Короткометражный герой

      1986 год

             Во всем мире началась ликвидация ядерного оружия, а США и СССР решили превратиться из врагов в заклятых друзей, периодически имеющих друг друга. Бен наблюдал за этими событиями, схватившись за голову и неподдельно охуевая. Самая закрытая в мире страна решила выйти на контакт с его родиной в самое неподходящее время! Бен бы не поверил, что такое привидится ему даже под внутривенным коктейлем из героина и абсента. Но пару месяцев назад рванула Чернобыльская атомная электростанция, и тогда-то Бен понял, что пределы для его охуевания были куда шире, чем он думал.       Бена отправили на ликвидацию последствий аварии вместе с парочкой других советских суперов, на которых меньше всего отыгралась их дефективная сыворотка. Бен работал с ними уже год и так и не запомнил их странные имена. И, как бы Бену ни была противна мысль, что он оставит сына одного, Рита лично поручилась, что с малым все будет хорошо. Бен был вынужден ей доверять — это был первый пункт их договора о сотрудничестве. Алиса тоже была рядом все это время, и именно из-за нее Бен сохранял веру, что, вернувшись, не встретится с кучей трупов и осатаневшей версией сына.       Три месяца он провел в Чернобыле: помогал откачивать радиоактивную воду, рыл тоннель под реактором, строил защитную стену вокруг, отсыпал дамбу. Потом сооружал «саркофаг» для реактора до самого начала лета. К тому моменту ему казалось, что он уже провонял радиацией, словно через него пропустили весь Чернобыль, а вместо воды он пил радиоактивный шейк. Когда на него наводили дозиметр, он ревел с таким омерзением, словно мог вот-вот взорваться.       До возвращения домой Бену пришлось просидеть в изоляторе со стенами из свинца целый месяц, пока на нем тестировали какой-то изотопный коктейль, который должен был снизить уровень радиации в организме. Если чернобыльская атмосфера действовала на него не сильнее, чем испорченный хот-дог, то этот изотопный коктейль отрубил его на несколько дней. Когда он проснулся, то почувствовал, словно его мозг откатился до базовых функций. Зато потом дозиметры наконец замолчали, и сознание постепенно прояснилось.       Вернувшись домой, Бен понял, что его опасения не оправдались лишь отчасти: трупов в квартире не было.       Был ни во что не ставящий его, вечно орущий, в конце концов разбалованный Джон. Видимо, его небесно-голубые глаза и ангельские светлые волосы разжалобили Алису, раз Джон начал качать права даже у отца.       В первый же вечер, когда он вышел на прогулку с сыном, тот забрался на идиотскую маленькую горку, и встал наверху, задумчиво глядя на нее. Вся его веселость вдруг улетучилась, хотя на площадку он шел вприпрыжку, срывая длинные травинки вдоль дорожки.       Бен выкуривал одну сигарету за другой, наблюдая за ним. Из открытых окон окружавших их домов звучали фразы из эфира Фила Донахью, говорившего с неким Познером. Его позабавило, когда во всех домах разом зазвенела произнесенная женским голосом фраза: «в СССР секса нет!». Бен понял бы ее значение, даже если бы совсем не говорил на русском, и он не был согласен. Возможно, он был в каком-то другом СССР с другими женщинами. Он бы усмехнулся этой мысли, если бы родная речь не превратилась в напоминание об уязвимости его положения.       В какой-то момент малой требовательно протянул ему руку. Бен покачал головой, напоминая, что такое не пройдет:       — Спустись сам.       Сын топнул ногой.       — Нет! Тут высоко! — воскликнул он.       — Это просто смешно, Джон.       Его сын уже мог начать летать, если бы захотел. Сотрудники лаборатории Воут, которым Бен размозжил черепа перед уходом, успели признаться, что малой убил собственную мать в родах, а потом взлетел (и выглядел, словно Антихрист, еще и измазанный в крови). Они думали, что это напугает его. Или заставит поверить, что крысы в белых халатах справятся с таким ребенком лучше, чем его отец — еще одно облитое кровью чудовище.       Бен был неплохим кэтчером, так что поймал бы сына в случае чего. Но его волновало то, почему Джон больше не пробовал летать. Он даже на время забыл про свой лазерный взгляд и проявлял недовольство, как обычные дети: надувая губы, препираясь и плача. Если бы Джон не оставался таким же выносливым и сильным, Бен бы подумал, что жизнь в Советах выветрила из его крови американскую сыворотку.       Эта «обычность» отчасти радовала, но… Бену была чужда мысль, что его сын мог стать просто человеком.       — Не буду. Страшно, — опять заканючил сын. Потом посмотрел на спуск и сделал шаг назад.       Бен подошел к смехотворной детской горке и взглянул на сына, стоявшего немного ниже уровня его груди. Джон снова протянул к нему руки.       — Эй, ты уже не младенец. Пора проявить самостоятельность.       Джон заупрямился и покачал головой.       Блять, родной отец ведь не просил его прыгать в ядерный реактор! И почему он не мог просто поверить?       Первым, что пришло ему в голову, было разозлиться и снять сына с горки, а потом уйти домой, чтобы это было ему уроком. Но Бен отмел эту мысль, только потому что она была похожа на любимый прием отца: развернуться и уйти.       — Ладно, — Бен протянул ему руку, в которой не было сигареты. — Садись на чертову горку.       Джон сжал его ладонь и сделал, как ему велели, усаживаясь у самого края. Только после этого Бен отпустил его руку и отошел к низу спуска.       — Теперь оттолкнись. Я тебя поймаю.       Джон все еще смотрел на него с сомнением.       — С тобой ничего не случится, — продолжил Бен, уже борясь с желанием прокусить себе язык, чтобы не объяснять очевидные вещи.       — Правда?       Бен тяжело вздохнул и кивнул, втаптывая дотлевшую сигарету в землю.       Малой просиял. Он сполз ниже по горке и скатился с веселым криком. Бен поймал Джона и закатил глаза: и это стоило таких уговоров? Но в момент, когда сын оказался в его руках, раздражение немного стихло. Он скучал по этому ощущению… близости семьи.       Когда Джон попросил покататься на его плече, Бен даже не захотел возразить.              И все же иногда ему не хватало терпения — например, когда Джон закатывал истерики насчет конфет, которые хотел съесть перед обедом; Алиса обычно пыталась договориться, а Бен открыто ставил малого на место, и истерика продолжалась, пока Джон не начинал поверженно икать и замолкал на пару часов. В такие моменты Бен пытался понять: он жестокий ублюдок или делает все правильно?       Суровый мысленный голос говорил, что воспитание может быть только таким, но тон подозрительно напоминал отцовский. Хотя у Бена не было никаких кассет или фотографий, которые бы напомнили о его семье и их жизни, он хорошо различал чужие убеждения в голове. Они давили на череп изнутри и казались все более и более чужеродными с каждым годом вдали от дома. Ему хотелось запихнуть их в самый далекий край сознания и больше никогда не услышать.              Одним спокойным июльским вечером он пропустил три звонка. Уже предполагая, кто мог доставать его и по каким вопросам, он игнорировал звонок намеренно, чтобы побесить человека на другом конце провода. Когда телефон начал звонить уже в четвертый раз, Бен все же поднял трубку.       — Добрый вечер, — раздался привычный выверенно деловой голос Риты, в котором все же слышались недовольные нотки. — На следующей неделе тебя ждут в лаборатории вместе с Джоном и Алисой.       Бен даже не подумал над вежливым ответом:       — Ну и нахрена?       — Никаких исследований, я обещаю. Просто нужно пообщаться с вами.       — Женщина, у меня нечеловеческое обоняние, и я чую пиздеж за версту.       — Мы говорили о доверии, помнишь? Придется перейти от слов к делу.       Бен хмыкнул. Доверие… оно ничего не стоило.       Или не совсем ничего?       — За доверие нужно платить. Достанешь для меня виниловую пластинку?       — Смотря какую. Некоторые из них стоят… где-то два года в тюрьме.       — Поверь, она стоит именно столько. Я не продам доверие за меньшее.       — Тогда…       — И проигрыватель.       Из трубки послышался усталый вздох.       — Жду тебя в лаборатории в понедельник, в десять утра. И только попробуй опоздать.       

      

      Его маленького сына вызвали в лабораторию на разговор с врачами, а Бена — на полноценный допрос.       Сначала он дал показания насчет Чернобыля, расписался за все свои действия, подписал еще одно приложение договора о неразглашении. Потом очередной испытатель нервов решил допросить Бена насчет работы компании Воут, задавая новые формулировки одних и тех же старых вопросов: что за состав был у сыворотки, какие побочные явления наблюдались, кто проводил введение и контроль результатов. Бен признавал свой похуизм новыми способами, говоря, что побочки уже не помнил; имен людей не узнавал, а договор перед введением сыворотки просто пролистал.       Несмотря на начавшееся разоружение, главам Советов все еще хотелось усовершенствовать своих героев и сделать их чуть лучше, чем сверхсильными алкашами. Все те герои, с которыми виделся Бен, были будто под разным градусом: кто-то вел себя откровенно невменяемо, кто-то — так, словно только выпил бокал вина. Бен даже не мог представить, каким образом советская сыворотка могла превратиться в вечную капельницу с этиловым спиртом, и тем более не знал, как его знания могли помочь с этим.       Но советские ребята оказались не хуже, чем американские, хоть он и не сразу осознал это. Его команда, Расплата, была в вечном исступленном неадеквате даже с нормальной сывороткой, и он не видел их уебищность в упор. Или просто не хотел открывать глаза.       Бен не знал, почему не замечал все это в прошлом, а теперь с такой опаской глядел на других супергероев, которые раньше могли бы стать его приятелями или собутыльниками. Ведь суперы не были хрупкими и недолговечными, в отличие от людей, и соответствовали его уровню. Что изменилось?       Может быть, он просто не хотел, чтобы такие же мерзкие дегенераты предали Джона, как это сделала Расплата с ним самим. Но его сын был чертовым избранным, Люком Скайуокером. Бен понимал, что ему не стоит переживать, ведь у Джона в будущем хватит сил расправиться с любым придурком, каким бы сильным или тупорылым он ни был.       Даже осознавая это, он не желал видеть, как толпа долбоебов низведет его до своего уровня. Поэтому, когда после допроса ему показали фотороботы двух местных супергероев, слетевших с катушек из-за побочного действия сыворотки, он без раздумий согласился устранить их.              

***

      Люди в белых халатах и однотонные холодные стены пролетали мимо, незаметно перетекая из одного коридора в другой. Алиса шла рядом и озиралась по сторонам, едва успевая за шагами Бена. Он несся по этому безобразно разросшемуся больничному подвалу, с самых входных дверей чувствуя зудящее желание уйти отсюда как можно скорее. Он нес Джона на руках весь путь, чтобы никто не тронул его даже по случайности.       Неужели Рита не могла выбрать место получше, если хотела поболтать? Конечно, рана от лазеров давно зажила, но Бен не мог отделаться от воспоминаний о лаборатории Воут и от липкого чувства ненависти, цеплявшегося в самое нутро.       И все же здесь не было странных камер с датчиками температуры и толстыми дверями, которые прямо говорили о том, какие опыты в них ставили. Эта лаборатория выглядела не так омерзительно, но Бен все равно не оставил бы сына без присмотра.       Рита появилась в конце коридора, в облегающей иссиня-черной юбке и дурацком белом халате, портящем шикарный вид. Она кивнула ему и Алисе, которая смущенно склонила голову в ответ и поприветствовала ее на русском. Девчонка выглядела так, словно случайно встретила своего кумира. Или другую учительницу, более крутую — черт разберется, кого уважала эта каста. В любом случае Бен не понимал ее теплых чувств к властной блондиночке. Он был уверен, что сильные женщины ненавидели друг друга.       — Специалисты уже собрались и ждут только вас.       Бен едва ощутил, как Алиса ткнула его локтем в бок:       — Мы выглядим, словно неблагополучная семья. Это все из-за тебя, — усмехнулась она.       Для Бена шутка прозвучала слишком реально: он не сомневался, что наследство от его семейки будет херовым. Он и так делал больше, чем его родители, и все равно чувствовал нечто неправильное. Один из самых сильных суперов не пользовался своими силами — совсем. Бен начинал предполагать, что в его сыне тикала бомба или зрел какой-то другой пиздец, готовый рвануть в самый неподходящий момент.       — Что за специалисты?       — Детские психологи, психиатры, психоаналитики. Они обследуют Джона комиссионно, чтобы выяснить, почему он не проявляет свои способности.       — Ясно. Давай-ка сначала поговорим наедине, дорогая, — Бен поставил Джона на пол и схватил Риту за запястье.       Сын захотел подойти поближе, ведь ему явно не нравилось в больничных стенах, но Бен отстранился и потащил Риту за собой. Лишь на миг обернувшись, он увидел, как Алиса села на корточки рядом с Джоном и начала с ним говорить.       Они свернули направо, в соседний немноголюдный коридор, а потом еще раз — в закуток, где их никто бы не увидел.       — Я не давал согласия собирать комиссию из разных «психов», — процедил Бен.       — Для этого не нужно твое согласие. Простая беседа — это неинвазивная процедура, знаешь ли.       — Конечно, конечно. Я знаю, насколько безобидны мозгоправы — они ведь не промывают людям бошки.       — Послушай…       Бен схватил ее за плечи и впечатал в стену. Рита резко выдохнула, словно из нее выбило весь воздух, но Бен рассчитал силу и знал, что боль — это блеф.       — Нет, ты послушай. Я не хочу, чтобы моего сына исследовали, как какую-то диковинку. Что бы ты ни говорила, целая комиссия вокруг одного ребенка — нихуя не безобидная процедура.       Рита попыталась высвободиться, но Бен крепко держал ее, чтобы она не вздумала пропустить мимо ушей ни одно слово.       — Будь мужчиной и перестань бояться врачей, — процедила Рита, все еще пытаясь отцепить его руки своими тоненькими пальцами. В ярости Бен сжал ее плечи сильнее, и она зажмурилась — теперь точно от боли.       — Дело не в этом! Ты воспринимаешь ребенка как ебучую крысу-альбиноса, вот в чем проблема!       — Отпусти меня… и выслушай.       Бен взглянул в ее серьезные, полные решительности глаза и отступил. Когда он отошел, Рита выглядела так, словно хотела вжаться в стенку, чтобы оказаться подальше от него. Вместо этого обошла полукругом и встала ближе к выходу. Так ей было проще сбежать: Бен увидел эту трещину в фасаде и почувствовал, как страх начал подтачивать ее.       — У меня тоже нет желания привлекать к Джону больше внимания, чем необходимо…       — Так не делай этого.       — Я хочу помочь, вот и все. Стоящим надо мной военным плевать, что у твоего сына с головой, поверь. Но я хочу убедиться, что полгода в лаборатории Воут не сломали его психику.       Бен скрестил руки на груди. Когда Рита потерла плечи, он едва не пожалел, что начал разговор так. Ведь сам он не думал о том, что могло случиться за те полгода в лаборатории.       — Блять… — только и смог выдавить он. — Ладно, это имеет смысл. Зачем тогда ты вызвала Алису? Для поддержки?       — Вы тоже примете участие в разговоре.       Бен выпрямился.       — Даже не начинай, — Рита предупредительно выставила указательный палец. Бен ухмыльнулся: она давно должна была понять, что ничего не сможет сделать своими руками-тростинками.       — Ты ведь не серьезно? Я не какая-то депрессивная баба!       — Это ради Джона, — напомнила она.       Бен схватился за голову. Что ради Джона — пустая болтовня? Хотелось кричать от абсурдности.       — Нет, даже не проси. Я буду молчать на этом блядском допросе.       Рита вздохнула и снова потерла плечо. Видимо, она поняла, что заведомо проиграет этот спор, и все же отступила.              Когда они вернулись к комиссии, Джон выглядел крайне обеспокоенным. Неожиданно молчаливый, он подошел к Бену и вытянул руки, прося поднять его. Сзади подбежала Алиса. Ее ладони успокаивающе коснулись его плеч, но Джон словно не замечал ее, продолжая вопросительно смотреть на него. Бен сжалился и взял сына на руки, проклиная этих врачей и вызванные ими эмоции.       — Хочешь уйти? — спросил Бен, на что сын сразу кивнул. — Я тоже, малой. Но придется немного потерпеть. Если эти ребята попробуют тебя обидеть, то их обижу уже я. Договорились?       Джон довольно закивал. Бена порадовала его толерантность к жестокости.       Алиса ушла в соседний кабинет с несколькими врачами, а оставшиеся мозгоправы попытались настоять, чтобы Бен так же прошел в отдельную комнату для разговора. Рита дала понять, что этого не будет, и только после оставила их вдвоем на растерзание армии белых халатов.       Врачи говорили только с Джоном, терпеливо и мягко спрашивая его о не связанных между собой вещах. Бен не слишком вслушивался в вопросы, но обращал внимание на то, как робко и неохотно отвечал сын, а иногда и вовсе молчал. Казалось, ему было страшно настолько, что он мог вот-вот отвернуться и уткнуться носом в грудь Бену, чтобы спрятаться, но малого словно парализовало.       Люди в белых халатах, болезненные белые стены и слепящий белый свет… неужели Джон мог помнить это? Или просто боялся такого количества незнакомцев? Но люди на улицах ничуть не смущали его — он был общительным ребенком.       Бен непроизвольно сжал кулак, чувствуя подступающую ярость. Он бы перевернул лабораторию Воут вверх дном еще десятки раз, собрал заново и вновь убил всех, если бы это могло что-нибудь изменить.       После допроса все белые вороны куда-то удалились, чтобы обсудить результаты. Алиса вернулась в кабинет и подошла к Бену, но не попыталась начать разговор. Джон даже не взглянул на нее: он рассеянно смотрел по сторонам, то на врачей, то на режущие глаз белые стены, то на Бена, словно ища в нем поддержки. Грудь теснило что-то мерзкое и скользкое, незнакомое — не неприязнь к врачам, а нечто гораздо более сильное.       Когда Рита отпустила их и сказала, что пришлет заключение в письменном виде, Бен испытал лишь подобие облегчения. У него было предчувствие, что эта безобидная беседа точно не была последней.                     

***

      Тем же вечером, вернувшись домой, он обнаружил на столе в гостиной пластинку Гленна Миллера, лежавшую на новеньком проигрывателе. Признаться самому себе, что он так скучал по музыке, уже было испытанием; сказать об этом другому человеку и вовсе оказалось трудностью, с которой он справлялся несколько лет, пока не понял, что во всем СССР он не найдет ничего, что так хотел услышать. Он довольствовался памятью, пока не почувствовал, что и ее было недостаточно.       Рядом с пластинкой лежал конверт, в котором Бен обнаружил заключение комиссии. Он без малейшего интереса прочитал его, от первого слова до последнего чувствуя желание смять бумажку и отправить ее в мусорку. Куча пространных рассуждений и терминов, чтобы в заключении коротко указать: невроз. Бен расхохотался, зачитав диагноз Алисе и увидев ее обескураженное выражение лица.       — Это серьезно, Бен, — она покачала головой.       — После полугода в лаборатории невроз будет у кого угодно. Думаешь, его нет у меня? Я могу поставить этот диагноз и без комиссии психиатров.       — Ты сумасшедший, это факт, — она притворно скривила лицо. — Но помни, что Джон — не взрослый. Ему нужна твоя помощь, чтобы справиться. В заключении есть рекомендации?       — Нет.       — Забавно…       Бен не видел в этом ничего забавного или интересного. Джона планировали постоянно исследовать и контролировать, используя этот «невроз» как оправдание. Людишки в белых халатах боялись его, и такой, видимо, была его судьба.       Позже вечером Бен отправил Алису домой, решив подумать над проблемой потом, чтобы найти какой-то другой вариант, кроме столь желанного насилия. Он взял с верхней полки (которую Джон не достанет, пока не начнет летать) бутылку виски и наполнил трехгранный стакан до краев. Хорошего зарубежного алкоголя в Советах тоже не было, и Рита со скрипом соглашалась на просьбы достать его, поэтому приходилось немного ограничивать себя. Но сегодня вечером он мог позволить себе расточительство.       Бен поднял крышку проигрывателя, поставил пластинку на диск. Сдвинул тонарм на первую дорожку, потом опустил настолько плавно, как не уложил бы любовницу на постель. С первых же нот Бен вспомнил летний сезон тридцать восьмого года в казино Глен Айленд, куда он бегал с друзьями, еще будучи юношей. Тогда он услышал оркестр Гленна Миллера впервые, а спустя считанные месяцы тот стал известен далеко за пределами штата. Но даже когда его знала вся Америка, Бен все так же вспоминал беззаботные дни юности, слыша тромбон.       Джон вошел в комнату, но остановился в дверях, словно прислушиваясь. Бен обернулся и приложил указательный палец к губам, прося его помолчать. Джон молча прошествовал по гостиной и пошел в кухню. Вскоре там раздался скрип деревянных ножек о ламинат, и, обернувшись, Бен увидел стул, приставленный к кухонной тумбе. Наглец, видимо, посчитал, что его отец не заметит, если он сейчас решит стащить что-нибудь сладкое из верхнего шкафчика.       Бен обернулся, привлекая внимание Джона. Мелкий нахал, уже стоявший на стуле, взглянул на него и демонстративно забрался на тумбу, держась за верхний шкафчик.       — Я не разрешал тебе, Джон, — напомнил Бен, все еще стоя вполоборота. — Уже поздно, иди спать.       — Но я хочу конфеты.       — И что с того, что ты хочешь? У меня тоже есть свои желания — послушать чертову пластинку, например.       — Ну и слушай, — обиженно ответил сын, уже открывая ящик.       Тогда-то Бен не выдержал и пошел в кухню. Бодрый ритм музыки будто бы намекал, что сейчас стоило устроить показательную порку и превратить свинг в психологическую травму. Но вместо этого Бен скрестил руки на груди и продолжил смотреть на сына.       — У тебя есть пять секунд, чтобы слезть отсюда и пойти в свою комнату.       Джон открыл верхний ящик.       — Пять. Четыре…       Подтащил к себе вазу с конфетами.       — Три…       Схватил конфету и впопыхах снял с нее обертку, но не успел засунуть в рот.       — Два, — даже не досчитав, Бен подошел и собрался перекинуть сына через плечо, но тот в последний момент схватился за дверцу. Бен потянул его на себя, и в ту же секунду дверца с лязгом слетела с петель осталась в руке малого. За ней потянулся и весь ящик.       Когда Бен все же закинул сына на плечо, дверца хлопнула его по спине, словно развевающийся плащ, и улетела на пол; шкафчик накренился и с грохотом рухнул, разлетаясь на деревянные панели от столкновения со столешницей. Та самая вазочка с конфетами упала вместе со всем, что стояло рядом с ней в ящике: пол накрыло покрывало из рассыпавшихся круп и других сладостей. Джон, видимо, потерял свою добычу и яростно забил по Бену ногами и руками, уже начиная хныкать.       — Отпусти, отпусти!       — Видишь, что ты натворил? Надо было слушаться!       — Я просто хотел взять конфетку!       Бен снял сына и поставил на пол. На него уставились два покрасневших, в прямом смысле горящих лазерным гневом глаза. Бен никак не показал эмоций, ведь он знал, что сын не станет бить по нему, хотя сам факт неповиновения все еще злил его.       — Успокойся. Сейчас же, — процедил Бен, стараясь не выйти из себя и не думать о разрушенной кухне.       — Нет!       — Джон, ты ведешь себя, словно какая-то девчонка! Перестань ныть из-за ерунды.       — Это не ерунда! Алиса добрая, а ты злой, ничего не разрешаешь!       Руки Бена непроизвольно сжались в кулаки. Он уехал всего на несколько месяцев, ради него, ради сына, а эта неблагодарная мелочь уже решила, что могла вот так вести себя. Когда Джон отвернулся, Бен несколько раз вздохнул, чувствуя, как музыка, издаваемая пластинкой, вдруг раздражающе замолотила по вискам, и ярость начала разгораться в груди нешуточным пламенем. После Чернобыля он чувствовал это как никогда отчетливо, и ему казалось, что он вот-вот взорвется, если не остановит себя.       Игру оркестра прервал низкий гул. Два лазерных луча пролетели по гостиной, и музыка прервалась в тот же момент, когда исчезли и красные лучи — словно их не было. Наступила тишина.       Бен ошарашенно посмотрел на уничтоженный проигрыватель — единственную радость после этого ебучего дня, безвозвратно уничтоженную сыном. Потом перевел взгляд на разнесенную к чертям кухню.       Сын обернулся к нему, сжимая кулаки, словно пытался запугать. Мерцавшая красным радужка бликами отражалась в его полных слез глазах. Джон не испытывал ни малейшего раскаяния: его губы были упрямо сжаты, а глаза смотрели с вызовом. Он выглядел обиженным.       Обида… Самое страшное из всех чувств, которое в подметки не годилось безысходности и злости! А ведь из них состояла вся ебучая жизнь супергероя, которого корпорации пытались нагнуть и трахнуть из года в год.       У его сына не было ни единой причины поддаться эмоциям, и все же он сделал это. Он думал, что это сойдет ему с рук — но такая выходка будет дорого стоить, когда он повзрослеет.       — Ты хотя бы понимаешь, что натворил? — голос Бена угрожающе понизился. Он ничего не мог поделать с этим, да и не собирался. Он хотел увидеть страх — и увидел, и лишь тогда почувствовав небольшое удовлетворение. — Ты должен держать себя в руках, а не поддаваться эмоциям, как какая-то тявкающая шавка.       — Ничего я не должен, — упрямо ответил Джон, но уверенность в его голосе начала угасать, как и свечение радужки.       — Сейчас же иди в свою комнату, — Бен указал на дверь, становясь боком и давая ему шанс на отступление. — Ты разочаровал меня.       — Но ты!.. Это все ты!..       — Еще одно слово, Джон, и ты пожалеешь, что начал спорить со мной, — предупредил он, сузив глаза.       Сын молча смотрел на него, видимо, ожидая смягчения приговора. Вдруг его глаза округлились, и он вытянулся по струнке, словно маленький солдат, поняв, насколько серьезен был Бен. Джон выбежал из кухни на нечеловеческой скорости, и тут же хлопнула дверь в его спальню.       Бен со вздохом вернулся в гостиную и подошел к столу, где лежал четвертованный проигрыватель. Он взглянул на него мельком, чувствуя отголоски тоски, охладившие все остальные чувства. Такую потерю не скрасит даже виски. Музыка по привычке продолжала крутиться в его мыслях, но постепенно на смену старому доброму Гленну пришло нечто другое:       — Прощай, Марианна, — он провел рукой по блестящему черному корпусу проигрывателя, даже не напевая, а просто вспоминая слова песни: — Пришло время смеяться и плакать… плакать и смеяться над этим вновь.