Медвежий угол

***

Сизый дым из пепельниц стелется под потолком рваной ватой. Радиоприёмник на стойке глухо покашливает блатным шансоном. За соседним столиком кто-то пьяно храпит, уткнувшись лицом в предплечья, сложенные на манер подушки. Из приоткрытой двери на кухню воняет жареным и сосисками весьма сомнительного состава — среди сталкеров бытуют слухи, что черева для содержимого этих сосисок производится из кабаньих внутренностей. Свыкшийся с их душком — и способом добычи сырьевого материала — наёмник подпирает плечом стену у прохода к подсобке. Кажется, он с неподдельным упоением читает привезённый с Большой журнал, не обращая внимания на происходящее вокруг. Оно и немудрено: никто же не спорит. Не рехтует друг другу морды. И даже не пытается обчистить рюкзаки, небрежно сброшенные на дощатый пол. Удивительно. Заводные наручные часы под выгоревшим чёрно-красным манжетом — последнее напоминание о том, что их хозяин родился и вырос за Кордоном — пояснительно показывают половину двенадцатого, и это, пожалуй, самое золотое время для пребывания здесь: одни дебоширы — дневные — только-только сдали свой пост, а вторые — ночные — ещё не успели его принять. Ковалю, можно сказать, крупно повезло. И он бы непременно обрадовался, если бы помнил, каково это — радоваться. Однако Зона не позволяет вспомнить — Зона день ото дня выбивает из него всё людское, словно проверяет нервы на прочность; поднимает за шкирку, точно нашкодившего котёнка, и швыряет мордой в грязь, дескать, на вот, отдохни немного, я вернусь к тебе немного позже с новым дерьмецом в пакете, и ты это обязательно схаваешь. Коваль и отдыхает, клюя носом густой, спёртый сталкерской вознёй воздух. В тарелку к нему, закемаревшему посреди этой недолгой идиллии — не иначе, как в качестве предзнаменования — с любопытством заглядывает «сторентгеновский» прусак. Здоровый такой, с длиннющими усами и толстыми лапами; размером, наверное, с половину большого пальца; буквально лоснящийся от взрастившей его безнаказанности и радиоактивной пыли, принесённой со здешних просторов на сталкерских подошвах. Впрочем, в берлоге Бармена, стены которой насквозь пропитаны прогорклым маслом вкупе с атмосферой обжитой тюремной камеры, другие тараканы водиться и не могут — такие уж обстоятельства. И Коваль прекрасно знает, какие именно. Коваль в принципе знает это место наизусть. Помнит, куда взбираться по обвалившимся, трухлявым эвакуационным лестницам; где прятаться от противника, чтобы обойти со спины и полоснуть ножом по горлу; как нужно себя вести, чтобы преждевременно не словить пулю в голову в случае штурма. Коваль, без преувеличения, знает буквально все нюансы и детали, точно ходячий справочник для туристов-экстремалов. Знает, но не любит. Вернее будет сказать, на дух не переносит. Видит Зона, он сто раз зарекался возвращаться на Росток, где провёл первый год своей не совсем — совсем не — счастливой сталкерской жизни, воспоминания о которой по меньшей мере хочется извлечь из черепной коробки при помощи спасительной эвтаназии. И это не оговорочка по Фрейду, вовсе нет, Коваль ничего не путает: дело в том, что сталкерские повадки, как битые цепочки ДНК у носителей смертельных генетических заболеваний, не поддаются ни коррекции, ни лечению. «Долговские» же болячки, болячки определённо психические — неизлечимы тем более. Коваль до недавних пор ненавидел и это знание. Ненавидел чёрной, патологической ненавистью, мешающей без содрогания смотреть в зеркала, лужи и экран погасшего ПДА — потому что чем, чёрт побери, он стал, — но вот случился Выброс, хлипкий подвал, три полутрупа по соседству и короткое помутнение рассудка, из-за которого сто первое обещание обходить Росток за версту сменилось эмоциональным «пошло всё на хуй». Так он, Коваль, и доковылял сюда. С измазанной в крови и рвоте рожей, всклокоченными, засаленными от пота волосами и пустыми магазинами «Винтореза» в перепачканных хер его пойми чем подсумках. Под конец Ковалево упрямое ковыляние, правда — прямо как в загадке Сфинкса, — сменилось на упрямое ползание на четырёх, и это унизительное падение в жухлый зоновский бурьян значило для него чуть больше, чем предательство собственных принципов. Поселившиеся на заводе свободовцы, в любом случае, всё поняли без объяснений, вкололи какую-то хрень и уложили фонящую тушку на брезентовые носилки. — Живой? — спросили они, и, не дожидаясь внятного ответа, с горестным состраданием констатировали своё короткое: — Живой. Коваль, вперивший стеклянный взгляд в бесконечно-серое, враждебное небо, где-то в глубине себя удивлялся: помогли же. Бывшему долговцу и вдруг помогли, даже денег не взяли и допроса с пристрастиями не устроили. Медик в их — в свободовском — лазарете потом неутешительно качал головой, предупреждая о том, что с такой экспозиционной дозой можно остаться не только без волос, но и без рабочих причиндалов. Девкам не понравится, сказал. Добавил ещё что-то весёлое и саркастичное про трухлявый сморчок, затем внезапно серьёзное про химиотерапии и онкологию. Валявшийся на кушетке Коваль, весь обколотый капельницами, равнодушно поплёвывал на опухоли в высокий потолок, попутно сомневаясь в том, что те долбанные причиндалы могут ему понадобиться — сталкерам, по его скромному мнению, гораздо этичнее не размножаться в принципе. Кстати, надо будет подумать об этом на досуге, когда и если он вернётся. Под другим потолком — низким, толстым, надёжно прячущим посетителей Бара от внимательных глаз Зоны, — по прежнему гудит и пощёлкивает старая, местами переклееная изолентой проводка. Прусак в холодном, синеватом электрическом свете осторожно ползёт по вилке, воткнутой в окаменелое картофельное пюре. Щека прижимается к шершавым уплотнениям на перчатках, Коваль вздыхает и чуть сутулится, наблюдая за происходящим. Он не то, что не спешит вмешиваться — он в принципе не собирается предупреждать нападки на нетронутый ужин. Во-первых, у него совсем нет аппетита — да и откуда таковому взяться, когда половина заначки ушла на комплектующие для ремонта «Винтореза»? Во-вторых, Коваль, как и любой другой человек, склонен элементарно лениться: льющаяся через край гордость вывела его из строя, не позволив обратиться к технику. В конце концов, зачем нужен техник, если он сам, пока служил в «Долге»… Тонкие брови нервно щетинятся у переносицы, коленка пару раз сосредоточенно бьёт по воздуху. Коваль медленно, по-змеиному моргает, вновь роняя взгляд на ползающего — теперь по краю тарелки — прусака. Так о чём же он думал? Кажется, о причинах. В-третьих — снова считает их Коваль, придирчиво осматривая комки в сереющем пюре, — жрать железистую, холодную тушёнку с ножа посреди заброшенных хлевов, заводов и амбаров уже привычнее и — страшно признавать — в какой-то мере роднее, чем находиться в здешнем обществе. В обществе — особенно в сталкерском — на тебя постоянно смотрят либо как на будущую мишень — выйди только за пределы базы и поймёшь, почему, — либо как на объявленного в международный розыск врага народа. Дружбы в общепринятом её понимании в Зоне элементарно не существует. Союзничество, пока прослушиваешь какой-то группировке — да. Партнёрство, пока преследуете общую цель и не наступаете друг другу на пятки — да. Обязательства ещё есть, если вдруг вляпался в какую-то передрягу и вышел из неё виноватым. А вот дружбой тут и не пахнет. Рядом с грохотом отодвигают табуретку, и внутренние торги Коваля касаемо извечных причин и следствий резко прерываются. Он на автомате косится в сторону звука, чтобы узнать, кто позволил себе такую вопиющую бесцеремонность, и волосы на загривке за считанные миллисекунды встают дыбом. Ощущается совсем по-звериному, но это вполне естественная реакция на характерный контрабандный «Флектарн». — Ну здравствуй, служивый. С кухни Бармена крайне вовремя раздаётся металлический грохот, плавно переходящий в напряжённую матерщину. Коваль кренится вперёд и вниз, зажимаясь в плечах, делая вид, что не расслышал это гадкое «служивый». Привыкший к его безразличию таракан испуганно шарахается от нависшей над ним тени и замирает трупиком у самого края заветренного пюре, готовясь к воздушной атаке. Вот и закончилась отведённая тебе передышка, шёпотом подытоживает внутренний голос. На столешницу, тем временем, приземляется бутылка водки. Ещё и початая, судя по зазору над крышкой. Следом за ней о стол звякают мутные стопки с отколотыми краями. Развитое периферийное зрение ловит каждое движение противника, Коваль лихорадочно соображает, какого хрена. Чужие пальцы в обрезанных перчатках пыльные, местами мозолистые и загорелые — верный признак того, что их обладатель часто ходит на вылазки, а не лакает спиртягу на блокпостах. И это плохой, очень плохой знак — у Коваля руки почти такие же, приученные к штурмам и перестрелкам. Не ровен час, они пересекались раньше. Возможно, во время штурмов на Агропроме. Возможно, во время выдавливания «Свободы» обратно к Свалке. Это и неважно. Важно то, что они могли видеться. А если увиделись снова, значит, кто-то из них непременно задолжал другому, и вероятная расстановка позиций Ковалю совсем не нравится. — Не хочешь выпить за вашу бессмысленную борьбу с опасными мутантами? — с неприкрытой издёвкой вопрошает свободовец, стуча почерневшим, отбитым чем-то ногтём по пузыристой этикетке с надписью «Казаки». Голос у него молодой, язвительный и ощутимо пытливый — таким бы на Арене сталкерам нервы истрёпывать, а не на мозги кому попало капать. Коваль обречённо стекает ладонью к подбородку, и потёртости на перчатках неприятно царапают едва зажившую кожу. — Можем ещё чокнуться за ваше позорное бегство на Цементный. Под эпителием принимается колыхаться едкое, зернистое раздражение, словно кто-то невидимый засыпает в вены алюминиевую стружку. — Или за то, как вас с одной стороны ебут бандиты… Засыпает и растирает. — …с другой — ваш тупой и ни на что не способный Воронин… Засыпает и растирает. — …А с третьей — наёмники. Засыпает и растирает. — Ты же поэтому шеврон отпорол, не так ли? Кровоток поднимает металлическую взвесь к грудине, накаляя сжавшиеся внутренности, и Коваль не выдерживает — резко поворачивается на голос, хватаясь за кобуру на поясе. — Поговорить о моей жизни хочешь? Так давай выйдем, нахера здесь эту дичь устраивать? — огрызается он, предупредительно сверкая взглядом — раз уж разбираться, то не в Баре, а на Дикой Территории, и желательно сразу насмерть. Кто знает, может, это и есть его шанс. Тот самый шанс, который он последний год выпрашивает у Зоны, безуспешно бегая между брошенными лабораториями, доживающими своё стоянками и зарастающими тропинками к Центру. За плечами слышится напряжённый Барменовский бубнёж, следом за ним — шелест страниц, короткий хлопок и раздасадованное «понял». В загривок впивается суровый взгляд. Гнилые доски принимаются медленно, хищно поскрипывать. Коваль кусает щёку и тихонько открывает кобуру — отлично, теперь они оба в очереди на выход, и жаль, что не вперёд ногами. Анархисткая морда, тем временем, скашивает глаза к барной стойке и с обречённым вздохом ныряет подбородком в арафатку. А затем с неожиданным спокойствием указывает взглядом на своё плечо. Коваль невольно смотрит. Видит чёрно-жёлтую нашивку. Вскидывает бровь. Забытый всеми прусак, разобравшись в ситуации, в которой ещё не до конца разобрался Коваль, пользуется общим замешательством и осторожно десантируется на застывшее пюре, точно астронавт-первопроходец. — Ты из вольных? — вырывается само собой, когда Коваль наконец соображает, что происходит. Свободовец кивает, вальяжно облокачиваясь рукой на сто, и раскрывает ладонь в доверительном жесте, верить которому не слишком уж хочется: — Я немного не с того начал, с чего бы стоило, но прошу отнестись с… пониманием? Сам знаешь, почему. Теперь насчёт черёд кивнуть и Ковалю. — Знаю. Недо-свободовец одобрительно хмыкает. Немного наклоняется вперёд, переходит на шёпот: — В общем, у меня к тебе дело есть… Готов выслушать? Пальцы в перчатках всё ещё потеют, из последних сил цепляясь за пистолет, затылок покалывает от пристального внимания наёмника, пока непроходимый ельник под рыжими ресницами Коваля недоверчиво оглядывает собеседника. Тот тоже рыжий, только немного ярче и, скажем так, волосатее. И глаза рыжие, как верхушки хвойного леса, но немного другого — прокажённого радиацией, фонящим лишайником и аномальными сгустками. А ещё он тоже, судя по мелким царапинам на щеках и затёртому на плечах камуфляжу, заёбан непрерывной беготнёй по оврагам, лесам и болотам. Неуловимая схожесть между ними подкупает. Даром, что совсем чуть-чуть. — …Какое ещё дело? — решается спросить Коваль. Пальцы резко перемещаются вверх и вправо, касаясь края столешницы. Свободовец замечает этот жест, ощутимо расслабляется и тянется к бутылке — добрая половина вопросов в Зоне решается через алкоголь. — Для начала надо познакомиться… — Не пью, — резко прерывает его Коваль — лично с ним такое не катит. Недо-свободовец ухмыляется, отодвигая «Казаков» и стопки предплечьем. Поправляет чёлку, зачёсывая её назад. — Я тоже, на самом деле. Ещё одна схожесть вгоняет в ступор, и Коваль вытягивает шею, одичало хлопая глазами. — Неужели? — Да. Нет, ну это уже как-то… Чересчур, что ли? Прижившееся в теле одиночество даёт о себе знать вязким комом в горле и свинцовой тяжестью за рёбрами, когда этот странный тип встаёт с табурета, стягивает перчатку, и, широко улыбаясь, протягивает ладонь в приветственном жесте. — Можно сразу Макс. Надеюсь, сработаемся.