Полоумные

Я одинок: как долго медлит жница!

Я одинок во сне и наяву:

Я одинок: а жизнь все длится, длится.

Я одинок — я попусту живу.

Карл Орлеанский

По полу ощутимо тянуло сквозняком. Обручение сегодня. Праздник Святого Андрея через два дня. Господи, взмолилась Мари: пусть что-нибудь случится и свадьбу отложат! Пусть герцога Орлеанского опять стошнит или его понос прохватит! Господи, подари мне хотя бы еще пару дней! Что тебе стоит отсрочить казнь?! С хитрой улыбкой из гардеробной выглянула мать. — Давай выберем помолвочное кольцо. В руках она держала ларчик отделанный перламутром, в котором хранила драгоценности. — Можешь взять любое, Мари, — произнесла она с необычной для нее теплотой. Мари наугад вытащила одно, затем другое, третье… — Чем тебе это с аметистом не нравится? Оно довольно большое, на мужскую руку в самый раз… — Слишком красивое. И это тоже! Хочу кольцо такое же уродливое, как он сам! На самом дне ларчика она нашла то, что искала — некогда прозрачный камень в массивной оправе потускнел много лет назад. — Такой же бесцветный, — пробормотала Мари, надевая кольцо на палец, — Скажите, матушка, вам было страшно? — Страшно выходить замуж? Нет, не особенно. Ваш дед, герцог Жан, семь лет не мог договориться с вашим батюшкой о приданом. К тому же, герцог Клевский человек нрава доброго и спокойного. Мы не так много времени проводим вместе. Что же до герцога Орлеанского… Он, насколько мне известно, хранил верность своей второй жене. — И что с ней стало? Со второй женой? — Она умерла несколько лет назад. Не дождалась его возвращения из Англии. Детей у них не было. Бастардов тоже не имеется, насколько я знаю. И это прекрасно. Сестрица Изабо, конечно, очень добра к детям вашего дяди, но… Видит бог, ей это дается нелегко. Мари невольно поморщилась. Почему прекрасно, что у кого-то нет детей и жена умерла? И почему ей стоит радоваться перепавшему надкушенному куску? — А первой изменял? — Когда она умерла в родах, он был слишком юн для таких дел. Ему едва исполнилось пятнадцать. Тут мать перешла на доверительный тон. Каждый раз когда она это делала, Мари хотелось бежать прочь. — Вы, дочь моя, напрасно переживаете о его возрасте. Старый муж будет крепче любить и по сторонам меньше смотреть. Пошлость достойная нормандской молочницы — вот все, чего можно было ожидать от нее в качестве поддержки. — Перетта! — крикнула Мари, — Неси платье со шлейфом и парадный эскофьон! Сегодня моя помолвка, а значит, я должна выглядеть великолепно. Умолять об отсрочке бесполезно. И глупо. Бог не услышит, а если так, пусть все поскорее произойдет. Ни к чему длить эту муку. А там… Вы еще очень пожалеете, герцог Орлеанский, что пожелали взять меня в жены, думала Мари сбегая по лестнице. — Антуан, стой! Иди сюда! В свите герцога много красивых молодых людей, и все они разом обернулись и посмотрели на нее. С восхищением. Любезный дядюшка, кажется, только что посоветовал ей взять любовника?! Что ж, совет пришелся ко двору. — Моя маленькая кузина сегодня такая красивая и величественная! Улыбка Антуана вышла немного снисходительной, но в глазах вспыхнул неприкрытый интерес. Для похода в церковь Мари выбрала бархатное платье цвета молодой травы с глубоким по последней моде вырезом. В нем глаза у нее делаются почти что зеленые, а соболий воротник подчеркивает молочную белизну кожи. Эскофьон чудовищно давил на виски, но ради такого случая можно и потерпеть. — Сегодня мы с герцогом Орлеанским обручимся, — вскинула подбородок Мари, — Поэтому у меня к тебе просьба. Вот — передай де Лалену! — У него же в стихах все рифмы неправильные? — поддел ее Антуан, но письмо все-таки взял. Мари воинственно оглянулась в поисках дяди. — Ничего, мне от него не рифмы нужны. — Эй, сестрица… Не наделай глупостей. Мне что-то не нравится выражение твоего лица. — А что не так с моим лицом?! — вскинулась Мари, — Все мной недовольны! Сутулая спина! Вздорный характер! Теперь вот лицо не такое! Просто отдай письмо де Лалену и все! Пока Антуан раскрывал рот, чтобы ответить, Мари успела промчаться к выходу, с разбега налетев человека в коротком сером упелянде с откидными рукавами и в высоких дорожных сапогах. — Прошу меня простить! — выпалила она в лицо незнакомцу и тут же присела в реверансе. Шлейф все-таки был тяжелый, а широкий пояс платья сдавливал рёбра и не давал толком вздохнуть. Ей пришлось перевести дух. — Не стоит извинений, мадемуазель. Не откажите в помощи. Его обаятельная улыбка сразу же умерила ее гнев. Он был из тех мужчин, на кого Мари могла смотреть снизу вверх. И, что греха таить, это было чертовски приятно хотя бы изредка. Ему было, наверное, немного за тридцать, ореховые глаза, выделявшиеся на загорелом лице смотрели на Мари ласково, без тени насмешки или потаенного вожделения. — Я ищу герцога Орлеанского. Никто не может мне сказать, где он. Только сейчас она заметила меч на его поясе и то, что его спутники носят доспех. Надеюсь, он один из его кредиторов, подумала она. — Боюсь, я не знаю этого, монсеньор. Возможно, он где-то с моим дя… С герцогом Бургундским. Он тоже очень хотел его повидать. А вы..? — Граф Дюнуа. Еще мгновение назад такое приветливое, его лицо вдруг закаменело в отчетливой неприязни. — Я имею удовольствие говорить с мадемуазель Клевской? — Именно с ней. Дюнуа — арманьяк, один из самых отчаянных и дерзких. И единокровный брат герцога Орлеанского. Ну не удивительно, что он относится к ней так же, как и сам жених. Ничего кроме колкостей тут ждать нечего. Мари вышла на крыльцо, спиной чувствуя его внимательный недобрый взгляд. Не до конца рассвело, но уже было понятно, что день обещает быть ветреным и ясным. Ледяной ветер со стороны Ла Манша разметал ошметки вчерашних дождевых облаков. Шумный обоз герцога Бургундского в полумраке горел оранжевыми точками факелов. Мари глубоко вдохнула влажный пропитанный запахом свежего навоза воздух. — Бог мой, мессир Жако, куда вы их?! Зачем? — окликнула она одного из камердинеров дяди, который тащил большие настольные часы. — Их светлость распорядились в большом зале на камин поставить, — пропыхтел тот. Грациозно увернувшись от огромного сундука, который несли шестеро лакеев, на Мари вылетел сам дядя. — Часы не растряси! — крикнул он в спину Жако. — А, мадемуазель Клевская! Вот за что я вас люблю, так это за расторопность. Не прошло и двух часов, а вы уже готовы. — Хотела принарядиться для жениха, — Мари сузила глаза, возвращая ему ехидный взгляд. — Где он, кстати? Там к нему приехали… Тут на крыльцо вернулся Дюнуа, и дядя, надевавший перчатки, без всякой паузы принялся их торопливо стягивать. — Орлеанский бастард, — скорее констатировал он, чем поприветствовал гостя. — Герцог Бургундский, — ответил ему в том же тоне Дюнуа. У Мари холодок пробежал по спине от застарелой неприязни, которая облепила обоих. — Что ж… Добро пожаловать, граф, — произнес дядя после паузы, — Сегодня важный день. Мессир Ролен передал мне, что вы согласны подписать мир. Надеюсь, с этого момента мы сможем забыть о вражде. Франции нужен мир. Ваш брат ждет нас в соборе. Всю дорогу до собора Дюнуа следовал за ними на некотором расстоянии. — Вы уже видели герцога? — спросила Мари у дяди. Он покачал головой. Встреча этих двоих обещала выйти интересной. Ее дядя не отличался, как она думала, особенной чувствительностью. Он был известен изворотливостью и умением в любой ситуации найти свою выгоду. И вдруг он начинает жаловаться на кого-то, кто двадцать пять лет назад с ним не разговаривал. Дядя определенно неравнодушен к герцогу Орлеанскому. Может, это ему следовало бы выйти за него замуж? Эта мысль развеселила и придала смелости. В прозрачном воздухе поплыл колокольный звон. С каждый ударом звук набирал силу и звучал все чище и сильнее. Хрустально-синее небо было таким высоким, что у Мари перехватило дыхание. Идеальный день для того, чтобы все хорошее закончилось навсегда. Утешало одно — пусть она и сделается грешницей, но отомстит. Ну или… Тут ее мысли немного спутались. Может, это не месть, решила она, но я докажу им всем, что я не вещь, они не могут вот так просто распоряжаться мной. Вернее, могут. Но и она может сопротивляться. Мантии юристов и рясы священников, черными кляксами растекались в пестрой толпе, запрудившей площадь вокруг собора. — Я же говорил, люди собираются со всей округи и даже из Парижа… — пробормотал дядя, кусая губы. Они входили в собор, когда слух Мари невольно выхватил чью-то фразу: «Ну и кобыла!» Она выпрямила спину. Лучше быть кобылой, чем дураком — хотелось крикнуть в толпу. Герцог Орлеанский в окружении английских рыцарей стоял у входа в самый дальний из приделов собора и внимательно слушал Изабеллу. Мари неприятно кольнуло то, как он на нее смотрел. Слишком внимательно и открыто. Как будто он… нормальный человек, а не злобная сушеная рыбина. Это видно, потому, что Изабеллу он не ненавидит. Она не бургундка, а португальская принцесса. Ее дед не убивал его отца. Именно Изабелла добилась его освобождения. — Кузен… — севшим голосом окликнул герцога дядя. Герцог Орлеанский обернулся. Взгляд его мгновенно остекленел, подборок подпираемый и без того высоким воротником вздернулся. Хотя он был ниже Филиппа едва не на голову, каким-то образом ему удалось посмотреть на него сверху вниз. В забитом людьми соборе воцарилась полная тишина, только за алтарем один из служек уронил подсвечник. Герцог Орлеанский сделал несколько медленных и осторожных шагов вперед, как будто нащупывал под собой пол и боялся упасть. Все смотрели на него, словно им показывали мистерию на Пасху. Тишина тянулась, тянулась и тянулась, невесомыми бликами ложась золотую резьбу алтаря. — Мой добрый брат… Мой прекрасный брат и кузен, я должен любить вас больше всех других принцев этого королевства и мою прекрасную кузину, вашу жену. Если бы не вы, я навсегда остался бы в плену, среди наших врагов. У меня нет и не будет лучшего друга, чем вы. Звонкий, неожиданно молодой голос раскатился под сводами собора, наверняка слышно было всем даже на хорах. Ни на одной мистерии актеры не держали спину прямо, не чеканили так слова. Дядя ответил: — Любезный брат мой, мне жаль, что ваше освобождение не произошло раньше, несмотря на то, что я приложил к этому немало усилий. Герцог Орлеанский отточенным движением водрузил ладони ему на плечи и, притянув к себе, звонко расцеловал в обе щеки. Если бы Мари не знала, что до этого они не виделись много лет, то решила бы, что эту сценку долго и тщательно репетировали, прежде чем показать почтенной публике. А потом герцог Орлеанский посмотрел Мари за плечо, и по его лицу волнами прокатились недоумение, узнавание и явственно читавшаяся застарелая душевная боль, которая ломает губы и вырезывает глубокие морщины даже на молодых лбах. — Жано? — с видимым трудом выдавил он. Мари пришлось отступить в сторону, чтобы дать дорогу Дюнуа. Герцог замер перед братом. Худые пальцы судорожно вцепились в серый бархат его рукава. Мари видела, что он отчаянно хочет обнять Дюнуа, но почему-то не решается. От вида его опрокинутого лица ей стало неловко, как будто она увидела что-то постыдное. Мари отвернулась и сразу же наткнулась на горящие, черные как угли глаза де Лалена. Цветом лица он был точь-в-точь как ее платье, хотя от природы смугл. Он всегда, еще будучи пажом ее отца, выделялся среди сверстников высоким ростом и необычной для уроженца северо-запада южной красотой. Значит, получил письмо. Что же это с ним? Неужели страсть? Ей стало немного стыдно. Она-то ничего особенного не чувствует, кроме злости и желания доказать миру, что она не игрушка, не деревянная кукла в красивом платье. Герцог Орлеанский и граф Дюнуа тем временем все-таки решили обняться, но вышло совсем, не так эффектно, как с дядей. Герцог припал ему грудь, зажмурив глаза. Плечи его вздрагивали, словно от рыданий. Дюнуа едва не силой отцепил его. — Мой герцог, брат мой, — произнес он тем тоном, которым говорят с плачущими детьми. Это отрезвило герцога. Одернув упелянд, он выпрямился и звонко бросил в толпу: — Брат мой, я рад встрече. После этих его слов в соборе все заговорили, затолкались, заперхали. Представление закончилось. Принесли в большой тубе из телячьей кожи договор, который развернули на раскладном столике. Один из юристов дяди принялся зачитывать его вслух. Мари увлеченно разглядывала деревянную резьбу на кафедре: вон там мужчина и женщина обнимаются, чуть пониже всадник скачет на коне на войско, рыцари щетинятся копьями. — Перрона, Руа, Мондидье… — бубнил юрист. Пряжка широкого пояса впивалась прямо в солнечное сплетение при каждом вздохе. Да читай же ты быстрее, старый дурак! — мысленно понукала Мари юриста. Дядя добился права не приносить оммаж королю Франции. Убийце отца. Он ведь был на мосту Монтеро. А сейчас утверждает, что не виноват, прямо вот в этом самом договоре. Истинно королевская наглость. — Это вычеркните. Я не подпишу. — остановил юриста герцог Орлеанский. Пункт с сожалениями короля о смерти герцога Жана вымарали. Рука Дюнуа на эфесе меча мерно сжималась и разжималась, словно он хотел его раздавить. Когда пришел его черед ставить подпись, Дюнуа задергал кадыком и что-то яростно зашипел на ухо брату. Они совсем не похожи. Ни формой носа, ни очерком бровей, ни формой губ. Даже и не скажешь, что у них один отец, но глядели сейчас они друг на друга с одинаковой яростью. — Подписывай, — процедил герцог. При довольно хрупком сложении, он умудрялся как-то нависать над более высокими собеседниками. Поджав губы, Дюнуа поставил немного неловкую угловатую подпись. Мари привстала на цыпочки, чтобы получше рассмотреть подпись герцога. Она была округлая и четкая, словно каллиграф писал, с двумя аккуратными завитками в форме сердца. Последним навертел изящнейших завитушек дядя. Затем настал черед брачного договора: его зачитали, герцоги Орлеанский и Бургундский, поставили под ним подписи. А она стояла рядом — ни ее подпись, ни согласие тут не требовались. Службу вел епископ Нарбоннский. Белокурый и широкоплечий молодец перед алтарем смотрелся нелепо — ряса шла ему так же мало, как корове седло. Ему бы драться на турнире или мчаться во весь опор по полям с охотничьим соколом в руке. Он мужчина, но тоже над собой не властен. Если родители определили его для церкви, в церкви ему пребывать. От этой мысли Мари немного повеселела и бодро шагнула навстречу епископу, когда пришел черед. Он зачитал молитву и объявил их с герцогом Орлеанским женихом и невестой. Она надела ему на палец уродливое кольцо с потускневшим камнем, он ей — тонкое золотое с большим сапфиром, то самое, что она видела у него вчера. Чуть влажные пальцы обжигали холодом. Надев кольцо ей на руку он украдкой обтер их об упелянд. Мари чуть не влепила ему пощечину. Что он себе позволяет?! Она что жаба, сороконожка или другое мерзкое насекомое?! Какое же надо испытывать к ней отвращение, чтобы так сделать. Но, конечно, бить жениха по лицу не лучший выход, она отомстит по-другому. Нынче же ночью! *** Самое сложное было дождаться, чтобы мать и служанки заснули. С вечера она заметила, куда мать положила свой оливково-зеленый упелянд. Бесшумно спустив ноги с кровати, Мари сунула их в туфли, набросила упелянд и вышла из комнаты, переступив через тюфяк громко храпевшей Перетты. Если ее поймают, будет жуткий скандал. Мари чувствовала, что вся покрылась пупрышками мурашек от ужаса. Темной ночью она почти что в одной рубашке крадется по коридору, чтобы отдаться мужчине. Тоненький голосок в голове иногда испуганно вскрикивал от ужаса и советовал, даже умолял вернуться обратно в постель. С трудом переставляя озябшие ноги, она добрела до самой дальней ниши в коридоре. Довольно велика была вероятность спугнуть еще несколько парочек, но, к счастью, никто не попался ей на пути. — Жак… Вы тут? — шепотом спросила Мари. Глаза потихоньку привыкали к темноте, но долговязая фигура де Лалена едва угадывалась. — Моя госпожа! Я… Я… Так счастлив. Я поверить не могу! Вы пришли! Привалившись к стене, Мари поплотнее закуталась в упелянд, но тяжелый бархат совсем не согревал. — Да, пришла. А вы не захватили с собой свечку? А то тут так темно. Жак расстроенно вздохнул. — Нет, меня бы тогда увидели. — Точно. Они надолго замолчали. Жак явно не знал, что сказать, а Мари было просто тошно. — Вы мне недавно писали, что хотите-то сказать что-то важное, — произнесла она. — Послезавтра меня обвенчают с герцогом Орлеанским, так что сейчас самое время сказать. Думаю, потом я уеду навсегда, и мы вряд ли увидимся. — Ну вы же знаете… — протянул он нерешительно. — Вы в меня влюблены? Мари покрутила на пальце кольцо с сапфиром. — Я вас люблю! Это совсем другое. Влюбленность проходит, а это навсегда, мадемуазель. Но вы выходите замуж…— с отчаяньем прошептал Жак. — Я его ненавижу, — призналась Мари, — Он похож то ли на рыбу, то ли на змею. Холодный, скользкий, мерзкий. — Я тоже его ненавижу! — пылко поддержал ее Жак, — Как никого другого! Как мог герцог Бургундский отдать вас ему?! Он — чудовище! Все знают, что герцог Орлеанский чернокнижник, как его отец. А его мать была ведьма! Ее даже выслали от двора за колдовство. Именно она наслала безумие на короля, чтобы ее мужу досталась вся власть. Мари торопливо перекрестилась: — Я этого не знала. — Мне рассказывала матушка. Герцогиня Валентина дала отравленное яблоко дофину. Ее сын, старший брат нынешнего герцога Орлеанского, играл в комнате вместе с ним и съел яблоко, которое предназначалось сыну короля. Про это все знают. Она убила собственного ребенка по ошибке. Но я все мог бы ему простить. Пусть бы ел детей на ужин, только бы не забирал вас у меня! Разговор свернул не туда. Мари рассчитывала совсем на другое. Ей было холодно и очень хотелось поскорее вернуться обратно в постель. — Жак, — она преодолела расстояние, которое их разделяло и положила руки ему на плечи, — Вы меня поцелуете? Я хочу принадлежать только вам. Здесь и сейчас. Ну вот и все. Замерев от собственной дерзости, она разглядывала его изумленное лицо. Какой он красивый, думала Мари, почему же я ничего не чувствую. Может, правда, у меня нет сердца? — Я… Я… Не в силах поверить… — захлопал коровьими ресницами Жак. — Да целуйте же! Привстав на цыпочки она приложилась губами к его губам. Бог его знает, что надо делать дальше. Но он же старше, уж, наверное, должен знать, про это побольше нее. Не хранил же он ей верность? Наверняка, были какие-нибудь служанки в него влюбленные, а может и знатные дамы. Губы Жака, поначалу сухие и жесткие, разомкнулись, а руки оплели ее талию. Это было приятно, уже хотя бы потому, чтобы прижавшись друг в другу можно было согреться. Жак распалился очень быстро: распахнул на ней упелянд, огладил спину, а затем и бедра. А потом он пустил в ход язык, и это показалось Мари довольно противным, хотя она знала, что все любовники так делают. — Любимая! Обожаемая! — бормотал Жак между поцелуями, — Поверить не могу. Осмелев, он принялся задирать рубашку. — Стойте! — взвизгнула Мари, — Нет! Жак, я не хочу! Ее окатило волной ужаса и отвращения: к себе, к нему, тому что сейчас между ними происходит. Это неправильно и подло пользоваться так влюбленным человеком. И еще ей стало очень страшно. Он остановился не сразу, не до конца владея собой. Мари пришлось изо всех сил толкнуть его к противоположной стене. — Не смейте! Я же сказала, что не хочу! — Простите, — ответил он тяжело дыша, — Я не хотел обидеть вас. — Я вас боготворю, — добавил он жалобно, — Полюбил с первого взгляда. Это еще в Клеве было. На вас было зеленое платье, похоже не то, в котором вы были сегодня в церкви. В нем у вас зеленые глаза… «А я не люблю тебя, Жак» — хотела ответить Мари, но ей не достало духу произнести это вслух. Она осела на пол, уткнувшись носом в колени. — Мари, — робко окликнул ее Жак. — Это вы меня простите. Я не хотела, не должна была. Простите меня, Жак. Уходите, пожалуйста! И забудьте обо всем, что здесь было. Несколько раз тяжело вздохнув, он все же подчинился. Его шаги съела темнота. Жалкая трусиха, подлая, бессердечная гадина, вот кто она! И бунтарка из нее не вышла. Все напрасно. Все погибло. В ее жизни нет и не будет любви. Она на нее просто не способна. Все, чего ей хочется, чтобы ее оставили в покое и дали, наконец, спокойно умереть в одиночестве. Только этого она и заслуживает. Из груди выдрались сухие рыдания, которые не утоляли боли. Она подняла голову и прислушалась — на ратушу опустилась совершенная тишина: нигде не скрипели половицы, никто не кашлял надсадно за стеной. Даже собаки не лаяли. А потом серебряным тоненьким как паутинка звуком пробили в большом зале полночь любимые часы герцога Бургундского.