Порох и серый рассвет

Гнедой сидел, привалившись спиной к стене. Его дыхание было тяжелым, как будто он только что вырвался из чьих-то цепких рук. Рядом лежал Тихий, с растрескавшимися губами и лицом, покрытым грязью и кровью. В голове Гнедого всё ещё гудело. Он зажмурился, но образы не исчезли. Напротив него, как будто наяву, возникала сцена — комната, его товарищи. Голоса. Они были глухими, словно шли через толщу воды, но их слова цеплялись за разум. Седьмой, ты уверен, что это нужно? Мы ведь с тобой. Ты же знаешь. Он вздрогнул. Губы сами по себе зашевелились, но звука не было. Пальцы нервно подрагивали, будто всё ещё сжимали пистолет. Гнедой попытался избавиться от этого ощущения, но вместо этого перед глазами снова вспыхнули образы. Комната. Напряжённые лица. Третий. Его голос снова звучал в голове, но теперь не твёрдо и спокойно, как раньше. Теперь там была мольба, сквозившая под словами, как скрытая трещина под слоем льда. — Ты ведь понимаешь, что мы не враги. Ты просто устал. Все мы устали. Зона ломает всех. — Враньё, — прошептал он, открывая глаза. Комната была пустой, только эхо его собственного голоса отражалось от стен. Он провёл ладонью по лицу, оставляя грязные разводы. Сердце колотилось. Он знал, что сделал. Но разве могло быть иначе? Гнедой стиснул зубы, сжал кулаки так, что ногти впились в ладони. Ему казалось, что он даже слышит тихое, липкое шипение собственного дыхания. Тогда он не слушал. Тогда внутри него было лишь одно: холодная, острая уверенность, что нужно стрелять. Что иначе нельзя. Но теперь? Теперь всё выглядело иначе. Память обманывала, подсовывала ложные детали, которых, как он был уверен, тогда не было. Ведь не было? Гнедой снова закрыл глаза, позволяя памяти пробиться сквозь пелену. Он видел Третьего. Его спину, напряжённую, словно натянутый трос. Его голос звучал твёрдо и спокойно: Если ты настаиваешь, сделай это. Но помни: потом назад дороги не будет. Гнедой помнил эту уверенность, этот холод. Именно это подтолкнуло его к выстрелу. Но теперь голос звучал иначе. Не как приказ или угроза. Там была... мольба? Ты ведь понимаешь, мы не враги тебе. Ты устал, Зона всех ломает. — Они хотели убить нас, — сказал Гнедой, сжимая пальцы в кулаки. Это было так. Они угрожали. Хотели избавиться от Тихого. Он должен был их остановить. Но теперь перед глазами вспыхнул другой образ. Третий оборачивается — медленно, без резких движений. Его взгляд встречается с взглядом Гнедого. Седьмой, это же глупо. Опусти оружие. Мы договоримся. Эти слова звучали слишком мягко. Не могли они так говорить. Третий вытащил нож, хотел ударить. Или нет? Память начала рассыпаться, как хрупкий лёд под ногами. — У меня не было выбора, — прохрипел он, уткнувшись лбом в грязные руки. Не было? Гнедой закрыл глаза, но от этого только хуже. Пальцы сами по себе начинали повторять движения, вспоминали, как чувствовали отдачу пистолета, как дрожал спусковой крючок. Тогда он стрелял не раздумывая. Сейчас... Сейчас он не мог даже вспомнить, что именно видел в тот момент. Нож у Третьего? Или это был не нож? Что-то другое? Кто заставил тебя? Гнедой помнил холод металла в руках, помнил, как палец на спусковом крючке дрогнул. Но что сказал Третий в тот момент? Мы все были вместе, Седьмой. Неужели это ничего не значит? — Он врал, — прошептал Гнедой, пытаясь заглушить голос в своей голове. — Они бы всё равно убили нас. Гнедой вскочил, резко отходя к другой стене укрытия. Воздух казался тяжёлым, каждое движение отдавалось гулким эхом в пустом помещении. Он видел лица Пятого и Девятого. Помнил, как они дернулись. Но что они делали? Ты правда так думаешь? Это из-за него? — голос Пятого всплыл в памяти. — Да ты хоть понимаешь, как это выглядит? Успокойся, брат. Пятый не успел к автомату. Он просто потянулся к нему. Или... хотел поднять руки? Вспышка выстрела разорвала эту мысль. Следующее воспоминание — Девятый, его рука на поясе. Но что он говорил? Я даже не успел понять, что происходит, — услышал он в голове голос Девятого. Или это был его собственный голос? Гнедой закрыл лицо руками. Резкие движения, пистолет, выстрелы. Всё смешивалось, раскручивалось перед глазами в дикой круговерти. Мы не собирались трогать его. Всё могло быть иначе. Это ложь. Должно быть ложью. Но Гнедой не мог стряхнуть с себя ощущение, что слова звучали именно так. Он взглянул на свои руки, всё ещё испачканные кровью. Они дрожали. Он помнил, как делал это, но теперь не мог вспомнить, почему. — Они бы нас предали, — сказал он тихо, глядя в пол. — Это был единственный выход. Но где-то глубоко внутри шевельнулась мысль: Это был единственный выход? Или ты просто захотел верить, что другого не было? Гнедой резко выпрямился, как будто из сна выдернуло нечто острое. Ему казалось, что воздух вокруг вдруг стал гуще, а грудь сковало ледяным хватом. Он машинально потянулся к боку — там, где что-то горячее и липкое, как кровь, должно было растекаться по телу. Пальцы скользнули по ткани куртки, нащупывая дыру, рану… но ничего не было. Он застыл. Пальцы нервно метались по груди, боку, снова и снова. Куртка была цела, ткань грязная, но крепкая. Ни дыры, ни пореза. Ни следа. Гнедой замер, не в силах дышать, как будто ожидал, что в следующую секунду боль всё же пронзит его. Но её не было. Он провёл ладонью по груди, надавливая, чтобы убедиться, что не пропустил чего-то. Пусто. В голове, словно молотом, ударило одно осознание: в него никто не стрелял. Он посмотрел на свои руки, снова, и только теперь понял: не только раны не было. Ощущение удара, вспышка боли, даже звук выстрела — всё это исчезало, стираясь, как пыль с карты. Но с каждым мгновением становилось всё яснее: его не тронули. Никто даже не целился в него. — Чёрт... — пробормотал он, рухнув обратно на пол. Он схватился за голову. — Чёрт, чёрт, чёрт... Гнедой видел то, чего не было. Почувствовал то, чего не существовало. И это было хуже любой боли, хуже любого ранения. Потому что теперь он больше не мог верить даже самому себе. Он убил их, думая, что защищается. Но защищался ли он? Или просто выполнял чью-то чужую волю?

***

Гнедой с трудом поднялся, проклиная тупую боль в теле. В голове гудело, словно там завелось целое гнездо слепней, а воздух в помещении казался вязким, пропитанным озоном. Глаза скользнули к Тихому — тот лежал на боку, неестественно вывернув руку. Лицо серое, безжизненное, но грудь всё-таки слабо вздымалась. Живой. Он осторожно провел рукой вдоль шеи Тихого, нащупывая пульс. Слабый, но ровный. Гнедой выдохнул, в этом движении больше облегчения, чем хотелось бы. Рана на плече — неглубокая, но кровь подсохла коркой, и на всякий случай он решил ее обработать. Снял рюкзак, вытащил аптечку. В его руках ожил хриплый шорох бинта, скрип ампул с антисептиком. Он работал быстро и сосредоточенно, как будто если замешкается, то нарушит что-то важное — не в Тихом, а в себе. Гнедой цыкнул сквозь зубы больше от злости, чем от жалости. Вот что за хрень нас сюда тащит? — мелькнуло в голове. Он осторожно перевернул Тихого, подложив под голову сложенную куртку. Под ногами что-то хрустнуло. Пришлось обернуться — осколок стекла, в нём отражался тусклый свет из окна, словно в углу засела крохотная аномалия, готовая разорваться. Он не придал этому значения. Гнедой поднялся, шаря взглядом помещение. Найти что-то горючее оказалось проще, чем он ожидал. Сломанный стул, обломки досок от двери и пару газет из угла. Зажечь огонь оказалось сложнее. Руки всё ещё дрожали, и огниво то и дело выскальзывало. Костёр наконец запылал, пробив темноту красноватым светом. Тени начали плясать по стенам, создавая ощущение, будто их окружает нечто живое. Он снова подошёл к Тихому, осмотрел его ещё раз. Ожоги, пара порезов. Гематомы на рёбрах. Дышит тяжело, но вроде бы без треска. Лёгкие целы. Достав из своего рюкзака аптечку, он быстро обработал ожоги, наложил повязки, всё это делая с резкими, но аккуратными движениями. Не сдохнешь, не с таким-то упрямством, — мелькнула мысль. Когда повязки были наложены, Гнедой почувствовал, как отступает напряжение, но вместе с ним накатывало что-то другое — странное, липкое чувство. Он встал и отошёл к окну. Снаружи всё выглядело тихо. Только небо ещё дрожало, будто с трудом возвращалось в свою оболочку. Где-то далеко слышались редкие хлопки — эхом разлетались последние всполохи выброса. Но взгляд Гнедого приковало другое. Чуть в стороне от здания, в развалинах старой церкви, что-то светилось. Бледное, едва заметное свечение, как у светлячков, только густо-синее, будто с примесью фиолетового. Оно медленно пульсировало, замирая и снова набирая силу, заставляя воздух вокруг казаться зыбким, как над раскалённой плитой. Аномалия? Скорее всего. Но не такая, как обычно. Он напрягся, разглядывая её из окна, и поймал себя на том, что задерживает дыхание. Это было… красиво. Ужасающе красиво. Гнедой выпрямился, опершись рукой на подоконник. Свет костра за спиной отбрасывал длинные тени, делая комнату теснее. Снова посмотрел на Тихого — тот оставался неподвижным. Лежать так долго на холодном полу было нельзя. Он вернулся и, не торопясь, присел рядом. Пальцы нерешительно коснулись плеча, чтобы проверить, как лучше подцепить, но Тихий никак не отреагировал. Прислушавшись к собственному дыханию, Гнедой наконец взялся под спину и колени. Тело оказалось тяжелее, чем казалось на первый взгляд — словно всю одежду пропитал свинец. Он осторожно поднял, стараясь не дернуть раненую руку, и почувствовал, как едва ощутимо напряглись мышцы у него под ладонью. — Давай, приятель, ещё немного, — пробормотал он себе под нос, как будто это могло облегчить задачу. Подойти к костру было сложно: ноги цеплялись за неровности, а тело утомлённого товарища обвисло, беспомощно скатываясь вниз. В какой-то момент Гнедой чуть не выронил его, но вовремя перехватил, почувствовав, как лицо Тихого едва коснулось его плеча. Это странное прикосновение выбило из него короткий, неровный вздох. — Живой же, — пробормотал он себе, пытаясь не зацикливаться на том, как холодна его кожа на ощупь. — Значит, потерпишь. Добравшись до костра, он аккуратно опустил товарища на землю, но не сразу отпустил. Колени сами собой опустились на грубую ткань куртки, которую он подстелил рядом. Гнедой положил руку на грудь Тихого, словно проверяя, ровно ли тот дышит. Под пальцами ощущалось слабое, но устойчивое движение. Это не успокаивало, наоборот — заставляло сердце биться чаще, будто тело под его ладонью в любой момент могло перестать жить. Скорчившись рядом, он медленно провёл рукой вдоль шеи раненого, проверяя, не выступила ли холодная испарина, и задержал пальцы у воротника. Тихий оставался тёплым, насколько позволяли его силы, но это тепло напоминало тлеющий уголь, который мог вот-вот угаснуть. — Ты бы хоть дернулся, — хрипло выдохнул он больше к себе, чем к напарнику. Затем сел ближе, почти рядом с костром, чтобы собственным телом заслонить его от сквозняка. Взгляд задержался на лице Тихого — выцветшее, с сероватым оттенком, оно не выдавало ничего, кроме тяжёлого изнеможения. Гнедой медленно, с осторожностью поправил волосы, прилипшие к лбу. Склонился чуть ближе, чтобы лучше разглядеть, не появились ли новые признаки ухудшения. Его пальцы, всё ещё пахнущие антисептиком, невольно задели висок. — Чёрт с тобой, упрямый, — выдохнул он, склонившись ещё ниже. — Прорвёмся. Резко отстранившись, словно испугался собственных действий, Гнедой сел ровнее, подтянув куртку поближе. Тихий лежал рядом, ближе, чем это было нужно. Но почему-то отодвинуть его не хотелось.