Медвежий угол

***

Выпавшие из хвоста пряди лезут в рот. Встаёт вопрос, пожевать или выплюнуть. Макс задумчиво стучит резцами, разделяя волоски, но в конечном итоге пыхает ртом и убирает лишнее с лица тыльной стороной ладони. — Поторопись, а, — говорит. — Мог бы помочь, — с готовностью отзывается Коваль, маяча загорелой половиной лица над бетонным забором. Зрачки Макса задерживаются на чужих руках, отчаянно цепляющихся за торчащие из плиты крепления, переходят на разрубленную бетоном переносицу, а затем падают к сложенным в ровный ряд трубам, на которые Сане вскоре предстоит прыгать. Два метра навскидку, ничего страшного. — Пожалуй, не в этот раз, — заключает Макс, облокачиваясь задом на удачно подвернувшиеся ему коробки. Пальцы Коваля страдальчески скрючиваются. — Может, хотя бы пушку с рюкзаком возьмёшь? — пробует торгануться он, указывая взглядом куда-то назад. — У меня спина надломится так висеть. Руки сами собой скрещиваются на груди, и под плотной камуфляжной тканью принимается зудеть от ничем не прикрытой обиды. Максу это не нравится — чудится, стоит только расстегнуть молнию, как обида эта, маленькая, ещё не успевшая научиться порядкам Зоны, плюхнется на изломанный корнями асфальт и примется вгрызаться в собственный косматый хвост. — Пусть надломится, пойдёт на пользу, — с долей раздражения выплёвывает Макс, поглаживая руки сквозь слои одежды в попытке утешить самого себя, и спешно перебрасывает всё внимание на будку КПП с выбитыми окнами. Коваль, тем временем, нарочито-громко блякает и снова исчезает за забором. Вот и всё. Вот и поговорили. По правде говоря, многие люди игнорируют неудобные им вещи, философски размышляет Макс, считая количество пулевых отверстий у пустующего дверного проёма. Ногти колупают край сталкерской нашивки и дёргают коротко отстриженные нитки, оставшиеся ещё от свободовской. Коваль, как показала практика, не является исключением из правил: сначала попросит пушку взять и рюкзак подержать, а потом попросит — вернее, потребует — вытерпеть отбитого монолитовца в их отряде, саботируя факт того, что этот монолитовец сделал. И ладно бы, продолжай он их просто преследовать, как какая-нибудь мифологическая нечисть, домовой там, леший или кикимора — те только мелко пакостят, пугают спросонья и прячут вещи на самом видном месте, но тут… Тут пиздец на пиздеце и пиздецом погоняет. Рассказать бы Андрею о том, как этот хрен вломился в их схрон посреди ночи, притащив за собой хвост из двух кровососов! А потом про то, как он наставил на Макса ствол! И это ещё не всё! Трусливый побег от отряда «Корпуса», замеченного ими близ бывшей свинофермы, квалифицировался Максом катастрофичнее всех предыдущих бед. — Лезь давай. Лезь-лезь, не бойся, я никуда не ухожу. Макс скептически выгибает бровь, замечая над забором тёмную макушку. Хотелось бы взглянуть в глаза этой гниде, встряхнуть за грудки и спросить, какого рожна он корчит из себя саму невинность, но убаюкивающий, почти виноватый голос Коваля сводит это желание в ноль. — Ты бы ему ещё соску дал, Сань, — не сдерживает злой иронии Макс. Пустая башка фанатика резко дёргается в его сторону, и выжженный до состояния беспамятной бездны взгляд врезается точно в лоб. Макс ёжится, напрягаясь всем телом, но не спешит отворачиваться. Замыленные монолитовскими проповедями зрачки ввинчиваются под кожу крестовыми отвёртками, лупят по вискам отбойными молотками и неиллюзорно обещают отомстить. За что? Макс не хочет думать — Максу важно не проигрывать. Поэтому он смотрит. На растущие за забором деревья. На надорванный пунктир колючей проволоки по обе стороны от места дислокации. На бегущие по небу облака. На тёмные, спутанные между собой волосы, напоминающие липкую болотную тину. Те едва уловимо покачиваются на ветру, точно рваное тряпьё на флагштоке, и обрамлённое ими лицо выглядит настолько бесстрастным, что почти ничем не отличается от застывшей восковой маски. — …Так говоришь, словно я должен вести себя иначе со своим младшим братом, — с заметной задержкой раздаётся из-за забора. Над показавшимися из-за бетонного среза плечами, тем временем, возникает дуло «Винтореза» — монолитовская рожа устаёт играть в гляделки и принимается ловко карабкаться по забору, подтягиваясь на руках. Макс невесело присвистывает, отталкиваясь поясницей от боковины вскрытой мародёрами коробки. — Саш, а Саш, а на кой ты хуй ему пушку свою отдал? Ты в Припяти голову не забыл, случаем? Коваль что-то ворчит, будучи задетым таким едким комментарием, но перебрасывает рюкзак через забор. Зря, хочется сказать Максу, но нехитрые пожитки его напарника не успевают шлёпнуться ни в траву, ни на трубы — лямку ловит монолитовская рожа. Ловит прямо в полёте, ловит так механически и слаженно, что опорно-двигательный отдаёт Максу команду сделать шаг назад. В низ живота, кажется, падает гигантская ледяная сосулька, и обретшая плоть и кровь обида испуганно прилипает к задней стенке брюшины. Голову наводняют вопросы, переливаются через край вместе с адреналином, змеящимся по венам. Чему их там учат? Как тренируют? Тренируют ли, или сразу натаскивают штурмами на пересечённой местности? Секунда — и высокое, худощавое тело, завёрнутое в подсознательно отторгающий сталкеров серый камуфляж, рывком перемахивает через армированную бетонку, приземляясь сразу в траву. Четыре, мать их, метра. Сердце пропускает удар, Макс неверяще пялится в чужую спину, на всякий случай снимая «Вепрь» с предохранителя — оставаться по одну сторону баррикад с фанатиком равносильно смерти. В тишине промзоны стрекочут сверчки и скрипят встревоженные ветром листы облицовочных материалов. Где-то вдалеке протяжно завывают слепые псы. Монолитовская морда смеряет направленный в её сторону ствол нечитаемым взглядом из-за плеча, скидывает Ковалевский «Винторез», прислоняет рюкзак к забору, и вскидывает руки к небу. До слуха добирается тихий голос, похожий на хрипы из захлебнувшейся в болоте рации. Ещё немного, и она сдохнет. Ещё немного, и она заискрится небесными огнями и превратится в свежую аномалию. Макс прислушивается, твёрдо упирая приклад в ключицы. Сбивчивое, бессмысленное бормотание не поддаётся расшифровке, за исключением нечёткого «брат», смазанного потоками воздуха. Кривая усмешка трогает тонкие губы, и кредит доверия к фанатику уходит в минус. Брат, значит. Стоит ли рассказать Ковалю, что в «Монолите» все к ряду являются братьями?