Лезвие агата/Blade of Agathe

Where’s the meaning?

Where’s the soul?

Who is easing?

The unknown?

We tear ourselves to pieces,

So cruelly,

Through politics and revenge,

And deities

We all attempt to cheat death

And yet we bleed

My faith means nothing

(Aesthetic perfection - Supernatural)

Где смысл? Где же душа?

Кто нас освободит?

Себя на части потроша,

Без жалости отмстит.

Политика и месть кружит

Нам головы порой,

И смерть мы обмануть хотим,

Поверив с головой.

И кровью изойдем – тем паче,

И вера ничего не значит.

(Личный перевод.)

Рубен, в бессилии что-либо сделать, остался лежать и подчиняться играм своего любовника. Он ласково водил большим пальцем по уздечке, перемещался от головки к основанию, другой рукой оглаживая живот, целуя Рубена чуть ниже ключицы. Викториано раскрыл рот, получая довольно интенсивные стимулы, и закатил глаза. Левая рука его уже взвилась в воздух. – Боже мой, как же мне нравится, когда тебе хорошо, – не выдержал и прошептал Марсело, оторвавшись от пениса и облизывая любовнику ухо. Он ласково гладил уже затвердевшие соски, живот, пересчитывал ребра. Они вновь принялись целоваться, Хименес был так возбужден, что сильно укусил партнера за губу. – Твою ж мать! – выругался изобретатель. – Отстань от меня! Марсело заткнул его следующим поцелуем. Он окончательно спустил рубеновы брюки и расстегнул рубашку, помог стащить ее. Взгляду его уже который раз предстали изъеденные ожогами ребра, пятна на животе, руки, плечи и ключицы, изуродованные пожаром. Сердце его каждый раз сжималось от жалости к любимому, вернее, от сочувствия, но такой силы, что казалось, что оно задушит испанца. В приступе страсти он принялся облизывать соски, вбирать их ртом, играть с ними языком. Он с удовлетворением услышал тяжелые вздохи над макушкой. Рука снова потянулась к пенису, ласки продолжились. Они переместились выше, брюки уже были на полу, белье валялось рядом. Викториано был абсолютно нагим. Марсело спустился к животу, покрывая его мелкими поцелуями, снова бросив ласкать член и оглаживая руками спину. Мурашки – вот что он ощутил под пухлыми пальцами. Руки Рубена снова танцевали в воздухе, левую он слегка прижал ко рту, словно пытаясь сдерживать стоны. Так же прижимают руку ко лбу, если душно, если человек утомлен жарой или дорогой, находится в состоянии неги или играет в драматическом спектакле. Испанец подмечал эти драматичность и актерство Викториано в постели, обожая их неистово. Он ощущал, что Рубен теперь весь принадлежит ему, что он выключил разум и получает настоящее удовольствие. Хименес вобрал член в рот, заставив любовника вздрогнуть. Он прошелся губами по всей длине, а потом, поочередно облизывая яички, он опять задвигал рукой, вырвав первый стон. Член был эрегированным, его было легко ласкать. Он снова повестил его в своем рту, энергично задвигал головой. В мужчине искрилась безумная страсть, он хотел перевернуть любимого и медленно войти в него, но они не договаривались на анальный секс. Все же с каждой минутой перевернуть Рубена хотелось все сильнее. Марсело попытался это сделать… – Да пошел ты на хер! – Тонкие аристократические пальцы собрались в неприличный жест. – Я тебе свой зад не дам сегодня, слышишь? – хрипло сказал Викториано. На его лице мешались нескрываемое удовольствие и гнев. – Я хотел языком…       – А, ну тогда ладно. Хименес хитро улыбнулся, видя, как бывший ученик переворачивается на живот. Мокрое прикосновение к анусу заставило изобретателя опять вздрогнуть. Марсело заметил это и почему-то до умопомрачения обрадовался. Марсело водил языком по колечку мышц, слегка проникая внутрь, заставляя – о, боже! – дрожать своего строптивого любимого. Тот громко дышал, словно простуженный, раскраснелся, его волосы разметались по подушке, взлохматившись. Это всегда был не тот Рубен, всегда новая земля; лицо, обычно выражающее гнев или безразличие, становилось мягким, слегка страдальческое выражение сквозило в нем. Это «сегодня» подстегнуло испанца двигать языком интенсивнее, вызывая уже второй громкий стон за сегодняшний день. Если не даст сегодня – даст завтра. И испанец сделает все, что угодно, чтобы добиться этого. Он очень давно, еще со дня выпускного, не ощущал себя в любимом, хотел слиться с ним, овладеть человеком с таким нравом. Укротить его. Тот парнишка с лупами во все места и парень с шибари и золотым дождем так настойчиво подчинялись, так льстили своими стонами, стелились перед бывшим преподавателем, что сегодняшние два стона были ценнейшим вознаграждением за потраченное на прошлых любовников время. Марсело нравилось обуздывать любовников, а не сидеть на всем готовом. Завоевание – вот что было его страстью, словно у ордынского хана. Неужели он обрел Рубена снова, после стольких лет? Ох, как же ловко юный врач, выпускник лучшего медицинского вуза, спровоцировал его тогда! Он сказал, что все прекрасно понял… «Только решитесь». Его тогдашняя боль в глазах – боль от потери сестры. «Она меня не отпустит».  Желание слиться в единую систему органов, жить внутри Рубена, словно паразит, иногда пугало ученого, но он не мог отказаться от этих мыслей. Это такие сильные чувства, или это уже чернуха? Это нормально?.. Марсело прекратил ласкать анус и прошелся языком и губами по позвоночнику, заставив изобретателя вздрогнуть в третий раз. Спина вся, как и в тот день, когда они занимались любовью живот к спине, на боку, конечно была в шрамах и ожогах, ее так страшно было трогать… Но Хименес понимал, что ожоги давно прошли, застыли тектоническими плитами на новой планете, дорогой его сердцу. Он целовал каждую отметину, каждый шрам, слегка приподняв худощавое тело и снова принявшись водить рукой по пенису. Рубен громко вздохнул и застонал уже не коротко, задрав голову так, что она легла на плечо любовника. Марсело почти увидел ртутные глаза, застланные негой. Он старался поймать взгляд этого невероятного человека, гения, каких не видывал свет. Но Рубен постоянно закрывал глаза. Может быть… Марсело нашел точку под мошонкой и стал стимулировать ее. Рубен часто задышал, закатив глаза, часть взгляда удалось поймать: во взгляде этом не было ни капли человеческого, только животное безумие. Боже, неужели? Неужели удалось вытащить это? Ртуть пылала, кипела. Хименес повернул любимого ученика к себе и впился поцелуем в его тонкие, всегда выражающие презрение губы. Наверное, той девушке очень тяжело сейчас… Зачем Рубен такой? Зачем зло живет в его душе?.. Родители и жизнь изгоя в золотой клетке? Он убил их. Наверное, вскрыл обоим глотки. И правильно, так и должно быть… Марсело испугался своих мыслей. Чтобы очнуться, он поднял голову и стал смотреть Рубену в глаза, а тот, в свою очередь смотрел на него. Нельзя спрашивать… Нельзя спрашивать, как… – Что смотришь? Ждешь, что я похвалю тебя? – горячо выдохнул изобретатель ему в губы. – Или моей тайны хочешь? Боже, как он прозорлив! – Я просто хочу, чтобы тебе было хорошо. Господи… дай мне войти в тебя! Я больше не могу… Я так хочу тебя, Рубен… Отдайся мне, прошу… – взмолился испанец. Член его уже буквально вскипал от отсутствия стимуляции. – Не-е-е-ет, – выдохнул мужчина вновь. – Уговор дороже денег. Взгляд сиял, словно Рубен только что получил Нобелевскую премию. Неужели он не хочет еще больше, еще лучше? Опять упрям, как и всегда… И он… улыбался?.. Ничего себе! И никаких истерик! Он… спокоен? Безумный, потрясающий день! Чудо из чудес!   – Ты улыбаешься? Почему? – все же решился на какой-нибудь вопрос испанец. – Ты такой же, как тогда, в Кримсоне. Чем я заслужил? Вопрос прозвучал так… уязвимо?.. Он так себя не любит?.. – Я просто люблю тебя. Любовь не требует обоснований. Любят просто так, а не за что-то. – Я не подхожу для любви. – Стесняешься своего тела? А ты чувствуешь, с каким благоговением я ласкаю тебя? Целую каждый сантиметр твоей кожи? Умей принимать любовь, если не умеешь любить. Прозвучало очень... болезненно?.. Может быть, он захочет доказать, что умеет? Показать, на что способен, когда не боится и не отвергает?.. Это было бы… – Чувствую. Тебя надо лечить. И тут произошло то, чего испанец вообще никак не ожидал. Рубен возложил свои тонкие пальцы на шею Марсело, прочертил линию до скул и поцеловал своего партнера, нежно, невесомо, как никогда ранее. В уголок губы. А потом в верхнюю губу. В нижнюю… В подбородок… В шею… Хименес ощутил, что оргазм близок, но не рубенов, а его собственный. И что делать? Он во все глаза наблюдал, как самый жестокий, строптивый и властный человек, которого он когда-либо видел, проявляет… чувства? Или что это? Он что, ТОЖЕ ЭТО ЧУВСТВУЕТ?! Хименес кончил без прикосновений. Быстрые вздохи, спутанность сознания, прожигающий подушку через кожу и кости взгляд, и жар, бесконечный жар в паху, волнами сносящий все… Да, это оргазм. Он впервые испытал оргазм без стимуляции. В штанах стало мокро. Мужчине, несмотря на весь его опыт, почему-то стало стыдно перед любовником. Словно его удовольствие было слишком… доступным. Слишком легко было довести его до такого экстаза. – Ты что, кончил, что ли? – теперь уже привычно фыркнул психиатр. – Признаюсь, кончил. Я не знаю, как так получилось… – У тебя такое впервые? – Именно. – Я мог кончать без стимуляции, когда наблюдал за своей сестрой в ванной. От неожиданного откровения любимого Марсело совсем сделалось дурно. Что, ЧТО?! Какого хрена? Что, черт возьми, с Рубеном творится? Совсем озверев от счастья, он принялся целовать любовника, а потом, потеряв всякое терпение, вобрал его пенис в рот и энергично задвигал головой. Слегка обмякший член снова стал эрегированным, руки снова заплясали, стон потек плавной, кипящей, полноводной рекой. Мошонка, точка под ней, уздечка, безумие, сладость, грандиозный салют тогда, в день выпускного, – значит, они увидятся вновь. И они увиделись. И сегодня Марсело получил нечто большее, больше, чем мечтал. Чем боялся мечтать. Хотя… Ему так хотелось послушания от Рубена, через тернии, страшные препятствия, но послушания. Сегодня он получил… ответ? Стуча в глухую бетонную дверь, а внутри… Помещение, в которое не доходит кислород. Молчание могилы. Каменный, древний склеп. Сегодня он стал беседкой в викторианском стиле. Там можно было выпить чая или почитать газету. А еще лучше – провести ритуал. Рубен с криком кончил, теплое семя полилось в рот испанца, он принял его с благодарностью. Описать благодарность от сегодняшнего дня было просто невозможно. Вернее, ее было нельзя описывать. Марсело не знал, что ему делать: то ли снять брюки, чтобы отнести в ванную и после отдать в прачечную, то ли воспользоваться шансом и сделать для расслабленного любовника что-нибудь неожиданное, что он бы никогда не допустил, будучи в здравом сознании, не замутненном оргазмом. Рубен валялся рядом, так близко, такой близкий, словно бы опять ушедший в себя, но все еще слегка с румянцем, которого ранее Марсело не удавалось добиться. Он что, смущается? Ему неловко? Правда? Нет, нельзя все испортить… Хименес поднялся с колен, на которые упал, будучи в экстазе, не понимая, что произошло и с Рубеном, и с ним, и, косясь на кровать, протопал до ванной и снял брюки с трусами, завернулся в полотенце и вышел вновь, все еще не отрывая взгляда от обнаженного, такого уязвимого мужчину рядом. Викториано сложил руки на груди, но поза его не была закрытой. Он скорее просто расслабленно лежал, слегка согнув ноги, одна чуть более согнута, чем другая. Рубен хрустнул суставом ноги и повернулся на бок, затем стал цепляться пальцами за одеяло сзади, чтобы хоть немного накрыться, и Марсело проворно подбежал к нему, вытащил одеяло из-под его спины – боже, Рубен хочет накрыться, как же это мило! – и прикрыл его причинное место, а уж Викториано сам завернулся получше. Хименес лег рядом – и внезапно его любовник перевернулся на другой бок и натянул одеяло почти до ушей. Ну, пусть так… Зато он сейчас здесь и даже не плюется ядом. Нельзя говорить… Марсело боялся даже поместить руку на талию любовника – настолько ужасным было упустить его расположение, тем более после такого жеста. Почему он отвернулся? Неловко?.. Опять показал частичку себя, которую хотел спрятать? И чем это все закончится? – А-а-апчхи! – вдруг разразился чиханием Викториано. – Будь здоров, – не выдержал Марсело. – Благодарю. Сколько осталось до собрания? – Еще три часа. Спасибо, что зашел. Марсело вздохнул. Да, самое главное – поблагодарить его за то, что он рядом. Внезапно Викториано сел в постели, повернулся, поднялся и принялся одеваться. – Куда ты? Останься, прошу! Разве тебе не понравилось? – вновь принялся умолять Марсело. – Я хочу покурить, а сигареты в номере забыл, – всего лишь ответил Рубен. – Я вернусь. «Он всего лишь хочет сходить за сигаретами, успокойся. Он вернется». Викториано кое-как надел рубашку и брюки, носки, ботинки и отправился к себе. Хименес ощутил расслабленность и лег в постель, накрывшись, чтобы ждать. Через несколько минут дверь в номер открылась – и на пороге был психиатр с сигаретой в зубах. Он прошелся по комнате и плюхнулся в кресло, глубоко затянулся и задумчиво посмотрел в потолок. Ему неловко? – У тебя все хорошо? – не смог сдержаться испанец. Викториано глянул на него с недоумением. – А что, у меня должно быть что-то плохо? – Ну я и делаю для тебя все, все, чтобы тебе было хорошо… – Ну так дай мне покурить в тишине. Марсело заткнулся и прикрыл глаза, боясь сболтнуть лишнего. Он хотел сохранить те отношения, что были сегодня между ними, завернуть их в мягкое одеяло, чтобы ненароком не разбить хрупкий мир. Рубен не сказал ничего плохого, а то, что он сделал… Это невероятно, это то, о чем мужчина мечтал столько месяцев. Его внутреннее содержание оказалось мягким, ласковым. Это была ласка, которую он прятал, а теперь отчего-то решил продемонстрировать. Но почему? Нет, спрашивать нельзя. Не сейчас. – Что сегодня на повестке заседания Ордена? – нарушил тишину изобретатель. – Вроде как новообращенные. Давно их не было, правда, созерцание болезненного посвящения и слез людей – не мой любимый кинофильм, – признался собеседник. – Да, то еще дерьмо, – поддержал Викториано. – До сих пор шрам болит. – Ты изменился. Викториано поднялся с кресла, наклонился над Марсело и выдохнул дым ему в лицо. – Ненадолго, – прибавил он, подняв палец. От близости Рубена Марсело снова словно опьянел. – Иди ко мне. Дай мне еще побыть рядом. «Сейчас он скажет какую-то грубость…» – Не хочу. Я хочу побыть собой еще немного. Твое колдовство не вечно. – А твое – вечно, – брякнул Марсело. Викториано зло усмехнулся и сел на кровать, протянул руку до пепельницы, затушил сигарету и, все еще одетый, упал рядом со своим любовником, улегшись в закрытой позе, явно более не разрешая до себя дотрагиваться. Марсело и не пытался: ему, по правде говоря, было мало – как и всегда – но он не пытался добиться от Рубена большего, понимая, что это уже наглость. Испанец мог спровоцировать того на злобный комментарий или же вовсе вынудить уйти. Он боялся. Внезапно изобретатель повернулся к Марсело лицом и вгляделся в его глаза с видимым любопытством. Ученый потонул в ртути, желание вновь овладело им. – Все еще меня боишься – поэтому молчишь? Мне нужна твоя защита в Ордене – вот поэтому я и проявляю к тебе расположение. Я не доверяю Теодору, он может меня убить, когда захочет, а ты можешь на него повлиять. Не думай о большем, твоим я никогда не стану. Хименес заметно погрустнел. – Иного я и не ожидал, – вздохнул он. – У нас еще три часа до собрания. Что будем делать? Рубен провел большим пальцем по нижней губе Хименеса. – Ох, и что мне с тобой делать?.. – Понять и простить, наверное, – неловко пошутил ученый. Рубен понимал, что самому же настраивать против себя Марсело нельзя: он правда много знает. Иногда следует подкармливать того вниманием – и все, он уже ползает в ногах изобретателя. Но иногда взгляд испанца выражал обиду, которая может стать сильнее. Викториано размышлял, много ли дал сегодня, или стоит еще закрепить результат. Он решился на закрепление и поцеловал хозяина номера, тот тут же вцепился в мужчину, принялся гладить изуродованный живот под рубашкой. – Я схожу с ума от тебя, – дрожащим голосом прошептал Марсело в губы изобретателя. – Разденься и ляг рядом, а я расскажу тебе еще кое-что важное. – Опять? – Опять. – О, Господи, – привычно фыркнул Викториано, но все же разделся и лег рядом, завернувшись в одеяло. – Слушаю. – Дай мне посмотреть на тебя еще минуту… Марсело подхватил аристократические пальцы и прижал к своим губам. – Даю. Только не пользуйся моей внимательностью и давай рассказывай быстрее. – Хорошо. – Хименес провел языком по костяшкам. – Против тебя точно заговор. Не ходи сегодня на собрание: на тебя могут готовить покушение. – Покушение? – Лицо изобретателя посерьезнело. – Я чувствую, что сегодня будет что-то очень неприятное в храме. Не ходи. Я скажу Теодору, что тебе нездоровится. Эта Дженни состоит в Ордене? Я не знаю… – Ты думаешь, что мне отомстит эта потаскушка? – усмехнулся изобретатель. – Она может сделать тебе плохо чужими руками. Сегодня тебя не должно быть в храме. Прошу, ради твоей безопасности. – Хорошо, я не пойду. – Ну и славно. Правильно, что ты меня слушаешь, – потер руки Хименес. – Не борзей, – улыбнулся Рубен. – Меня тщательно охраняют. Правда, Теодор слишком импульсивен, чтобы допустить полную мою неприкосновенность. Я сразу был скептически настроен, и после того, как ты рассказал мне о прилюдных казнях… Что угодно может опорочить меня перед ним, он не так наивен, как кажется при личном общении. Я может и Христос – так найдется Иуда. – Согласен. Помнишь, как ты в университете переживал, что думают о тебе другие? Тебе не с кем, кроме меня, было поделиться. Твоя нарциссическая самооценка скакала, словно стрелка, измеряющая скорость в автомобиле. Теперь же тебе словно плевать, я прав? – Ну… думаю, что да, – ответил Викториано, поразмыслив. – Я теперь больше шизоид, чем нарцисс. По-настоящему меня понимает только моя машина. Мне только она и нужна, все остальное – мусор. – Ты так и будешь технофилом? А живые люди? Сколько можно хотя бы из меня выжать реакций! С людьми интереснее, поверь. Я понимаю, что влечет тебя в ней, человек этого дать не может. Свобода. Чистая свобода, чистая возможность. Открытость. Но ведь человеческий мозг сложнее электронного, не думал? – Думал. Но мне эта сложность ни к чему. Мне, разве что, интересны реакции Уизерса, он – мой давний пациент. Показывает невероятную приспособляемость, при этом, похоже, почти все в мирах STEM – его рук дело. Вернее, дело его головы. Откуда такие фантазии… Шизофрения – кладезь для любого бестиографа. – Какое словечко! – улыбнулся Хименес. – Уизерс создает чудовищ? – Иногда он меня пугает, – признался изобретатель. – Фрагментарность его сознания невероятна. Он не может удерживать все части сознания в единой точке, а все мы знаем, что сознание – это точка. Так вот его сознание – это полнейшая сингулярность… Он – загадка для меня уже четвертый год. – Понимаю, – кивнул испанец. – Любопытный парнишка. Слушай, а как он относится к тебе? Филипс и остальные – ясно как. А он? Ваши встречи в мирах машины… Они не выглядят однозначными. Рубен задумался. – Подсознательно он тянется ко мне, сознательно – ужасно боится. Так было и в наши встречи в «Маяке». Он словно ждал и одновременно ужасно не желал наших сессий. Мне сложно понять его. – В каком смысле «тянется?» Не в том ли, что я тянусь к тебе? Рубен громко, слегка нарочито рассмеялся, втянув голову в плечи. – Ты думаешь, что Уизерс в меня влюблен? Да разве такой пустоголовый, бестолковый… – Прекрати. – Рука испанца сжала аристократичные пальцы. – Он – тоже человек. Да, он тебя раздражает и притягивает одновременно, смирись с этим. Как бы ты ни глумился над его недоразвитостью – есть в тебе хотя бы научный к нему интерес. – Ну есть, положим. И что? – Психиатр снял очки, которые успел нацепить, когда собирался уходить. Лицо Марсело стало немного расплываться. Мужчина слегка сощурился, отчего выражение его лица стало нежелательно хитрым. – А то. Не закрывайся от людей, прими их любовь и ненависть. Прими уже меня, Рубен. Подсолнух уже притягивает к источнику. Море уже отступило, чтобы огромный бешеный фонарь испепелил перед тем, как Марсело вывернет себя наизнанку. Путник уже вернулся в пустой дом. – А ты сам принимаешь себя? – Бровь насмешливо приподнялась. – Я давно себя принял: и свою бисексуальность с большим уклоном в гомоэротизм, и свои командирские замашки, которые я подавил ради умершей жены и до сих пор не могу вернуть… – А мне кажется, ты подавил их из-за меня. Марсело пойман. И он счастлив. – Наконец-то ты понял, как я к тебе отношусь. Хименес проник рукой под одеяло и смело погладил Рубена по ребрам и животу. Он привлек мужчину к себе и принялся целовать, тот отвечал неохотно, но без отвращения. Марсело осмелел еще больше и прижал тело Викториано к своему, они прикасались друг к другу животами и гениталиями. Марсело перешел на шею, аккуратно выводя на ней линии языком, при этом повторяя себе, что все не так уж и плохо, его не отвергли хотя бы сегодня. В один момент Викториано все же прикоснулся своими пальцами к шее испанца и поцеловал его сам, чуть не вызвав у того припадок. Он опять был возбужден, безумно желая своего далекого восточного принца, продающего ядовитые сладости, сегодня ставшего чуть ближе. Рубен думал, что все идет правильно: пусть так, нужно немного его потерпеть – и тогда у него будет вечная протекция, тогда Теодор не убьет его. Полного отвращения к испанцу не было, более того, Викториано изредка вспоминал день выпускного, когда уже работал в «Маяке». Как стал главным врачом – забот прибавилось, нашлась Татьяна, было не до воспоминаний. Но они не были неприятными, даже в чем-то заводили психиатра: бывший учитель проявил настойчивость и усердие в его ублажении. Стоило отблагодарить его хотя бы за протекцию. Теодор капризен, нельзя полагаться на его желания. Смерть над грязным паласом… У Викториано вдруг сжался желудок, он испытывал настоящий страх перед оккультистом. Он прервал поцелуй и бессильно откинулся на подушках. Марсело увидел боль в его глазах. – Опять вспоминаешь ее? – осторожно спросил он. – Нет, дурья твоя голова. Тебе спасибо за то, что рассказал мне о казнях. Изуверы. Извращенцы. Копрофилы. Тьфу, дерьмо! Я правда не хочу больше здесь находиться, какого бы Иисуса из меня ни делали. Я не хочу… Он остановился, не желая выдавать своих чувств. – Не хочешь такой ужасной смерти? Понимаю, никто не хочет. Но если тебя поймают, когда ты сбежишь? Тогда казни не миновать. Понимаешь? На лице Рубена отпечаталась злость, губы побелели и слегка задрожали. Он поднялся в кровати и все же без разговоров стал одеваться. Положение пророка всегда шатко: один день его чествуют, а другой – бьют толпой. Душеспасительная речь может обернуться мешком с камнями на шею. Толпа капризна. Боже, за что ему такая судьба?! Сидел бы в «Маяке» спокойно и не высовывался… – Рубен, я что-то не так сказал? – осторожным голосом нарушил тишину Хименес. – Нет, ты сказал все верно. Я сваливаю отсюда во что бы то ни стало. И у меня есть план. Он зашуршал брюками, застегнул ширинку. – А я в этот план не вхожу? Изобретатель обернулся с выражением отвращения и гнева на лице. Он буквально кипел от злобы. – Ты – всего лишь гадкая случайность. Мне нужна свобода распоряжаться собственной судьбой. Ты никогда мне этого не дашь, заноза в моей заднице. Оставь меня в покое, я иду к себе в номер. Хлопнул дверью. Марсело уже привык, но сегодня, после всего, было особенно обидно. Хотелось спросить себя: «Ну, это же Рубен, чего ты хотел?» А потом хотелось спросить себя о другом: «Когда ты прекратишь терпеть унижения?» Тут уж гнев поднялся и в Хименесе. Рубен пользовался им, он знал, что ему нужна защита, но вместе с этим понимал, что Марсело будет терпеть его выходки вечно и играл на нервах своего бывшего преподавателя по нейропсихологии. Теория психоанализа в голове, знание особенностей – а толку? Что улучшилось? А может пора заняться собой? Выход из токсичных отношений – уделить внимание себе. Бинго! Хименес обрадовался тому, что смог успокоиться и пережить чувство, что вечно прятал от самого же себя: гнев, бесконечную злость на Рубена. Его бывший студент никогда не станет другим – зачем лишний раз терпеть издевательства и насмешки? Есть у него, наконец, собственное достоинство, или нет? Хименес вылез из-под одеяла, отправился в ванную и набрал воды, добавив морской соли. Он лег в приятно-горячую воду, мурлыча что-то себе под нос. Да, нужно расслабиться. Он может несколько дней полежать в номере, в конце концов, он куратор, а не обслуга, может себе позволить отдохнуть. Небольшой отпуск. Почитать в номере, полежать в ванной, может быть, встретиться с Кевином… Старый психоаналитик был приятным собеседником. Да, давненько они не общались. С того дня, как… Сердце Марсело мучительно сковало. Он вспомнил, что Рубен тогда сделал с ним. Он прятал боль в заднице, пока Кевин Шенберг о чем-то разорялся в столовой… Викториано – чудовище. Пора перестать тешить себя иллюзиями, что он изменится: много чести. Чтобы он, Марсело, изменил его отвратительный характер? Горбатого могила исправит. Хименес вздохнул, задержал дыхание и погрузился в воду с головой. Нос тут же защипало, и мужчине пришлось быстро вынырнуть и просморкаться. До заседания еще час… Мужчина кое-как дотянулся до «желтой» газеты, лежащей на туалетном бачке, и принялся читать. «Аноним передает интересную информацию. В газетах печатают этого пророка, о котором все мы знаем, – а на деле он пустышка. Машину даже не он изобрел, это дело рук известного ученого “Мобиуса” – Марсело Хименеса». Что? «Аноним передает детали эксперимента: доктор Марсело Хименес проявляет дотошность, часто перфекционизм в своей работе, он гениален и прозорлив, в отличие от своего ученика». Да ладно?! «Желтая газета всегда говорит вам правду: Викториано – не пророк, он не понимает религии Ордена. Его необходимо изгнать, а еще лучше – казнить. А еще местные говорят, что он – импотент». Кто это все пишет? Марсело почесал мокрую голову. Дженни не могла так быстро напечататься. Татьяна? Юкико? Они не могли… С другой стороны, чего еще ждать от желтухи? Подтираться ею – вот чего достойна эта газетенка. Так… Почему он опять защищает Рубена? Да пусть пишут что угодно! Но… Марсело в ярости отбросил газету, та улетела в угол и раскрылась почти ровно на середине. Он попытался понять, в чем причина его злости: то ли, что порочат его любимого ученика, то ли, что он понимает свою уязвимость и переживает за того, кто никогда бы переживать за него, Марсело, не стал. После ванной Хименес вытерся и оделся, не желая больше ждать, решил отправиться в храм заранее, потолковать с Теодором о том, что про его пророка пишут гадости. Каким бы реальным негодяем ни был Викториано – писать и читать такое отвратительно. Ученый пытался убедить себя, что делает это не из любви, а из чувства справедливости и ненависти к сплетням. Он прихватил газетенку и отправился к Уоллесу. Теодор уже стоял за кафедрой и разглядывал пустой зал. Лицо его было задумчивым и слегка взволнованным. Они обменялись рукопожатиями после того, как лидер спустился со своего помоста. – Марсело, брат мой, ты выглядишь уставшим, – заметил он. – Чем ты так встревожен? – Посмотри на это, – сунул он Теодору газету. – Гляди, что пишут про Рубена! Теодор изучил заметки и слегка потер лысину. – Нужно узнать, кто это делает, и наказать виновника, – распорядился он. – Хотя вообще я понимаю того, кто это делает. Хименес посмотрел на Уоллеса взглядом, полным испуга и непонимания. – Я знаю, что доктор Викториано обращается со своими пациентами и коллегами неуважительно, любой из них, кроме пленных, мог настрочить заметок, – пояснил оккультист. – Знаешь ли ты кого-то, кто на прошлой неделе конфликтовал с ним? – Была одна девушка, но конфликт случился совсем недавно, а газета – с прошлой среды. Стоит пообщаться с операторами и еще кое-кем на предмет вредительства. – Стоит-стоит, – поддакнул Уоллес. – Я бы избавился от желтухи, завалил бы санкциями печатников – но люди все равно читают и исхитряются сплетничать. Такова человеческая природа. – Да уж, все мы любим обсуждать других, – согласился испанец. Они сидели в пустом зале и слушали тишину, предшествующую собранию. Скоро здесь будет полно шушукающихся людей. Скоро здесь прогремит голос Теодора, который решил помочь Марсело и объявить при всех о вредительстве. Понемногу люди начали собираться, Марсело искал глазами Рубена, умоляя его не появляться, но тот все же пришел в последнюю очередь, словно зазнавшаяся знаменитость. Он лениво протиснулся через толпу, которая вздыхала всякий раз, когда он пытался пролезть и прикасался к кому-либо, и забрался на мостик, прошел вглубь, пожал руки всем приближенным (и Марсело в том числе) и остался стоять в стороне от них всех. Теодор начал речь. Паулина пришла вовремя и наскоро пообщалась со всеми знакомыми, конечно же разнеся грязь о Рубене. Женщины с удовольствием кивали и качали головами, а Паулина думала, как же легко манипулировать толпой: как оказалось, и она, и сам Теодор обладали равными навыками манипуляции. Она даже загордилась, но не теряла бдительности: ближе к углу храма собрались те самые четверо, к которым ей необходимо пробиться. Она отправилась к ним, стараясь не привлекать к себе внимание, но какая-то женщина, стоявшая у трибуны, рыскала по залу и, должно быть, зацепила ее взглядом. – Привет, – неловко поздоровалась она. – Я Паулина. Мне нужно с вами поговорить. – Привет, – поздоровалась с ней Кэсси Нельсон. – Выкладывай, сестра, я тебя помню. – Это касается пророка… Тс-с-с-с… Давайте соберемся где-нибудь и пообщаемся втихаря, а то нас могут услышать. – Хорошо, – принял предложение Масахиро. – Трой, ты как? Эрвин? Мужчины кивнули. –…и еще, дети мои, я услышал новость о том, – продолжал Уоллес, – что на нашего пророка пишут клеветнические статьи в желтой газете. В Ордене запрещено ее читать, вы все это знаете. Рубен за Уоллесом насторожился. Пятерка заговорщиков переглянулась и стала слушать еще внимательнее. – Я знаю, что вы не будете верить глупым слухам, – продолжил особенно громко Уоллес. – Я знаю, что вы верите мне. Поэтому я попросил бы вас пообщаться с теми, кто имеет отношение к газете и просто ее читает и донести до них, что доктор Викториано под моей личной защитой, и тот, кто распространяет про него грязные сплетни, будет жестоко наказан. Я доберусь даже до тех, кто не состоит в Ордене. Никому пощады не будет, я так сказал. Рубен, сын мой, подойди к трибуне. Викториано напряженно сжал зубы, но все же медленно подошел к Теодору. Свет, направленный на них двоих, слегка ослепил его, и он для надежности схватился за трибуну. Он смотрел на толпу, которая настороженно переглядывалась. Несколько женщин влюбленно смотрели ему в рот. – Рубен, спроси всех и каждого здесь, знают ли они что-то о сплетнях. – Э-э-э… – несолидно протянул изобретатель. – Я ничего не знал о газете. Не верьте тому, что в ней пишут. Моя машина освободит вас от боли и гнета реальности, вы будете жить в раю. – Он красиво раскинул руки; женщины под трибуной чуть не изошлись слюной. – Если вы слышали сплетню о том, что пациенты в моем эксперименте умирают, уверяю, они живы и здоровы, ни один из них не умер. Они счастливы были создать для вас уникальный мир, где все безумно красочное, я сам его видел. Скоро я завершу первый этап, и машина будет доступна вам. Зал разразился аплодисментами, и только пятерка заговорщиков хлопала лениво, для вида. Паулине стало страшно, паника охватила ее глуповатую голову, и она, расталкивая всех, понеслась к выходу. Женщины у трибуны в этот момент снова повернулись в зал. – Эй! Хватайте ее! – вдруг взвизгнула одна, тыча пальцем в Паулину. – Она подозрительная! Толпа подхватила неудавшуюся сплетницу и подтолкнула к лестнице, ведущей на помост. Теодор ласково взглянул в ее лицо. – Сестра, если тебе нечего скрывать – выйди сюда и скажи, что ни в чем не повинна. Паулина медлила. Сотни глаз были направлены на нее, ноги ее сделались ватными, а желудок завязался в узел. – Она сплетница! Накажите ее! – взвизгнула другая женщина возле трибуны. Зал загудел. Паулина робко начала подниматься на трибуну, свет слепил ее, она очень боялась публичных выступлений. Рубен уступил незнакомой ему женщине место. – Я… э-э-э-э-э… я не сплетница, – выдавила из себя она. – Вранье! – послышалось из зала. – Признайся, что задумала! Возглас подхватил почти весь зал. Сотни взглядов сверлили трибуну. – Я правда не задумала ничего плохого! – оправдывалась женщина. – Вы зря тратите время! – Хорошо, – мягко произнес лидер. – Ты пройдешь полиграф, и тогда будет видно. Паулина сглотнула, оторопев от ужаса. – Зачем? Н-не надо! – Непрошеные слезы потекли из ее глаз от волнения и давления окружающих на ее подвижную психику. – Тогда это значит, что ты правда виновна, – все еще спокойно и твердо продолжал говорить Уоллес. – Если ты боишься – значит, тебе есть что скрывать. Я не буду наказывать тебя, так уж и быть, только взамен ты признаешь свою вину и расскажешь всем здесь и сейчас, какие именно сплетни ты разносишь. У тебя ровно минута. – Э-э-э-э-э-э-э… – опять протянула она в микрофон. – Ко мне обратилась подруга, которая утверждала, что доктор Викториано надругался над ней, но я ей сразу не поверила! Честно! – не сдавалась она, шмыгая и утирая слезы. – Она очень просила меня ей помочь, простите! Умоляю!!! Про сплетни в газете я ничего не знала! «Ах вот как решила действовать эта шлюха», – пронеслось в голове у Рубена. – «Чужими руками. Ну, это ей чести не делает, она все равно будет наказана». Рядом стоял нахмуренный Джошуа, который почему-то сильно захотел защитить эту женщину. – Хорошо, мы верим тебе. – Рука Теодора легла на плечо Паулины. – Ты будешь изгнана из Ордена и лишена средств на полгода, выживай как хочешь. Смерть тебе не грозит, благодари себя за честность сегодня. Единственное, что спасет тебя от смерти – это искреннее желание выдать имя твоей подруги. Не хочешь публично – сдашь ее лично. Вот она-то будет наказана по всей строгости закона. Паулина обмерла от ужаса: Дженни грозит смерть! И она виновата теперь! Слезы потекли еще сильнее, она всхлипнула и ушла с помоста, забилась в угол и там зарыдала. После собрания ее поймали за руку и привели к Уоллесу, где ей пришлось под страхом смерти выдать Дженни.