Разложение

Июнь 1985 года. В жизни шестнадцатилетней Влады все складывалось самым чудным образом. Брат старший, хоть и на год всего на районе авторитет заполучить небывалый успел. Несмотря на то что в разборки дворовые та не вылазила никогда, все равно гордилась, что у нее опора в лице Валеры была. К тому же в последнее время его старший, на которого она не первый год глядела внимание к ней проявлять начинал. Самолюбию девчонки это льстило, конечно. Вова по погонялу Адидас всегда ей симпатичным казался, к тому же по словам брата всегда честным и справедливым являлся. Идеальный кандидат на звание будущего мужа, но она пока нарочито нос воротила, чтобы податливостью того не спугнуть. Та и она кандидатурой прекрасной была, почти отличница, если на две четверки глаза закрыть, и в целом девочка нарочито «правильная». Из нее такую брат слепил, боясь, чтоб девчушка не на ту дорожку не ступила. Впрочем Владислава и причин для мыслей подобных не давала, всегда слепо инструкциям Турбо доверяя. Ей понятия с уличной жестокостью не близки были совершенно, за это опять же родственничка поблагодарить стоит, который всеми способами ту от зрелищ подобных ограждал. Маленькое, невинное чудо, которое одобрение его ждало. Ибо от родителей Туркины заботы хоть маломальской не получали, посему ее в друг друге искать оставалось. Девчонка в начала отговаривала его от идеи пришится, но стоило ему гаркнуть на нее разок, как она мысли подобные отбросила. Он всегда считал, что старше и умнее, нежели сестра, а та и спорить не собиралась. Больно мягкий характер у нее был, особенно если его в сравнение брать. В однокомнатной хрущевке ютились втроем, с отцом, который после смерти матери день сурка вел. С завода домой, а с дому на завод, и все это несколькими рюмками подкреплялось обязательно. Жили небогато, но в целом относительно дружно. Жаловаться смысла нет, потому и ищет во всем плюсы различные. Она сегодня выпускной из восьмого класса праздновала с приятелями. Атмосфера веселая и приятная до ужаса, жаль только, что братец компанию составить не смог. Сегодня она задерживается значительно сама того не замечая. Впрочем, может позволить такую вольность, ибо ни брата, ни отца сегодня дома не будет. С уже бывшими одноклассницами сидит, трещит о чем-то беззаботно. Слушает, что девчонки до десятого остаться хотят. А она давно решила, что пораньше со школы уйдет, такой маленький бунт от пай-девочки. С профессией та не определилась еще, но в запасе около месяца остается, так что та «Буратино» отхлебывает с надеждами на светлое будущее. Понимает, что на дворе уже темнеть начинает и потихоньку прощается со всеми. Возможно она бы посидела подольше, но не хотелось темным вечером где-то с братом пересечься, а потом тирады гневные выслушивать. Слабой, нежной и очень ранимой она была, словно полная противоположность Валеры, несмотря на то, что в равных условиях росли. Все же она девочка, маленькая и хрупкая, и еще выполняющая все указания для поддержания репутации покладисто. Хоть, и старалась всегда избегать уличных правил, все равно невольно информацию дозированную усваивала. Потому сейчас бредет быстро в сторону квартирки, может ещё на мультики успеет, что на первый взгляд взрослую девку не могло не радовать. Дворы знакомые перешагивает спокойно, не оборачивается даже, что фатальной ошибкой становится. За спиной уже несколько минут чужие шаги с перешептываниями похабные разносились, от которых по-хорошему рвануть со всех ног стоило. Но она ступает абсолютно расслабленно в облаках витая по привычке, с мечтаниями глупыми. Свист уши режущий развернуться инстинктивно заставляет, открывая обзор на три незнакомых мужских силуэта. Та останавливается в позе наивной, словно спрашивая тех о намерениях безмолвно. — Красотуля, чего одна гуляешь? — по тельцу девичьему глазами проходясь вопрошает. — Не гуляю, я домой иду, — спокойно отвечает та, и разворачиваться начинает. — Так, давай мы с пацанами тебя проведем? — тон насмешливый вырывается. Девчушка просто отворачивается, и дальше ногами в сторону панельной пятиэтажки перебирает. Чье-то присутствие сзади старается не замечать, но когда ладонь огромная ей на талию опускается, то закрыть глаза при всем желании не выйдет. Дернуться пытается, но её от действия подобного лишь сильнее прижимают, от чего паника мерзкая раздается по всему телу. — Отпустите, — проговаривает испуганно. — Не ссы, тебе понравится, — почти впечатывая её в себя убеждал. Она бедрами собственными невольно прижата к паху чужому оказывается. Щеки краской наливаются и она двигается едва ли, от чего что-то твердеющее постепенно чувствовать начинает. Хочется вырваться, убежать, спастись, но она не может, ибо словно каменеет на месте из-за тревоги собственной. Та и силы её немногочисленной не хватит совершенно. Пока стоит неподвижно по её телу руки чужие блуждать начинают, он грудь на ощупь находит и сжимает до боли. Что девчонка, словно ожог третьей степени интерпретирует. — Не надо, пожалуйста, — пищит тихонько. — Не ломайся, — ехидно указывает неизвестный. Они как назло в гаражном кооперативе находятся, где вокруг ни души. Хотя, она даже рот открыть от шока не может, не говоря о чем-то большем. Только она уже чувствовала как по лицу чья-то ладонь теплая проходится, противно до одури. Правда поглаживания мелочью показались когда тот пальцами начал сжатые губы разводить, по деснам проходясь кожей грязной. Зубы стиснула и держать со всех сил пыталась, но подонку этому на помощь пришли. Кто-то сзади стоящего сменил, снова к телу неизвестному её прижимая. Предыдущий мучитель вперед стал и пытался дальше пальцы протиснуть, пока его приятель округлости девичьи ощупывал грубо. — Рот открой, — гаркает, а потом притворно нежно добавляет: — Будь хорошей девочкой. У нее слезы водопадом бесконтрольным бегут, но она просьбу несмотря на страх игнорирует. В глазах напротив стоящего что-то животное полыхает и она смотрит на то как в её сторону кулак с ударом поставленным летит. Та сжимается, сгруппироваться пытается, но не выходит ничего, ибо к изучению тела юного кто-то третий присоединился, под сарафан стремясь. Удар на скулу приходится от чего та прикрикивает непроизвольно. Так называемый «пацан» возможности не упускает и все же в рот к ней проталкивается. Какая же мерзость. Слизистую ногтями обгрызенными царапает по внутренней стороне щеки проводя, а после начинает девчонке прямо в глотку проталкиваться, чем рвотный рефлекс вызывает. Который она едва ли подавить может. От страха она фаланги чужие со всей дури кусает, из-за чего тот дергается, еще большим увечьям себя подвергая. Осознавая ее поступок тот второй удар по лицу наносит, что и без того ноющей болью одаренно было. Влада шипит слегка, а потом вопит неистово когда в живот коленом получает. Все внутренние органы после действия подобного на пару с ней рыдать начали, болью изнывающей покрываясь. Тот кого она даже в лицо не знала все же под сарафан забираться начинает, бедро сжимает к запретной зоне приближаясь. — Я не хочу, — почти беззвучно шипит она. Но чужая ладонь с отчетливо ощущающимися мозолями опустилась на клитор, словно заставляя девчушку захотеть. Жаль, что у нее это лишь отвращение неописуемое вызывало. Он сзади, словно прощупывал женскую плоть через нижнее белье, пока двое других товарищей с нее верх срывали грудь женскую обнажая. Кто-то из троицы сосок до скрипа зубов сжал, наслаждаясь тем насколько унизительно сейчас выглядит девчонка заплаканная. На лице у нее два синяка проявлялось, по которым сверху соленые дорожки струились, с губ стекала слюна из-за манипуляций с ротовой полостью. Словно все происходящее недостаточным унижением было, ибо мучитель на ладонь харкнул позже по лицу женскому растирая, свою слюну с её смешивая, чем ещё более блядский вид ей придавал. Она ничего сделать не может, только хнычет едва слышно, пока те лишь насмехаются с положения жертвы очередной. Им известно, что такая как она никогда заяву не напишет, позора побоится, потому они без страха её ощупывать во всех интересующих местах продолжают. А она сейчас даже не думает ни о чем, в горле и теле только боль и ужас сковывающий. Ей стыдно до одури, и кричать хочется неистово, но внутри все словно сжато, от чего и писк не прорывается. Её держат грубо, руки словно в наручниках сжимая, несмотря на то, что она сопротивления уже не оказывает совершенно. Вдоволь тельце девичье изучив сзади стоящий решает не медлить особо. Со спины всем весом на девочку наваливается, заставляя ту на колени рухнуть, кожей нежной по асфальту проезжаясь. Теперь еще и они от боли воют. Предусмотрительно ей руки отпустили, и она лишь чудом сориентировавшись ладонями лицо прикрыла. Оставшись без удовольствия того, чтобы оно судьбу коленей повторило. Сзади звук пряжки ремня издался, что словно новый удар, на сей раз по ушам, но он лишь уведомлял Туркину о начале её конца. Та всем телом вперед дернулась, стараясь вырваться инстинктивно, не понимая совсем, что рваться нужно раньше было. Человек, если его таковым назвать язык повернется, чьего имени она даже не знала, сорвал с нее нижнее белье от чего та замерла окончательно. Он её одной рукой удерживать продолжал, а вторую на промежности обосновал. Девушка бедра сжала, будто действие подобное спасти могло. Неудивительно, что все в точности наоборот произошло и она только больше раззадорила изверга дворового. Сие действо только спровоцировало его на то, чтобы рваным движением руки расставить её ноги ещё сильнее, ещё шире. До сих пор понять не может, что происходит, и где она оступиться могла. Впрочем, на долгие размышления её не хватает. Толчок, первый в жизни толчок. Настолько резкий, сопровождающийся ощущением, словно внутрь нож наточенный вставили прокручивая его раз за разом. Боль неописуемая заставляет её вскрикнуть со всей дури, чем та раздражение в насильнике вызывает. Он ей ладонью рот прикрывает, а она в кожу чужую впиться зубами пытается, за что звонкую пощечину получает. — Чё? Жёстче хочешь? — спрашивает, ответа от неё не ожидая естественно. Впрочем с ртом закрытым и не ответишь особо, та и согласие никому не требовалось. Тот в неё буквально вбиваться начал, пока двое остальных за порнофильмом живым наблюдали, с ухмылками похабными. Девчонка совсем сухая была, посему каждый рывок внутри все болезненнее чувствовался. В глазах слезы новые образовываться продолжали и она вопить хотела, но возможности подобной не имела. Удовольствия привычного она не приносила, посему тот был вынужден несколько раз на член плюнуть, чтобы хоть иллюзорную смазку создать. Трахаться с такой как она удовольствие сомнительное, но все же сегодня он джекпот заполучил. — Так ты у нас целкой была, — последнее слово особо ярко выделяет, когда замечает алую струйку вниз стекающую. Скорее такое обилие крови из-за неразработанных и напрочь сухих стенок влагалища было, нежели из-за девственной плевы. Он в нее вдалбливаться продолжал, позже во всю длину входя, от чего даже сквозь ладонь крик приглушенный вырвался. От удовольствия голову назад закидывал и стонал глухо, отмечая насколько девчушка узкая, особенно когда от страха сжималась. Дрожь по всему телу вибрацией раздающаяся, едва ли до пика насильника не доводила, при этом забавляя. Та уже молча глазами стенку гаража какого-то сверлила, за которым сие действо развратное скрывалось. Не чувствует боли от коленей в кровь разбитых, от ударов поставленных и хлестких пощечин. Ощущает только грубые толчки внутри себя, от которых не скрыться никуда. Ветерок летний мокрые щеки обдает порывом едва ощутимым, пока она металл поржавевший и искореженный глазами сверлит. Вновь толчок, последний, на сей раз завершающий. Неизвестный кончил ей на нижнюю сторону бедра, едва высунуть успел. Его стоны негромкие до сих пор у ушах разносились, словно убивая на месте. Встает, и девчонку по ягодице шлепает со всей дури, словно показательно показывая, что первая часть мучения подошла к концу. Кто-то другой к ней сзади подходит, пристраиваясь и за грудь её ухватывает вперед поддавшись. Ещё два раза. Второй в неё входит еще резче, сразу девчонку на всю длину члена эрегированного насаживая, во мгновение. Из нее вновь вопль вырывается, но его это не смущает, а скорее наоборот чувство превосходства дарит. Посему она крик не сдерживает, а тот ей рот не прикрывает. Бедра сжимает до боли впечатываясь в тело девичье. Действия механические казалось уже не столько боли приносят, или возможно она просто с ней свыклась. Тот заканчивает значительно быстрее, но все же за сообщником повторяет, на бедро девчушке спускает. Еще раз. Третий, последний приближается, толчком рваным входя, без прелюдии маломальской, но сего мало оказывается. Волосы густые на кулак наматывает, тельцем маленьким управляет на себя притягивая рывком дерганым, от чего максимально глубоко протискивается. Слёзы течь не прекращают, скорее наоборот льются с двойным рвением, образовывая на сухом асфальте вторую лужу, но на сей раз не кровавую. Он её притягивать продолжает заставляя изгибаться нехотя, она то и не противится уже, обмякнув полностью. Дергает за волосы так, будто дополнительную физическую боль причинить хочет. Сначала дает иллюзию, что выходит плавно и косу отпускает, а после её отбирает, вновь в неё вдалбиваясь. Теперь и вправду последний толчок, после которого она сваливается на асфальт холодный, вновь ладонями лицо прикрывая. На ягодицы ей кончает, словно места более заметного и не найти. Особенно когда у нее из одежды только сарафан который сейчас, будто пояс на талии висел скомкано, ничего не прикрывая. Конец Она в руки собственные зарыться пытается слезами захлебываясь, но её один из них ногой поддевает переворачивая так, чтобы лицо открыть. Тот руки на колени свои ставит, чуть ниже опускаясь. — Хорошие девочки в такое время дома сидят, — усмехаясь произносит. — Шлюха, — звучит больнее пощечины. Прямо возле её лица харкает отворачиваясь, затем двое его компаньонов примеру подобному следуют. Не хватает сил даже на то, чтобы отреагировать как-то на жест столь оскорбительный. Хотя, разве в ее ситуации это самое страшное? Влада глаза ввысь устремляет, небо ночное сканирует насквозь, будто сигнал в космос подает с единственным вопросом: «За что?». Ведь, она никогда не позволяла себе лишнего, была со всеми вежлива и слепо следовала инструкциям брата, которые экстренных ситуаций почему-то не предполагали. Лежит на асфальте холодном, в котором сейчас раствориться охота. Существовать не хочется, не говоря о жизни какой-то. Ей этой самой жизни больше не дадут. У нее теперь огромное и несмываемое клеймо — шлюха. Шлюха. Шлюха. Шлюха. В голове проносится раз за разом, чем-то мерзким отдавая. Таких всегда сторониться учили, но что делать если ты теперь одна из них? Она не знает, не верит вообще во все произошедшее, правда едкая боль между ног напоминает о реальности случившегося. Может это все просто дурной сон? За бедро себя щипает и помимо боли рваной еще и семя чужое промеж пальцев ощущает. Тошно. Словно дешевая китайская кукла в позе неестественной замерла, изредка ресницами хлопая, этим единственным действием признаки жизнедеятельности подавала. Больше нет ни страха, ни боли, внутри нет ничего, совершенно ничего. Не только внешне теперь на ляльку пластмассовую походила, но и внутренне. Кому она такая теперь нужна? К ней ведь даже прикоснуться стыдно, только если не для того, чтобы её мучения вновь повторить. С щек стекают слезы беспрерывные и неконтролируемые, её некогда красиво подвивающиеся волосы жидкостью солёной на пару с грязью пропитались. Впрочем, у нее грязь теперь не только на волосах, по общепринятым стандартам она сама грязью являлась. Как же стыдно, как она теперь людям в глаза смотреть будет? Вопрос риторический. Будет, через силу, но будет. Так же как сейчас через силу на себя сарафан натягивает, даже его не поправляя. По ногам сперма уже холодная стекает вперемешку с кровью её. До чего же жалкое зрелище. Как умалишенная с места срывается, несколько дворов пустых пробегает в надежде не встретить никого. Ну, должно же ей хоть где-то повести? Осознание страшного приходит далеко не сразу, но как только все же происходит, то она вновь на вопль срывается. Чего-то хуже придумать невозможно, по крайней мере сейчас она в этом уверена. Жизнь девичья в одно мгновение оборвалась. Валера больше никогда не приобнимет её и нежно сестренкой не назовет, убеждая, что тройка по географии — это далеко не конец. Он больше никогда не будет смотреть на нее с той теплотой и нежностью, к которой девчонка привыкла, с которой она выросла. Теперь он будет лишь одаривать её взглядом презрительным, перестанет к ней прикасаться и никогда с ней из одной посуды есть не станет. Понятия он всегда в приоритет ставил, она это знала, несмотря на то, что они об этом всерьез и не говорили никогда. Хотя, показательное отторжение — это меньшее из зол, которые он может ей устроить. А он устроит все семь кругов ада, сомнений в этом нет. Туркина не единожды слышала высказывания братца в сторону девочек несчастных, даже тех кому едва ли тринадцать исполнилось он «вафлершами» называл, словно не понимая, что ребенок ничего взрослому мужику сделать не может. Блядская ирония судьбы, из-за которой почему-то она страдать вынуждена. Бумеранг всегда летит обратно, в сей раз он не туда попал. Хотя, нет этот кусок деревяшки угодил точно в цель. Разрушая то дороже чего у него нет и не было. Тот не думал никогда, что подобное с сестрой его произойдет. Потому что по мнению Туркина все жертвы «давали», а она ж не такая, она не даст. Ошибается, причем ошибается страшно, к тому же своими взглядами ей психику доламывает. Она не хотела, правда не хотела. Но у нее никто не спрашивал, а просто молча взяли, и выкинули потом, как тряпку поношенную. Ну, и она в своих глазах сейчас не лучше. Такая же потрепанная, несчастная, использованная и больше никому не нужная. Истерика прорывающаяся с головой накрывает, заставляя губу разбитую до образования новой крови закусывать, чтоб вновь не заорать протяженно. Внимания сейчас хотелось избежать. Ей стыдно, стыдно за то, что она просто существует и за то, что не в то время и не в том месте оказалась тоже стыдно. Не верится, совершенно не верится. Она ведь поводов не давала и инструкции следовала. Тогда в чем ее вина заключалась? Ответа нет, но она точно убеждена, что виновата сама. Бежит задыхаясь от скорости невиданной, почти не останавливается в попытке за меньшее время расстояние преодолеть. Попасться кому-то на глаза самым страшным было. В подъезд давно знакомый влетает и на второй этаж рвется из последних сил. Дверцу шаткую открывает руками дрожащими и на пол падает как только внутри квартиры очутиться удается. Вода соленая по щекам стекающая не ощущается практически, внутри все разрывается от осознания. Она теперь грязная. Это конец. Пальцами в кожу нежную впивается ногтями по ней проводит, царапины глубокие оставляет. Едва силы находит, чтобы с пола встать и в ванную пойти. Бездумно кран открывает, воду горячую на максимум ставит, совершенно о ранее волновавших коммунальных платежах не задумываясь. Сарафан, некогда любимый с себя стягивает и абсолютно нагая и изувеченная перед зеркалом стоит. Противно на себя смотреть, противно даже от факта того, что она просто есть. В ванну чугунную залазит, вода обжигает омерзительно. Раны свежие щиплет страшно, а внизу живота боль режущая до сих пор чувствуется. Губку старую хватает и трет со всей силы, словно надеясь грязь смыть. Но не помогает совершенно, внутри чище действо подобное стать не помогает. Какое же только блядство, а не жизнь. По ушам звук воды капающей с крана проходиться мерзостно весьма. Слышать его не хочется. Хочется тишину вечную ощутить и беспокойства все в раз оставить. Она не думает об этом с формулировками подобными, но мыло новым слоем по телу размазывает и стороной шершавой кожу буквально стирает. Больно, но не так как минут сорок назад было. Нынешняя боль ноющая, противная и кажется бесконечная. Сколько бы брусков мыла она не израсходовала, вновь чистой все равно не стать. На глаза лезвие от батиной бритвы попадается и в моменте единственным выходом кажется. Руку к металлу поблескивающему от света лампочки желтой тянет, аккуратно промеж пальцев его сжимает. Смотрит на вены собственные, что под белесой кожей выделялись значительно, и едва по ним не проводит. Кистью дергает слегка и ранение в сантиметре от вены оставляет, неглубокое совсем. Как завороженная на струйку жидкости багровой смотрит, что стекает в воду капая и растворяясь в никуда. Параллель с собой и этой вязкой, красной каплей проводит. А что поменяется, если она уйдет сейчас? Ответ неприятный, но очевидный — ничего. Сука, ненависть в другое русло идет и она лезвие ополаскивает и в сторону откидывает, совершенно не заботясь о том, что на него кто-то наступить может. В воду погружается, с ноющей болью по всему тельцу маленькому свыкается. Пену от мыла хозяйственного в волосы втирает и в воде, что уже на горячую не походила совсем отслеживается. Прохлада по коже проходиться, ворох мурашек образовывая, а она в моменте перестает чувствовать что-либо, когда вновь на самостоятельно нанесенный порез засматривается. Вот все же только и ждут, чтобы она после ужаса такого с собой покончила. Даже брат ей подобной судьбы пожелает, если узнает. Нет, не хочет она умирать. Жить хочет, очень хочет жить. Но знает, что ей здесь этой жизни вожделенной не дадут, никак. Обида злостью неописуемой сменяется. Почему она виновата в животном поведении других? Почему стыдно должно именно ей быть? Не знает и не понимает, но и понять не сможет. Из воды уже совсем холодной вылазит и полотенцем нервно по телу проводит, совсем внимания на раны не обращая. Обходит только еще кровоточащую от лезвия, и то без особого энтузиазма. На голове полотенце закручивает и в квартиру выходит, та холодной до ужаса в сравнении с ванной кажется, но это последнее о чем она думает сквозь поток ненависти всепоглощающей. Аптечку хватает и слегка капает на ранку спиртом, прямо с бутылочки, а сверху марлей заматывает туго, прям до боли. После все в исходное положение возвращает и натягивает на себя футболку старую. На кровать свою взбирается и сидит неподвижно, взглядом стену буравя. Внутри нет ничего, она уже не плачет даже, словно всю горечь оставила в тех проклятых гаражах. Не так она женщиной стать хотела, не так… Но никому до этого дела нет, даже ей самой. Не поменять ничего уже и мнимую девственность не пришить. Ей теперь остается понять только одно и на вопрос всего один ответить. Как жить дальше? Снова, блять, не знает. До чего же противное состояние беспомощности и подавленности неконтролируемой. И кажись сейчас она готова на все для того, чтобы больше никогда не ощутить его вновь. К сожалению, избавиться от него за секунду не получается от слова совсем, посему она едва сдерживается, чтобы не завопить горестно. Снова в пялит глупо в одну точку, на сей раз в потолок, ибо поясница затекла знатно и она без сил на кровать свалилась. Сон не шел совершенно, зато мысли нагнетающие потасовки в голове юной устраивали, чтобы поскорее в первые ряды пробиться. Сегодня, может завтра или через три дня, что не важно совершенно, все узнают о том как с ней обошлись. Хотя, нет, не узнают. Её воплощением и живым олицетворением слова «блядь» назовут и в лучшем случае она просто коллективные унижения терпеть будет. Но в лучшие случаи она больше не верит. Потому реальности в глаза смотрит, в которой её ждут регулярные субботники и позор несмываемый. Прийдется переживать те же муки, что и сегодня. Весь этот ужас будет повторяться изо дня в день. И что самое страшное ей не поможет никто, не спасет. Ведь пару часов назад не смогли, не помогли, при еще имеющейся мнимой порядочности, а при звании шлюхи так тем более не смогут и не помогут. Точнее сказать — не захотят. К ней теперь даже подходить постыдно. Все для чего её считают применимой в обществе — беспорядочные и неконтролируемые половые связи. После смерть в следствии какого-то из страшных ЗППП. Именно этот конец ей общество приписывает. Она впервые смириться и промолчать не готова. Правда бороться тоже тщетно, она хоть и наивная, но далеко не дура. На улице давно есть правила, порядки и устои установленные. Теперь она в них не вписывается, что значит только одно — нужно сменить среду обитания. С кровати сквозь отсутствие сил маломальских встает, полотенце на пол откидывая. После все же на дверь его вывешивает. Сумку свою старую, спортивную берет и вещи складывать начинает. Сначала набор документов и аттестат, для поступления на месте новом. Паспорт, свидетельства, справки следом отправляются. Сарафан этот проклятый она в газету складывает, и тоже в сумку засовывает на пару со своим гардеробом весьма скромным. Ей собирать нечего особо, она зимние вещи с собой не тащит. Если, что позвонит и попросит по почте прислать. Правда это в случае везения и того, что она до зимы доживет. Умереть можно всегда, а она хочет попробовать жить. А не существовать судьбой давалки районной, с извечными мыслями о суициде. Не её история и она в этом убеждена, даже сейчас натягивая спортивный костюм видавший виды, ибо из дома хочет отправиться перед отправлением первого автобуса. Сумку застегивает, наполнение скромное не перепроверяя даже, ибо на первый взгляд все необходимое взяла. Влада правды ради до сих пор не знает, куда ехать собралась? И как на жизнь зарабатывать станет? Об этом чуть позже подумает, когда с направлением определиться. Сейчас она копилку старенькую открывает впервые за несколько лет. Эти деньги она откладывала на телевизор цветной, причем на протяжении трех лет. Спустя двадцать минут она пожитки свои мизерные досчитывает. Сумма с её планами наполеоновскими просто смешная выходит — сорок шесть рублей и пятьдесят две копейки. Но этого точно хватит на билет, она уверена. А ехать то, куда по итогу? Хрен его знает, если честно. Думала она не долго и остановилась на самом банальном варианте — столица. В Москву рванет и жить как человек полноценный, без клейма попробует. Тут шансов нет, и больше не будет. Как бы ей не хотелось сделать вид, словно произошедшего не было. Она врать не умела, к тому же слишком расшатанной психически сейчас была, чтобы в себе боль скребущуюся сдержать. Ей выходить минут через сорок можно, и она на кровати сидит собранная уже. Дожидается отправки первого автобуса. Перед зеркалом стоит и блевать хочет от отражения собственного, когда тональный крем самый дешевый по лицу размазывает, увечья скрывая. Сверху пудрой проходиться, чтобы жирный блеск убрать, а поверх румяна наносит, чтобы бледность неестественную скрыть. Тошно, как же тошно на себя смотреть. Даже сквозь напускную уверенность в действиях эксцентричных. Подходит к столу письменному и из тетрадки какой-то листочек вырывает. Сквозь слезы вновь появившиеся буквы выводит, не может эмоции сдержать, но и исчезнуть без прощания, хотя бы такого тоже не в силах. Больно и страшно, ей до одури страшно от каждого своего действия. Даже этот клочок бумаги над которым она капли соленые глотает её до дрожи пугает. Не так все в её судьбе сложиться должно было, точно не так. Она же всегда была правильной, поводов для мыслей подобных о себе не давала. Не понимала только одного — насильнику повод не нужен. Записка получилась не сильно длинной и практически безэмоциональной, но она все же решила перечитать её еще раз, открывая взор на буквы ровные: «Привет, Валер, прости, что сообщаю об этом не в жизни, но время поджимает и по-другому не получиться. Я сегодня уезжаю, поступать буду. Как освоюсь, то обязательно позвоню. Не волнуйся за меня, все будет хорошо. Следи за папой, ему сложно. Я тебя люблю. Не прощаюсь!

С любовью, твоя Влада!!!

» Клочок бумаги несчастный уместил в себя такое количество лжи, которое девчонка раньше за месяц в свет не выпускала. Стыдно сказать ему правду, слишком стыдно и боязно. Знает как-то, что её зовут Владислава — тот отреагирует плохо. Хотя, плохо — слишком мягкое обозначения для реакции, которую та получить рисковала. Он бы её презирал неприкрыто, оскорблял, возможно даже ударил бы. Или побрезговал бы, узнай, что с ней случилось? Не знает и знать не хочет, пусть он в памяти любимым братом остается, у которого на плече порыдать из-за дребедени какой-то можно. Она знает и любит Валеру Туркина, который плавно теряется становясь неким Турбо. С Турбо она знакомиться не хочет. Посему листочек у него на кровати оставляет и пол напоследок протерев из квартиры удаляется, перед этим осматриваясь и стараясь каждый её уголок в памяти запечетлить. На улице едва светает, ветер летний вновь в лицо бьёт, все еще противный, все еще дрожь берет, она все еще боится. Бредет на остановку бездумно, но медленно совсем, осматривает район родной, прощается. Нет понимания того, вернется ли она сюда хоть когда-то? Остается лишь надеяться. В голове пусто совсем, там словно на этой улице утренней и летней, лишь ветерок, а больше ничего и нет. Присаживается на лавочку, нервно кончик кофты теребит. Боязно, даже слишком, от чего вновь противно становиться. Сквозь страх и истерику волной накатывающую в автобус запрыгивает, а в глазах пелена. Уже не Владочка, а Владислава Туркина свой выбор сделала. Дороги назад нет.