Транжир

Свежий хлеб на деревянных полках с пергаментом, дым завода, глотающий белесое небо, и малые, юркие ножки восьмиклассницы, прыгающие от луж влево-вправо по асфальту, — Казань сипло дышала утром. Выдохи — весенние, усталые, с небольшой теплецой; которые стеснены топорно стоящими жилыми застройками. Ветер стукался об лицо и гладил канареечно желтый шарф. Его связала мама к Новому году. Алле ужасно не шел этот желтый — кожа казалась болезненной, — и пушистая пряжа постоянно щекотала нос. Идя по тающим, тощим, охристо-серым улочкам, выстроенным будто бы из мокрого песка и старых деревяшек, Алла бы очень хотела иметь переносной радиатор — маленький такой, чтобы можно было пристегнуть к груди под пальто, и он бы согревал ее холодной весной. Скорее всего, советские ученые смогут в будущем придумать нечто такое, что позволяло бы чувствовать себя как дома — в теплоте и безопасности — находясь в диком царстве. Снежок — или что-то ему подобное — ударяется об ее спину неуверенно. Алла оборачивается без громких возмущений, но со сдвинутыми бровями и с поднятым, натертым, оттого и красным подбородком. — Доброе утро, придурок! — Алла машет рукой мальчику с растрепанными волосами и ждет, пока он до нее добежит. Суворов же хотел отправить еще снежок — но передумал: скинул не клюющийся снег в сторону, стряхнул капли, ошметки, подобрал сумку, сменку и догнал девочку. — А твой отец, это, что? ремнем за ругательства не дает? — с отдышкой, улыбкой спрашивает Вова и поправляет лямку. — Я при нем и при учителях не ругаюсь, — пожала плечами и передала портфель. — Держи, тяжелый. — Наглая. Они учатся в одном классе, путь у них одинаковый лишь наполовину — иногда пересекаются, когда начинает виднеться на горизонте трехэтажная, песчаная школа. Знакомы немного: Алла переехала вместе с отцом в Казань в прошлом году, рассказы про Москву закончились, и интерес к ней как личности новой, неизведанной уже у всех пропал. Близкий круг сформировался: пару подружек, с которыми можно было поболтать на перемене, погулять и сходить в гости. И Вова Суворов, ставший активный в общении с ней после того, как вокруг нее стихло, — когда ее молчаливо приняли. Вова Суворов пах мылом, был активным и нахальным, знал всю параллель: от бэшек до гэшек. Ладил с младшими классами, писал странным для мальчишки почерком — закругленном, продолговатым — и, как подобает мальчишке, разбирался в физике и геометрии, в предметах, которые Алле довались тяжело: приходилось сидеть с отцом после его рабочих смен и разбирать темы повторно с теплой лампой и открытой форточкой. Зато Вова Суворов часто просил Аллу помочь ему в литературе — в том, за что она получила одни пятерки. Самооценка улучшалась, приятно отзывалась на «Аля, расскажи кратно про «Онегина», что там?», заставляла девочку поднимать подбородок, выпячивать округлившую грудь и сувать перед уроками и после них в чужие руки свой портфель — дескать, держи, отрабатывай помощь. Эпосы читать он не любил, зато с приятной театральщиной перед зеленой, замыленной доской рассказывал выученную лирику. Весь такой положительный, юркий персонаж-выдумщик, который относился к Алле с юношеским теплом; один из тех, кто смело подходил и прямолинейно говорил. Остальных мальчишек пугал и отец Аллы, и ее кажущиеся высокомерие, привезенное со столицы. Ряда из поклонников не было — да он и не требовался: сначала учеба, посиделки с подругами на разнобойном ковре, пока родители на работе, а потом уже мальчики. — На. — Вова возвращает портфель. Они уже зашли в школу и стояли перед гардеробом, разделенный на мужскую и женскую часть железной перегородкой. — До встречи, гражданочка. Он пропадает, скрывается за спинами, на которые были натянуты пальто и фуфайки, а Алла остается одна, но ненадолго: замечает одноклассницу Лидочку и крепко ее, еще холодную и красную, обнимает. В классе — по распределению руководителя — Алла сидела на первой парте среднего ряда, Вова на третьей. Она замечала его на уроках, когда учитель просила передать тетради или когда выходила к доске. На переменах сталкивались нечасто — обычно все делились по племенам: мальчики не подходили к девочкам, а девочки суетились у подоконников. Вне школы эти странные, внутренние правила не действовали, а также в столовой, отчего Вова иногда подсаживался или угощал пирожком с повидлом. Алла не понимала зачем, подруги же тыкали ее локтем в бок и улыбались. — Смотри-ка, Суворов позовет на медленный танец в конце года, что ответишь? — шепотом спросила Лидочка, держа вилку с подобранным макаронным рожком. — С чего бы? — пожала растерянно плечами Алла, подстилая под пирожком салфетку. Выходки Вовы иногда вводили в ступор, но девочка быстро находилась и поправлялась. — Даже если позовет, то… Пусть зовет, мне-то что. Алла вспоминает школьную дискотеку в актовом в зале перед Новым годом: тогда Вова активно танцевал в центральном круге, заводил окружающих и часто бегал к девятикласснику-троечнику, который сидел за проигрывателем возле одной-единственной шаткой колонки. В момент, прямо перед медленным танцем случилась потасовка. По рассказам, Вова подрался из-за музыкальных предпочтений — кто-то из старших притащил кассеты и хотел включить сессию зарубежных песен.   Конечно же, драка происходила не в зале, где сидел смотрящий-учитель в уголке за оранжевой партой, а за школой, в снегах и темноте. Алла подробностей не знала, многие набалтывали лишнего, произошел «глухой телефон», лично Вову не спрашивала: вроде бы не ее дело, вроде бы ничего такого, обычные мальчишеские разбирательства. Только порадовалась, что включенный «Мираж» продолжал крутиться, и чуть нахмурилась, заметив на следующий день во время похода за хлебом побитую губу у Вовы, играющего в футбол. Медленный танец прошел без Суворова, Аллу попробовали пригласить незнакомые ей мальчики, пока одноклассники шептались и топтались у стены. Ни с кем не потанцевав, она быстро собралась, подождала отца у поста с охранником и вернулась домой, смыв розовую помаду Раисы перед зеркалом в ванной. Если бы Вова действительно ее пригласил, Алла, может быть, отшутилась бы и спряталась в кружке из Лиды и Раисы. Танцевать с кем-то из мальчиков казалось дело серьезным — особенно у всех на виду; будто бы само это действие — громкое объявление их близкой связи. Никакой связи не было, и незачем давать другим повод для додумок. — Бредятина, — подытожила Алла переговоры между подругами. Когда они начинали обсуждать Суворова-старшего, казалось, она становилась слепой среди зрячих: ничего такого, о чем любили говорить, не замечала. Ни очевидную симпатию Вовы к ней, ни его очевидную хорошенькую натуру. Для Аллы он был и оставался бесформенным и непонятным существом откуда-то из мира, которому она не принадлежала. — Ты — бредятина, — ответила Лида и запила слова киселем. Смахнув языком остатки еды с задних зубов, она продолжила: — А он парень нормальный. Папа у него хороший, мама молодая. Присмотрись хоть немножко. — Не хочу, — вредно отозвалась и встала, забирая тарелку, граненный стакан и оставляя пирожок на салфетке. — Не к чему присматриваться, и все тут. Коридоры купались в белом, миражном свете, звонок трещал бодро и величественно. Осталось два урока: литература с изучением Лермонтова и химия с органикой. Батареи работали на максимальную отдачу теплоты — в кабинетах после обеда становилось невыносимо душно и холодно при открытых деревянных окнах. Пару раз — такое тоже все же бывало — Алла не могла сконцентрироваться на материале, на словах учителя, отскакивающих от масляных стен; голова забивалась глупостями, которые радостно транслировали одноклассницы-подружки. Алла любила читать отечественную классику — дореволюционную и советского производства; все строго по программе. В каждой встречалось проявление любви, но девочка никогда не пыталась представить себя героиней романа. Из-за подростковой глупости она считала себя лучше, выше красивых молодых барышень и недальновидных гражданочек и не хотела повторить судьбу матери: рано выйти замуж и беременной отчислиться из вуза. Ей прельщало иное: окончить на золото, отучиться на право и пойти по стопам второго родителя, надежного и образцового следователя. Обратить внимание на Суворова, чуть-чуть сменить угол обзора и попытаться прислушаться к ядовито-опасным речам, означало одно: конец. В ее спину тыкают концом ручки. Алла убирает с щеки ладошку и вертит головой. — Тебе записка, Лаврина, — шепчет с злодейской улыбкой Артем, — от третьей парты среднего строя. Она хмурится, но быстро вытягивает из рук сложенную бумажку — вырванную странницу из пролинованной тетради — не успев раздраженно глянуть на Вову. Зинаида Гульназовна в этот момент возилась с мелом у доски и ничего не заметила. Развернула под партой. Почерк — закругленный, продолговатый. Содержание такое: «Подожди после школы у главного входа». Алла еще сильнее хмурится, обратно складывает бумажку и засовывает в пенал. Вот еще! и ей еще его дожидаться! Как нагло и бестолково. Голова сразу же очистилась от глупостей, и голос Зинаиды Гульназовны стал отчетливее и понятнее. В раздевалке — Алла считала, что из-за усталости и дневной сонливости — она собиралась медленно, очень растяжно медленно. Долго возилась с намоткой шарфа вокруг шеи и путалась в завязках у демисезонных сапог. Когда подружки разбежались («Идите без меня», «Ладно, давай, пока-пока!») и остальные классы тоже, уровень духоты снизился и поднялся островок тишины. Тишина спокойствия не давала — что-то холодное бегало внутри, будто бы змея обнимала желудок. Пару минут посидела на скамейке, встала и с потрескавшейся уверенностью вышла.  На нее выронили ведро холодной воды посреди царства пустоты — Суворова не было. Алла точно видела, как он самый первый выбежал из класса. Значит, пошутил, как шутят многие мальчики, — подло. Больше не будет ни с чем помогать и, словно дурочка, пересказывать великие произведения. Она вновь остается одна, и одна, раздраженно раскачивая портфель, шагает по грязнющему тротуару. Ей хотелось бы побыстрее дойди до дома и разогреть сосиски с гречкой, улечься не раздетой на заправленную кровать и поколупать пальцами ниточки в ковре, пока по телевизору не начнут показывать интересные передачи. Тогда она бы переоделась в домашнее, распустила бы две косички, полюбовалась кудрями в овальном зеркале и села за домашку. Отец вернется, как обычно, в самый поздний час вечера и вернется тускнеющим спичечным огоньком; под расспросами дочери о работе попытается наготовить ужин и протереть пыль у полок в своем импровизированном кабинете, совмещенной со спальней. Ночью свет от торшера будет оттуда глядеть в дверную щель и успокаивать Аллу. Все же хорошо, что при разводе родителей она осталась с отцом и переехала с ним в Казань. — Аля! — знакомый голос кричит позади. Так звонко, так громко, что мимо проходящие граждане обращают внимание: бабушка с авоськой останавливается, мужчина в меховой шапке хмуро оглядывается.  Алла понимает по обращению, кто к ней бежит и налетает со спины, — Вова Суворов. Никто более никогда так по-странному не сокращал ее имя. Родители и бабушка отзывали ласково Аллочкой — и на этом все разнообразие. «Аля» не только странно, но и еще по-особенному опасно. Всегда хотелось поправить, и наконец, развернувшись, она это делает: — Не Аля, а Алла! Лицо Вовы беззаботное и светлое, глазки теплые и углубленные. Из носа сбегает по струйке кровь, правая щека красная и опухшая. У кого-то хороший удар, а у кого-то плохая реакция. Растрепанный, разгоряченный мальчик изучает взгляд одноклассницы, ловит его оттенки и щупает себя за лицо, размазывая речку розовыми пальцами и удивленно вздыхая: — Ой… Алла находилась в небольшом ступоре, разглядывая красные разводы на лице, которые ложились в кожные складочки и перемещались при попытках умыться снегом, и красные брызги на дороге после сморкания, и забывала, что занимало ее голову во время ее одинокого похода. — Я… чуть задержался, — объясняется Вова, зажимая нос боком руки. Кровь не перестала из него выходить. — Больше не повторится. Он напомнил ей, что Алла вроде как была в обиде. — Это неважно! — дерзит и разворачивается. — Ну! Ну, ты чего, а? Не дуйся, не специально же. — Тянет за руку, не дает пойти дальше и спускается к ручке портфеля. — Давай возьму. — Бери. — Алла резко разжимает хватку, Вова успевает поймать и довольно улыбается. Девочка снова засматривается на его лицо — такое бедненькое, побитое. — И это бери. — Протягивает платок, вытащенный из кармана. Клетчатый, прозрачный, с фиолетовой обшивкой. Сначала он просто-напросто прижал платок к носу, потом скрутил уголок и засунул в ноздрю. Портфель, сумка и сменка стояли на земле, огражденные ногами. — Я хотел тебя проводить, — еще раз объясняется. Алла думает. Змея, облизывая стенки, сдавливает желудок сильнее и вот-вот раздавит. — Так провожай. И сам жди меня. Ты не декабрист, а я не твоя жена. — Очень жаль. — Девочка на такую глупость хочет обозвать его придурком, но, сдавленно вздыхая, сдерживается и важно возобновляет путь. — Веди! — Вова подбегает к ней по правой стороне и хлопает по плечу.   Ни о чем его не расспрашивая, впрочем, вообще идя всю половину пути до дома молча из-за свозящей пустоты в голове, Алла закручивала сменку и всматривалась в их синие тени на дорожке. У Суворова она была смешной — волосы, противные по характеру, торчали во все стороны после драки и бега. Пару раз попробовал их поправить — вроде бы стало опрятнее, но образ интеллигентного маленького мужчины все равно не выстраивался из-за синяка и носового платка, поэтому Алла надеялась обмануть его и привести к подъезду соседнего дома: чтобы никто из соседей не увидел и не доложил отцу, который мог прийти с работы пораньше и с кем-нибудь из знакомых заговориться. Кирпичная, светленькая хрущевка с бордовым началом и бордовым рисунком, обволакивающим всю верхушку параллелепипеда, видом своим не наседала, а податливо плавала в сугробах рядом с расстилающейся детской площадкой. Алла резко свернула направо, к первому подъезду и остановилась перед зеленой скамейкой с оторванной доской у спинки. — Ну все, — девочка выводит вердикт и протягивает руку. — Возвращай. — Платок? — спрашивает и испускает вместе с паром смешки. Его он уже давно стянул и спрятал в карман. — Нет, оставь себе. Алла отмахивается, а Суворов топчется на месте, будто бы что-то еще хочет сделать. Не хватает смелости — что иронично из-за фамилии — или не хватает расположенности и большей податливости со стороны девочки. — Возвращаю, — говорит Вова и поднимает портфель. — Я, кстати, — резко тянет на себя, отчего Алла хватает пустоту и досадно хмурится, — еще завтра провожу. Груз же тяжелый, че, помогу. — Я ждать не буду, — напоминает Алла. — Не беда, завтра не задержусь. Хмурится сильнее. Странная у нее эта мимическая привычка — подмечает Вова, почесывая нос и на этот раз без шуток отдавая портфель, — странная, но привлекательная. — Пока, Аля. — Я Алла, Вова. Суворов, когда отбегает подальше, машет рукой и скрывается за углом. Чуть подождав, Алла обгоняет детскую площадку и возвращается домой, а ее дом, по-настоящему ее, — стоит напротив хрущевки, до которой проводил Вова. Актовый зал убрали — уже не было на окнах ни снежинок из цветной бумаги, ни серебряного дождика. Все было строго и по классике: красные кресла да в тон им красные шторки по правой и левой стороне, подобранные прихватами. Елочку тоже убрали, как и красиво написанный, поздравляющий с Новым годом плакат. Текла по жилкам-улицам поздняя весна, Алла сидела, как и вся ее параллель и старшие классы, перед ветераном войны и вслушивалась в присутствие Суворова. Он — сзади нее, молчит, иногда дергает ногой. Уже целые две недели усердно провожает до ее дома — точнее, до соседнего. Когда познавательные рассказы закончились, а учительница по литературе и русскому языку выдавила лаконичное заключение выступления, их отпустили по домам. В раздевалке Лида и Раиса, уже по недавно появившейся привычке, с ней распрощались и под хихиканья тыкнули в Суворова, стоящего к ним спиной и ярко переговаривающегося с товарищами. Они понимали то, что не понимала Алла — или же не хотела понимать. Спустившись со ступенек школы, Алла встретилась с Вовой у главных ворот. Растрепанные волосы, шапки игнорировал, фуфайка — расстегнута. Выглядел не так, как обычно, — не было вот этой его дурашливой улыбки и теплой глубины в глазах. — Извини, Аля, — сказал он, опустив взгляд вниз, к снежным горкам, который построил боковинами сапог, пока ее ждал, — сегодня без проводин. Нужно кое-куда по делам. Дойдешь сама? Сначала Алла обидчиво подняла подбородок из-под шарфа, затем — лицо расцвело в изумлении: неужели он думает, что без него она пропадет или заблудиться? — Дойду, куда денусь, — быстро нашла что ответить и по-деловому засунула руки в карманы. — Что за дела? Впервые решила расспросить про его жизнь вне школы и семейной квартиры: может, из-за этой тайной стороны он иногда ходит с синяками и ссадинами. Не то чтобы Аллу это сильно волновало — для нее это было обычностью: все мальчики дерутся между собой, а причины могут быть самыми глупейшими. — Ну, это, дела и дела, неважно, — снес сапогом горку из снега и неискренни улыбнулся. — Давай взамен сходим на выходных в кино, а? — Можно, — кивнула, поздно опомнилась и поправилась, — наверное. — Да ладно тебе, божий одуванчик, контрольных на следующей недели нет, что же тебе делать на выходных? Могу даже у отца отпросить, если нужно. — Вот как отпросишь — так и пойдем. На этот раз Суворов улыбнулся искренне, широко и со сверкающей теплотой, из-за чего даже Алла, которая старалась сдерживать себя в эмоциях при общении с мальчиком, подалась и ответно растянула губы, подняла уголки. — Я, кстати, не там живу. А в соседнем доме, в сорок девятом без буквы. Он рассмеялся. — Ты, что ль, дурила меня все это время? — Номер домашнего дать? — Зачем это? — Махнул рукой. — Я уж давно у классной все подсмотрел в ее журнальчике. — Поправил сумку, встал по стойке, намереваясь распрощаться. — Все сделаю по высшему пилотажу, не боись. До завтра, Аля. Хлопает ее по плечу, словно товарища, и торопно уходит. У отца Аллы, Сергея Лаврина Николаевича, выходные были тогда же, когда и у других, — суббота да воскресенье; но случалось такое, что его вызывали и в эти дни, или же он сам, не имея возможность вытащить работу из головы, проявлял инициативу и ездил в отдел. Девочке нравилось, когда она оставалась в квартире одна — могла в полной мере показать, какая она самостоятельная и взрослая. В субботу, по семейной заповедям, они прибирались — иногда вместе, чаще всего по раздельности. В воскресенье Алла делала домашнюю работу, а отец с вечера запирался в спальне-кабинете, до вечера — занимался с дочерью, готовил и читал газету перед телевизором. Порядок дома, и в голове такой же блаженный порядок, ни тревог, ни забот; даже развод родителей перестал трогать Аллу после принятия спокойствия и нахождения своего места в Казани; она больше не отстраняется от матери, и прошлым летом без сожалений съездила в Москву, поведать и ее, и бабушку с дедушкой. Суворов с приглашением в кино и желанием познакомиться с Сергеем Николаевичем пугал Аллу, пускал волны, надувал северного ветра во время штиля, и девочка разрывалась от двух противоположных желаний: ей одновременно хотелось, чтобы отец уехал по работе в субботу и чтобы остался. Если уйдет — Вова без препятствий утащит ее за собой, если не уйдет — с мальчиком познакомиться, но никуда дочь не отпустит. Алла не знала, что хотела. Поэтому следила за отцом, как за деталью, решающей ее судьбу: подслушивала его разговоры со стационарным телефоном, мельтешила рядом, не закрывала дверь в комнату, боковым зрением подмечала изменения в походке, в манере перелистывания бумаг — и поглядывала в кухонное окно, ожидая увидеть коричневую куртку с пингвиньей походкой. Когда звонок в дверь весело затрещал, Сергей Николаевич заканчивал натирать полы в коридоре, что предвещало завершение уборки, было три часа дня и работа молчала. Алла понеслась в коридор, успев в последний момент — чтобы не выглядеть дурочкой, весь день ожидающей именно этого, — остановить себя, зацепившись руками за косяк. Из-за косяка подглядывала за выпрямляющейся отцовской спиной и слышала, как отчетливо звякала цепочка и замок. Змея после очередного звяка вцепилась зубами за желудок — скованно, по-арктически холодно. — Добрый день! — знакомый голос пробивается внутрь и режет бежевые обои с нежными цветочками и лепестками. — Я Вова Суворов, одноклассник Аллы. Девочка посильнее съеживается, больше не подглядывает — упирается взглядом в туалетную дверь — и берет одну косичку в руку, начиная водить по ней вверх-вниз. — Суворов? — переспрашивает отец, вздохнув, как делает при раздумьях. Несмотря на все старания, отец с трудом запоминал, с кем училась Алла, — ему хватало изначальной информации, которую он получил при зачислении: класс порядочный и лидирующий, спорных персонажей не было. — Сергей Николаевич, приятно. Хлопок — пожали руки. Змея втянула в себя желудочные соки. — По какому такому поводу? — Да вот, хотел Аллу в кино пригласить, — Вова шмыгнул, — в этот, который на улице N, у перекрестка, там сегодня крутой фильм будут показывать. — Понятно. — Отец развернулся и пустил громкие слова в сторону: — Алла! Подойди, тут к тебе! Алла выждала, вышла — и в конец заледенела. По левой стороне выглаженное спокойствие Сергея Николаевича, по правой — медовая улыбка Суворова из голубого проема. Все два лица открывались перед ней в молчаливом ожидании. — Твой одноклассник? — сдвинул дело отец. — Мой, — Алла кивнула. Сказанное получилось сдавленным, поэтому она прокашлялась, выпрямилась и продолжила: — Вова. Я ему с литературой помогаю, и он решил в кино пригласить. «Можно?» — вопрос, который хотела задать, но не смогла. — Собирайся пока, а мы с молодым человеком на кухне подождем. — Вернулся телом к Суворову. — Проходи, раздевайся и дверь за собой закрой. Алла была уверена, что ее никуда не отпустят, и потому нахмурилась и начала бегать глазами: что такое произошло, что такого она упустила. Вова захлопнул за собой дверь, помахал рукой девочке, которая после этого действия, кажущимся извещением о победе, затопала ногами, убегая обратно в комнату. Белые колготки натягивала с возмущением и непонятками в голове, выбрала одежду простую и удобную — ту, которая купила ей мама в прошлом году, — шерстяной свитер и прямая юбка. Когда зашла на овсяную кухню под скрежетания линолеума, когда увидела мирно сидящих друг напротив друга отца и Суворова, Алле вдруг показалось, что все идет так, как надо. Картинка перед глазами была настолько естественной и гармоничной (пар-от-чая-заваленная-ложка-открытая-форточка), что все напряжение обварилось и снялось с ее сознания. Беседа не дрогнула, и Алла могла поймать обрывки: Вова рассказывал про свою секцию борьбы. Отец внимательно слушал, припустив веки, и все в нем — вплоть до складок на одежде и торчащих волосков на груди — отзывалось принятием. Алла мальчиков не приводила, только подруг, и из-за портрета отца, написанного грубыми мазками следовательской службой и холодными оттенками закрытости и немногословности, ожидала иного знакомства. Мужчина встает, потянув брюки у бедер, и подзывает дочку за собой, в гостиную, где дает из бумажника на билет и наставление: — Давай так, — заговорчески шепчет, облокачивается на низкий шкафчик с сервизной тарелкой и ишимским радиоприемником, — без глупостей, через три часа домой, никаких внеурочных мероприятий; кино — и домой. Мне нужно еще к Грише заскочить вечером, — останавливается, ждет и следующее выходит тише и теплее. — Тебе мальчик сам как, нравится? Алла прячет копейки в кулачок и молчит — думает. Когда додумывается, вздыхает и говорит, не зная, правда это или ложь, приятная отцу: — Нравится. — Отлично, — облегченно говорит и кладет руки на плечи дочки, поглаживая их и массируя у косточки. — Это правда хорошо, но, если что учудит, — сразу ко мне, в обиду никогда не дам; помнишь? Алла куталась канареечно желтым шарфом, пока Суворов путался в завязках обуви. Сергей Николаевич провожал, посматривая на наручные часы — засекал время. В голубом подъезде стало легче — желудок никто не коцал. Помнит: небо на лестнице, ключи, бьющиеся с монетками в кармане, змеиная суббота и раскрытая ладошка Вовы Суворова, приглашающая за собой, — куда-то туда, в дикое, тающее царство; помнит, всегда будет помнить.