Медвежий угол

***

Первый сейсмоудар сдирает с потолка лохмотья отсыревшей побелки и напрочь глушит радиочастоты. Хриплый голос Бармена подменяют трескучие помехи. По размытым дождями ступенькам катятся мелкие камни, хищно лязгают проржавевшие дверные петли. Хочется спрятаться куда-нибудь подальше, может, и вовсе засунуть голову в песок на манер, только вот песка здесь нет. Вместо него есть подгнившие деревянные паллеты, выстланные на земляном полу и помятые падением коробки. В целом, это всё тоже удалось бы закопаться, будь в запасе побольше времени, но вот по ногам взбирается дрожащий, монотонный гул, тяжесть которого нарастает с каждой секундой, и намерение удариться в строители как рукой снимает. Коваль шумно сглатывает. В такие моменты больше привычного жалеешь, что добровольно оказался внутри Периметра. В такие моменты невольно косишься на своих вынужденных соседей — тоже раздолбаев, только более фартовых, — чтобы оценить, каковы шансы обобрать кого-нибудь из разряда «либо жив, либо мёртв» сразу после того, как всё это закончится? В такие моменты невольно задумываешься, что чувствует Он. Чувствует ли вовсе? Или же. Может, он ещё в прошлый раз не успел добежать до укрытия? Дребезжащий свет налобного фонаря очерчивает три сгорбившиеся фигуры. Одна сквозь стиснутые зубы кроет Зону трёхэтажным матом, вжимаясь в самый дальний угол заплесневелого погреба. Вторая сворачивается трясущимся клубком вокруг своего рюкзака и стоически молчит, выдерживая очередное испытание, заготовленное для покалеченной нервной системы. Третья жалобно скулит и воет, обнимая свой автомат с таким наивным упрямством, словно эта груда железа способна петь ему колыбельные перед сном и варить вкусную овсяную кашу на молоке вместо почившей матушки. Коваль фыркает себе под нос что-то неутешительное и вновь устремляет всё внимание к щебёнке на убегающих вверх ступенях. Обычно его врождённая аллергия на подобный коллектив даёт о себе знать в течение нескольких минут, вспыхивая где-то в подреберье охотничьей спичкой, пламя которой не удаётся потушить ни липким чаем, ни жгучей водкой, ни запоздалой рефлексией касаемо причин и следствий, но, видит Зона, сейчас совсем не тот случай. Выбросы в принципе не оставляют ему иных вариантов реагирования, кроме смирения: сосредоточить бдительность следует на хлипкой дверке в подвал. Именно оттуда к ним в любой момент могут вломиться фантомные орды мутантов, и именно за ней сейчас всё захлёбывается в свирепом, почти что осмысленном рёве аномальных вихрей, сметающих на своём пути всё живое. Возможно, Зона и впрямь разумна. Многие так считают. Верят, что она кричит, плачет и смеётся, прямо как обычный человек, но иными способами. Бредовые заявления, конечно — прошлый Коваль непременно покрутил бы пальцем у виска Коваля нынешнего, — но за пару лет выживания в этой заболоченной клоаке оправдание мысли о разумности Зоны — самое меньшее из зол, с которыми может столкнуться психика. Следующий сейсмоудар переворачивает подвал вверх дном и выбивает воздух из лёгких. Впившиеся в них рёбра вдруг обращаются тонкими сухими ветками, занесёнными над зубастым чревом рубильной машины. Даром, что отсюда до облюбованной зомбированными лесопилки топать как минимум пару суток — кажется, ещё чуть-чуть, и мукой из дроблёных костей Коваля можно будет удобрять озимые. Приближение третьей волны ощущается куда заметнее, чем все предыдущие: уши закладывает, как при заходе на взлёт, виски противно потеют, мешая налипшую на кожу пыль, а к горлу закономерно подкатывает удушливая, кислая тошнота. В глазах плывёт. Жжётся. Хочется засунуть два пальца в рот и выблевать. Выблевать, причём, всё и сразу: и бурлящую на нервах желчь, и съеденную с час назад тушёнку, и сам желудок, а следом за ним — свернувшийся в петлю пищевод. Один из раздолбаев неожиданно начинает молиться в голос. Его сопливый, фальцетный «Отче наш» на фоне треска несущих стен и грохота снаружи становится ещё одним плюсом в пользу намерения проблеваться дорогим соседям под ноги. Коваль откидывается затылком в стену, лихорадочно глотая воздух. Пожалуй, он впервые за долгое время готов поклясться, что изрыгнёт из себя что угодно, лишь бы скоропостижно откинуться до конца этой вакханалии, потому что… Удар. Мысли расщепляются на атомы, виски насквозь простреливает острой, режущей болью, внутренности бултыхаются в брюшине, как снежные крупицы в стеклянном шарике. Это ничего. Это Зона так играется. За шиворот всего-навсего сыплется то, что ещё десять минут назад было крепким, заложенным ещё при Советах бетоном, но Ковалю чудится, что вся Земля вот-вот разрушится, точно пирамидка из детских кубиков. Пустой патрон под низким сводом опасно лязгает, покачиваясь из стороны в сторону, будто придирчиво выбирает место грядущего приземления. Повинуясь инстинктивному наказу, измученные тремором руки накрывают макушку, а ноющие от бега колени прижимаются к ключицам. Цель до безобразия проста: защитить живот, голову, и вдавить уши в черепную коробку, чтобы ни один сраный звук больше не пробился к барабанным перепонкам. Рядом вскрикивают. Резко замолкают. Коваль стоически жмурится. Нет, всё-таки он не может назвать себя везучим человеком. Его сегодняшнее спасение на самом деле есть ничто иное, как очередное стечение обстоятельств, а предыдущие двадцать три месяца постоянных увиливаний от разного разлива пиздеца — одна жирная, нет, наижернейшая ошибка, шумно шкварчащая на сковороде в самом пекле раскочегаренной Зоновской мазанки. В конце-концов, везучие люди не пришивали бы долговскую мишень на плечо ради того, чтобы потом отпороть. В конце-концов, везучие люди не то, чтобы не пришли в «Долг» — они бы вообще не сунулись внутрь Периметра, выбрав скучную — вернее, размеренную — жизнь на Большой. К боку, тем временем, отчаянно прижимается чьё-то тело, и жалостливые молитвы во имя спасения заходят на второй круг. Коваль кривится, с нахрапом вдыхает подвальную гниль, вновь подписывая себе смертный приговор — он в молитвы не верит, взрослый уже. Стоит только подумать об этом, как гниль застревает где-то посреди трахеи и вырывается наружу надсадным кашлем и желчью. Судя по всему, Зона не принимает его предложения о капитуляции даже под роспись. Издевательство. Выброс достигает пика, обрушиваясь на них жуткой какофонией из ураганного воя, грозовых раскатов и тысяч бессвязных голосов некогда умерших здесь. Воздух с поверхности обжигает щёки, в сдавленных пазухах что-то булькает, по приоткрытым губам льётся липкое, ржавое и горячее, смешиваясь под ногами с тем, что ещё недавно называлось белорусской тушёнкой. Вскрикивают теперь в дальнем углу, а вот соседний раздолбай почему-то замолкает и валится громоздким кулем на плечо. Безусловно, Коваль уже знает, почему. Знает, но не озвучивает даже в мыслях — зачем лишний раз размышлять о тех вещах, в которых ему опять отказали? Кроме того, вместе с чужой тушей на его плечо только что свалилась новая задача — хочешь-не-хочешь, а Ковалю придётся разобраться с последствиями. Схема привычная, технически отработанная: достать нож из голенища, нащупать сонную артерию у каждого, и парой мясницких тычков избавить себя от грядущего соседства со свежезомбированными.