Разложение

Март 1986 года. Она на кухню за очередным заказом выбегает, объективно говоря почти с ног сваливается. Работа официанта не особо уважаема, но физически иногда уматовая до жути. Впрочем, это все равно куда приятней рынка на котором она работала первые три месяца жизни в столице. Это время и вовсе вспоминать не хочется. Вокзал «Казанский» её встретил на особо приветливо, впрочем остальной город тоже. Потерялась она в метро и на одной из конечных станций попросту села и вновь разрыдалась. Что делать не знала, куда идти тоже. Вероятнее всего она бы там и ночевать осталась, если бы не Зинаида Павловна, которая к рыдающей девчушке подошла. Женщина как-то слишком по-матерински поинтересовалась, что в жизни у юной особы стряслось. Аккуратно волосы от слез мокрые с лица убрала и за ухо заправила, позже по щеке погладив. Влада врать не стала, рассказала все от а до я. И про Вову, которому больше не нужна будет, и про брата, который наверняка в первых рядах её гнобить стал бы, и про троих за гаражами, которые ей жизнь разорвали в один рывок, на пару с девственной плевой, и даже про то, что с собой покончить хотела, но все же в последний момент не решилась. Зато решилась с сорока шестью рублями, из которых на билет половина ушла. рвануть в Москву. Умереть она и здесь в секунду может, а так хотя бы попытается жить. Дама над ней сжалилась, за плечи приобняла, несмотря на то, что девушка дернулась от движения в свою сторону. За руку её на автобусную остановку, теперь столичную потащила. Спустя полчаса на транспорте общественном и ещё около минут пятнадцати минут пешком перед глазами девичьими пристал одноэтажный деревянный барак времен революции. С внешним видом знакомой новой он совершенно не вязался, она в шубе и шапке норковой стояла. Позже Туркина узнает, что спасительница её человек совершенно одинокий, у неё муж умер рано и детей та не имела. Посему на расширение жилплощади подать не могла. Все равно бы не одобрили. В строении далеко за МКАДом находящимся та комнатушкой около тринадцати квадратных метров владела. Помещение для расположения та и внешнего вида здания было обставлено в действительности богато, что не скажешь о общественной кухне и уличном санузле. Сначала к новым условиям бытия привыкнуть было сложно, очень хотелось домой. Только дома она такая никому не нужна, понимать это тяжело. Позже девчонка узнает откуда роскошь невиданная в таких на первых взгляд скромных условиях. В советской торговле такие махинации крутили, что та и представить себе не могла. Зинаида на первый взгляд являющаяся простой, бедноватой торговкой с «Ленинградского», была совершенно непростой и уж точно не бедноватой. К тому же связи по всему городу имела. Впрочем, как раз таки благодаря каналам имеющимся смогла девчонку в ПТУ на швею устроить, не гимназия, и не техникум, конечно. Зато, там можно было в целом не появляться, и по истечению срока обучения молча диплом забрать. По прошествию трех дней совместной жизни ещё в том злосчастном июне восемьдесят пятого она предложила приезжей на рынок к ней пойти. Туркина на чужой шее сидеть не хотела, к тому же понимала, что у неё вариантов не так уж много. Если не рынок, куда ещё попасть попробуй, как оказалось, то остается только объездная, ну, или морг, от которого она как раз таки и убегала. Работа физически тяжелая, та и морально тоже нелегко из карикатурно правильной девочки перестроиться в продавщицу, которая наебывает всех, от покупателей до высшего руководства. Запах мяса въедливый через некоторое время привычным стать успел. Она научилась правильно обвешивать, правильно списывать свежий и качественный товар под видом обрезков, а эти самые обрезки людям совать под видом продукта высококачественного. Муки совести длились не так уж и долго, а после первых честно украденных у государства, и народа двухсот рублей всего за неделю и вовсе исчезли, словно никогда их и не существовало. Терзания душевные оставались только о доме родном. Ночью проснуться после кошмара очередного, в котором она в Казани очутилась не было чем-то удивительным. Это повторялось с завидной регулярностью. Скучала, она искренне скучала, по Валере, который в памяти любимым старшим братом остался, по Вове, который прошедшей подростковой влюбленностью являлся, по отцу запойному тоже скучала. Хотелось просто телепортироваться в давно знакомую и изученную однокомнатную хрущевку, и раствориться в объятиях самого близкого человека. Только она не знает до сих пор, считает ли тот её человеком? Дошли ли до него слухи? И сопоставил ли он их с её исчезновением? Боится до одури, не хочет разрушить единственное светлое, что в памяти о малой родине осталось. Знает ведь, что если случившееся раскрылось, то он открестился от неё уже давно. К тому же молча про себя обрадовался ее решению сбежать. А может нет? Может он бы поступил иначе? В это верить хотелось, только осознание того, что реальность жестока давило куда сильнее, нежели облачные мечтания о братце, который в жизни понятиям не изменит. Любила, она его любила больше жизни. Потому и убежала наверное. Не смогла бы она жить, если бы услышала из его уст какое-то унизительное, и режущее слух «вафлерша», или «шлюха». Здесь уже не столь важно было, какой синим слова путана он бы выбрал, чтобы её охарактеризовать, здесь важно только то, что он бы его озвучил. Причем с таким презрением, что она бы в тот же час с крыши какой-то девятиэтажки сиганула. Было сложно, сложно без близкого и родного человека, но куда страшнее признать, что теперь она его боялась, а ещё хуже то, что она ему вероятнее всего больше и не нужна. Использованная. У неё клеймо осталось. Не здесь, тут об этом не знает никто. Но в Казани, наверняка, это обсуждали до тех пор пока новая жертва не появилась. Больно. Слишком больно, словно внутри что-то вновь ломается, только при одном воспоминании о семье, о городе, о былом доме. Но она научилась с этим жить, научилась правильно махинации рыночные проворачивать, научилась не плакать так громко и часто, научилась не думать ежесекундно о своей мнимой, потерянной чистоте. В то время как тетя Зоя научила её льдом с лица отеки от рыданий ночных снимать, научила держать марку при любых обвинениях в свою сторону, научила курить и опрокидывать в себя пару рюмок хорошего армянского коньяка после тяжелой смены. Хорошие девочки себя так не ведут, но и она уже девять месяцев на хорошую девочку не тянет. Благо, что девятый месяц в столице она не встречает с ребенком на руках. Ну, это уже мало-мальски проявившееся везение. Как говорится: чем богаты тому и рады. И она действительно рада, что тогда в ванной промазала. Не сказать, что ей легко жилось, совершенно точно — нет. Даже сейчас, опять же с помощью Зинаиды она четыре дня в неделю официанткой трудится, а остальные три на рынке вместе с ней проводит. Несмотря на то, что махинации проворачивающиеся позволяли ей переехать на другое жилище, она просто сего не хотела. Они сожительствовать продолжали по инициативе абсолютно обоюдной. Женщина, которая большую часть жизни провела в одиночестве прониклась к ней чувствами самыми теплыми, практически материнскими. А девчонка всю жизнь провела в однушке на пару с ещё двумя взрослыми людьми, ей было попросту некомфортно и страшно до одури в одиночестве. К тому же у них появились небольшие совместные привычки, в духе вечерних посиделок, которых у неё никогда и в настоящей семье не было. Девчушка хватала все, что эта женщина ей в голову вбивала и абсолютно слепо верила каждому её слову. Прямо как раньше брату. Влада несмотря на то в какой мир втянута была оставалась до жути наивной, продолжала надеяться на правильность людей, не замечая того, что под мнимую правильность не подходила уже давно. Правда о таких вещах она ближе к концу смены думать начинает, а пока бежит с подносом и улыбкой очевидно пластмассовой какие-то закуски выносить. Взгляды сальные со стороны мужской половины зала пугают ужасно, у неё воспоминания не самые лицеприятные прокручиваются в голове. Хуже взглядов только касания посетителей подпитых, которые себя владыками мира сего под градусом возомнили. Считающие, что за пятерик на чай имеют право её облапать со всех сторон. Она с пятериком уже смирилась. Тарелки на стол выставляет и удаляется поспешно, уже привычно бедрами виляя. Неприятно, конечно, каждый раз, но жрать что-то нужно, та и нефтяники залетные могут и червонец оставить официантке смазливой. Которую все время «Хозяюшкой» кличут. Из Туркиной хозяйка по правде говоря никудышная стала. Наверное из-за отсутствия давления морального с конкретно подзаебавшим «надо», она смогла себе позволить не надраивать каждый уголок вокруг. Поднос на место привычное откидывает и через кухню, которая не особо и спешит работать рьяно, проходит. На дворе вечер уже, ей в темное время не по себе теперь. С лица улыбку наигранную снимает и о стену облокачивается выдыхая громко. Заебалась, с ног валиться капитально. Хочется просто поспать. Погода в Москве ещё не весенняя совсем, снег идёт, а она спину расправляя на снежинки разношерстные не заглядывается. Сквозняк морозный по телу проходится, холодно. Вся мурашками покрытая в фартук, какой-то похабный тянется, пачку «Космоса» выуживая. «Нормальные девки не курят», так всегда брат говорил, а она всегда его слушалась. Только она уже ненормальная и от этого все так же тошно, как и девятью месяцами ранее. Мерзко, блять, до одури. Ветерок все так же по лицу проходится, как и в тот день. Но она уже не валяется униженная и раздавленная, а холод не столь ощутимый из-за щек сухих. Сигарету не дешевую промеж губ засовывает, фильтр сильно сжимая и спичкой о коробок чиркает, ладонью кончик никотиновой палочки прикрывая. Затягивается, дым сизый в легкие вдыхает расслабленно, словно не ждут её в зале сейчас. Пусть ждут, тетя Зоя всегда говорила, что люд баловать не стоит. Смотрит на клуб пара белесого, который сама секундой ранее выпустила и глаза устало прикрывает. Двенадцатый час на ногах дается нелегко. Вновь никотином организм восполняет и слегка шарахается, когда коллега её за плечо дергает. Она все так же любых касаний боится. — Влад, там твой ненаглядный пришел, — фыркает девушка в помещение возвращаясь. Та кивает благодарно, сразу понимая о ком речь. Молодой инженер Сережа Морозов, который приклеился к ней ещё в первую неделю работы в ресторане, когда праздновал здесь свой день рождения. Ей он не нравился, ни тогда, ни сейчас. И вопрос даже не в подсознательном страхе мужчин и совершенно точно не в Вове, про которого та вспоминать перестала на второй месяц жизни в столице. Просто Серега не её и это было понятно сразу. Она от него шарахалась, пряталась по подсобкам, а после вообще напрямую делала ноги. Его это не останавливало совершенно, продолжал за ней носиться. Говорил, что добьется, и на четвертый месяц выбивания дверей, все же добился. Та согласилась сходить прогуляться после смены, неохотно, надеясь, что тот отстанет сразу после этого. Не отстал, а стал только активнее за ней бегать. Цветы таскал, конфеты, а на семнадцатилетие и вовсе шапку норковую притащил. Зинаида Павловна сказала не отказываться. «Дают — бери, бьют — беги», казалось было её жизненным кредо, к тому же к фразе всегда шло неплохое дополнение: «Не дают — отбери, если потянешь». И она взяла, и шапку норковую, и цветы, и на прогулки соглашаться стала. Морозов все так же теплых чувств не вызывал, но она поддалась на утверждение о том, что стоит попробовать. Поцелуи его инородными ощущались и касания удовольствия не приносили совершенно. Она ему отвечала лишь технически, ничего эмоционального там не было. Все твердили, что он хороший, только проблема в том, что она на хорошую не тянет. Впрочем, ей неудобно ему отказывать. Тот старался, правда старался, а иногда ухаживаниями своими маниакальное преследование напоминал. Словно никого кроме девчонки не замечал. Не нравилось ей и это больное проявление чувств, но она глаза на ощущения свои закрывала. Потому что он — хороший. Нельзя обижать добрых, и казалось влюбленных людей. Может он её настоящий шанс на нормальную жизнь? Не знает, честно. Сегодня они должны к нему домой поехать, впервые переходя от прогулок за ручку и поцелуев бесчувственных к чему-то большему. Владислава совсем не дура, она понимает к чему тот клонит, понимает на что согласилась. Хоть, напрямую об этом и не говорил никто. Фартук поправляет на юбке короткой находящийся, на улице мороз все тот же. Последнюю затяжку папиросы отечественной делает, после хабарик куда-то в снег откидывает. Кстати говоря, Сережка ни разу её не упрекал ни за курение, ни за выпивку, любовь к которой она контролировала полностью. Ноги оттенка синеватого пекут, когда с холода ощутимого в тепло попадают, весьма неприятно. Та по волосам проводит едва ли, перед тем как на лицо привычную маску приветливости натянуть. Вновь за поднос хватается, но на сей раз откладывает его сразу. Блюдо проще в руках нести, так она и делает с щукой фаршированной, которую гости зажиточные заказали. Ступает нарочито женственно, скорее даже пошло, самой от сего тошно, но показать этого не может. Покажет вечером, когда после пары рюмочек рыдать в захлеб начнёт, а сожительница лишь успокоит заботливо. Рыбу выставляет на середину стола аккуратно, а один из мужчин ей по ноге проводит, чуть ли не под юбку залезая. Противно. Лицо держит, улыбается и той же виляющей походкой их покидает, к стойке возвращаясь, возле которой инженер с букетом небольшим затесался. — Дорогая, а я не один, — вытаскивая из-за спины плохо спрятанный веник, и ей его протягивая произносит. — Спасибо, — кивает цветы принимая. Нет трепета совершенно, а «Дорогая» в его исполнении лишь по ушам режет тошнотворно. У неё рядом с ним улыбка та же, дежурная, ничем не отличающаяся от той которую гости получают. — Мне ещё минут сорок, — сообщает, назад букет отдавая. — Можешь в подсобке подождать. — Я на улице, — отмахивался тот. Она не возражает, переубедить не пытается, только взмахивает головой, в согласии выработанном до автоматизма. Не интересно ей, почему тот на холод прется, как ему там будет около часа в одиночестве стоять. В целом его чувства волнуют мало, она просто не может послать его куда подальше, только по причине того, что это очевидно неправильно. Становиться уж совсем ошибочной в собственных глазах та не готова. Посему бегает ещё час с кухни в зал и наоборот, конца смены ждёт привычно, и одновременно с этим боится до одури. Ну, нет у неё даже симпатии к Морозову, не говоря о чем-то большем. Его касания ощущаются так же, как и щипок за ягодицу сейчас, от последнего посетителя. Блевать хочется, но она лишь улыбается и счет забирает. Этот или очень богатый, или очень пьяный, или очень впечатленный женскими округлостями, ибо со со счетом в четыре рубля он двадцать оставил. При этом двадцатка выглядит как два червонца отдельными купюрами лежащие. У неё за все полгода работы такое впервые. Нет, конечно на банкет или свадьбу какую-то могло и четверть сотни перепасть. Но там общий счет тысячу превышал. Странно как-то, она шестнадцать рублей из кассы берет и в книжечку вкладывает, вновь к столику подходя отдает ту. — Не кипишуй, фифа, бери пока даю, — рукой отодвигая счет протянутый произносит. Она и не кипишует особо, на своих двух разворачивается в сторону раздевалки, быстрым шагом. Люди, которые в одной короткой фразе использовали сразу два слова с фени тюремной доверия не внушают. С поля зрения незнакомца удаляется быстро, все же в комнату для персонала проходя. Подобная ситуация тошнотна до ужаса, но шестнадцать рублей — это четверть её официальной зарплаты. Поэтому и молчит в тряпочку тихонько, недовольства не высказывая. Юбку эту блядскую откровенно и рубашку тоненькую, словно специально, чтобы нижнее белье просвечивалось, с себя стягивает в сторону откидывая. На замену приходит наряд куда более повседневный из обычных брюк и свитера, что совсем слегка облегал тело. В ботинки запрыгивает и честно говоря выходить на встречу к суженому не сильно желает. Крутится, вертится, форму складывает под разными углами, всеми способами вид бурной деятельности создает, только для того, чтобы неизбежное отсрочить. Но когда она уже минут пятнадцать круги по тесному помещению наворачивала, то стало очевидно, что оттягивать больше некуда. Ну, не останется же она здесь ночевать, это же неправильно… Пальтишко качества среднего весьма накидывает, которое на собственно заработанные купила и на выход прется. Там инженер из «Москвича» белого ей сигналит уж слишком протяженно и она с маской, что в лицо уже въелась, к нему садиться. — Как день прошел? — тот узнает нарочито ласково. И она через «не хочу» вещает, придумывает находу истории какие-то, чтобы не рассказывать о том как её сегодня все кому не попадя облапали. Впрочем, её так каждый день трогают на протяжении полугода, радует только то, что дальше не заходят. У посетителей заведений подобных, словно ритуал какой-то. Если пришел и смазливую девочку за место причинное не схватил, то считай, что и не был нигде. Было противно и неприятно, каждый раз как в первый, и от прикосновений Морозова она тоже самое ощущала. Даже от того как он сейчас практически невинно ей руку на колено положил хотелось отлучиться и вытащить из себя все, что на обед досталось, а после и до желудочного сока добраться. Он что-то спрашивал постоянно, а она даже говорить с ним не хотела особо, но из-за правильности мнимой продолжала заинтересованность в разговоре изображать. В окно пялиться бездумно ей нравится куда больше, нежели то, что сейчас происходит. Какой же он надоедливый, ей богу. Даже Вова в свое время так к ней не ломился как этот инженеришка, хотя Адидас весьма настойчив был. Под подъездом выжидал, до дома провожал, из дома так-то тоже. Только, сука, когда так нужен был рядом не пришел, не появился и не спас. В черте Суворова скорее обещания какие-то слащавые превозмогали. Ещё когда ей только шестнадцать исполнилось, он ей начал байки рассказывать о том как жениться, о детях каких-то и как на пару с ними они летом в Абхазию на море поедут. А она слушала, кивала, и что самое забавное — верила. Как же, блять, смешно сейчас от историй таких. Любовь… О какой любви речь идти могла, если он никогда даже цвет ее любимый не знал? И не потому что случайно этот момент пропустил, он просто в целом о ней ничего не знал, та и знать не хотел. Как бы ей Сережа поперек горла не стоял, но он хотя бы действительно ею интересовался. Он знал, что она любила историю и при этом ненавидела географию с её полезными ископаемыми, знал, что она на дух не переносит все, что с цитрусами связано, в то время как Вова ей апельсины таскал, знал, что её любимый цвет — красный, но не классический, а винный. Хоть, он мужчиной её мечты никогда не являлся и навряд ли когда-либо станет, но он точно сделал больше Суворова, для того чтобы девичье расположение получить. Шапку норковую ей подарил, в то время как от казанского романтика она максимум получала букетик с чужой клумбы. При этом расчетливой девчонку в плане отношений назвать точно нельзя было. Тут вопрос больше в поступках, внимании и времени на неё потраченных. Но несмотря на все старания инженер все равно, сука, отталкивающий. Будто подсознательно ощущается, что он ей не подходит совершенно. Руку его она не скидывает, и не дергается, совсем недовольство свое не показывает. Демонстрирует только настрой позитивный, фальшивый от начала и до конца, но тот сего не чувствует, только поглаживать её по ноге продолжает. Подъезжают быстро, он в отличии от неё не за МКАДом живет, а в довольно неплохом районе, в обычном многоэтажном доме. Но и то объективно лучше, нежели барак в котором она уже девять месяцев проживает. Ходит в шапке норковой, и при этом также в общественную баню ступает два раза в неделю, чтобы помыться нормально. Остальные дни лишь подмывается в тазике быстро. Не похожа её жизнь на мечту столичную, от слова совсем. Но и она сюда не покорять высоты недосягаемые ехала, она просто убежала, просто испугалась, просто не захотела на себе крест ставить. В квартиру его проходят, та обычная, ничем не примечательная, однокомнатная. Сказать больше и нечего, в подобных половина союза проживают. Одежду верхнюю, что напялила не так давно стаскивает и ботинки с прохода убирает. За ним на кухню идет, а тот из холодильника торт достает, после две тарелки выставляет и бутылку вина. Какая же сопливая романтика, словно из книжечек глупых, такая карикатурная и вылизанная, что аж неестественная. Желания находиться рядом не прибавляется. — Я готовлю не очень, поэтому тортик нам купил, — улыбается, и не сказать, что внешне он плохой, он просто нормальный. — Если ты хочешь, то я могу что-то приготовить, — продолжает идиллию наигранную поддерживать. — Не нужно, лучше расскажи о чем-то, — по бокалам вино разливая просит. Та вновь рассказывает, мелит все подряд, лишь для того чтобы эфир чем-то заполнить. Пластмассовой себя чувствует, вновь придуривается, даже пьяной. Это не то опьянение, что было рядом с тетей Зоей, когда она могла плакать, пищать и говорить о сокровенном в ответ ту же искренность получая. Нынешние опьянение было тупым, бессмысленным, ничего под собой по сути своей не несущим. Не могла она быть с ним честной, он слишком хороший для того, чтобы ему все как на духу выпалить. Не поймёт, не переживет и может даже головой двинется от правды очевидной. Но она продолжала пытаться быть хорошей девочкой, совершенно не осознавая, что таковой уже давно не являлась. А может и не была никогда? Ей то откуда знать…? Когда за тобой брат по пятам девяносто процентов времени ходит и постоянно на уши приседает со своим «можно» и «нельзя», то ты будучи девочкой обычной слепо с этими установками соглашаешься. Она ему верила всегда, беспрекословно, но не понимала элементарного, он её ограждал до такой степени, что она считай тепличным цветочком стала. Сквозь клеенку поверх земли натянутую иногда проскальзывала какая-то информация нелицеприятная, но на ней никто внимания не заострял. Сама Туркина тоже не особо горела желанием в такое влазить, потому установки Валеры про сидение молча в уголке воспринимала на ура. Только теперь у неё с каждым днем клеенка рвалась все больше, пропуская в теплицу ветер реальности. И в настоящем мире большая часть того, что он ей внушал действительности не соответствовало, она оказывалась во многих моментах не правильной, а попросту необознаной, и возможно слегка глуповатой. Понимание среды окружающей отсутствовало как таковое, она знала только о том как полы помыть, пожрать сварить и уроки сделать. Больше ничего ей и не нужно было, чтобы «нормальной» девчонкой считаться. Может и Вова в её жизни был очередным проявлением иллюзорной правильности? Ходить и любить же можно только «своих», а остальные изначально подобного лишены, ибо так нельзя. Та может и не хотела своей быть, ровно настолько же насколько сейчас не хотела здесь сидеть, кусок торта весьма сносного пережевывая. Вилкой по тарелке скребет, звук издавая противный, и болтать продолжает. Морозов считал, что она веселая, легкая на подъем и просто в целом хорошая девочка, задорная такая, улыбчивая. Вот сейчас сидит перед ним вилку облизывает, параллельно о чем-то вещая. Он к ней ближе подходит и целует аккуратно совсем, словно куклу фарфоровую, девчонка отвечает, не сколько от желания, сколько от чувства долга какого-то. В себя Владу вжимает к устам прикасаясь нарочито осторожно, а после это представление блядское прерывает наконец. На руки ее подхватывает и в комнату несет. Отпускает так, что та на кровать валится, начинает поцелуями влажными сначала лицо покрывать, а позже к шее спускаться. Протиснуться дальше из-за свитера до сих пор на ней находящегося не выходило. Руку за спину ей заводит, чтобы та приподнялась, девчушка на жест реагирует, скорее механически. Несмотря на то, что тот даже слишком аккуратно действует, ей все равно страшно до одури, близость болью в её представлении является. Свитерок простенький с неё стягивает плавно, грудь её впервые осматривает под светом лунным. Пальцами по ряду ребер проводит, а после к застежке лифчика подбирается. Спустя секунд десять неловкости все же снимает тот и слегка сосок девчонке скручивает, не до боли совершенно. Начинает верх обнаженный вновь поцелуями едва ощутимыми осыпать. Ей противно от каждого мокрого следа, от рук на её теле, от всего происходящего, в особенности от того как он штаны с неё стягивает сейчас. Но она не сопротивляется, считает подобное занятие бесполезным, бедра слегка приподнимает, чтобы тот брюки стащил, параллельно по ногам поглаживая. Какой-то он неестественно хороший, даже сейчас, когда в ладони грудь девичью сжимает, параллельно рукой свободной ниже спускаясь. Белье не рвет, снимает аккуратно, а после пальцами холодными к промежности прикасается, один в лоно вводит осторожно совсем. Мерзко, несмотря на все его старания тошнит попросту, но она извивается наигранно, как-то кинематографически даже. Стонет слегка, когда тот второй палец вводит, глубже проталкиваясь. Он раздевается сам, она лишь руками по торсу проводит, и то не из желания сильного, понимает, что совсем как бревно лежит, от того руки тянет. Выводит узоры какие-то на груди его, пока тот сам с себя штаны стаскивает. Она не хочет того, что сейчас будет, просто отказывать уже неудобно, что ли. Девушка вниз не смотрит, видеть процесс не хочет, но чувствует уже как он головкой по клитору проводит рвано, словно прикасаться боится. Невольно думает не о том как он входит плавно начинает, а о том все ли нормально у него с анализами. Не спрашивала ведь никогда, а сейчас поздно уже. В себе то она не сомневалась, и то только благодаря женщине объяснявшей ей о существовании ЗППП. Она теменью полной была, и даже аббревиатуры такой не знала. Ровно как и не знает с чем ощущения внутренние сравнить, он вбивается плавно, неспешно совсем. Без грязи какой-то. Та и у неё промеж ног влажно, но не из-за желания настоящего, а скорее из-за ласк предварительных. Смазка дополнительная бы явно лишней не оказалась, но в целом чувства весьма сносные, физически даже приятные. Морально правда сдохнуть хочется, вновь. Глаза отводит в сторону куда-то, в то время как он над ней нависает в шею целуя. Странно это все, она очи прикрывает, чтобы точно зрительного контакта избежать. Стыдно как-то, но кажись только ей. Он увереннее бедра девичьи сжимает, не больно, но весьма ощутимо. Ей из рук его выбраться хочется, несмотря на то, что с его стороны вины в этом нет совершенно. Не то чтобы прямо вдалбливаться начинает, но темп ускоряет значительно. Ему очевидно хорошо, в то время как девчушка даже иллюзорного узла внизу живота не почувствовала. Интересно, а с Вовой так же само было бы? Или её бы убедили в том, что ей это нравиться? Как до злосчастного выпускного уверяли в постулатах жизни весьма своеобразных. Блять, самой мерзко становится от того, что сейчас под его легким нажатием вперед поддавалась, на всю длину члена насаживалась, а параллельно о боксере из Казани думала. Моральное блядство какое-то, хотя, признаться честно она и с Суворовым спать не хотела. Ей страшно было, а нынешнее смущение её убеждало в том, что с ним ещё хуже было бы. Её из размышлений паскудных укус едва ощутимый вырывает, на устах оставленный. Она недолго думая на поцелуй отвечает, столь фальшиво, что аж тошно. Он бедра ещё сильнее сжимать начинает, она по затылку проводит пальцами волосы ровные перебирая. Не любит, но целует, не любит, но спит, не любит та и любить не хочет. Отстраняется от лица его едва ли, а тот это как сигнал к наступлению активному квалифицирует. Вот теперь действительно в лоно разгоряченное, но все ещё не мокрое, а лишь слегка влажное входит. Туркина стонет, ещё более карикатурно нежели в начале, глаза закатывает, не сколько от удовольствия по телу разливающемуся, точнее точно не из-за него. У неё столь воздушных чувств нет. Да, весьма приятно, но не более. Не ощущает она этой мифической близости на пару с бабочками в животе. Может просто человек не тот, хотя, хрен его знает. Сережа из неё выходит и на живот кончает, пока та с прикрытыми глазами лежать продолжает. Как только он рядом сваливается, то она привстает на локтях, некомфортно полностью обнаженной перед ним находится. — Я в душ, — кидает быстро. В коридоре узком скрывается, из сумки своей ночнушку и нижнее белье сменное достает, и в ванную, что прямо базируется идет. Непривычно, она почти год уже не мылась как обычный человек. Сейчас не так противно как тогда, но семя чужое она все равно в первую очередь смывает. Мыло по всему телу распределяет, практически втирая в себя. Произошедшее тоже неправильно, блять. Замкнутый круг какой-то. Хочется вновь с себя кожу содрать, чтобы следы от касаний инородных убрать, но не до такой степени, чтобы второй шрам на руке мужской бритвой оставить. Она не знает, правда не знает в какой момент свернула не туда, и почему из почти эталонной девочки превратилась в нынешнюю версию себя. Ладонями пену вбивает практически, чтобы прикосновения чужие уж точно смыть. И те которые Сереже принадлежали, и те которые посетителям заведения, и заодно те которые она уже девятый месяц вывести не может. Противно от себя, снова. Как с этим справляться не знает, от того только хуже становиться. Бороться не получается, и она лишь губу до крови закусывает, чтобы не заплакать. Какой же ужас, и вопрос не в процессе совсем, а в моральном самоощущении после. Она хочет научиться не чувствовать себя так ебано по окончанию, это все. Водой, что больше кипяток напоминает тело обдает, до покраснения кожи нежной, в некоторых моментах до пугающего, почти ярко красного оттенка. Глаза прикрывает, на сей раз в действительности расслабленно, а не вынуждено. Стоит на одном месте, как-то глупо, будто и впрямь статуя какая-то. Понимает, что задерживается достаточно и кран прикручивает. Полотенце сложенное, которое Морозов для неё подготовил хватает и трет себя излишне. Ночнушку натягивает, а тряпку на дверь вывешивает и ту приоткрывает слегка, для вентиляции, хотя бы такой. В комнату возвращается, и на край кровати ложится. Сергей её приобнимает слегка, а после поворачивается и смотрит на неё долго-долго. Взглядом словно прожигает насквозь, ощущения будто она вновь голая и раскрытая лежит. — У тебя был до меня кто-то? Гром среди неба и так нихрена не ясного раздается громко. Она надеялась, что он не заметит, не спросит, не поймёт. — Да. Кивает через силу, почти шепчет. Очи вновь прикрывает, словно готовиться к чему-то. Желания об этом ему вещать не было совсем. — Я понял. Он говорит это куда более отстраненно, но она решает поволноваться об этом завтра. Пока только на бок разворачивается, устало глаза закрывает, в то время как спутник за ней повторяет в ванную удаляясь. День сегодня тяжелый выдался по всем фронтам, у неё ноги затекшие, и если бы нагрузка подобная не каждодневной была, то на утро у неё наверняка крепатура появилась бы. Свет солнечный на лицо сонное падает, заставляя жмуриться, от ощущений смешанных. Там за тысячи километров словно цель поставлена ей лицо сжечь. Она привстает слегка, глазам собственным не веря. Дома, она проснулась дома, в Казани. На ней та же футболка, а рука с раной свежей, перемотанной вчера побаливает. С кровати подрывается практически, и комнату осматривает, сразу на кухню рвется. Там все так же как и утром выпускного, только Валера за столом сидит. Владислава на него смотрит, улыбка глупая на лицо лезет. Она скучала, очень скучала. Каменеет, ногами перешагивает осторожно. В происходящее не верит, стакан за столом стоящий приподнимает и воды отхлебывает едва, по горлу влага приятная распространяется. Ближе подходит, брата приобнимая, но он не реагирует совершенно, не укутывает в объятия медвежьи, которые всегда легким поглаживанием по спине сопровождались. Девчонка сильнее его сжимает, стараясь на себя внимание обратить, а тот только встает отталкивая её куда-то в сторону. Едва ли равновесие выдерживая, та за уголок стола хватается. Он спиной к ней стоит из шкафчика чашку новую вытаскивает и воду в нее из-под крана наливает. Отпивает и стекляшку оставляет. — Стакан пометь, — указывает на посуду на столе находящуюся. — Валер, ты чего? — годос вздрагивает едва. — Давай представление не разыгрывай, — кидает презрительно. — Валер, я не понимаю… — начинает неуверенно. — Лапши больше вешай, уже все знают как ты с тремя разъездовскими, — произносит. — Фу, блять, даже представлять мерзко. — Я не хотела, — почти шепотом уведомляет. — Несчастная, сука, ты пизди больше, я ж лох какой-то, да? — орет к ней приближаясь. — Валерочка, я не хотела, правда, — по стене сползать начинает. — Я пыталась вырваться, — проговаривает заикаясь. — Шлюха, смотреть на тебя тошно, — выдает перед ней становясь, а та вниз сползает до конца и на полу сидит уже. — Тебя вся Казань драть будет, потаскуха малолетняя, если так ноги раздвинуть хотелось, то могла б хоть с нашими, — выплевывает, пока та слезы пускать начинает. — Я не хотела, честно, я не хотела, — пищит истерически. — Какая же ты жалкая, хоть имей смелость признаться, — добивать продолжает. — Мне противно рядом стоять, дома не жди. — Валерочка, не бросай меня, Валерочка, пожалуйста, — тараторит истерично в ногу ему цепляясь. — Не называй меня так больше, — ногу от рук её отряхивает. — Вафлерша блядская. — Не было такого, не было, — кричит практически, когда тот в коридоре скрывается. Она едва силы находит, чтобы приподняться о стену придерживаясь. Истерика накатывает все больше, он на неё смотрит так презрительно, что сдохнуть тут же хочется. Испариться, исчезнуть и больше никогда не существовать. С ней не её Валера говорил это был тот самый Турбо, которого он всегда за порогом квартирки оставлял. Туркин двери открывает, последний раз на неё взгляд бросает, с ненавистью, злобой, обидой и непониманием. Глаза транслируют, что он не понимает, как она могла так поступить? Все, он же сделал все возможное, чтобы её от этого оградить, а она… Она за ним рвется за плечо хватает с последних сил, но тот от неё как от мухи назойливой отмахивается, унизительно до одури. — Валерочка, не уходи, пожалуйста, — в спину ему вопит, но тот не оборачивается даже. — Вернись, Валерочка, не бросай меня, — следом идти старается. Равновесие не выдерживает, когда за ним двигаться пытается, сваливается на ступеньки и вниз съезжает, лицом ударяясь о камни твердые. Пищит что-то несвязное, ползет едва на это силы находя, но в один момент попросту скатывается, головой о стену прикладываясь. Дальше только темнота… Подрывается второй раз глазами обстановку окружающую обводя. Около неё пустующее место двуспальной кровати помеченное мятыми простынями. Опять этот сон с оскорблениями карикатурными. Облегчение по телу проходится, она действительно рада сейчас на этом матрасе валяться, даже забывая то как её на нем же трахали вчера. Именно трахали, другого слова не подобрать. Это точно занятием любовью не назовёшь, ибо для него любовь нужна, а здесь она напрочь отсутствует. Ладонями по лицу отекшему едва заметно проводит, старается дыхание наладить и приподнимается так же как во сне, а после и на кухню бредет тем же образом. У Морозова планировка квартиры та же, что и у неё дома, в Казани. Ебаное чувство дежавю накрывает, когда она Сережу сидящего так же как и Валера в сновидении видит. Улыбку дежурную все равно натягивает. — Доброе утро, — вкидывает, хоть сама его таковым и не считает. Тот молчит, на неё смотрит как-то непонятно совсем, в его глазах обычно задорных и влюбленных нотка разочарования какого-то появилась. — Прости, — говорит он, тихо совсем. — Я так не смогу, понимаешь, Влад? Ей объяснять не нужно, она кивает и молча кухню покидает, ни слова не произнося. Хотя, что она сказать может? Снова, её снова выбросили, как тогда за гаражами старыми. Только в сей раз больнее в разы от чего-то, наверное от того что та троица ей притворно в любви не клялась. Неужели это все настолько важно? Неужели любовь его мнимая так быстро прошла? К нему девчонка все так же не чувствовала ничего, от того ещё противнее становилась. Даже ему она такой не нужна. Теперь хочется помыться, мыться долго, пока из бани уже привычной, общественной, не выгонят о закрытии уведомляя. Грязная, сука. Морозов себе и слова кривого в её адрес не позволил, но все читалось как книга открытая, или надпись на плакате агитационном, на котором шрифт больше картинки. Шлюха. Он воспринимает её как и основное большинство, просто у него достаточно воспитания, чтобы напрямую подобное не сказать. Не плачет, вообще никаких эмоций не показывает, только молча переодевается, дверь прикрыв, а после вещи в сумку сует. Его не волнует, как у неё это было, его как и всех волнует лишь вопрос с мнимой чистотой, которая почему-то в девственной плеве заключалась. Сука, даже ему не уперлась… Вчера не было мерзко, по-настоящему мерзко сейчас, от себя, от него, от тех, кто эти дурацкие правила выдумал. Она же старалась оставаться веселой, задорной и просто хорошей. Но все её личностные, хоть, последние девять месяцев и фальшивые полностью, качества были перечеркнуты лишь отсутствием целки между ног. Просто чудо, блять, а не доброе утро. В коридор выходит, спокойно, теперь маску безразличия на лице держит. Не хочет унижаться так, как делала это во сне, хоть убейте, но не станет. У неё всего ничего того уважения к себе осталось, но она терять его окончательно не планирует. — Ты не обижайся на меня сильно. Произносит словно ей в успокоение, но словами этими только добивает. У него по глазам читается, что он теперь о ней такого же мнения, как она и предвещала. — Все в норме. Врет, нагло врет. Обидно пиздец, особенно от того, что он ей то и не нужен был. Какая же ирония её выкинул ей ненужный, унизительно до одури. На прощание не говорит ничего, по ступенькам подъездным уже одна спускается. Улыбается как-то истерично. Защитная реакция в ход идет. «Космос» достает и промеж губ засовывает, прямо в падике курить начинает, на кончик горящий посматривая. Ну, нет, неужели она и впрямь настолько грязная, что с ней ничего общего иметь не хотят? Хотя, блять, чего этот Серега ожидал, когда начинал ухлестывать за официанткой, которую каждый желающий облапал во всех местах допустимых и не очень. Он же изначально видел и юбку эту, и рубашку, на которой та нарочито пуговицы расстегивала, чтобы побольше домой в карманах унести. Официантка в СССР — та же стриптизерша в США каком-то. У неё основная задача не тарелки разносить, а глаз радовать. С чем Туркина впрочем справлялась на пять баллов. Шапку им подаренную надела, чего душой кривить, вещь не из дешевых, выкидывать или возвращать не станет. И от мыслей этих тоже противно становиться. Влада ногами перебирает вяло, она даже зубы не почистила, прямо с кровати и за порог. Будто отходы какие-то зловонные. От себя все так же мерзко, а от слабости своей вообще два пальца в рот засунуть хочет. Уже почти год она вдалеке от семьи своей кантуется, и не решилась даже на один несчастный звонок. Не может, никак. Боится с Валерой говорить, а сновидение чуть ли не каждый день повторяющееся только жути нагоняет дополнительной, будто ей собственно созданной не хватало. Знает, что он ей скажет, знает, что в отличии от инженера столичного слов подбирать не станет, знает, что не поймёт её, и прекрасно знает, что не примет назад никогда. Нет, в квартиру то впустит, только как относиться будет? Вопрос по её скромному, субъективному мнению риторический. В его представлении она испорченная, но она даже не догадывается известно ли ему об этом. Неизвестность гложет, словно чайной ложкой изнутри все выедает. В ней надежду какую-то нелепую и до жути наивную сохраняет, но насколько же её и рушит каждодневно. Слухи разлетаются слишком быстро, и навряд ли её эта участь стороной обошла. Хотя, она на глаза не показывалась… Страшно об этом думать, просто страшно. На стену опирается, затягивается протяженно, никотин в легкие вдыхает, а после наружу клуб дыма сизого выпускает. Красиво, стабильно красиво. Москва живет, кипит, люди спешат куда-то в субботнее утро, а она в свой первый за последние несколько недель выходной стоит глупо, и слезы сдерживает. Туркина сначала домой доберется, и там на плече у тети Зои поплачет. Она — не Валера, и вафлершей её называть не станет, наоборот приголубит успокаивающе, а после коньяк армянский достанет. Внутренности словно разорвали в мясо, а после на съедение собакам уличным бросили, которые до костей обглодали все. Пустота, мнимая и напускная, только для того, чтобы лицо сохранить, а не из-за безразличия настоящего. Вообще она в последнее время вся ненастоящая какая-то, исключительно внешне, правда. Что сути не меняет особо, оболочка рано или поздно внутрь проскользнет. Убиваться не станет, ей отношение такое известно. Поплачет и переживет, но кое-что еще в ней сломается окончательно, сейчас честно говоря, она и сама об этом не знает. Хабарик о кирпич тушит движением вдавливающим, и откидывает его в сторону баков мусорных. Невольно аналогию между ними и собой проводит, она как их наполнение… Такая же ненужная, бесполезная, на свалку жизни отправленная, или если проще выражаться — выброшенная.