Полоумные

Я в прах паду, но все ж не пропаду.

Шарль Орлеанский

Каждая накатывающая на берег волна была выше предыдущей и норовила отрастить пенный гребень повыше. Приближался шторм. Брюхатые тучи волочились по небу, задевая макушки дюн, стекающих к кромке прилива. — Суши весла! — рявкнул рулевой. Глянцевые лопасти взметнулись вверх, подняв каскад брызг, и лодка осторожно толкнулась носом в мягкое дно. Двадцать пять лет прошло с того момента, как он пересек Ла Манш в первый раз. Ветер рвал с головы шаперон, хлестал по лицу и норовил с корнем выдернуть с макушек дюн жесткую серебристую траву, похожую на волосы старика. На его волосы. Сумрак ветренного осеннего дня, так похожего на сумерки, был ему по сердцу. Ведь он обречен скитаться в сумерках до самой смерти. — Герцог, вы обронили перчатку. Перчатка — точный слепок его руки — бессильно моталась туда-сюда в полосе прибоя. Он долго молчал. Рыцарь ждал, в нетерпении кусая пухлые, прихотливо изогнутые губы. Вороненая сталь его нагрудника отражала сталь небесную и свинцово-серые волны. — Оставьте, — произнес он, когда рыцарь все же наклонился к воде, — Пусть море примет подарок. Может быть, тогда оно не потребует большего. Украдкой он спрятал озябшую руку в рукав упелянда. Ветер крепчал и с каждым новым порывом все сильнее леденил лицо. Тяжело хлопали на ветру полотнища знамен: гербы Валуа, бургундские полосы. Английские львы скалили пасти. А его лилии растоптаны и давно стали грязью под ногами. Остались только синие змеи Висконти, тугими кольцами свернувшие скользкие тела в сердце. Тюремщики его отстали, увязая по щиколотку в песке, и он вынужден был чуть замедлить шаг. Сколько раз он видел этот момент во сне: он летел вперед, едва касаясь земли, а иногда и просто летел — на то они и сны, — но двадцать пять лет клетки искалечат любые крылья. Сейчас ему нужно двигаться медленно, словно ощупью, осторожно вжимая подошвы в зыбкий песок. Женщина ждала его чуть поодаль на холме. На ней было платье цвета крамуази. Во времена его юности этот цвет считался символом искренней всепоглощающей любви. В тщетной попытке спрятаться от него, он прикрыл глаза, но пятно цвета зияющей, освобожденной от кожи, но все еще живой плоти трепетало под веками. Кровавое платье было сшито из бархата. До дрожи захотелось утопить кончики пальцев в упругой мягкости короткого ворса. Двадцать пять лет назад у него было двадцать пять бархатных упеляндов цвета крамуази. Жаль, что старику вроде него этот цвет не к лицу, да и не по карману. — Вот и вы. Женщина подошла слишком близко и улыбнулась. Видно, что ей почему-то хочется обнять его, но она не решается. В их кругу так не принято. Не по этикету. Да ведь они и не знакомы. Она ввязалась в это дело из жалости (нашла кого жалеть!) и по просьбе мужа. Его лицо смяла злорадная ухмылка, но он поспешно спрятал ее, опустив голову. — Как же я рада видеть вас… Улыбка выдает ее с головой: она добра, несчастна и, кажется, безответно влюблена. Это ведь не ее война, она ни в чем не виновата. Почти. Но и он тоже был почти ни в чем не виноват, но спасло ли это его от расплаты? Нет. Значит, и ей пощады не будет. Но до того, как всем им придется заплатить по счетам, ждать еще долго, а значит, никому не нужно знать, что у него на уме. Усилием воли он запечатал в груди и сострадание, и любопытство. Пожалуй, будь он чуть более жив, он мог бы и увлечься — от нее веет тихим счастьем и верностью. Она молода, ей вряд ли больше тридцати пяти, и красива. Лицо наполнено нежной белизной, глаза распахнуты, черты лица правильные и утонченные, глаза сияют добротой, изящно очерченные губы созданы для поцелуев. В те времена, когда в моде были расшитые жемчугом упелянды в пол, он влюбился бы в нее без памяти с первого взгляда. А пока он еще не решил, что сделает с ней и с остальными. С теми кто не виноват и почти не виноват и, особенно, с теми, кто сделал его таким, какой он сейчас. Зато он точно знает, как выглядит его лицо, когда он улыбается. Не зря же раз за разом он отрабатывал эту улыбку перед зеркалом. Он улыбается робко, вымученно, беспомощно. Взгляд блуждает. Он — воплощенная слабость. Он осторожно касается губами ее руки. — Мадам, вы так много сделали для моего освобождения, что я готов сделаться вашим пленником до конца моих дней. В его голосе поровну старческой немощи и старомодной галантности. Женщина верит: в ее глазах плещется сострадание чуть приправленное разочарованием. Она явно ожидала героя рыцарского романа, а не еле ковыляющую развалину. Партия началась. Бургундцы играют белыми: первый ход был за ними. А ему опять выпали черные, но теперь и он в игре. На этом берегу Английского канала у черной пешки нет ни друга, ни союзника. Дальше будет сложнее. Хорошо хоть, не больно. Почти.