Кошка поймала птицу

Кино — Мама-анархия

Паша мерно посапывал рядом, уткнувшись носом в подушку. Это вызывало трудно преодолимое желание перевернуть его на спину, чтобы он не начал задыхаться, если приступ удушья внезапно схватит его за горло. Петя дежурил у его кровати третий день, а если быть точнее, то ночь, плавно перетекающую в четвёртую. Естественно, Петя не спал, боясь сомкнуть глаза и не проснуться от хриплого кашля и красной лужи под ногами. Наутро он будет делать вид, что что-то неимоверно мешало ему спать, будь то сверчки или шорох песка под шагами редких ночных прохожих, но ни за что на свете не признается брату, что бдит около его постели, как кроватный монстр, вздрагивая от каждого его неровного вдоха. Три — почти четыре, — дня назад Паша впервые отхаркнул кровью, перед этим перенеся жутчайший тремор пальцев и ломку коленей. Вот он читал письмо его драгоценного Лёши из тюрьмы — и вот он еле открывает глаза, его лицо пылает от лихорадки, а кончики пальцев покрываются синюшной плёнкой. Скорая, сославшись на загруженность, отказалось приезжать, и Пете думалось, что он угонит первый попавшийся тарантас и заставит хоть всю больницу притащить сюда свои жалкие задницы, если бы Паша не потерял сознание. Все усилия Пети по итогу ушли на то, чтобы привести его в чувства, и ни о чём другом он думать больше был не в состоянии. Ещё Петя уверен, что до гробовой доски будет ненавидеть запах нашатырного спирта, которым пропах весь дом. Едва Паша слабо заморгал, и бледность его кожи перестала сливаться с холодильником, Петя позволил себе привалиться рядом и вцепиться в брата мёртвой хваткой. Он ни разу не верил в то, что всё обошлось, несмотря на то, что утром Паша выглядел вполне сносно. И он не ошибся. Следующей же ночью Паша разбудил его и мать, которая представляла собой полуживое существо. Последней Петя принёс две таблетки снотворного. А с Пашей, борющимся за короткие вдохи, он просидел до утра, шепча тому на ухо любой бред, лишь бы брат не провалился в небытие и слушал его, сосредотачиваясь хоть на чём-нибудь. В эту неделю Петя не появлялся в школе. Выпускной класс, все дела, но кому было хоть какое-то до этого дело? Разве что Паше, что хуже упёртого осла настаивал на посещении учебного заведения. Петя сдерживался из последних сил, чтобы попросту не запереть этого идиота дома. Паша, давно наученный, не лез к нему хотя бы с его успеваемостью и посещением, наверняка предполагая, что Петя прожигает эти дни в компании бухающих товарищей или промышляет мелким воровством, с помощью которого снабжает себя сигаретами, жвачкой, водкой и другими прелестями. Петю такой расклад устраивал. За исключением того, что он отсыпался, пока брат корчился в школе, иногда выпивал и пытался найти что-нибудь о том, что творится с его двойняшкой. Отрыв в захламлённом шкафу их медицинские книжки, Петя довольно скоро отыскал то, что ему требовалось. Такие вещи случались с Пашей и раньше, но мать никогда не упоминала о том, что тот чем-то болен, если вообще вовек не забыла об этом. А записи доисторических времён заставили Петю похолодеть. Надо будет в обязательном порядке спровадить брата в больницу, чтобы им на худой конец сказали, что с этим делать. Но терапевт принимает только в следующий понедельник, так что придётся подождать. Петя из-за этого ходил злее чёрта. Слава всем святым — к молитвам которых Петя прибегал только в крайней случае, — этой ночью Пашу ничто не побеспокоило, и тот, перед уходом робко спросив Петю, не собирается ли тот в школу, ушёл в одиночестве. Петя, как всегда, проспал часа четыре, еле-еле разлепив глаза, когда будильник задолбил по его барабанным перепонкам, оставил матери порцию омлета, сварганенного на скорую руку, накинул отцовскую куртку, которую одолжил после его долгожданной кончины, и поплёлся на типичное место встречи своих кентов, от вида которых порой тошнило. Есть ему не хотелось, но желудок просил заполнить его хоть чем-нибудь, так что Петя заткнул его мятой жвачкой, от которой сводило зубы. Сегодня он вяло участвовал в разговоре, почти не реагировал даже на прямые к нему обращения, в основном хмыкая или отнекиваясь, пустым взглядом пялясь в никуда. – Че такой кислый, Коваль? — спросил низкорослый бритоголовый паренёк, улыбка которого нагоняла жути своей вереницей чёрных зубов. То ли из-за его любви перебирать между пальцами мелочь, то ли из-за сияющей лысины за ним закрепилась кличка «Копейка». И этот тип совершенно не знал, когда следует заткнуться. – Зазнобушка постель не греет? Сплюнув ему под ноги, Петя уже потирал плечо, когда по коленям Копейке прилетел точный удар. Моська — самый младший, но далеко не последний по положению мальчишка в их сборище, был, пожалуй, единственным, кого Петя готов был терпеть дольше необходимого и не брезговал находиться в его обществе. Своё прозвище тринадцатилетний мальчонка получил благодаря заплывшему глазу и скошенной губе, делающих его лицо и нелепым, и пугающим одновременно. Его шепелявая манера речи тоже добавляла ему того шарма, который Пете приходился по душе. Ну, и ещё, конечно, ему просто льстило, что Моська практически сразу избрал Петю их негласным лидером, ненавязчиво бегая за ним хвостиком, когда позволялось. – А ты что же, помогчти хочешь? — усмехнулся Моська, глядя на упавшего Копейку сверху вниз. – Ты сильно рот-то не разевай, а то муха залетит. – Да он и не надеется, — подхватил Сеня, он же Сенич, пуская дым тому в лицо. – Такого молодца не пустят ни в пизду, ни в красну армию. – Идите вы, — подрастеряв былую язвительность, Копейка под насмешливыми взглядами поднялся с земли и остановил свой взор на Пете. – Что, дружище, уже и спросить нельзя? Петя, слегка разочарованный тем, что его остановили перед тем, как он бы впечатал кулак в его физиономию, только злобно клацнул зубами, задерживая на Сене предупреждающий взгляд. Вообще, у этого относительно высокого парня с костлявыми пальцами, которые всегда выигрышно смотрелись на чужих шеях, именно что отчество было Арсеньевич — Сенич, то бишь, — но Сеня прилипло к нему так, что уже мало кто мог бы назвать его настоящее имя. Сеня, как бы извиняясь, угостил Петю сигаретой. Петя никогда и словом не обмолвился о том, что у него есть подружка, но всегда остро реагировал на любые о ней высказывания, чтобы до тупого дошло, что лучше держать рот на замке, когда речь заходит о его невидимой девчонке. Кто-то вообще предполагал, что она исключительно гипотетическая, и Петя бесился только потому, что боялся упасть в грязь лицом. Петя же ни в жизнь не собирался рассказывать им о Кате. Больше того — если он кого-то из «своих» увидел бы рядом с ней, перебрал бы каждую кость по очереди. Их старший, Кирпич, ещё не пришёл, сто пудов зачем-то вызванный в участок с утра пораньше, и посему выходило, что они опять будут слоняться без дела. Не то чтобы у Пети чесались руки, но так было бы проще хоть на время отвлечься от безрадостных дум. Вспышка знакомых блондинистых волос невольно приковала взгляд Пети, и он сделал лицо настолько непроницаемым, насколько это было возможно. «Никогда не показывай, что имеешь слабости. Слабости в нашей профессии недопустимы», — говорил отец. Ему не нравилось считать Катю своей слабостью. Но Петя знал, что она является ею. Она была младше него, она была уязвимой для тех, кого он мог привести к ней, сам того не подозревая. Она прямо сейчас смотрела ему прямо в глаза, улыбаясь застенчиво, точно не слушая, что её подружка-Полина щебечет ей. Петя отвечал ей серым лицом и незаинтересованным фырчанием, слишком расплывчатым, чтобы его кенты соотнесли бы это с проходящей недалеко от них пятиклассницей. – Вот и я о том же, — весело пропел Сеня, очевидно, посчитав, что Петя отреагировал на слова, которых не слышал. – Ваши побегали, наши пообедали. Кто-нибудь однажды поделится с тобой, Копейка, ты, главное, не грусти. Очевидно, разговор о женских ласках ещё не закончился. Петя и рад бы абстрагироваться от него, да только это будет подозрительно, так что он, сохраняя каменную мину, отворачивается от юного красивого лица, не желая более выносить её погрустневшего взгляда. – А всё-таки, Коваль, повезло тебе, — тянет Копейка словно бы стараясь реабилитироваться, но делает этим только хуже: Петя близок к тому, чтобы запретить разговаривать о его возможной девушке вообще. – Не буди лихо, пока оно тихо, — вмешивается Моська, в очередной раз спасая шайку от гнева Ковалева. – Иначе так и не познаешь все тридцать три удовольствия — Коваль тебя из-под земли достанет. – А я потом уеду в Америку. – Гонять говно по берегу, — рассмеялся Сеня. – На какие такие шиши? Их, бесспорно, содержательный и бесполезный разговор прервал пришедший Кирпич и, не размениваясь на пустой трёп, быстренько обозначил планы на ближайшую неделю. Ковалю пришлось вставить своё слово, касающееся того, что в понедельник он будет занят. Старший не стал ничего расспрашивать, потому не решились и остальные. Сеня и Копейка пошли забирать мотоциклы; Коваль, вручив Моське несколько смятых купюр, попросил того купить выпить, и тот молча удалился в магазин неподалёку, посетители которого время от времени, проходя мимо, бросали на их угрожающего вида компанию взгляды разной масти: от осуждающих и испуганных до восхищённых и завистливых. Петя думал, что небольшой перерыв от товарищей пройдёт в молчании, но Кирпич разрушил его надежды. – Случилось чего? Кирпич среди них был единственным совершеннолетним, и аура его окружала соответствующая: он был шире в плечах, крупнее, хотя и уступал Пете в мускулатуре, в глазах было больше какой-то тяжести, которая Пете была тоже знакома, и говорил он действительно по делу, чем тоже Пете нравился. Пускай порой ему было сложно душить в себе порыв идти старшему наперекор. «Когда добьёшься авторитета, тогда и будешь вякать. Не пресмыкайся, но показывай уважение. Заречёшься поддержкой — дальше пойдёшь. Нет — затопчут и не вспомнят». Петя помотал головой, и отгоняя наставления отца, и отвечая на вопрос. – Ночка не сладкая, — ответил он, и голос показался ему хриплым даже для себя. – Зато рожа такая постная, будто умер кто. Такие шутки от старшего были делом привычным и в обычное время на Петю бы никак не подействовали. Но плечи Пети против воли сгорбились, и он успел в последний момент выдохнуть дым, чтобы не подавиться. Но Кирпич эти телодвижения заметил, и брови его удивлённо приподнялись. – Да ты че, Коваль… внатуре? – Типун тебе на язык, — огрызнулся Петя, злобно зыркая. – Отъебись по-братски. Плохо спал. Но Кирпич не был бы их старшим, если бы в некотором роде не выучил их поведение, слабые места и нужные точки. А ещё этот чёрт обладал проницательностью редкостной, которая во многом их выручала. – Матушке нездоровится? Дежурил у её постели? Сейчас эту проницательность Петя ненавидел как никогда. – Завались, — не оставлял попыток отвязаться. – Матушке уже лет как десять нездоровится, и ничего. – Тогда… как дела у твоего милого брата? Любой, кто видел Петю в состоянии крайней злости, сказал бы, что его глаза чернеют от гнева. Пете иногда казалось, будто перед его взором встаёт пелена, загораживающая все светлые оттенки. Прежде, чем он успел бы уловить в голове хоть одну мысль, он уже приподнимал старшего за грудки, рыча тому в лицо: – Ещё одно слово о моём брате — и тебя будут клевать вороны, понял? Я буду достаточно добр к тебе, чтобы не протаскивать твой позвоночник через задний проход, поэтому ты закрываешь рот и не вспоминаешь о его существовании. Усёк? – Воу-воу, — раздалось позади него, и Петя, опережая чужие раскалённые прикосновения, отпустил старшего, потирая костяшки пальцев. Кирпич смотрел на него задумчиво, и, боги, как же у Пети чесались руки. Несмотря на то, что он отошёл на несколько шагов назад, костлявые пальца Сени всё равно резко развернули его за плечо, а локоть Копейки довольно резво встретился с его боком. – Э-э, это че такое? — вышедший из магазина с тремя бутылками водки Моська быстро очутился рядом, вставая перед Петей. – Ахуели? – Ах, у ели, ах, у ёлки, — пропел Сеня, хрустя костяшками. – Ах, у ели злые волки, — подал голос Кирпич, и все повернулись к нему. Старший сделал неопределённый жест рукой, и все, кроме Пети, отступили. Кирпич же обратился к Пете: – А тебя, дорогой мой Коваль, я не хотел обидеть. Семья-семьёй, но ты же не сможешь вечно быть нянькой для твоего жалкого братца. Пора бы мальчику отрастить зубки, а? Петя дёрнулся в его сторону, но товарищи не позволили ему: схватили под обе руки. Моська ощетинился, но не посмел бы влезать. Петя знал, что его ожидает наказание. И он знал, что этот удар будет далеко не самым сильным, что ему приходилось ощущать в жизни. Как и ожидалось, кулак Кирпича хотя и оставил кровь в его носу, почти не почувствовался. Петя только сплюнул и улыбнулся. Обидно было бы только, если бы зуб выбил. Но Кирпич не был способен вырубить его, не в этой жизни. Петя не покачнулся, сбрасывая с себя чужие конечности. Судя по поджатым губам, Кирпич не был доволен тем, что его удар не произвёл должного впечатления, но должен был к этому привыкать. Но наказание было получено, и Петя был уверен, что Кирпич не стал бы нарываться на его гнев лишний раз без причины. Он оказался прав. – Не принимай близко к сердцу, Коваль, — ухмыльнулся Кирпич. – Я думаю, твой брат мог бы быть нам полезен… да и денег вы могли бы выручить больше. – Нет, — мало того, что Петя был в ярости, чтобы слушать это, одна только мысль о том, чтобы втянуть Пашу в его дела, разжигала что-то в груди. Что-то, что Петя не привык чувствовать. «Беспокойство — это слабость. Избавься от слабостей. В нашей профессии о них нет времени думать. Хочешь остаться у дел — не отвлекайся на глупости». Глупость… Паша был для него чем угодно, но не глупостью. Паша представлял слишком большую угрозу для всего, что Петя успел построить. Для всего, чему отец успел его научить. – Я, кажется, ясно сказал, что не хочу слышать о брате ни слова. Или ты глухой? Если Кирпич и был оскорблён, то никак этого не показал, к большому удовольствию Пети, наконец, оставляя эту тему. Петя хотел бы быть уверен, что более разговор об этом не будет заведён, но не стоило обманываться. Что-то в том, как навязчиво Кирпич пытался узнать о его брате, наводило на определённые мысли. Но пусть только попробуют его тронуть. Петя не посмотрит на то, кто это будет. Он дорого за это заплатит. Паша — не глупость. Но Петя не беспокоится о нём. Он просто дал обещание, и он его сдержит. Ни больше, ни меньше. Считая встречу оконченной, Петя забирает у Моськи одну бутылку и шурует в школу, ни капли не удивляясь, слыша быстрые шаги позади себя. Моське нереально повезло быть тем, кого Коваль не хочет приложить лицом об землю постоянно. Иначе грозным взглядом тот бы не отделался. Петя, чисто ради веселья, идёт в школу, и негодующее ворчание младшего товарища этого почти стоит. Уроки уже закончились, но это не значит, что здесь нечем заняться. Он мог бы поиздеваться над заблудившимися в коридорах пятиклассниками, но его намерение портит один настырный ребёнок, идущий под ручку со своим бурятским дружочком. Перед малышом — как Петя мысленно привык его называть, — строить из себя Бугимэна не хотелось. Поначалу Петя объяснял это тем, что те, кто тусуется с его братом, попадают в некий стоп-лист, но сейчас он уже и сам проникся к этой мелюзге добрыми чувствами. Что, впрочем, всё равно чести ему не делало. Злой на себя, он всё-таки рыкнул на кучку каких-то школьников, что моментально выронили свои книги. Упомянутая парочка неразлучных друзей тоже подпрыгивает, и Антон смотрит на него, как олень, пойманный в свете фар. Второй же, имя которого Петя не потрудился запомнить, смотрел на него с благоговением и заговорил первым: – Привет, Коваль. Петя, пряча ухмылку, никак не поменялся в лице, хотя в обычное время поставил бы на место. Но этот мальчишка, по крайней мере, додумался правильно к нему обратиться. Пускай и до тех пор, пока ему разрешили бы вякать. – Закуришь со мной? — раз уж ему не дали повеселиться с несчастными детишками, Антону придётся одолжить ему своего друга. Моська, раскусив его замысел, хрюкнул в кулак, тоже доставая свою пачку. В глазах бурята смешались трепет и тихий ужас. – К-конечно, — нашёлся он спустя несколько мучительно долгих секунд. – Если т-ты угощаешь. Петя молча протянул тому сигарету, которую парнишка неловко прикусил. Следом Петя даже был так любезен, что придержал сигарету, пока поджигал её. Ожидаемо и непременно — паренёк, едва затянувшись, закашлялся, хлопая себя по груди. Зажжённая сигарета упала на пол, и, как бы Пете этого ни хотелось, но школу сжигать было нельзя. Слишком много ненужных проблем. Моська мигом затушил её, глумясь: – Ну-ну, так дела не делаются. Кашель подействовал на Петю оглушающе. Он на короткое мгновенье потерялся в пространстве, на какую-то роковую секунду представил, вспомнил, увидел, как кашель такой громкости бьёт по слуху, как после этого ковёр окрашивает алое пятно. Как пальцы брата в его руках немеют, холодеют… Как его спина изгибается от боли, а заплетающийся язык бормочет: «Больно… не могу… очень больно…» Петя зажмурился до белых пятен и рявкнул: – Хлопни его по спине, а то он скоро лёгкие выплюнет. Антон, что до этого изображал статую, отмер и аккуратно, пожалуй, что излишне, помог другу прийти в чувства. Паренёк, то краснея, то бледнея, изо всех сил сдерживал рвущиеся наружу хрипы и виновато переводил взгляд с окурка на Петю и обратно. – Из-звини… — замямлил парнишка, отмахиваясь от каких-то успокаивающих слов Антона. – Я не… Я не х-хотел… – Ты знаешь, малец, сколько стоят сигареты? — безжалостно продолжал Моська. – Хочешь влететь на деньги? – Что? — вступился вдруг Антон, порядком удивляя всех присутствующих. – Но вы ведь сами ему предложили. И это всего лишь одна сигарета. Малыш не переставал вызывать в Пете непонятный интерес. Из того, что ему довелось видеть и свидетелем чего приходилось стать, Антон не мог связать и двух слов, когда одноклассники зажимали его по углам. Он растерянно и по-настоящему жалко хлопал ресницами, и нижняя губа его дрожала, что раззадоривало обидчиков только больше. А когда красноречие в малыше и просыпалось, обычно это делало только хуже. Ибо любому дураку было ясно, как день, что Антон готов нести любую чушь, чтобы постараться заиметь хоть какую-то защиту. Это однажды вынудило заступиться за него и Петю, и он представить себе не мог, что с тех пор жизнь будет сталкивать его с этим ребёнком постоянно. Антон, что до смерти боялся подначек тупых школьников и трясся рядом с ними, как осенний листочек, смело смотрел в глаза Пете и сейчас уже перестал даже вздрагивать при его появлении. С чем связаны такие перемены, Петя не мог уразуметь. Одно ему было понятно: Паша мог разглядеть в этом ребёнке то же, что и Петя видел перед собой в данный момент. – На будущее, малыш, — сказал он своим самым суровым тоном, с долей удовлетворения замечая, как решимость в глазах Антона стремительно тает. – Не перечь старшим. Целее будешь. Казалось, вот оно: Антон проглотил язык и оторопел. Но… – Если ты думаешь, что я буду слушаться тебя, потому что ты защищал меня от… них, то я тебя ни о чём не просил. И Алтан сигарету не просил тоже. Так что это ваши проблемы. Моська за спиной Пети сделал несколько угрожающих шагов вперёд, но Петя преградил ему путь рукой. Он сам подошёл к Антону и наклонился ровно настолько, чтобы встретиться со светло-серыми глазами, на дне которых давно плескался страх. Антон храбрился недолго; отвёл взгляд и тяжело сглотнул. Петя положил ладонь ему на плечо и сжал с такой силой, что малыш тихо охнул. – Тебе повезло, что двое человек, за которыми я приглядываю, являются и твоими друзьями тоже. И я закрою глаза на твоё неуважение. На этот раз. Но я очень не люблю, когда меня злят. А ты, судя по всему, любишь ввязываться в неприятности. Не стоит. Ты с ними не справишься. Со мной ты не справишься. Понял? Кивни, если да. Ни жив, ни мёртв, Антон кивнул так, словно кто-то дёргал его головой. Переведя взгляд на притихшего бурята, Петя сказал ему: – А ты прекрати блеять, как овца. И научись курить. Или в следующий раз заставлю собирать окурки по курилкам, — дождавшись ещё одного нервного кивка, Петя заключил: – Свободны. Антон потащил несопротивляющегося друга под руку, и в коридоре стало блаженно тихо. Петя в полной мере наслаждался этой тишиной, пока поднимался в библиотеку, чтобы проверить наличие там брата. Просто на всякий случай. Прислушавшись к бормотанию Моськи, он различил: – Блеяш. Блеяшка. Бляшка. Бяшка. Бяша… – Что ты там бубнишь? — позвал Коваль. – Да вот прозвище придумываю, — охотно ответил Моська. – «Блеять», слово такое звучное. Точно на слуху будет, если-таки… Петя в самом деле послушал бы это, чтобы не заполучить скуку, но один-единственный случайный взгляд на торчащий лист бумаги в раскрытом рюкзаке одного из посетителей библиотеки за мгновенье поднял перед его глазами красную тряпку. Петя не посмел бы ошибиться. Почерк собственного брата он узнал бы где и когда угодно, он был выгравирован в его сознании. Все его маленькие подсказки на полях их общих учебников, его одолженные записи, подписи в олимпиадных листах и грамотах, разложенных на столе, в текстах сочинений, некоторые из которых Пете пришлось слушать, дабы успокоить мельтешащего туда-сюда Пашу. Девичье визжание вернуло его в реальность, чтобы он понял, что уже прижимает того, у чьих ног валялся этот рюкзак, к книжной полке, держа за горло. Никто, как и всегда, не решался вмешиваться, боясь попасться под горячую руку. Пете понадобилось три попытки, чтобы обрести голос, охрипший от едва сдерживаемой ярости. – Какого хуя это у тебя делает? Лицо напротив он разглядел только сейчас, но совершенно не придал этому значения. Кто-то из его одноклассников, кажется, но настолько не запоминающаяся физиономия просто не могла остаться в его памяти. Необычно, прежде этот тип не проявлял интереса к его брату. – Достань листок, — помог Моська, похоже, догадавшийся по пристальному взгляду Пети, на что тот смотрел хищником. Когда девчонки не сдвинулись с места, он гаркнул: – Живо! Одна из них сподобилась вытащить его, и Петя только убедился в своей догадке: витиеватый, мелкий, красивый почерк Паши украшал этот лист, подозрительно напоминающий по расположению текста то ли какое-то длинное сообщение, то ли сочинение, то ли… письмо. – Начинай говорить, — прорычал Петя, давая повисшему в его руках парнише немного воздуха. – Какое право ты имеешь… — попробовал кто-то, но был прерван крепкой затрещиной от Моськи. Ропот становился всё громче. Терпения, которое можно было бы терять, у Пети уже не было. – Я считаю до трёх, сука. Если на счёт «три» я так ничего и не услышу, ты попрощаешься с носом. Не заставляй меня доставать нож. – Это… это моё! — наконец, завыл парень, пачкая руку Пети своими слезами. Затылок парнишки немилосердно встретился с полкой, на этот раз сильнее. – Попробуй ещё раз. – Ладно… Ладно, отпусти, я скажу! — когда Петя никак не шевельнулся, парнишка забормотал: – Я нашёл это на парте… наверно, оставил кто-то… Не выдержав, Петя ударил его. Ударил кулаком ровно в нос, сразу чувствуя хруст хрящей. Ровно, точно, сильно. Парень под его рукой взвыл, безуспешно пытаясь прикрыть пострадавшее место трясущимися пальцами. «Гнев полезен, когда запугивает. Гнев должен быть оружием, а не помехой. Гнев придаст тебе нужных сил, а не сделает уязвимым». Петя утробно зарычал, мысленно посылая отца к чёрту. Буквы, выведенные рукой Паши, обрывали последние заслоны в груди. Кто-то не просто оскорбил его брата. Кто-то посмел взять, возможно, даже прочитать, что-то настолько личное, что написал его брат. Он даже догадывался, кому было посвящено это письмо, и то, насколько для Паши это было тяжёлым делом. Он знал, что за почти четыре этих года Паша не получал от Лёши ни единой весточки. А когда получил, чуть не отправил их обоих на тот свет своим ужасающим приступом. Петя невольно узнал много об их дружбе, и, хотя ему было совершенно всё равно, он не был чувственно атрофирован настолько, чтобы не понимать, как Паша переживал из-за того, что Лёша не связывался с ним. Теперь же, когда Паша наверняка вывернул в этих строчках всю свою душу, кто-то вероломно посягнул на его искренность. И ведь точно понятия не имел, что сотворил. Но Петю это не волновало. О, нет, больше нет. – Ты. Смотрел? — нож сверкнул между пальцев Пети. Истерика парня с выпученными от страха глазами его ни капли не трогала. – Один… – Н-нет! Нет, нет! Я не смотрел! Я не… я просто… взял… Просто взял и всё! – Ах, ты просто взял? Нож был приставлен к горлу. Парень стал оседать на пол, но Петя ему этого не позволил. Мотнув головой, он подозвал Моську, и тот незамедлительно сделал то, что от него требовалось: схватил висячего мешком школьника под мышками, заставляя того держать голову прямо неумолимой хваткой на подбородке. – Знаешь ли ты, нежить, чьё это? — короткий кивок. – Знаешь ли ты, что трогать того, кому это принадлежит, запрещено? – Т-так я же… я не трогал! Я ничего ему не сделал! Я хотел отдать! Хотел… – Не вздумай мне пиздеть, — чуть проведя лезвием, Петя наблюдал, как тоненькая кровоточащая царапинка расцветает на коже. У парниши, по виду, закружилась голова. – Я дал тебе шанс, но ты очень меня расстроил. Более того, ты очень, очень зря пытаешься выставить моего брата идиотом. Ты за это заплатишь, непуганая дрянь. Дорого заплатишь и всем об этом расскажешь. Что если кто-то хотя бы неровно дыхнёт в его сторону, и я узнаю об этом, я вас всех со свету живу. Не сразу, так по частям. Каждого. Тебе ясно? — обведя взглядом застывших от ужаса остальных, он повторил: – Всем ясно? – Матерь божья, — воскликнул кто-то, и раздался хлопок дверей в библиотеку. Петя не сдвинулся с места. Был бы это пусть сам директор, Пете было по боку. Прямо сейчас его волновало только то, чтобы до всех дошло. Дошло, что… Но такие же, как у него самого, глаза цвета липового мёда, на свету похожие на ореховые, смогли выбить его из колеи достаточно для того, что он опустил нож. Но, к сожалению брыкнувшегося грешника в хватке Моськи, недостаточно для того, чтобы Петя забыл о своей цели. Возможно, теперь у него получится разобраться с этим быстрее. – Потерял что-то? — спросил Петя, глядя ровно в глаза брата и намеренно игнорируя побочные вскрики, ахи, вздохи и охи на фоне. С пришедшей партией ненужных людей шума как-то поприбавилось. Маска, которую Паша надевает на лицо, расклеивается и трескается. Пете отчего-то больно видеть его таким несобранным: Паша мнёт пальцы, бегает глазами по всему помещению, сжимает губы, словно с них вот-вот грозит сорваться вопрос. А ещё Паша точно раскусил в насмешке Пети то, что тот в первую очередь хотел бы услышать. И Паша говорит: – Я в порядке. «Нихуя ты не в порядке», — со злостью думает Петя, с бешенством дёргаясь к листку, из-за которого началась вся эта кутерьма. За свою жертву он не переживает: Моська отпустит того только через свой труп. – «И я даже знаю, почему ты так растерян. Идиот. Какой же идиот». Петя надеется, из последних остатков сил надеется, что Паша не потеряется. Но при виде утраченного листка, который Паша просто не мог небрежно оставить на парте, как утверждал живой труп, трепыхающийся в лапах Моськи, на лице Паши расплывается пятно до того тягучей тоски, что Пете кажется, что он в ней сейчас утонет. Он возвращается к бледному, как полотно на праздничном столе, парнишке, поворачивая голову того в сторону застывшего с куском бумаги в руках Паши. Паша пробегается глазами по написанному, и его напряжённые плечи немного опускаются. Но глаза его, когда он поднимает их на Петю, умоляют его о чём-то. – Пе… — он обрывает себя, сталкиваясь с холодным предупреждением во взгляде брата. – Коваль. Отпусти его. Пожалуйста. – С чего бы мне это делать? Разве он не довёл тебя до белого каления, забрав твоё письмо? Паша дёргается, как от пощёчины. – Ты… читал? Они… — его глаза метнулись к толпе позади него. – Кто-то читал? – Этот клянётся, что нет, — указывает на парнишку. – Ты же клянёшься мне, а, нежить? Жертва безвольно кивает и трясётся так, будто его колотит лихорадка. Паша недоверчиво покосился на него, но сразу же сделал выражение лица каменным. Но Петя увидел заминку. И это ему ой как не понравилось. – Так-так-так, — насмешливо протянул он, и парень перед ним, похоже, обмер окончательно. – Так ты по-прежнему лжёшь мне, сука? – Нет… Нет, пож.. Пожалуйста, отпусти! – Говори, как было, — обратился Петя теперь к брату. Паша еле заметно качнул головой, и Петя буквально прожёг его взглядом. Таким, которым мог бы убить, если бы тот имел физическую силу. Паша мялся. Это нереально действовало Пете на и так в говно расшатанные за всю неделю нервы. – Ты же не собираешься выгораживать этого выродка? А? Паша сглотнул. Паша снова покачал головой. Петя низко потребовал: – Словами. Я жду. – Он выхватил письмо, когда я писал его. Паша выпалил это скороговоркой, словно кто-то ввёл лимит на время. Или же он опасался, что не осмелится сказать это ещё раз. Молчание Пети красноречиво вынудило его продолжать. – Он убежал прежде, чем я опомнился. Я не знал, где искать. – Неправда! Ты… Вся непрошенная публика вновь синхронно ахнула, когда Петя заткнул недоумка ошеломительным ударом в живот. Тот согнулся в три погибели. Моська, наклонившись к нему, прошептал так, что, тем не менее, все услышали: – Не пизди-ка ты, гвоздика. Ты облегчишь всем жизнь, если будешь сотрудничать. Себе особенно. – П-пошёл ты… Кажется, стадия послушания закончилась: у мальчишки проснулась тупая смелость. Или же отчаянное желание вякнуть хоть что-то, чтобы не быть совсем уж побеждённым. П-ф-ф, у Пети не было на это времени. У него просыпалась жажда убивать. – Теперь ты говоришь, что это мой дорогой брат лжёт мне? — Петя опустился на корточки, хватая парня за загривок и заставляя того морщиться. – Н-нет… Нет… Хватило его смелости ненадолго. Опять началось это противное нытьё. Отвратительно. Почему Петя всё ещё не перерезал ему глотку? – Тогда как прикажешь тебя понимать? Как ты думаешь, кому я поверю? Как ты думаешь, как быстро вся твоя гнилая кровь выйдет из тебя? — он на короткий миг обернулся, и пристальный взгляд Паши, проследивший за его метнувшейся в карман рукой, парализовал его. Он не мог больше шевельнуть рукой. Не мог заставить себя достать лезвие. Ненавидел. Как же Петя его ненавидел. Петя не мог быть слабаком. Как минимум потому, что некому будет защитить брата. К чёрту… Пошло всё к чёрту… Напоследок познакомив лицо парнишки с полом, Петя отошёл от него, встряхиваясь. – Но я не хочу пачкать руки. Можешь до конца совей никчёмной жизни благодарить моего брата за то, что его добродетель настолько широка, что дотянулась до такой падали, как ты. Надеюсь, ты передашь любому желающему поиграться со смертью, что он, - указал кивком голову на изваяние, которое изображал бледный Паша, — неприкосновенен. В следующий раз разговоров не будет — только нож под ребром. И ещё… Если ты или кто-то ещё видел, что написано в письме, и попробует распространить это, он очень горько об этом поплачет с того света над своей могилой. Ты всё понял? – Д-да… – Не слышу. – Да! Да, я понял… я понял… Кивок; Моська убирает руки, и туша мешком падает на колени, сжимая дрожащие плечи. Словно только этого все и ждали, шум переходит в какой-то один сплошной ультразвук, и Петю плавненько ведут в кабинет директора. Он оглядывается только для того, чтобы вложить во взгляд, направленный на Пашу, весь тот ураган из эмоций, который сейчас бурлит в его груди. Он сам до конца не осознаёт, что хочет передать, но брат, весь такой сломанный, болезненный на вид и безуспешно пытающийся удержать подобие контроля над выражением лица, подводит его. Выбивает почву из-под ног. Зачем? Зачем Пете так яростно за него вступаться? Сколько бы он ни задавал себе этот вопрос, ответ был слишком колючим и жалящим, чтобы признаваться в этом даже самому себе. При том, что Паша был концентрацией того, что он так ненавидит: беспомощность, безвольность, бескорыстность, готовность подставляться ради бог знает кого и жертвовать себя в угоду чужой милости. Паша пренебрегал собой и абсолютно о себе не заботился. Всегда безмолвно следовал тому, что Петя ему указывал. И Петю злило это. Он остался только потому, что Петя его об этом попросил. Потому что… представить свою жизнь без… без… Только допустить мысль о том, что Паша мог бы… сделать то, что Петя не раз ему говорил. Исчезнуть из его жизни. Неужели Паша настолько не ценит свою жизнь? «А какая у него жизнь?» — резало сознание глумливо. – «Что всё время твердил отец? Бесполезный, ненужный, разочаровывающий, слабый…» Петя мог ненавидеть Пашу за то, что он заставляет его чувствовать то, что ему чувствовать не положено. Он был в какой-то степени его совестью, которую Петя не мог полностью заглушить, так как Паша о ней напоминал. Сам того не зная. Конечно, Паша никогда не стал бы использовать что-то против него. Или против кого бы то ни было. Он просто не умел. Даже не задумывался о таких низких вещах. Голоса директора и завуча летели мимо его ушей. Петя сжимал пальцы, сосредотачиваясь на внутренних размышлениях. Нет, их конченый отец понятия не имел о том, что Паша из себя представляет. Он был бесполезен, быть может, для их криминальных дел, потому что Паша был человеком редкой чести и достоинства, честным и принципиальным. Разочарованием для школы он не был точно: чтец, с необыкновенной памятью, с артистизмом, который Петя ни за что бы в нём не заподозрил, если бы не видел собственными глазами, как преображается брат, беря в руки книгу. И как его глаза хотя бы на короткое время зажигаются и горят, по-настоящему горят. Никаких правил он никогда не нарушал, был тихим и спокойным, не был обделён умом и трудолюбием; и если бы не репутация их семьи, наверняка был бы принят с распростёртыми объятиями. Слабым из них двоих Петя с чистым сердцем назвал бы себя. Ведь Паша, даже если он сам этого не понимал, был сильным, невероятно сильным и сумевшим пройти через многое в одиночку, при этом заботясь о нём, о матери и о том единственном друге, из-за которого разваливался на части. Он столько стерпел от отца: и физического, и морального; но даже его сила не была безграничной и смогла пошатнуть его волю. И Петя знал, что во многом именно он был в этом виноват. И он намеревался костьми лечь, но исправить это. Признать эту ошибку было больно. Но ещё больнее ему было бы в один день осознать, что его родной человек окончательно сломался на его глазах, рассыпался в пепел. И даже тогда, несмотря на это… Пете он был бы нужен. Нужен больше всего на свете. Эгоистом Петя привык себя считать. Так он им и будет. Он будет держать Пашу столько, сколько потребуется, чтобы тот обрёл чувство собственной важности. А если нет — Петя не даст ему никуда деться. И ни ебучая волчанка, ни призрак отца, ни другие люди Пашу у него не заберут. В тот роковой день, когда Петя впервые осознал, что брат не всегда сможет быть рядом, он дал себе обещание защитить его любой ценой. Он будет защищать всё, что ему принадлежит. Если это будет означать, что в его жизни останутся все те, кто ему необходим… по какой бы то ни было причине. И что ему за это будет?! Да плевать он на всё хотел! И пусть хоть весь мир его за это ненавидит. Ненавидеть сильнее Пети никто не сумеет. Недаром же даже умалишённый отец называл Петю чокнутым. Что-то из непрекращающегося полёта слов высшего состава до него всё-таки долетело; например, что у него конфискуют нож и сигареты и отстранят от занятий на неделю. Смешные такие; как будто Петя не игнорировал существование школы всю прошлую неделю и отстранение задело его вообще хоть на толику. Да он бы поклонился им за этот подарок! Как оказалось, Моське удалось улизнуть до того, как его приволокли бы за компанию с Петей, и он дожидался его на заднем дворе. Моська сказал, что заныкал водку в библиотеке, чтобы её не отобрали, и звал Коваля её забрать. Пете бы точно не помешало отбросить этот день, оставить его в мутной жидкости, обжигающей горло и затуманивающей надоедливые мысли, но сначала ему надо было убедиться в том, что Паша не схватит очередной приход, когда останется дома с треклятым письмом. – Забери, — скомандовал он Моське. Он также щёлкнул пальцами. Моська понял и всунул ему в руки полупустую пачку из своих запасов. – Зайди к Смирновым, положи посылочку в почтовый ящик. С этими словами Петя достал любимую Катину клубничную жвачку, которую планировал отдать сегодня сам, да портить настроение ей не хотелось своей неуравновешенностью. Так он мог бы загладить вину за то, что избегал её последние дни, и отдать презент нужно было в любом случае. Задобрить, так сказать. Моська с деловитым видом кивнул, кладя жвачку в карман. Петя понадеялся на то, что он не дырявый. Впрочем, обычно Моська был расторопным, чтобы волноваться об этом. – Кинешь ей в окно камешек, она поймёт, — на всякий случай наставлял Петя, хотя такие просьбы не были для младшего товарища новостью. – Только не расхуярь стекло и желательно не показывайся на глаза её предкам. А то напугаешь своей рожей кривой. – Так точно, кэп, — усмехнулся Моська и, увернувшись от подзатыльника, поскакал обратно в школу. Петя принялся не спеша пачкать лёгкие никотином, точно зная, что Паша появится на крыльце с минуту на минуту. И он не прогадал. Литературный кружок закончился ещё минут как десять назад, но его братец вечно задерживался. Паша тоже не удивился, завидев его, но подошёл неуверенно и, прочистив горло, пробормотал: – Ты как? Не удостоив его ответом, Петя спустился по ступенькам, держа курс на дорогу. Паша, естественно, поплёлся за ним. Петя ждал, когда Паша созреет для своих тупых вопросов. Тот не заставил себя долго ждать. – Тебя отстранили от занятий? – Догадайся, — Петя выдохнул дым в сторону, но сучий ветер направил его наискосок. Паша туго прокашлялся, и Петя подавил в себе желание развернуться и проверить, не стало ли его лицо бледнее обычного. – Значит, да. Но ведь… скоро выпускаться… – Избавь меня от этого, — оборвал его Петя. Он направил диалог на то, что изрядно беспокоило и бесило его с утра. – В понедельник поедем в больницу. – Что? — шаги Паши стихли, и Пете пришлось повернуться. – Что-то с матушкой? Петя закатил глаза. – С тобой, еблан. Или тебе от удушья память отшибло? – Со мной… — Паша растерянно бегал глазами по лицу Пети. – Со мной всё хорошо. Тебе не стоит так переживать. И тот парень… Я не хочу, чтобы из-за меня тебе прилетало. – Пиздишь, как дышишь. Ей-богу, каждым ведь словом, — Паша открыл рот, но Петя не дал ему сказать, подходя ближе и твёрдо говоря: – Не усложняй мне работу и не пиши свои слезливые вещи в школе, и тогда мне не придётся за тебя впрягаться. Либо научись стоять за себя сам. Но покуда я жив, тебя никто не тронет без моего ведома, ты помнишь? – Помню, — робко кивнул. – Вот и всё. И да, ты не в порядке, глянь на досуге свою мед-карту. Я не хочу больше тебя откачивать. – Прости… – Заткнись. И начинай идти, я голоден, как волк, а дома нет ни черта. Теперь Паша шёл под правую руку от него, стараясь поспевать за его быстрым и яростным шагом. Дома брат первым делом пошёл проверять состояние матери, а Петя с кислой улыбкой посмотрел в холодильник, где из съедобного был только лёд в морозилке. Есть мамины заготовки он не стал бы и под страхом смерти, а тащиться в теплицы было незачем. Но Паша словно из воздуха достал спрятанную глубоко в шкафах муку и попросил: – Сходи в яму. Может, картошка осталась ещё? Я лепёшки сделаю, — и виновато добавил: – Магазин далеко, не успеем, наверно… – Лады, — брякнул Петя и двинулся к общим ямам. Путь лежал неблизкий, и, когда он вернулся с парочкой прилично выглядящих картофелин, Паша уже вовсю орудовал на кухне. Краем глаза Петя увидел на печке изрядно помятый белый листок, но ни заглядывать, ни тем более спрашивать Пашу об этом он не собирался. Готовка хорошо его отвлекала, и Петя рассчитывал на то, что сегодня ночью сюрпризов в виде лихорадки не будет. – Спасибо, — сказал Паша, беря принесённую картошку. Спустя какое-то время он сказал: – Ты говорил, я мог бы защищать себя сам. Ты можешь меня научить? Петя и сам думал об этом. Ему было бы намного спокойнее, если бы Паша обладал минимальными умениями рукопашного боя. Или хотя бы приёмами уворотов. Было бы вдвойне славно, если бы он мог ответить потенциальным обидчикам и словесно, но Паша ни за что не ответит на оскорбления, игнорируя их колоссальным запасом терпения. Но с этим можно работать. Загвоздка была только в том, что хилое тело Паши может быть не готово к силовым нагрузкам… но упёртость и целеустремлённость могут с лихвой это компенсировать. – Могу, — согласился Петя. – Но с этого момента ты под моей ответственностью, — как будто до этого не был… – и я буду отвечать за тебя перед другими. Ты делаешь всё, что я говорю. И бить себя позволяешь только мне. Понял? – Тогда ты обещаешь, что перестанешь публично заступаться за меня и портить себе учёбу? – Хорошо, — скрипя зубами. – Хорошо, — отразил Паша, чуть улыбаясь. – Первым делом ты отдашь своё имя, — когда возражений со стороны Паши не последовало, Петя хотел продолжить, но стук в дверь его отвлёк. На пороге стоял Моська. Петя обменялся с ним взглядами, и по его ухмылочке понял, что подарок Катя приняла. Может быть, Петя выберется завтра к ней в гости, чтобы слушать её звонкий голос, жалующийся на дурацкую домашнюю работу, и сидеть на её идеально заправленной постели, пока она заплетает тугую косу, мило хмуря брови. А потом они сядут листать старые газеты, решая кроссворды и сканворды, и Катя будет объяснять ему все непонятные слова, которые Петя всё равно забудет через пять минут… – Федя! — окликнул Паша с кухни. – Отужинай с нами. Попытки Моськи отмахнуться не увенчались успехом. Петя, разнеженный сладкими мыслями, не стал поправлять Пашу. Всё равно обращаться по прозвищам ещё не скоро привыкнет. Зато у него появилась хорошая идея. – Страхолюдина, иди-ка сюда, — наворачивающий первую порцию лепёшек Моська отозвался коротким «м-м» и кивнул, мол, слушает. – Коли уж ты такой мастак придумывать клички, придумай и моему кровному родственничку. Глаза Моськи полыхнули. – Уно моменто, — с полным ртом буркнул он и, поразмыслив с минуту, подошёл к заваленному книжному шкафу, с закрытыми глазами доставая одну книгу наугад. – «На дне», — торжественно объявил он. – Максим Горький. Имечко звучное само по себе. Пашка, что скажешь? Будешь Горьким? – Да ты что! — возмутился он. – Порочить такое имя… Пускай псевдоним, всё равно кощунство. – Дай сюда, — скомандовал Петя. Он отлично помнил эту потрёпанную книжонку. Как и то, что спиздил её из библиотеки. Но об этом никому знать необязательно. Список действующих лиц пьесы пестрел яркими именами, на которых Петя сосредоточил своё внимание. Михаил Иванович Костылев, Василиса Карповна, Наташа, Медведев, Васька Пепел… Пепел. Петя мысленно уже сравнивал Пашу с этим словом. Ну, прямо знак Судьбы, не иначе. – Пепел, — сказал он вслух, пробуя на вкус. – Отныне так тебя зовут. – Красиво, — хмыкнул Моська. – А что скажет купечество? Паша провёл пальцами по буквам на книге в руках брата, и губы его беззвучно прошептали: «Пепел. Меня зовут Пепел». – Процитируй своего Пепла, — предложил Моська, выжидающе смотря на Пашу. Паша задумался, видимо, рыща в памяти в поисках нужных строк. Когда он заговорил, Пете почудилось, что слова его въедаются под кожу. – «Всякий человек хочет, чтобы сосед его совесть имел, да никому, видишь, не выгодно иметь-то её». Моська, словно не замечая, как закоченел Паша, с восхищением попросил: – А ещё? Ещё можешь? – «А куда они — честь, совесть? На ноги, вместо сапогов, не наденешь ни чести, ни совести…». Петя молчал, прибитый, отчего-то пристыженный, сбитый с толку. А Моська всё просил и от воодушевления разве что не подпрыгивал. А Паша… Паша будто рождался на его глазах новым человеком. Его холодного, отстранённого, пустого взгляда Петя не узнавал. Как и его слов, которые были чужими. Не его. – «… оттого я вор, что другим именем никто, никогда не догадался назвать меня». Это были слова Пепла. Васьки Пепла. Философия которого была Паше так далека. Но которую Паше ещё придётся познать. По его, Пети Коваля, вине. Ведь через каких-то два месяца Петя Ковалев сядет в тюрьму.