Медвежий угол

***

Жуткие небылицы, услышанные ими на Янове, всё больше походят на явь. Ну или же коснувшаяся их явь настолько жуткая, что всё больше походит на небылицы с Янова. Коваль всё ещё думает, как будет правильнее. Коваль пока не решил, что означает это «правильно» и уместно ли оно вовсе. Ковалю, если честно, сейчас вообще не до этого — на повестке дня наждачный ком в глотке, пылающие кровавые лохмотья на правом плече, и самодельная бомба с часовым механизмом где-то под рёбрами. Тик-так. Внутри неё, внутри этой чёртовой бомбы, всего-то двадцать процентов ложной надежды на осечку и сокрушительные восемьдесят процентов на осознание суровой правды, доверху начинённой поражающими элементами, но это не суть важно. Саша автоматически подписался под участью смертника, переступив границы Припяти. Тик-так. Ржавые гвозди, болты и гайки булькают в желудке вместо липкого чая и залежалых бутербродов. Коваль болезненно морщится, опускаясь на корточки. Лучше бы Макс не позволял ему прикипать к сладкой мысли о том, что коньячный сервелат можно нарезать и запивать чем-то вкусным, а не откусывать в процессе перебежек между аномалиями. Тик-так. Время на принятие финального итога их самой важной вылазки категорически отсутствует, но руки — грязные, отвыкшие от проявления чего-либо сверх расчётливого равнодушия и чистки автоматов — неверяще касаются чужого лица. Почти ласково, почти с любовью, почти так, как должны были бы прижиматься под заунывный вой священника, трясущего кадилом над цинковым гробом. Тик-так. Спаси и сохрани. Избави от лукавого. Помилуй раба божьего, хоть никто из них двоих не носит крестик. — Рома. Приросший к лицу респиратор за секунду оплавляется о щёки — потому что стыдно, потому что сложно, потому что слишком мягко для того, кто бесстыдно отбирал чужие жизни. Совесть лениво покусывает горло — не то, чтобы её волновали враги, врагам только смерть, — Коваль покусывает губы — его волнует, что врагом теперь является родной брат. Тик-так. Кончик языка ковыряет растрескавшуюся нижнюю, ладонь рывком зачёсывает чужую чёлку, а под длинными ресницами зарождается тревожный, нездоровый блеск. Коваль надувает грудь. — Я здесь. Посмотри-ка на меня, шановний. Нынешний Коваль вкладывает в свои слова столько доброты и принятия, что прежний брезгливо бы харкнул ему в рожу, но Рома не реагирует. Совсем. С одной стороны он жив — зрачки отзываются на голос и хаотичное скольжение тактических перчаток по щекам, волосам и лбу; с другой — практически мёртв, потому что удар прикладом выдерживает далеко не каждый. Коваль предполагает, что мог — чисто теоретически — переборщить, но Боров однозначно не врал, рассказывая про нулевой болевой порог у фанатиков. И если уж Рома стал одним из них… — Я не специально, ну, — почти по-детски объясняется Коваль, на всякий случай отпихивая ногой чужую винтовку — в небылицах с Янова рассказывалось и про артистизм монолитовцев. Сначала они вроде мёртвые и совершенно безопасные, а потом внезапно живые и с колюще-режущими или осколочными в загашниках. Рома — не исключение, но Коваль спокоен на этот счёт. Он не умеет иначе. Руки, может, всё ещё помнят, как нужно волноваться и заботиться — мышечная память выдерживает даже амнезию, — но вот психика… — Вставай. Ладонь осторожно протискивается между наждачкой асфальта и чужим затылком, в колено впиваются мелкие камни, но ельник под ресницами Коваля по прежнему неподвижен, недоступен чёрным лесорубам и оттого вечен. — Я долго ждать не буду. Твёрдый, упрямый взгляд держится на чужом лице, словно у них двоих есть некая ментальная связь. Впрочем, будь оно так, Саше не пришлось бы становиться Ковалем, учиться стрелять в людей и наглухо срастаться с долговской униформой. Будь у них ментальная связь, Саша бы сейчас жил где-нибудь в Греции. Или в Испании. Да где угодно он бы жил, кроме этой клоаки. — Вставай давай, нам надо уходить отсюда, — шумно втянув воздух через фильтрующие коробки, чеканит Саша. Ладонь сползает к чужой шее, придавливает зимний камуфляж угольно-чёрным, хотя весна в Зоне закончилась как с месяц. Рома безвольно запрокидывает голову. Мшистые, затянутые белёсой плёнкой радужки отражают серое, затянутое низкими грозовыми тучами небо. Реакции опять нет. Чистое ноль целых нихуя десятых. Пальцы вздрагивают, перчатки мокнут изнутри, а к глотке Коваля подступает липкая, навязчивая тошнота — чего он тут распинается, если его брат сейчас не больше чем поломанная шарнирная марионетка? — Не стыдно на земле валяться? Вроде взрослый человек, а херней страдаешь. Обледеневшее сердце идёт крупными трещинами. Коваль стирает зубы о зубы до скрипа, и следующее слово, выдавленное им откуда-то с задворок подсознания, даётся с большим трудом. — Пожалуйста. Взгляни на меня. Труднее было только с Боровым, когда тот нажирался и лез в штаны грязными руками. Но Боров жив, вполне разумен, и, судя по тем попыткам уломать Коваля нажраться, был бы не прочь повторить. А вот Рома… — Узнаёшь меня? Мультики про Годзиллу? Охотники за привидениями? Что ты там ещё любил, а? Разросшиеся кроны тополей шепчутся между собой, сорняк и репей облизывают асфальт, пытаясь утянуть Коваля за голень в ближайшие кусты, потому что в прошении нет смысла — попытки воскресить чужие воспоминания так же бесплодны, как попытки возродить разложившийся труп. Очевидно, он безнадёжно глуп, раз не осознаёт величину этой проблемы, но вот до слуха добирается странное, булькающее сопение, и руки машинально наклоняют чужое лицо к земле. Секунда — и из носа Ромы прыскает тёмная, густая кровь. Хрипы становятся чуть громче, взгляд — чуть осмысленнее, а бледные губы дёргаются так, словно страсть как хотят расклеиться и что-нибудь озвучить — например, то, что его, Рому, всегда бесил Губка Боб, — но им мешает застывшая холодная сварка. — Пс. О голенище глухо стукается что-то. — Эй. Ухитрившись перехватить брата предплечьями и прижать к груди так, чтобы кровь стекала вниз на землю, а не вниз по пищеводу, Коваль косится через плечо. Замечает кусок битой бутылки. Зелёный и мутный, как его собственные радужки после пси-ударов. Затем замечает забравшегося за «ракушку» Макса, который на эти пси-удары срать хотел из-за своих чудо-артефактов. Брови Коваля надламываются сами собой. Грозно так, предупреждающе. — Сидел бы дальше тихо! В чём твоя проблема?! — не то кричит, не то шикает он. — Уходить к Юпитеру надо, Сань, вот в чём проблема! — выглядывая из-за импровизированной баррикады, зеркалит Макс в ответ. — Скоро темнеть начнёт! Коваль стопорится на долю секунды. Обмозговывает. Внезапно для себя кивает, пусть и мысленно. Надо. Надо, потому что по ночам в Припяти ищут только скорой смерти. — На шум сейчас вся округа сбежится!.. Коваль вслушивается в надрывное дыхание Ромы, но снова кивает. Теперь уже физически. С хрустом и скрипом, потому что действительно сбежится. Более того, ещё минут десять промедления и их превратят в дуршлаг потерявшие собрата фанатики. — Брось ты его, это бесполезно, — самоуверенно добавляет Макс, и на этот раз в груди что-то схлопывается и протестующе ёкает, потому что нет. Коваль вскидывается, свободная ладонь с нарочитой вежливостью обращается в кулак. Указателем направления для Макса становится средний палец. — Мы так не договаривались, Сань. — Всё верно, мы так не договаривались, Рыжий. Будь у Коваля шерсть, встала бы дыбом. Будь у Макса дротик со снотворным, они бы сейчас не спорили. Гляделки продолжаются не дольше пары мгновений, испепеляющие взгляды поджигают накалённый воздух. Посланный в пешее далёкое Макс сдаётся первым и возмущённо фыркает, после чего опять сползает в высокий, плотный бурьян, доходящий ему аж до макушки. — Ишь ты, выёбываться удумал, — почти обиженно доносится из-за толстых стеблей. Коваля вполне удовлетворяет такой итог. — Чтоб тебя чернобыльский клещ за зад укусил, — скорее из вредности бубнит он себе в респиратор, хлопая по карманам разгрузки в поисках бинта — Роме надо сделать турунды, связать руки и помочь как-нибудь подняться. Кроны тополей над дорогой начинают шептаться активнее, к диалогу подключаются липы, клёны, яблони и груши, пришедшие сюда из Новошепеличей, и лишившуся человеческих голосов улицу наполняют странные, малознакомые звуки. В них, кажется, прослеживается какой-то особый ритм. Песня ли, диалог ли, или же вовсе тиканье секундной стрелки вместо той, что замолкла под рёбрами — неясно. Ясно то, что где-то вдалеке бегают фанатики, что Роме надо запихнуть бинты в нос. Дальше уже как получится. Стерильная упаковка обнаруживается в левом боковом кармане, успокоившиеся пальцы ловко надрывают целлофановый край и прижимают марлю к штанине, чтобы проделать остальные манипуляции. Коваль всем своим естеством сосредотачивается на процессе, но почему-то вертится подле мысли о том, что когда-то ляпнул Макс. Зона, дескать, благоволит ему. Издевается, конечно, как и надо всеми сталкерами, душу выворачивает, сердце дёргает по ниточкам, по капиллярам; капля за каплей высасывает всё человеческое, но благоволит. И вот такое явное проявление её внимания — говорящее на языке, неизвестном нелюбимым ею сталкерами — Коваль наблюдает и имеет шанс слышать впервые. — Не пойми меня неправильно, — вдруг заговаривает Макс, хитро выглядывая из-за шапки борщевика уже у поворота, как назло попадающего в поле зрения, — Я человек простой, добрый отчасти и отчасти благодарный тебе за помощь, но мне тут торчать без толку. А «Мамины бусы», как и «Озверин», есть только у меня. И пушка твоя мне ничего не сделает. В груди морозит и покалывает, Коваль затравленно матюгается себе под нос, и шустро перегруппировывается, укладывая голову брата на бедро. Предназначенный для Ромы бинт стукается о колючий, покрытой редкой проседью висок. Жалкое зрелище. — Вот так вот просто, хочешь сказать? — глухо раздаётся из-под намордника Коваля, когда рука непримиримо тянется за ножом в голенище. — Взять и уйти, да? Макс плавно выныривает из бурьяна у самого края дороги и крадучись подползает к фонарному столбу. — Унести свои ноги, — говорит. Точнее, исправляет ошибочное суждение. Ошибочное на его взгляд, разумеется. От Коваля не ускользает то, с какой непреклонностью Макс стоит на своём. Его огненные волосы демонстративно забраны в свежий хвост, все хлястики и карманы заранее застёгнуты и подтянуты, а на оружейном ремне привычно болтается «Вепрь», дуло которого выжидательно смотрит в сторону Юпитера. А вот рыжий лес в чужих глазах смотрит на Коваля. Ждёт. — Козырь есть козырь, Сань, — смело переступая через грани дозволенного, заявляет Макс. Бегло осмотрев округу — хотя кого там можно разглядеть сквозь такие-то заросли? — подпирает спиной замшелый бетон столба, давит локтями коленки, и принимается перечислять, загибая пальцы: — Ты нашёл его? Нашёл. Живой он? Живой. Ты узнал, что нужно? Узнал. А теперь ты должен сваливать. Марля натягивается, зубастое, заботливо наточенное лезвие раздирает трескучие нити. Коваль по-звериному втягивает шею в плечи, и едва заговоренное правое стреляет током в затылок. — Нет. Я никуда не пойду. Влажные хрипы Ромы режут слух, бьют под дых с одной единственной целью — призвать к ответственности того, кто от неё открестился. — По крайней мере, не сейчас. Максу, конечно же, плевать. Он на это, если уж совсем по чесноку, в принципе не подписывался. — Я по хорошему прошу, Саш, — умасливает его звонкий голос. — Я не пытаюсь угрожать, скандалить или чё-то такое. Мне просто нужно, чтобы ты ушёл отсюда. Сейчас же. Коваль молчит. Играет желваками, скручивая бинт в тугой жгутик. Макс не унимается, щёлкает пальцами: — Саш, алё. Я правда не хочу устраивать разборки на пустом месте. Я и тебя-то даже не трону, это вот его надо бы… Коваль вздрагивает, мысленно заканчивая незавершённую фразу, и в его медной башке что-то вспыхивает, бьётся током на сетчатке, как брошенный в воду оголённый провод. Нет. Нет-нет-нет. В кишках что-то крутит, руки обнимают чужую голову, накрепко скрещиваются друг с другом, словно щит, способный защитить брата от возможной угрозы. Пульс уходит в анабиоз, бинтики остаются заботливо зажатыми между пальцев, а Коваль, точно раненый коршун, выглядывает на напарника исподлобья. — Не смей. Костей потом не соберёшь, обещаю. Безусловно, он не хочет верить в то, что настолько бесхребетен рядом с младшим братом, но Макс уже по-птичьи — по-петушиному, пардон, — гнёт шею и нелепо таращится на них обоих, читая этот вербальный знак именно так, как должен читать всякий случайный зритель. Ни смелости тут, ни гордости. Только стыд, трусость и отчаяние, от которых Макс морщит лоб и озадаченно надувает щёки. — Пу-пу-пу… Ну и что это? — спрашивает он. А затем краснеет, точно «Огненный шар», прыскает от смеха и скалится так, что у Коваля по наитию сводит скулы. — Ты серьёзно? Думаешь, это поможет? Пальцы в обрезанных перчатках очерчивают в воздухе над дорогой неровный круг. Макс щёлкает запястьем, роняет руку обратно на колено, и продолжает: — …Вот это всё выглядит, как нежелание принять неизбежное. Фактическое положение дел таково, что твой брат тащился за нами хвостом через всю Припять, караулил в лёжке, пока мы отсиживались в детском саду, и трижды попытался меня пристрелить. Думаешь, я его пожалею? Едва ли. Физиономия Коваля, прежде клявшегося себе быть исключительно рациональным, заметно мрачнеет. — И ты говоришь мне об этом сейчас? Угараешь? — Спасаю твою шкуру, — подавив новый приступ смеха в кулаке, сообщает Макс, и густая, вечно тусклая зоновская листва над ним восторжённо стрекочет. — Что, забыл уже, из-за кого у тебя на комбезе дырень размером с яблоко? Бомбардировка аргументами продолжается практически без пауз. То долговский комбез, то зимний камуфляж, который неустанно преследовал их на протяжении пары дней, то пустые глаза и обезличенные нашивки, наличие которых уже должно отталкивать нормальных сталкеров. Финальным гвоздем в крышку гроба Коваля становится утверждение про банальную жалость, некстати проснувшуюся у «бывшего долговца». В основе своей каждый вкид Макса притянут за уши — пусть и не беспочвенно, — но сталкерская чуйка подсказывает Ковалю, подбитому в само своё естество, не спорить. Дело в том, что происходящее между ними выглядит очень… странно. Странность, правда, заключается не в нём самом. И даже не в Роме. В Рыжем. В частотности, в его наглости. Создаётся впечатление, что чем больше тот болтает о набитых ими шишках, тем ощутимее их берут в тиски сотни заинтересованных в беседе силуэтов, давление взглядов которых ерошит волосы на затылке. В самом деле, у Зоны есть глаза, быстрые ноги и хваткие руки, но сквозь пышный, захвативший город самосев на триста шестьдесят маячат вовсе не они. Коваль даже жалеет, что у него нет тепловизора — Зона принципиально не сталкивается с ними в лоб. Она показывает только вздыбленные дороги, белёсые опоры ЛЭП и каркасы типовых хрущёвок с аномалиями на плоских крышах, оставляя обширный простор для фантазий о том, откуда может прийти беда. Макс, заметив чужое замешательство, подытоживающе хлопает по коленкам и шаркает подошвами по асфальту. — Хватит уже геройствовать, Коваль. Это не так работает. Год ты ныкался за долговскими блокпостами. Ещё год скитался по Зоне, как неприкаянный. И только сейчас добрался сюда, но уже кичишься так, словно всесильный. Смекаешь, о чём я? Коваль хмурится. Да, он более чем смекает. В первую очередь то, что его напарник — сучий потрох, выбравший верную тактику давления. Необходимость оставить родного брата там же, где заехал ему по затылку, Коваль смекает только во вторую. Вряд ли, конечно, Макса задумка сводилась к попытке вызвать новый приступ тремора у напарника, но выбеленные лоскуты бинтов между пальцами начинают подрагивать в такт конечностям. Коваль старается не замечать, что найденная в подсумке перекись льётся мимо, пятная асфальт — молча засчитывает это за личный проигрыш. Рома смотрит на него почти так же, как в детстве, чудится даже, что дёргается, всхрапывая то ли из-за кровотечения, то ли от ярости. Коваль опять молчит, ввинчивая в его ноздри пропитанные перекисью тампоны, пока под ключицами трещит лёд, падают подтаявшие сосульки и гибнут их бесчисленные детские копии. Стоит смириться с тем, что Рома, родной младший брат, теперь не больше, чем головорез. Даром, что кашляет, булькает ртом и дрыгает ногами, будто ещё немного, и он поднимется, хлопнет по плечу и заржёт. Да ладно, мы же тебя разыграли! Видел бы ты своё лицо. Так и знал, что ты за меня волнуешься. Когда-нибудь это наверняка случится — Саша ненавидит надеяться, надежда питается его нервами со рвением тарелочного паразита, — однако явно не сейчас. Сейчас он вплетает пальцы в тёмные, слипшиеся от пота волосы и ритуально заглядывает в пустые, хрустальные глаза. Трофейная винтовка кажется необычайно тяжёлой. Рома глазеет на него — вора, убийцу и мародёра с погонами в папках Воронина — без обиды, досады и какого-либо подросткового протеста. Скорее, как-то иначе. Чтобы понять, как именно, нужно хотя бы раз переступить порог собачьего приюта и прижаться рожей к рубероиду, за которым сидят бездомные щенки, ждущие вивисекции. Вот Рома — такой же щенок. И забирать его не планируют. Коваль отходит спиной назад, поджимает губы и бросает расфокусированный взгляд куда-то вдаль. Ладони ободряюще сжимаются на ремне чужой снайперки. — Я вернусь, — не то обещает, не то предполагает он. Хочется добавить что-то ещё, например, про… Треск. Следом за треском — долгий, замедленный гул, похожий то ли на шум закоротивших проводов, то ли на лязг порванной кем-то струны. Коваль почему-то застывает на месте, как вкопанный. Уличив момент, Макс вылетает на дорогу и дёргает его за капюшон. Тело инертно отшатывается назад, монолитовский трофей бьётся о землю с противным точильным лязгом, а слева у уха мелькает синий трассер. И снова треск. Снова обратная тяга, похожая на взрыв в трансформаторной будке. Макс — взмыленный, с глазами навыкат — что-то орёт, но его не слышно. Слышно другие голоса, ворвавшиеся в голову потоками воды из разрушенной дамбы. Коваль разворачивается, как в слоумо, спешно читает по губам, что от него хотят. Есть в этих словах что-то определённо злое, гневное. Проклятия, кажется. И отборный мат. А ещё приказы. В любом случае, их исполнение, как и обиды, не имеют сейчас значения. Куда важнее то, что Макс не бросает его, а тащит за собой. Сначала запихивает за ту самую ракушку чуть ли не пинками, сразу после нового треска — гонит по репьям, борщевику и крапиве. Лоб, уши и беззащитные запястья рассекают встречные ветки, царапают в кровь острые, будто наточенные кем-то листья, датчик аномалий и дозиметр визжат, как потерпевшие, однако терпит тут снова только Коваль. Вот ведь, растерянно думает он, перемахивая через выросший из ниоткуда пень следом за Максом, играющим в благородного рыцаря. Хер поймёшь этих свободовцев. Где их белые кони? Синеватые трассеры вспыхивают то слева, то справа, пару раз рассекают стволы деревьев и пронзают железные боковины гаражей. Макс постоянно оборачивается, петляя между буреломом, детскими горками и заборами, сердце Коваля подступает к глотке, ноги подкашиваются, превращаясь в желе, и дышать сквозь фильтры становится элементарно невозможно. Приходится сорвать респиратор и вышвырнуть на эмоциях, расчесав уши резинками. Всё ради того, чтобы в глотку поскорее просочился концентрат мха, сырой земли и озона. Всё ради того, чтобы прийти в норму. Всё ради того, чтобы сбежать отсюда. Сбежать от голосов, которые наседают и наседают, окутывая голову в ватный матрас, точно капустную кочерыжку. Под сводом черепа скрежещут взвинченные до отказа механизмы, поднимающие за собой пыль и хлёсткий степной ветер. В нём, как в расписной матрёшке, распадается на атомы проёбанная в Зоне молодость, пережитые Выбросы, плацдармы, кресты, воронки от осколочных с размозжёнными в ничто мутантами, оставшийся позади Рома. Коваль чувствует, как его засасывает в вакуум. Чувствует, что эти голоса, подозрительно похожие на те, что настигают сталкеров во время Выбросов, не оставят его в покое. В противном случае они бы не нарастали в уровне децибел, не шли бы на штурм отряд за отрядом, не били бы по вискам шумом радиопомех. И не звали бы. Куда-то. К кому-то. Не затирали бы про цель. Про желания. Про смерть для неверных. Живот вдруг прорезает чудовищный, разрушительный, совершенно иррациональный страх, и Коваль спотыкается, затыкает уши на бегу. Он не в себе, но всё ещё достаточно разумен, чтобы понять, откуда растут ноги. Ветки сирени расступаются перед лицом, и кипящий воздух у уха прошивает насквозь всё тем же синим трассером. Поглощённый самим собой, Коваль не сразу замечает, что Макс затаскивает его в темноту подъезда. Не сразу замечает, что его с силой толкают в ещё одну дверь, затем на балкон, а с балкона — в колючий, жгучий палисадник, сплошь поросший боярышником и вездесущей крапивой. Голоса не стихают, на языке отчётливо ощущается кислый металлический привкус, а жидкая слюна еле-еле держится во рту. Плохо. Просто. Очень. Плохо. — Успокойся! В себя приди! Пульс долбит по вискам, по лицу опять льётся что-то тёплое. Коваль забивается под бетонный выступ рядом с продухом, впиваясь ногтями в щёки, и тихо воет. Атакующие его голоса кружат над макушкой военными вертолётами, бьются лопастями по темечку в духе холостых выстрелов, зовут, зовут, зовут, заставляя бороться с желанием подняться и поползти к ним навстречу. Это неправильно. Это не описать разумными терминами. Это куда хуже, чем во время Выбросов и переброски через Радар. Запыхавшийся Макс подползает вплотную, отнимает ладони Коваля от лица и заносит свою. — Мудак ты ёбаный! Правая щека вспыхивает. — Мозгов совсем нет! А теперь левая. — Сказал же, валить надо! Кадык прыгает к челюсти, сквозь майку и водолазку проступает жуткий, ледяной пот. Коваль перехватывает чужое запястье перед следующей пощёчиной, осознавая всё и сразу — особенно то, что с ним сейчас произошло — и испуганно лезет к запылённому «Флектарну». Макс не отталкивает, не орёт, не пытается влепить затрещину. Только тяжело дышит и ободряюще хлопает по спине. — Ничего-ничего, всё нормально. Всё нормально, выдыхай. Волосы на макушке цепляются за низкий бетонный пол — чей-то пол, а для них потолок, — голоса под сводом черепа всё ещё нашёптывают Ковалю что-то нечленораздельное в попытке заглушить чужую речь, всё ещё лижут загривок шершавыми языками, чтобы вызвать панику, всё ещё давят на виски смесью латиницы, арабской вязи и кириллицы, словно надеются позвать к себе, но поддаваться им уже не хочется. Хочется реветь, как забитый хулиганами младшеклассник, вжимая морду в чужую куртку. Макс, по всей видимости, просекает этот настрой — оттягивает за шиворот и прижимается потным лбом ко лбу Коваля. Во взгляде — зеркальная гладь, сатанинское зелёное пламя в рекурсии и бездна на месте зрачков. — Это были не обычные патроны, Саш, и эти голоса, и то пси-излучение, там всё не просто так, я знаю, поверь, я знаю, говори давай что-нибудь, говори, — сбивчиво, почти безумно тараторит Макс, не разрывая зрительный контакт. — Я слышал, я думал, пиздёж, я потом расскажу, ты главное говори что-нибудь, говори, не затыкайся, тебе сейчас нельзя молчать. Коваль не знает, что сказать. Коваль только кривится, соскальзывая лицом в чужой рукав, а затем глухо, задушенно всхлипывает, комкая в кулаках цветастый камуфляж. Кажется, он понял про Рому чуть больше, чем стоило.