Короткометражный герой

      1989

                    Раннее утро. Она натягивает чулки на стройные ноги. Грудь уже скрывает лиф из блестящей золотистой ткани, и кожа сияет под лучами утреннего солнца, редкого осеннего гостя. Он манит ее к себе, и, когда она встает между его ног, пальцы забираются под резинку чулок, аккуратно тянут наверх. Их утреннее приветствие. Их ночное прощание. Она молча проводит рукой по его волосам, и он давит отчаянное желание в груди. Хочется большего. Несоизмеримо большего, чем эта спальня и это утро. Хочется забрать себе каждое следующее. Забрать себе право видеть ее в другое время и в другом месте и точно так же касаться.       Она закуривает сигарету, отворачивается к окну. Ветви деревьев отбрасывают тонкие тени на ее тело, хрупкое, такое хрупкое. Но он больше не боится сломать его. Он знает, что она не позволит.       — Между нами ничего не может быть, Бен, не стоит и пытаться. Мы с тобой обречены. Отношения… это не для нас.                            Сначала Бен приезжал в Москву по действительно важным делам: он встречался с членами политбюро, которые казались подозрительно дружелюбными и словно заискивающими, хотя Бен знал, что он был в их власти; один проеб — и его сдадут в Воут за долларовый выкуп. Но, кажется, игра была куда сложнее, ведь никто не торопился затыкать им кадровые дыры и отправлять в ебеня или в горячие точки. Советская элита решила повторить сценарий Воут, только на свой извращенный манер.       Солдатик в США рассказывал о военном превосходстве; Солдатик в Советах вещал про эпоху гласности, перестройку, охуенность советских супергероев и светлое будущее. Бен чувствовал себя… странно. Он всю жизнь высмеивал коммунистов и боролся с ними в глупых боевиках Воут. Вдруг в Москве, в красном сердце этой чертовщины, он услышал, что самая громкая часть партии стремится к демократии.       Бен едва не засмеялся в голос, когда услышал это. Блять, он все-таки пережил коммунизм!       Декабрь он провел, наблюдая со стороны за съездом депутатов, словно заточенное идеологическое оружие. Слышал крики из закулисья и видел драки с экранов съемочной группы, пока в кулуарах играл роль говорящих мышц новой власти, а вечера проводил в компании Славной Пятилетки — самой громкой команды суперов, которой не хотелось оставаться с консерваторами, и теперь они постигали демократию. Они не были обдолбанными супер-уёбками, как их дефективные собратья, но выпить умели, поэтому Бен легко нашел с ними общий язык. Барьер между паршивым русским и слабеньким английским стирался первыми стопками.       Как-то раз после съемок «Взгляда» Бен открыл для себя бары для иностранцев, и после стольких лет подполья это было откровением. У входа дежурила милиция, и внутри создавалось впечатление, что из-за каждого угла следили сотрудники КГБ, а из русских пускали только суперов и проституток. Атмосфера была даже более колючей, чем в рюмочной со всяким сбродом, так что потом Пятилетка познакомила его и с другими местами. Вокруг этих ребят всегда вилось множество девушек, особенно после съемок. Бен не знал, как они дошли от «в СССР секса нет!» до валютных проституток, но последние охотно нападали на местных суперов. И на него — с удвоенной силой.       Были и другие, более тонко играющие. С одной из таких Бен оказался в своем номере в гостинице Метрополь. Она украдкой приблизилась к нему в ресторане, где Пятилетка бурно отмечала очередной успешно отснятый эфир, и прилипла до самого вечера, строя глазки и невесомо касаясь его руки. Как только они остались наедине в его номере, она застенчиво провела ладонью по его бедру, и дальше он действовал по привычке: ладонь забралась под юбку, очерчивая резинку чулков и оттягивая ее; губы требовательно накрыли губы. Из-под гладкой ткани атласной рубашки торчали острые бусинки сосков. Она восторгалась его силой приторно томным голосом, а ее податливое тело ощущалось так же, как десятки, сотни таких же тел до нее. Он даже не запомнил ее имя.       Когда она оседлала его, он ощутил приятное, знакомое давление, а перед его глазами встала Рита и ее холодный взгляд.       «Мы с тобой обречены».       Он сжал бедро девчонки, впиваясь в податливую плоть. Она уязвимо постанывала, что бы он ни делал, а ее пальцы дрожали. Она ничем не напоминала Риту даже издалека — ее стоны были редкой симфонией, которую надо было заслужить, а не дешевой попсой.       «Отношения — это не для нас».       — Будешь моим папочкой, Солдатик? — сладкий шепот у его уха. Девчонка поерзала на его бедрах, потерлась о его твердый член. Он чувствовал ее возбуждение, она практически насаживалась на него через ткань брюк. Влажная. Податливая. Доступная.       У него были сотни похожих на нее побед, и все они давались легко. Оттрахать такую — все равно что выкурить сигарету; просто сладкие минуты легкости в голове. Он мог взять ее хоть на глазах у целой толпы, и она бы отдалась. Он не испытывал стыда ни перед собой, ни перед Ритой, потому что не считал это изменой.       Чтобы изменять, нужно быть связанным с кем-то. Он никогда не принадлежал кому-то одному, даже самому себе. И уж тем более не Рите.       Нет, дело было не в стыде. Просто это было скучно. Эта сучка была не более чем очередной засечкой на изголовье постели. Его интерес быстро угас, и грудь сдавила незнакомой тоской. Одноразовые девчонки не заполнят пустоту.       Он отстранил ее от себя и усадил на край кровати. Выпрямился, поправляя рубашку, и небрежно бросил деньги на стол.       — Не в этот раз. Такси оплачу.       Она разочарованно хмыкнула:       — Никогда бы не подумала, что Солдатик такой… нерешительный.       — Если хотела чего-то пожестче, могу отшлепать. Не сможешь сидеть неделю, — его голос звучал не как угроза, не как обещание, а просто устало.       Она спешно привела себя в порядок и ушла, а Бен остался. Но ненадолго. Полчаса померив комнату шагами, он поймал такси до аэропорта и несколько часов провел в зале ожидания, чтобы улететь в Ленинград первым же рейсом.       Москва засела в печенках. Он хотел увидеть сына.              

***

      — Я не могу начинать все сначала, когда ты возвращаешься из Москвы, Бен.       — Не будь такой драматичной. Я же не чертово замужество предлагаю. Я… просто хочу знать, какого хрена между нами происходит.       — А что это может быть? Ты не станешь ждать меня после работы и терпеть одиночество, а я… я не жена генерала. Не буду сидеть у окон неделями и прозябать без работы.       — Работа, уважение… у вас тут государство слетело с рельс, твой отдел расформировали, а ты все еще цепляешься за это! Может не нужно больше никому ничего доказывать?       — Хочешь быть главой семьи? Хочешь, чтобы я зависела от тебя?       — Хочу, чтобы ты перестала строить из себя чертову железную леди! Я тебе не враг.       — Я уже жила так. Я полагалась на своего мужа, пока он был рядом. Пока я была ему интересна чуть больше, чем его работа. Мужчины имеют свойство уходить, находя что-то более увлекательное. Уходить надолго — иногда навсегда. А я остаюсь. Я всегда остаюсь, Бен.              Рите было непривычно осознавать, что Джон, сверхсильный ребенок Воута, был одним из самых милых и добрых детей, кого она видела. Но, возможно, она просто привыкла; просто смогла разглядеть в нем больше, чем в других.       Они с Беном играли в странную игру под названием «Семья». Никто не знал правила. Они изобретали их на ходу, на бегу, на лету. Если для Бена шарада была привычным обстоятельством, то Рита словно проснулась не в своей жизни: в чем-то более ярком, громком… свободном. По утрам она наступала на игрушечных солдатиков, вечером уворачивалась от случайно прилетавшего на кухню мяча, брошенного не с нечеловеческой силой, а просто неосторожно. Джон, маленький, сломленный, был податливее глины; он скукоживался под малейшим давлением, будь то грозный взгляд или повышенный голос, и у Риты что-то ныло в груди, когда она видела его таким.       Она хотела детей, разумеется, но «рожать для себя» казалось эгоистичным. Она даже не понимала, что значит «для себя» — как можно было создать новую жизнь, чтобы заглушить свое одиночество? И вот, на нее свалился ребенок, поистине достойный ее самой — и нескольких сеансов с психоаналитиком. Они были похожи: светлые волосы почти одинакового оттенка, голубые глаза. Людей было легко ввести в заблуждение, и часто даже не приходилось уточнять, что она не родная мать Джона.       Но заставить себя абстрагироваться было тяжелее. Она понимала, что за пару лет уже прикипела.       За ее спиной раздались мокрые шлепки босых ног по линолеуму. Стоявшая в кухне и без энтузиазма нарезавшая овощи Рита обернулась и увидела, что Джон вылетел из ванной в мокрой футболке и шортах и побежал в гостиную, включил телевизор. Послышалась знакомая песня из заставки. В последнее время телевизионных программ стало так много, что она перестала следить за ними.       Рита завернула в ванную, схватила полотенце и направилась в гостиную. Джон был так увлечен, что даже не обернулся, когда она зашла.       — Настолько торопился, что забыл про полотенце? — непривычно мягко спросила она.       Он угукнул.       — Мне же не холодно, — он пожал по-детски тоненькими плечами. Уменьшенная копия своего отца.       Они говорили исключительно на русском. У Джона был едва различимый акцент, в отличие от Бена, все еще путавшего окончания. Алиса оказалась отличным учителем, и как же жаль, что никто кроме нее даже не ожидал, что за неуязвимым фасадом маленького супергероя будет скрываться прыткий ум.       Рита набросила на него, мокрого насквозь, полотенце, и вытерла его белокурые волосы. Он изобразил недовольство, но Рита заметила его улыбку — его сопротивление было не более чем игрой.       — Посмотришь телевизор со мной? — пробормотал он из-под полотенца.       — Я занята, Джон.       — Ты прямо как папа… — пробурчал он, не ожидая другого ответа.       Рита грустно улыбнулась. Разумеется, ему не хватало Бена — единственной постоянной в его жизни. Раньше она бы не поверила в это, но Солдатик оказался хорошим отцом: верным, полностью преданным своему сыну. Поездки Бена в Москву давались тяжело им обоим.       — Как дела в школе? — вопрос неловкий, как-то сам сорвался с языка.       Джон напрягся.       — Ну, я бегаю быстрее всех в классе.       — Я даже не сомневалась в этом.       — Учитель сказал, что мне надо в какой-то… дюшес.       Рита застыла на мгновение.       — Ты имеешь ввиду спортивную школу? — с сомнением спросила она.       — Да, точно. Я сильнее всех остальных ребят!       — Джон, ты удивительный ребенок, — она убрала полотенце и коснулась его по-детски тонкого плеча, — настолько удивительный, что для других людей это может быть… шоком. Помнишь, что говорил тебе папа?       — «Не выебываться», — процитировал он. Рита едва не закатила глаза. На некоторые привычки Бена не могла повлиять даже она.       — Не слишком выделяться, Джон. Это очень важно. Помнишь, как мы договорились? Если ты сможешь ужиться с обычными детьми, то ты продолжишь ходить с ними в школу. А если нет, то…       — Я понял, — резко выпалил он, и взгляд уперся в экран, словно так он пытался вытеснить дурные мысли из головы.       В Советском Союзе было исключительно мало детей, похожих на Джона, потому что нестабильность сыворотки не позволяла закрепить ее потенциал генетически, а проводить эксперименты над несовершеннолетними было незаконно. Школ для детей со сверхспособностями практически не было; большинство из них обучалось дома, в изоляции. Рита хотела, чтобы Джон провел детство среди обычных детей, а не дома или в лаборатории, под прицелом правительства, проживая подобие жизни. Он был достаточно умен, чтобы подыгрывать, и Рита искренне верила в него. Верила настолько, что была готова пострадать из-за этого.       — А долго еще меня будут называть Александром? — вдруг спросил он.       Рита уперла взгляд в бегущие по экрану зернистые картинки.       — Долго, солнышко.       — Почему? Им… им не нравится мое настоящее имя? А почему ты и папа все еще называете меня Джоном?       Рита слегка улыбнулась. Его настоящее имя для американцев значило то же, что для русских — Иван. Первый и очевидный выбор. И все же ребенок Солдатика, созданный в лоне американской корпорации, едва ли мог сбросить с себя такую ношу. Это имя было его шрамом, его печатью — все остальное только прикрывало суть.       Поддельное имя Бен выбрал сам. Рита удивилась и спросила, почему именно «Александр» — в честь Македонского или императора Александра Великого? Она ожидала получить брутальный и мужественный ответ, но тогда Бен лишь нагло усмехнулся: «в честь того, кто проебал Аляску».       — Твое настоящее имя никогда не поменяется, Джон. Смотри на это, как на игру.       — Странная игра, — по-детски наивно ответил он. Но он не спорил. Он понимал. Всегда все понимал.                     Джон не был человеком в привычном смысле слова, но иногда Рита забывала про это. Однажды в ноябре ее разбила простуда, сильная, с таким кашлем, что легкие словно разрывало по швам. Пока Бен подыгрывал верхушке партии в Москве, она притворялась перед его сыном, что ей совсем не плохо: после работы делала с ним уроки, готовила ему ужин и допоздна сидела за отчетами с работы. Она начала злиться от бессилия, но тихо и молчаливо. «По-советски».       Однажды вечером Джон возник в гостиной так тихо, что Рита, едва не заснувшая прямо на диване, даже не заметила его приближение. Он навис над ней маленькой тенью, и ей почти показалось, что во тьме его глаза горели красным. Но нет. Просто обман зрения.       — Тебе плохо? — тихо спросил он. Джон не знал, что такое «плохо». Не физическое значение слова.       — Температура, — вяло ответила она.       — Температура? — удивленно переспросил он и тронул ее за руку. Тогда-то она поняла, что нечеловеческие силы притупили его осязание. Он с трудом ощущал нечто столь незначительное, прямо как его отец, который едва чувствовал ее прикосновения.       Рита никогда не думала, что ей придется объяснять ребенку, что такое болезнь. Джон сделал вид, что понял, но Рита знала: человеческая уязвимость все еще была для него чужеродной. Возможно, стоило порадоваться: ей достался маленький человек, чьи страдания она вряд ли увидит; маленький человек, которого не заберет несчастный случай или болезнь. Но ценой уверенности было то, Джон вырастет, так и не познав то, что обычные люди чувствовали каждый день.       Джон выслушал ее и убежал на кухню, а Рита тяжело закрыла глаза. Хоть бы не уснуть прямо здесь… хоть бы не разбудил полуночный звонок с работы… сил вставать уже не было.       В следующий раз, открыв глаза, она увидела перед собой Джона с чашкой чая в руках. Судя по цитрусовому запаху, чай с лимоном. Он сделал то же, что она обычно делала для него, когда он грустил или не мог справиться с уроками, и его внимание согрело ее сердце.       Он аккуратно сел рядом и протянул чашку. Она улыбнулась ему, перенимая ее и грея пальцы о фарфор — ее бил озноб.       — Лучше? — с надеждой спросил он. Рита кивнула. Его лицо просияло. Он забрался на диван и лег ей под бок. Места с избытком хватило на двоих. Рита краем глаза заметила, как Джон отрешенно смотрел в потолок. Его мысли были где-то далеко.       — Расскажи о папе.       — Думаю, он лучше расскажет о себе. Поговори с ним, когда он приедет.       — Он ничего не скажет. Мне иногда кажется, будто… будто до меня его тоже не было.       — У твоего отца была сложная жизнь, — неуверенно ответила она, не зная, стоит ли. Имеет ли право? — Он расскажет, когда придет время.       — Оно не приходит!       — Ну ладно. Что ты хочешь узнать?       — Почему мы отличаемся от других?       — Это непростой вопрос, малыш.       — Нет, самый простой.       Рита усмехнулась. Настойчивый. И она поддалась: рассказала про сыворотку, давшую силы им обоим, и про работу Бена на Воут. Исключила все страшные детали, немного сгладила острые углы и оставила лишь суть. Могло показаться странным, что нарцисс вроде Бена не стал выставлять себя героем в глазах собственного ребенка, но Рита знала его достаточно хорошо. Покинув Воут, он стал совсем другим. Хуже или лучше — уже не ей судить.       — То есть, это не просто так, а специально? Но почему папа? Почему я?       Сколько раз она спрашивала себя нечто подобное… Почему одних сыворотка лишала разума, а других делала богами? Почему одни оставались людьми, а другие теряли человеческий облик?       Рита промолчала. Джон тоже. Словно забыл, почему и зачем спросил. Шли минуты; она успела подумать, что он заснул, когда он вдруг повернулся и уткнулся носом ей в плечо.       — Ты тоже уйдешь? Как Алиса?       Она не хотела врать ему. Знала, что доверие ребенка не получить пустыми обещаниями, но очень легко потерять. Она не могла дать ему никаких гарантий — даже себе не оставила ничего, кроме надежд и иллюзий.       — Я буду рядом. По крайней мере, постараюсь.       — Хорошо, — она почувствовала его кивок. В голосе такое смирение… Рите стало тревожно от одного его отзвука в голосе семилетнего ребенка. Маленького, хрупкого ребенка, который боялся своих сил.       Так не должно быть. Не должно.       «Почему я?»       Почему он?              

***

      

      Джон постукивал шариковой ручкой по парте, стараясь слушать учителя. Он отвлекался, то подбрасывая записки соседу, то просто что-то вырисовывая на вырванном из тетради листе — чтобы учительница не отчитала за рисунки на полях. Он настолько сосредоточился, чирикая ручкой героев из недавно увиденного мультфильма, что даже закусил губу. И вдруг, когда он поднял взгляд, все вокруг стало темным. Цвета исчезли, остались только белый, черный и что-то между ними.       Его учительница превратилась в скелет, вокруг которого вырисовывались тонкие-тонкие очертания ее тела; он видел, как между ее ребер билось сердце, словно птица в клетке. Джон отшатнулся, резко ударив рукой по парте; он едва видел ее, только державшие столешницу ярко-белые железные ножки.       — Александр, прочитай следующий абзац.       Александр. Сквозь панику, поднимавшуюся в груди, он смог вспомнить: его имя! Имя понарошку. Он смог различить очертания учебника на столе, но текст исчез. Его словно… стерли. Сровняли с бумагой. Остались лишь пустые блекло серые листы.       Низенькие каблуки учительницы с глухим стуком ударялись о линолеум, и Джон с ужасом слушал, как она приближается к нему, ожидая его ответа. Его взгляд замер на столе; он боялся даже шевельнуться.       — Я все прослушал, — выдавил он первое, что пришло на ум. Он понял, что, если его все же заставят читать, ему крышка. Как он объяснит, что ничего не видит?..       — Я так и подумала, — на парту легла ее ладонь-скелет, с хрустом сжимая что-то — бумажку рисунками! Он едва видел ее, она стала совсем тусклой по сравнению с силуэтом ее костей. Джон оцепенел в ожидании. — В следующий раз будь внимательнее, — пожурила она неожиданно мягко, словно заметила, что ему не по себе.       Джон выдохнул с облегчением, когда его отрывок подхватил другой ученик.       Послышался осторожный вопрос от ближайшего одноклассника, спросившего, в порядке ли он. Джон покачал головой и пробормотал что-то невразумительное в ответ, а потом зажмурился изо всех сил. Это не помогло; его взгляд легко пробивал веки, и Джон никуда не мог деться из этого черно-белого мира плясавших костяных теней.       Оглянувшись, он замер в ужасе: весь класс наполняли такие же скелеты, удерживавшие в себе сокращающиеся внутренности. От страха его скрутила тошнота. Дрожа, он вытянул вперед руку и увидел тонкий механизм своей кисти, тоже состоявшей из множества белых, ярко очерченных костей. Он замер на месте, пытаясь сделать вид, что ничего не происходит, но его сердце бешено билось в груди, а дыхание было поверхностным, резким. Он боялся смотреть вниз, не хотел видеть свое тело, хотя ему и было интересно, совсем чуть-чуть. Просто… это было слишком. И он не знал, как вернуть привычное зрение на место. Куда подевались все цвета? Почему какие-то вещи кричали белоснежно яркими пятнами, а какие-то исчезали?       Он дождался конца урока и лишь тогда подошел к своей учительнице. По сторонам он не смотрел.       — Позвоните моему папе, — попросил он, стараясь держать себя в руках. «Не выебываться». Джон понятия не имел, что именно это значило, но примерно понимал смысл: ему нельзя привлекать лишнее внимание.       — Что-то случилось? — мягко спросила она. Джон потупил взгляд; ее ласковый голос не вязался с ужасным видом ее черепа, сплошного белого пятна со множеством скрытых полостей.       — Я… я заболел.       — Что у тебя болит?       Джон задумался, прежде чем ответил:       — Всё перед глазами плывет…       Он вспомнил, как выглядела Рита, когда ей было плохо, и старался вести себя так же: чуть нахмурился, ссутулил плечи. Приложил ладонь ко лбу. Он словно стал горячее…       Ее сочувствующий вздох выдал, что она, кажется, поверила, и ее ужасный череп кивнул ему. Вместе они ушли в учительскую, и там она позвонила к нему домой. Джон надеялся, что папа уже вернулся. Скоро Новый Год. Он обещал, что прилетит из Москвы. Что он ему скажет? Джон ведь вел себя, как настоящий мужчина: не ныл и не плакал. Наверное, папа не расстроится.       На первый звонок ответа не было — никого нет дома. Джон едва скрыл разочарование. Учительница попыталась еще раз, видимо, позвонила на другой номер, и тогда все получилось. После недолгого разговора она повесила трубку, а Джон ждал вердикта, все еще кося взгляд в сторону и не глядя на зловещий скелет его учительницы, на колотящееся за ребрами белесое сердце.       — Твоя мама скоро приедет.       Джона удивило, что именно в такой момент у него вдруг появилась мама.                     Грудину Риты будто чем-то придавило, когда на другом конце представились — звонила учительница Джона. Рита напряженно сжала пальцы, ожидая что-то куда хуже, чем отчитывание за неподобающее поведение.       Оказалось, что Джон плохо себя чувствовал. Рита немедленно отпросилась с работы и всю дорогу до школы думала, что бы это могло значить.       Школа стояла на месте. Целая. Все встречавшиеся ей люди тоже выглядели невредимыми. Она нашла Джона в учительской начальных классов. Джон упер взгляд в пол, словно боялся смотреть на окружавших его учителей и детей — она никогда не видела его таким застенчивым. Рита притянула его к себе и неосознанно погладила по голове. Она забрала его со школы, и по дороге он шел, словно наощупь. Когда они отошли подальше, он описал ей, что случилось. Рите приходилось перекладывать в голове факты, чтобы составить цельную картину: почему он почти не смотрел на нее; почему в металлической машине он постоянно жмурился, говоря, что все было слишком ярким?       И лишь когда они добрались до дома, все сложилось: это было рентгеновское зрение. Рита едва не засмеялась. Безумная способность, до которой могли додуматься только душевнобольные, для ребенка такого возраста могла быть лишь пыткой. И каким образом Джон пользовался им, обходясь без условностей: источника и приемника излучения? У нее едва голова не пошла кругом. Об этом даже не стоило думать. Оказавшись в безопасности ее квартиры, мальчик заметно расслабился и теперь просто переживал, что не сможет посмотреть мультфильмы. Периодически она замечала, как внимательно он рассматривал бытовые приборы, словно мысленно разбирал на части. Новая способность, сначала испугавшая его, постепенно завладела его вниманием.       Рита всю ночь раздумывала над тем, как помочь ему. Она связалась с коллегами из расформированного отдела, пробежалась по старым отчетам о способностях Джона и заключениям врачей, но не нашла ничего полезного. Поздно вечером Джону уже не хотелось ничего разглядывать, и музыка по радио перестала отвлекать, и в конце концов он не выдержал: свернувшись калачиком на диване в гостиной, он закрыл глаза ладонями, уставший, подавленный. Большую часть ночи он провел без сна.       Когда минуло три часа ночи, Рита забралась на диван рядом с ним и притянула к себе.       — Мы разберёмся, Джон. А пока тебе нужно отдохнуть. Все пройдёт, вот увидишь.       Он прижался к ней, зарываясь в ее плечо. Она не стала отстраняться, позволив ему спрятаться от кричащего черно-белого мира.       — А можно я буду называть тебя мамой?              

***

      Ленинград встретил морозным утром, уже не ошеломительно мерзким и промозглым, а вполне привычным. Бен быстро добрался до дома Риты по пустым заснеженным улицам.       По привычке хлопнув дверью, он осознал, что, должно быть, никто еще не проснулся. Бен не ошибся: он застал Риту и Джона спящими в гостиной, и от этого вида у него снова стеснило грудь. Неправильно, что его сын так лип к ней. Она даже не была его матерью. Наверное, стоило напомнить об этом и ему, и ей, но в этом было что-то обезоруживающее; что-то, что беспокоило и успокаивало одновременно.       — Ладно. Какая нахуй разница, — проворчал он. Хотя бы его сын еще не проебал эту женщину.