, настолько глубокой, что она стала похожа на физическую рану. Совершенный Зил стоял в ожидании, терпеливый и могучий, слегка расправив крылья, словно готовясь к полёту. Это зрелище вызвало у него шок осознания — именно так он обычно стоял перед выходом на утренний патруль, уверенный в себе и готовый к любым испытаниям неба. На мгновение он представил, как входит в зеркало и превращается в пони, которого видит перед собой. Каково это — снова стать целым? Быть сильным, уверенным в себе и любимым? Парить сквозь облака без боли, мчаться наперегонки с ветром, снова быть самим собой? Желание было почти физическим: в груди защемило, будто невидимая верëвка потянула его к стеклу. — Я вернусь, — пробормотал он, обращаясь скорее к себе, чем к отражению. Голос его дрожал, но в нём звучало мужественность, которую он не чувствовал уже много лет. — Я должен… Я должен понять. Мне нужно знать, реально ли… реально ли это. Если ты настоящий. Если я могу быть… Он не смог закончить мысль. Бросив последний взгляд на своё идеальное «Я», он, спотыкаясь, вышел из хижины, плотно прижимая к боку повреждённое крыло. Образ того, кем он мог бы быть — кем он должен быть — вспыхнул в его сознании, как клеймо, ярче любых воспоминаний. Когда он скрылся в лесу, зеркало стояло молча и неподвижно, его поверхность слабо мерцала, словно живая. Трещина, пересекавшая угол зеркала, то затягивалась, то появлялась вновь, пульсируя, как сердце. В её глубинах совершенный Зил наблюдал за бегством своего двойника, и на его лице была грустная улыбка. В этих недрах что-то шевельнулось — вспышка чего-то более тëмного, чего-то голодного, — но всё исчезло слишком быстро, чтобы можно было сказать наверняка. Солнце уже давно зашло, оставив лес в кромешной тьме. Зил пробирался обратно к деревне, его мысли бешено проносились в голове. Ветви тянулись к нему, как цепкие когти, но он едва замечал их прикосновения. Он знал, что должен рассказать кому-нибудь о том, что нашëл. Он должен сообщить о странной магии властям — может быть, даже самой принцессе Твайлайт. Он должен держаться подальше от этого домика и его несбыточных обещаний. Но он также знал, что не станет этого делать. Завтра он вернëтся. И на следующий день. И послезавтра. Пока… пока что? Пока он не станет идеальной версией самого себя? Пока зеркало не покажет ему, как это сделать? Или пока оно не сведëт его с ума от возможностей, которых никогда не будет? Он не знал. Но впервые за много лет он почувствовал, как в груди что-то зашевелилось. Это была не надежда — не совсем. Это было мрачнее надежды, отчаяннее, опаснее. Такое чувство он испытывал перед тем, как нырнуть в бурю, зная, что она может его убить, но не в силах противиться еë зову. Взошла луна, проливая серебристый свет сквозь листву. Где-то вдалеке закричала сова, и её крик эхом разнёсся по пустому лесу. Но Зил почти не обратил на это внимания. Его мысли по-прежнему были в той хижине, по-прежнему стояли перед зеркалом, по-прежнему видели, кем он может стать. Кем он должен стать. Какой бы ни была цена.