LostMen

      Серая маска, поднятая Тосоном, чем-то напоминает клюв и, даже будучи снятой с владельца, продолжает светиться голубой полосой посередине. Чуя склоняется над Шимазаки, пытаясь понять, как же устроена эта маска, но приходит лишь к выводу о том, что её сияние исходит из сил пятен и мало поддаётся объяснению. Ничего иного больше не приходит в голову. Журналист видит в предмете хороший материал для изучения, но стоит ему только начать искать, куда его сложить, как таинственная вещь разваливается, улетая с дующим ветерком.       — Обидно, — произносит писатель, разглядывая свои руки, на которых ещё остались мелкие серые крошки.       — Эта маска не похожа на кроличью, — задумывается Накахара.       — Вдруг то, что ты убил, пришло из другого произведения…? — предполагает Ранпо, выходя к авторам из клетки, где он двумя минутами назад утешал девушку. — Ведь составляющие произведения вернулись на свои места. Да и весь мир преобразился, как и в прочих случаях, когда проблема была решена. Это нечто словно пришло извне. Поистине загадочно…       Алиса, уже понемногу приходящая в себя, приподнимает голову, не прекращая удерживать Льюиса, и озадаченно прикладывает палец к губам, вовлечённая в мыслительный процесс. Подумав немного, девушка делает вдох, а её глаза оказываются широко распахнуты.       — А! — подаёт голос она. — Что, если он попал через кроличью нору?       — Кроличья нора? — переспрашивает Тосон, щёлкая ручкой.       — Их тут несколько, но про самую большую существовало много легенд, — объясняет девушка. — Она была завалена, сколько я себя помню. Но он ведь мог открыть её? И я не слышала о том, что находится по ту сторону.       — Занятно. Отведи нас туда, — просит Шимазаки.       Алиса ничего не отвечает, только прижимая своего друга сильнее и всем видом показывая, что она не готова бросить его, сколько её не проси.       — Решено, — заключает Эдогава, вновь заходя в золотую конструкцию. — Я сопровожу Льюиса в Библиотеку, а вы отправляйтесь. Как-никак, мы научились сами возвращаться из книг. Так что и мне, и вам это не составит труда.       Девушка одобрительно кивает и аккуратно садит парня рядом с Ранпо, вскакивая и направляясь к окраине сада, Шимазаки быстро следует за ней. Чуя машет фокуснику, поторапливаясь за журналистом, на что Эдогава почтительно кланяется, снимая цилиндр и отводя одну руку в сторону, а другую прижимая к груди.

***

      Территория за пределами сада оказывается менее гостеприимной и доброжелательной, встречая двух авторов терновыми кустами и сухой травой. Высокие деревья напоминают своими формами фантасмагорических существ, затаившихся перед нападением, и закрывают собой небо, делая дорогу ещё мрачнее и запутаннее. Идущие то и дело наступают на толстые ветки, ломающиеся от малейшего нажима и издающие неприятный для ушей треск. Из присутствующих только Алиса весь путь держится уверенно, перепрыгивая многие препятствия на пути и напевая про себя какую-то считалку, словно она уже посещала это место не раз. Спустя десять минут неспешной ходьбы Алиса резко останавливается. Шимазаки приподнимается на носки, чтобы посмотреть, что находится перед девушкой. Он видит огромную дыру, рядом с которой валяются плотные доски, некоторые из которых разломаны напополам.       — Как я и думала! — восклицает Алиса, упираясь руками о пояс и обиженно топая ножкой. — Поломали!       Чуя с интересом приближается к «норе», стараясь разглядеть в её абсолютной темноте хоть что-то, однако эта пустота не даёт никаких ответов. Неудивительно, что Алиса упоминала сочинение легенд про неё. «Нора» в самом деле представляет собой жутковатое зрелище. Очевидно, авторам придётся лезть туда.       — Благодарю за помощь, Алиса, — обращается Шимазаки, делая поклон. — Дальше мы с Чуей сами.       Сразу после этих слов Шимазаки хватает Накахару за руку и тянет в сторону дыры настолько быстро, что Чуя не успевает даже понять происходящее. Поэт возмущённо вскрикивает, прежде чем провалиться в пучину полностью вместе с Тосоном и бесследно исчезнуть. Алиса остаётся стоять в ступоре и абсолютной тишине, прерываемой лишь криком пары дерущихся ворон на верхушке ближайшего дерева. Немного погодя девушка решает вернуться к привычному темпу жизни, снова заведя известную лишь ей песню и убегая вприпрыжку по всё той же заросшей тропинке.

***

      Чуя валится на сырую землю, прокатываясь по ней кубарем и делая несколько полных вращений, заканчивающихся падением навзничь. Переполненный негодованием поэт восстанавливает дыхание и понимает, что их выкинуло на просёлочную дорогу. Поворачивая голову, он замечает такого же лежащего Тосона.       — Ты меня когда-нибудь спрашивать будешь, чёрт бы тебя побрал?! — кричит Чуя, борясь с непреодолимым желанием сейчас же схватить Шимазаки за ворот и растрясти его.       — Погружаясь в книгу Анго, ты тоже особо не спрашивал, — припоминает ему журналист, не реагируя на взбешённый взгляд Накахары и проверяя наличие тетради, водя по земле рукой.       Чуя обиженно хмыкает и поднимается, подбирая с земли слетевшую шляпу и отряхивая её от пыли. Да, как бы ни хотелось признавать, но поэт в тот раз полагался на чувства, и отнекиваться бессмысленно. Теперь авторы в расчёте.       Шимазаки тем временем неторопливо встаёт и оглядывает местность. Она разительно отличается от насыщенной красками Страны чудес своей, как пишет журналист в тетрадке, «нормальностью» — пригород европейского города.       «Франция или Швейцария», — предполагает Тосон, вспоминая в общих чертах свои давние поездки за рубеж. Вдалеке писатель обнаруживает величественное здание в викторианском стиле, с башней и множеством окон, сильно вытянутое в длину. Тосон углубляется в тёплые и не очень воспоминания о путешествиях и остановках в гостиницах, подобных тому, что он видит. Он так же смутно припоминает и различные причины своих странствий, некоторые из которых не считает нужным как-либо упоминать в своём новом окружении. Ведь одно дело быть журналистом, а совсем другое — самому стать жертвой прессы. Этого он ни в коем случае не хотел и всё ещё не хочет допустить. Гораздо лучше опрашивать других и докапываться до сути самостоятельно.       — Эй! А тебе вообще не интересно, почему иностранцы на нашем языке говорили, как я погляжу! Алисы и Льюисы всякие, — завершает рассуждения Шимазаки подходящий Чуя, поправляя свой головной убор. — Каждый день такое видишь?!       — Это достаточно легко объяснить, — произносит писатель, убирая прицепившийся лист с плеча Накахары. — Раз уж всё вокруг такое странное, что мешает применить магию и перестроить систему восприятия языков, заставив всех говорить по-японски?       — Да так всё на свете объяснить можно!       — А я и не говорю, что нельзя.       Поэт хочет сказать что-то едкое своенравному журналисту, однако оказывается заворожён живописным видом обширных земель с небольшими зелёными холмами, где на заселённость указывают лишь дальняя гостиница и тянущаяся дорога, на которую упали авторы. Чуя всегда мечтал отправиться в заграничное странствие, это стремление он хорошо помнит. В особенности привлекала Франция — страна, подарившая миру столько выдающихся творческих личностей, будоражащих сотни тысяч умов, в том числе самого Чуи. Но эта жажда так и осталась неутолённой — смерть настигла раньше, чем этому было суждено случиться. Накахаре становится любопытно, удастся ли ему сейчас, в новой жизни, исполнить давнишнюю мечту.       «Хорошо бы во Францию поехать,       Только Франция — это далековато.       Что ж, раз так, надену новую куртку,       Выберу маршрут по душе — и в дорогу…!»       Именно этот отрывок посещает мысли Чуи, когда он задумывается о том, как могла бы выглядеть поездка. Этот стих, насколько сам автор помнит, принадлежит коллеге по перу, поэту Хагиваре Сакутаро, ставшему известным ещё до того, как Накахара стал прокладывать свою дорогу на этом поприще. Что уж говорить, к тому моменту парень ещё учился в школе. Чуя даже озадачивается тем, стал ли он таким же известным автором после своей смерти. К собственному сожалению, он заключает, что ответ в ближайшее время точно не получит, ведь пока литераторы даже Библиотеку покинуть не могут, оставаясь в четырёх стенах.       Тосон прекращает задумчивое состояние Чуи, тыкая того ручкой в спину и вынуждая посмотреть в нужное место. К авторам по просёлочной дороге направляется высокий силуэт, и чем он ближе, тем лучше его можно рассмотреть. Он идёт размеренной походкой, стукая ботинками по камешкам и удерживая элегантную трость, облачённый в костюм классического образца. Настоящий европейский джентльмен.       — Добрый день, уважаемые господа! — здоровается он, замедляя ход. — Погодка сегодня просто замечательная, не находите?       Кажется, книги и рассказы об иностранцах не врут. Они не могут обойтись без разговоров о погоде.       — Да. Хороша погода, — соглашается Тосон с уже окончательно остановившемся джентльменом. — Солнце. Трава зелёная. А Вы кто?       — Зовите меня Артур Конан Дойл, — учтиво представляется незнакомец. — Могу ли я узнать и Ваши имена?       — Шимазаки Тосон, а это Накахара-кун, — презентует себя и своего спутника писатель быстрее, чем тот представился бы сам.       — Приятно познакомиться, мои достопочтенные, — с уважением отвечает Конан. — Признаться, эти места очень редко навещает солнечная погода. Как правило, здесь весьма дождливо и промозгло. В такие дни только и остаётся, что проводить дни в кресле с чашкой чая и какой-нибудь книгой, укутавшись в плед. А от сегодняшней погоды глаз радуется. И сразу желание проветриться появляется.       Чуя даже на минуту забыл, зачем они сюда изначально пришли. Так сильно он задумался о путешествиях, поэтах и жителях здешних краёв. Но ведь поверженный им монстр явно не единственный, а раз вход в нору был открыт, демон явно был отсюда, и одним им дело вряд ли ограничится.       — Прошу прощения, — врывается в уж очень вежливый разговор поэт. — Я тоже считаю погоду классной, но во всём этом точно есть какой-то подвох.       — Подвох? — уточняет Дойл, глядя на Чую. — Не могли бы Вы рассказать поподробнее?       Тосон щёлкает пальцами, будто сам вспоминая причину визита европейских просторов.       — Мой друг хочет сказать о том, что мы здесь из-за странных существ, — поясняет Шимазаки, пробуя подобрать слова к ситуации. — Мы полагаем, что виной тому некий» «монстр». Не известно ли Вам что-нибудь?       Дойл какое-то время молчит, уйдя в себя и перебирая воспоминания. В считанные секунды его лицо становится мрачным и отстранённым.       — «Монстр», говорите…? — вполголоса произносит чопорный иностранец, мыслями возвращаясь на землю. — Да, кажется, я знаю одного «монстра». Должно быть, он вам и нужен.       — Ох, замечательно, — безэмоционально протягивает Тосон, пощёлкивая ручкой. — Думаю, Вас не затруднит помочь нам с поиском и поскорее избавиться от проблемы.       — Конечно-конечно, — соглашается Конан с некоторой тоской. — Если бы вы избавились от «него», это определённо было бы наилучшим раскладом дел… Прошу последовать за мной.       Англичанин неспешным шагом проходит ещё немного по просёлочной дороге, а затем сворачивает в сторону, поглядывая на своих спутников. Тосон молча следует за джентльменом, в свою очередь не поглядывая на своего напарника. Чуя решает больше ничего не говорить, на пути к сенсации Шимазаки мало что интересует, лишь сам объект этой самой сенсации.       К тому же Накахара сам не очень настроен на пустые разговоры, ведь к нему продолжает возвращаться память, а это, лично для него, куда важнее.       В его голове возникают приятные образы. Одни за одними, они словно следуют за ним по пятам, подталкивая идти за Тосоном бодрее. Поэт чувствует, как его походка становится легче, кажется, он вот-вот взлетит или ноги пустятся в пляс. Да, за весь тот короткий промежуток времени, проведённый в причудливой библиотеке, Чуя впервые ощущает такой подъём духа.       Ведь теперь он точно знает, куда ему нужно вернуться.       У него есть дом, и у него есть семья.       В своём сознании автор видит посиделки с родственниками и друзьями, сопровождаемые шутками и восклицаниями. Видит собственные моменты вдохновения, когда хочется бросить все дела и взяться за перо. Видит девушку, так близкую ему. И самое главное воспоминание, производящее на него наисильнейшее впечатление — он видит площадку, залитую мягким светом весеннего солнца, и маленького ребёнка, то и дело смотрящего на него радостными глазами, болтающего и показывающего ему что-то. Он так похож на то отражение в зеркале, что Чуя видел в одном из прошлых воспоминаний. До ушей литератора доносится детский смех, такой звонкий и очаровательный. У Накахары появляется непреодолимое желание подойти поближе и прижать ребёнка к себе как можно сильнее.       — Хэй, чего разулыбался? — прерывает милую для Чуи картину Тосон. — Шутку какую вспомнил? Если это касается нашего расследования — выкладывай.       — Нет, просто прошлое вспоминаю, — кратко отвечает Чуя, дальше погружаясь в мысли, стараясь снова воссоздать ту же локацию. — Отвлёкся!       — А, поздравляю, вспоминай себе дальше, — немногословно реагирует Шимазаки, продолжая идти за Конаном и записывать.       Чуя рад, что Тосон не начал, как обычно, приставать с расспросами, тем самым отвлекая и сбивая его. Поэт хочет как можно больше побыть наедине с собой, собрать по крупицам все моменты и соединить их. Тогда, возможно, ему станет понятнее, как действовать дальше.       Воспоминания напоминают Накахаре старую киноплёнку, со временем пришедшую в негодность. Словно она была разорвана вместе со смертью Чуи, а сейчас, спустя годы, найдена и склеена в неверном порядке любителем. Но автор довольствуется и этим, ведь теперь эта плёнка в его руках и, рассмотрев каждый её кадр, ему под силу вернуть исходный порядок.       Чую интересует каждая крупица, связанная с его прошлым, но более всего его тянет к последнему моменту, увиденному им прямо перед вмешательством журналиста и вызывающему у Накахары больший отклик. И вот, его желание исполняется — в новом воспоминании Чуя гуляет по парку вместе со своими близкими, то и дело оборачиваясь к каждому, не прекращая восторженно болтать о чём-то, однако автор не в силах распознать, о чём именно. Немалая часть того, что он говорит, превращается в гул.       «Видимо, пока прошло недостаточно времени, чтобы я вернул себе всю память, — размышляет Чуя. — Как-никак, не так уж и просто за несколько дней воссоздать события тридцати лет жизни, что уж говорить о каких-то обыденных фразах! Я всё понимаю. У меня бы башка взорвалась, если б всё разом стукнуло!»       Одним из тех, на кого поэт глядит во время прогулки по парку, и является тот самый ребёнок. Кажется, что Чуя держит при этом какую-то игрушку или сладость, продолжая рассказывать что-то непонятное. В конце своей речи он довольно отдаёт вещь мальчику, который тут же отвечает ему и начинает улыбаться сильнее, глядя на автора своими большими и сверкающими от радости глазами. У Накахары появляется непреодолимое желание взять того на руки, покружить и отправиться куда-нибудь, найти что-то интересное, подарить что-то ещё. Сделать что угодно, чтобы мальчик снова обрадовался. Кажется, что Чуя готов на всё ради этого мгновения. И автора ни капли не беспокоит, сколько усилий он может потратить для этого.       — Хэй, мечтатель, мы дошли.       Поэт был так поглощён этим путешествием в недры собственного подсознания, что и не заметил, как переменилось окружение. Вместо широко раскинувшихся зелёных полей перед авторами предстаёт лесок с редкими и невысокими деревьями. Неподалёку слышен шум мощного и стремительного потока воды. Накахара чувствует лёгкое головокружение, будто бы вызванное перепадом давления. Рядом лежат местами потрескавшиеся валуны, частично поросшие мхом, а под их выступами пробивается трава. Всматриваясь вдаль, Чуя замечает за кроной деревьев безоблачное небо. Заметив, куда смотрит Накахара, европеец молча указывает туда же. Пройдя дальше, авторы видят, как перед ними раскрывается совершенно новый вид — склон из огромного булыжника, такого же замшелого, как и близлежащие валуны. И сейчас Чуя может окончательно убедиться в своих предположениях — рядом грохочет водопад, поражающий воображение своей грандиозностью. Парень делает глубокий вдох, позволяя горному воздуху очистить его лёгкие от пыли той просёлочной дороги, на которую он упал незадолго до этого. Шимазаки, в свою очередь, приближается к самому краю обрыва и оценивающим взглядом изучает то, что находится внизу.       Только вот здесь нет никого, кроме литераторов и иностранца, однако тот продолжает вдумчиво стоять посередине булыжника, то и дело нетерпеливо постукивая тростью. На лице Конана читается досада и некоторое разочарование.       — Приношу свои извинения за нежданные неудобства, — обращается Дойл к авторам, прикладывая свободную руку к груди. — Этого «монстра» часто можно встретить именно тут в такое время. Садится на край и курит трубку. Предположу, что он ненадолго отошёл.       Чуя, пользуясь случаем, решает перезарядить револьвер. Тосон замечает это и сам достаёт свой лук в возникшем перерыве между поиском свежего материала. Им необходимо подготовиться, чтобы случай в книге Анго не повторился.       С той стороны, откуда пришли авторы, доносится едва слышный стук трости. Однако Дойл всё ещё в поле зрения погружённых, а его рука неподвижно лежит на трости. Зрачки Шимазаки сужаются, и он с небывалой скоростью оборачивается. Покачивающаяся листва кустов начинает медленно расходиться, оттуда выходит статная фигура, сильно напоминающая Конана. Именно она издавала загадочный стук, так настороживший журналиста.       — Доброго дня, достопочтенные господа, — приветствует незнакомец. — Вас тоже привлёк этот восхитительный вид?       «Он выглядит как брат этого джентльмена», — задумывается Тосон.       «Чёрт! Почему они все так похожи на Ранпо?! — с мало прикрытым возмущением озадачивается Чуя. — Вся книга из Ранпоподобных… Что дальше, детективная история?»       — Знаете, а я сюда каждый день прихожу, как свободная минутка выдастся, — продолжает мужчина, приближаясь к компании. — Сяду, закурю, и силы на расследования возвращаются.       «Курит трубку… Как и сказал Артур».       «Ну так и знал! Расследование у него! А мы тут на кой? Иди себе и расследуй! А мы монстра ищем».       Взгляды двух джентельменов встречаются, что вызывает омрачение у обоих. Внезапно Конан ухмыляется, прищурившись.       — Ну что, господин Холмс, сегодня, скажем так, Ваше «последнее дело».       «Пазл сложился — это «Шерлок Холмс»…»       «Все мозги вынесли своими любезностями, как они задолбали. Когда уже мы будем сражаться, чтобы вернуться в Библиотеку, чтоб я спокойно посидел у себя?!» — не прекращает мысленные возмущения Чуя.       Холмс какое-то время стоит на месте, но затем на его лице появляется ещё более зловещая улыбка.       — А с чего ты решил, что это «последнее дело» моё?       Внезапно Холмс срывается с места, словно трость всё это время была лишь украшением, и накидывается на Конана. Чуя хочет выстрелить, но иностранцы начинают крутиться настолько быстро, что автор боится промахнуться и попасть по Дойлу. Тот же в свою очередь отбивается всё так же тростью, пытается впиться Холмсу в лицо, однако на детективе возникает серая маска. Та самая. Противоборствующие стремительно переходят к обрыву, сами того не замечая.       — Хватит! — вскрикивает Накахара, топая ногой. — Я сейчас начну палить, оба получите! Разошлись!       Но, конечно же, двух взбешённым плевать на слова парня. Они слишком сильно ненавидят друг друга.       — Ты уничтожил меня! — в сердцах восклицает Конан, продолжая цеплять ногтями маску. — Весь остаток своей жизни я был вынужден сидеть в тени тебя, моего персонажа! Всем было плевать на прочие мои произведения, более достойные! Будь проклят тот день, когда я создал тебя!       От этих слов Холмс начинает зловеще улыбаться.       — Если ты стал тенью, разве это не значит, что исчезнуть должен Ты?       Всё происходит слишком быстро. Холмс с силой толкает Дойла с обрыва, но тот успевает ухватить его за плащ и тянет за собой, показывая детективу, что в этой ситуации он не уйдёт один. Оба мужчины срываются вниз, не издав ни звука.       — Какого хрена?! — Чуя подскакивает к краю обрыва, чтобы увидеть, что именно произошло.       Поэт видит лишь озеро, в которое и впадает водопад. С такой высоты мало что можно разглядеть. Накахара больше встревожен тишиной этого момента.       Но этой тишине было суждено разрушиться. По крайней мере, в голове Чуи.       Снова этот крик.       «Как же надоело, когда же ты прекратишься…?»       Теперь крик становится отчётливее, и поэт может больше расслышать его.       Нескончаемый, наполненный страданиями, пронзительный, переходящий в хрип.       Это его крик.       У Чуи темнеет в глазах, сконцентрироваться становится сложнее, а ведь он так близок к краю скалы. Чтобы поскорее вернуть самообладание, он слегка наклоняет голову, протягивая руки.       В его руках хрупкое тело ребёнка. Того самого ребёнка из его воспоминаний. Кажется, что ещё недавно это тело было тёплым. Сейчас же Чуя не ощущает у него совершенно никаких признаков жизни. Ни пульса, ни дыхания. Чуе кажется, что в этот момент вместе с ребёнком умер он сам. Будто его сердце остановилось, и всё внутри разом разорвалось на множество частиц.       Теперь вместо живописного озера внизу и водопада перед взором Накахары предстаёт мрачное место, находящееся на равнине. По всей поверхности равномерно расположено бесчисленное множество могил. Тучи застилают серое и безжизненное небо. Он слышит чьи-то вздохи и всхлипы, идущие отовсюду. Поблизости стоит человек в традиционной чёрной одежде. Он обращает свой взгляд на Чую.       — Прошу, передайте мне тело, — обеспокоено просит мужчина. — Я понимаю Вашу утрату, но нам нужно провести церемонию прощания.       От этих слов автор леденеет.       «Нет! Нет! Нет! Этого не может быть! Какая церемония прощания?! Я не верю! Мой сын…! Он не мог…!»       Чуя прижимает тело ребёнка к груди, окидывая мужчину гневным взглядом и стискивая зубы. За человеком в костюме подтягиваются другие участники процессии. Среди них поэт видит знакомые лица, родственников и приятелей. Все они боязливо смотрят на Накахару с немой просьбой передать умершего мальчика, тело которого охладело окончательно. До автора доносится дрожащий женский голос.       — Чуя-кун, пожалуйста… Нам всем очень больно, но…       — Нет! Никогда! Я не могу бросить его!— вскрикивает Чуя, не желающий смиряться с жестокой реальностью, опуская взгляд на ребёнка и обращаясь уже к нему. — Фумия! Открой глаза! Умоляю!       У Накахары появляется непреодолимое желание погибнуть прямо сейчас, исчезнуть, стереть себя из этого мира. Чуя начинает медленно пятиться, озираясь на присутствующих глазами, переполненными яростью и вместе с тем нестерпимой душевной болью. В этом порыве поэт поскальзывается и слышит под собой хруст булыжника.       — Хэй! Осторожнее!