Транжир

Лето восемьдесят седьмого. Было жарко. Иж-2715-01 спустил оба боковых окна, Алла сняла кофту и запрятала за спину, Паша же курил и отбивал на руле ритм «Землян», играющих по радио из первого этажа хрущевки. Всю дорогу молчали и продолжали молчать в припаркованном автомобиле. Что Алла, что Павел, обычно инициирующие диалог, в сочетании друг с другом гремели тишиной и скрытым презрением — так презирают человека, который схож с тобой, но этого отрицаешь, как и ту часть себя, похожую. Алла утром вернулась из Москвы — ездила каждое лето, как начинались каникулы, когда была в школе, и как заканчивалась сессия, когда уже поступила на право в институт. Встретила Пашу у вокзала и понимала: не могло это быть по случайности, хоть он довольно это отыгрывал. Вел себя излишне дружелюбно, помог с сумкой и, улыбаясь открытым ртом с щелями между зубами, предложил довести. Отец был сегодня занят, должен был забрать его подчиненный, но Алла позвонила и предупредила, что справится сама, и как раз при выходе нарисовался он, давний знакомый, — в рубашке и брюках, довольный и курящий, на районе его зовут Кащеем. Пересекались не часто — уже не было повода, и Алла таких не искала. Закрывала глаза. — От кого узнал? — спросила она, скрестив руки и повернув к Паше голову; профиль — будто бы из проиллюстрированной книжки с русскими сказками: кучерявая голова, прямой нос и выдернутый кверху его кончик. — Алленька, — сделал последнюю тяжку и, выпустив вперед дым, верным, резким движением скинул бычок на тротуар, — кто хочет, без дураков, всегда узнает и найдет! Тяжело вздохнула и отвернулась, понимая, что прямо на этот вопрос Паша не ответит, и Алла, если попытается все же разузнать до конца, в результате только выбесится сама. В голове варилась на медленном огне каша, Алла не хотела принимать факт того, что вернулась в Казань, что Москва с мамой остались где-то там, в давнем вчерашнем, и теперь она снова здесь — перед домом, в салоне с Пашей, который видом своим да запахом отвращал ассоциативным рядом. Потому и разговаривать с ним — мучительно; надо было отказаться от бесплатного такси. — Ты молодец, конечно, — кивнула, подобрала кофту. — Ну я пойду тогда. Когда уже вышла из машины с сумкой, спрятанную во время поездки под ногами, Паша высунулся и стукнул ладонью по оранжевой крыше. Алла подняла глаза и подбородок. — Поехали завтра на речку, дамочка! Всех знаешь, будем провожать лето. Хоть расслабишься и время приятно проведешь, а то че там в столичном городке: одни пидорасы с понтами. Алла не думала. — Спасибо за приглашение. Отказаться право имею? — Строптивая, гордая, — с выжидающими паузами хрипло перечисляет и обводит взглядом двор, огороженный зажаренными домами, — или зашуганная? Никто не тронет, я же Вовке обещал, я там буду и контролировать все буду. Шашлыки, речка, пиво, свои все, без малышни. — Со Светой-то помирился? — Ишь! У тебя тоже свои ушки есть, — довольно улыбнулся и закрыл дверь, будто бы их прощальный диалог только начался. Облокотился об крышу, хлопнул пару раз. — Так а че, мы и не ругались, пусть твои осведомители ушки почистят и рты намоют. С темы не соскакивай. Завтра заеду, право имеешь согласиться, уговор? Алла безразлично кивнула и поспешила убежать в холодный подъезд. Перед тем, как окончательно скрылась — заключительный хлопок и грохот заводящегося мотора. На лестнице пахло народными сигаретами и сладкими блинами, слышны: битье по футбольному мечу, детское щебетание и птичьи перепалки. Конец августа, закрытый почтовый ящик разваливался от засунутых писем. На душе было душно и скользко. При возвращении в квартиру Алла скинула дорожную сумку в коридор и заперлась в ванной на полчаса. Отец, уставший и немногословный, вернулся в поздний вечер, когда готовился ужин и комнаты успели напитаться женским присутствием. Обнял, поцеловал в макушку и сел за стол с макаронами по-флотски, сняв с себя лишь перетертый в локтях пиджак. До этого солнце освещало кухоньку, и стены, пол, мебель были будто сделаны из печенья, сейчас, под действием искусственного света, — из лимонного, порошкового желе. В Алле болезненными кусочками нагромоздилась тоска по жизни, которую она не живет, отец пытался не думать, сидя рядом с дочерью по левой стороне, выключить мозговые процессы, не вспоминать фрагменты дела и недавно осмотренное место преступления; пытался завести диалог, по итогу: поднимал глаза, вздыхал — и затыкался наполненной ложкой. Молчали. Молчание сковывало движения, и в эту ловушку Алла попадалась второй раз за день, как непутевой жук в стеклянную банку из-под огурцов. Так ужин начался, и так он закончился. Алла, собрав все в раковину, начала мыть посуду под холодной струей, вспоминая яркую столицу, красно-желтую, как государственный флаг, шумящую, как полиэтиленовый пакет, отец же ушел в коридор и вскоре вернулся с наполненной рукой. — Это все тебе, — блекло, на манер усталого радиоведущего оповещает Сергей Николаевич и кладет на стол письма. Алла выключает воду, возвращает недомытое на дно. Не спешит оборачиваться. — От Суворова? — зачем-то уточняет и кулаками опирается на гарнитур. — Не хочу читать. — У них там, видимо, летная погода. Много прислал в твое отсутствие. — Это не важно. Прочитаю только тогда, когда вернется. — Напиши хоть одно в ответ, — пытается уговорить отец. В ней много обиды и грусти — на все и обо всем. Ей хочется поругаться, настоять на своем, доказать, что ее позиция не глупая и верная, хоть и эгоистичная, но она сдерживаться и отгораживает себя от сильных эмоций бытовой рутиной: возобновляет мытье. Она не будет отвечать. Она даже не будет читать.  Образ Суворова — все еще сказочный и уже далекий. Раскрытая ладошка, белые пятнышки на полу ДК во время дискотеки, сухие и хрупкие, как тетрадные листки, поцелуи, снеговые насыпи на макушке, беготня по улице и теплая рыбалка со скользкими телами. Медовая улыбка. Алла хотела вычеркнуть продолжение несостоявшейся деткой любви и не делать себе больно, когда почтовый ящик опустеет. Закончив, Алла кидает губку около крана и разворачивается, чтобы убежать в комнату, — но ее останавливают в намерениях письма, разбросанные на столе. Отец, когда уходил, не забрал их с собой. Она не будет отвечать. Алла медленно подходит к столу, смахивает крошки с края и берет конверты с оранжево-синей окантовкой. Аккуратно, осторожно распечатывает, останавливается. Присаживается на табуретку, чего-то ждет и понимает: в голове — ничего, никаких раздумий; либо всего настолько много, и настолько это многое быстро бегает, что Алла не способна ухватить ни одну мысль и помочь себе. Если до этого она вспоминала Москву, ругая себя за то, что выбрала для поступления Казань, а после нежелательного отцовского презента — Суворова, то сейчас все опустело; мысли смылись, уплыли, и даже в поезде она не чувствовала себя такой потерянной и одинокой.   Решает: прочитает. Просто-напросто прочитает. Когда ее пальцы просовываются в конверт, нащупывают сложенную в несколько раз бумагу, на кухню возвращается отец и громко — Алле кажется, что на подобие позывному крику горна, — говорит: — Слушай, я завтра в магазин заеду после смены, напиши, что тебе нужно. Как пойманный за руку преступник, Алла пытается сделать вид, что лишь прибиралась, и начинает собирать письма в одну плотную, стиснутую ладонями стопку. — Сама могу зайти, — быстро отвечает, бегает взглядом. — Только деньги оставь. Отец не любил оставлять ее одну. Ему было неспокойно из-за всего, что творится в городе, в стране, и из-за того, что он был сильно и глубоко погружен в человеческие мерзости: никто другой не знал, на что способен человек, как работник следственного комитета. Нотации не читал, ведь как у всякого родителя у него была твердая уверенность в уме своего ребенка; что он настолько умен, что не попадет в те ситуации, от которых у Сергея Николаевича болит спина и нападает мигрень; что это все: изнасилования, убийства, кражи — где-то там, с другими людьми, чужими. Поэтому — вновь молчание, примирение с внутренними страхами и короткий кивок. Сергей Николаевич не уходит, продолжает держаться за ручку двери и смутно смотреть на дочь, потерянную и тоскующую. Ничем помочь не может, даже словом. Не хочет стоять в стороне, но и советовать что-то — тоже, все-таки он мужчина и никогда не поймет женской доли, когда приходится томиться, ждать и обрывать в себе потребность давать любовь. Жили они в Казани вдвоем хорошо, даже с учетом специфичности профессии Сергея Николаевича, но, когда отчетливо начался подростковый возраст у Аллы, между ними — пропасть, вырытая разницей поколений и изменившимися потребностями. Дочери нужна была мама, и, если бы Алла как-то сказала, что хочет перевестись в Москву, он был бы не против. Одному — без ребенка — работать пришлось бы проще. Необязательно было бы даже поддерживать уют, готовить — в местной столовой тетка Есения с радостью собирала ему в кулек эчпочмаки и переливала щи; необязательно было бы следить за временем, ведь никто не обидится, если товарищ майор задержится. Алла вздыхает и убирает руки со стола. Ее глаза смотрят в отцовские, и Сергею Николаевичу хочется отвернуться. — Чай будешь? — спрашивает он, проходя к чайнику. — Я налью. — А лимон есть? Сергей Николаевич открывает холодильник, спускается к нижней полке. — Есть. Но засохший. — Все равно порежь, — машет Алла одной рукой, а другой, пальцами — поддерживает склонившую набок голову — точно так же, как делает ее мать перед тем, как выговорить накопившиеся недовольства. — Я тут думал, это, на рыбалку съездить. Сейчас сезон хищных рыб. Поедешь? Алла вспоминает приглашение Паши — точно, он ее звал покупаться на речку. Наверняка приедет завтра и поймает акурат тогда, когда она выйдет за продуктами, или же, если все выйдет удачно, помириться со Светой, и место на переднем сиденье согреет она, а не Алла. Все-таки Свете такие мероприятия больше к лицу — с ней и Паше интереснее будет, нежели, как бродячий изголодавшийся пес, он будет скакать вокруг подруги Суворова и выпрашивать внимания, как выпрашивал бы палку колбасы у прохожего.   — Почему бы и нет, — отвечает Алла и принимает поданную кружку. — Завтра? — О, нет, извини, не завтра, — растерянно выдает отец, наматывая ниточку заварки на ложку, — завтра у меня встреча с генпрокурором. Немного огорчена: придется для Паши, если он действительно объявится, придумывать другое оправдание. После того, как Вова уехал, у Аллы случился разлад с Казанью, и девушка перестала видеть в ней красивые черты, которые наблюдала, будучи девочкой. Быть может, вина совсем не Вовы, а просто-напросто она повзрослела, вытянулась и взгляд ее стал шире; теперь она могла увидеть то, что Казань прятала под рубахой-платьем. Взять тоже же Пашу, старшего товарища Суворова, с которым она познакомилась вскоре после того, как начала часто гулять с мальчиком. Несмотря на галантность, интересно сочетающуюся с грубостью и нахальством, по отношению к женщинам, Паша был человеком очень сомнительным, неприятным, играющим со словами. В нем никогда не чувствовалась честность, которую воспевали им, детям с красными галстуками, но многие его уважали и считались с ним. Было у Казани подземное царство, плотно укутанное под треснутой моралью, где плодилась шваль, грелось, как измельченная таблетка экстази на ложке, разочарование в стране, пускалась кровь по асфальту, текла продажа импортных товаров, и Паша для Аллы — олицетворение этого. Кащей — не иначе. Но Кащеем был не всегда — или всегда, только Алла не замечала другой стороны Кащенко ровно так же, как не чуяла мерзость города, пока не уехал мальчик с медовой улыбкой. Пока девочка с канареечным шарфом не выросла и не спрятала шарф, покоцанный обстоятельствами, на верхнюю полка шкафа. Ей было неприятно, когда у Кащенко, будто бы его отбили бутылкой, появлялась маниакальная идея поприставать, если он встречал ее на улице. До рукоприкладства не доходило, Алле казалось, что она вовремя тушит его пыл. Объяснял он свою обеспокоенность ее жизнью тем, что она — дама его товарища, и Суворов, видите ли, просил уберечь. Возможно, такое было, и об этом он упомянул в одном из писем, но Алла и перед сном, и утром, после, никакое не читала; даже то раскрытое. Одно успокаивало: Кащенко, известный так же тем, что сидел, не настолько был заинтересован, чтобы узнавать, кто ее отец и какая у него рабочая форма. Ранним утром Сергей Николаевич, выутюжив брюки, рубашку и поев хлеба с маслом, прощался с дочерью, стоя на песочном коврике. Она проснулась раньше. Не спалось. Ночью ветер стих, было тихо и — очень-очень — душно, потому, даже если уснуть удавалось, вскоре просыпалась в поту и испуге. Ей снились ужасные кадры, причем — бесцветные, будто бы перед сном она пересмотрела криминальную или военную хронику. Помнит свою последнюю ночь в Москве: много красного и белого, мама наливает глоток спиртного и вместе они болтают так хорошо и душевно, что это казалось чем-то неправильным из-за непривычности момента. Тогда она спала спокойно. Поцеловав на прощение и оставив деньги на комоде, Сергей Николаевич ушел, а Алла побежала в его кабинет-спальню. Все свои бумажки по работе забрал, ненужные папки спрятал в ящички, осталась лишь карта города, прикрепленная к обоям иголками, и письма Суворова, который отец решил заныкать у себя. Обидно и грустно. Алла уверенно их забирает и складывает в своей комнате в коробку из-под обуви — туда же, где хранятся все остальные подаренные мальчиком вещи: настенный календарь, сборник Есенина, золотое колечко. Августовская кончина проходила с ужасающей жарой — словно дали отопление, словно в квартире разожгли костер. Алла плакала лавой — у души извержение — смотря на воспоминания, спрятавшиеся за воздушной, ажурной занавеской. Вова стал гостить у нее с девятого класса — тогда они и начали общаться как общается парень и девушка, чувствуя друг от друга приятные покалывания в груди и животе. Но особого развития не было: хоть Вова и продолжал по-глупому наивно и открыто ухаживать, Алла держала оборону. Не давала себе слишком долго стоять в его объятьях, отдергивала руку, когда начинала виднеться школа, и тушила при заботе да ласковых словах сильные эмоции, чтоб они не вырвались наружу. Ей казалось, что она делает все правильно: сначала — учеба, а потом уже любовь да семья. Если оборона закончится, все ее существо податливо, легко растворится в Суворове, и о карьере следачки можно было забыть. Все так много говорили, писали и пели про первую любовь, обзывая ее одновременно божью благодатью и самой горькой, ядовитой ягодой, что Алла ждала подвоха, чуяла опасность и знала: Суворов станет прекрасной ее первой юношеской любовью, но, когда уйдет, выжмет соки, заберет самое дорогое — твердое представление о будущем. Смотря на отношение родителей, дедушек и бабушек, у Аллы уже с раннего возраста было понимание, что нет ничего более постоянного и крепкого, чем ты сам, один, и нужно полагаться только на себя, не уходить в кого-то и опрометчиво не строить общие планы. Пыталась быть рациональной даже там, где эта рациональность не требовалась, требовалось лишь кивнуть Вове с улыбкой и думать о хорошем. Вова, шестнадцатилетний парень, заходит в квартиру по-хозяйски. Знает, куда нужно скинуть обувь, куда повесить куртку, где помыть руки мылом с отдушкой яблока, где Лаврины прячут чай, сахар, на какой полке в холодильнике колбаса. Разрешение на передвижение не спрашивает и довольно насвистывает, отряхивая мокрые руки. Алла выходит из комнаты, и Вова встречает ее взглядом, словно это она — гостья, которая вдобавок внезапно и оттого беспардонно появилась в коридоре в домашней одежде. — Чем займемся? — по-ребячески, шутливо спрашивает Вова, закрывая дверь в ванную. Суворов начал хаживать к ней в гости под предлогом помощи в уроках. Как-то Лаврина опозорилась на геометрии, одна из немногих получив неудовлетворительно за контрольный экзамен, и Вова, выждав момент, когда ее подруги — татарочка Раиса и белокурая Лидия — отошли, по-товарищески похлопал по плечу, как делал всегда, когда хотел сконцентрировать внимание Аллы на нем да бессловесно попросить не убегать, и предложил свою помощь. Очень просто, прямо. Алла согласилась потому, что отчего-то ей не становилось невыносимо стыдно перед ним с раскрытым учебником и пустой тетрадкой — лишь неловко. Материал он объяснял так же просто и прямо — не как усталый, сонный отец после службы, — и вскоре оценки по геометрии вытянулись, преобразовались в цифры хорошие, порядочные, которыми, конечно, можно гордиться, но не стоит забывать: это не предел. Суворов не прекращал наседать с совместными разборами заданий, иногда беря в школьной библиотеке дополнительные, усложненные сборники. Даже летом ради шутки мог спросить при прогулке про случайно вспомненную теорему. Алла, замечая это за собой, но никаким образом не принимая, оттаивала к Вове, который больше не был чем-то безликим, бесформенным, ставшим надежным товарищем. Алла вздыхает. — Скоро контрольная, нужно подготовиться, — предлагает она и затем, уводя взгляд, спрашивает: — Есть хочешь? — Хочу конечно. — Довольно улыбается. — Лимоны есть? Ну к чаю. Вернее, в чай! В холодильнике оставалась кастрюля с вермишелевым супом. После посиделок на кухне они ушли в комнату с табуреткой и кружками недопитого чая; одна была с плавающим лимоном, другая — с двумя ложками сахара. — Показывайте, гражданочка, что вам тут непонятно, — важно говорит Вова, присаживаясь на поставленную к боковинке стола табуретку и тыкая в учебник. — Да все на самом деле понятно, — отвечает Алла, уже забывшая из-за бурных, веселых кухонных разговоров, какие вопросы хотела задать. Мальчик смотрит на нее строго, она — улыбается и бегает по страничкам. — Ладно, давай вот это. — Ох! — Подтягивается. — Давай лучше дорешаем, че там решали в прошлый раз, будет что непонятно, спросишь, и все. Так сказать, на практике все выяснится. Пару задач они решили совместно — Алла вслух рассуждала и записывала, Вова, когда нужно, останавливал и делал помарки красной ручкой. С пятой задачи мальчик пересел на кровать, с шестой — прилег прямо так, в школьной форме, и тыкался глазами в потолок, пока случайно не заснул и не перестал откликаться. Алла закрывает тетрадку, учебник, сборник и разглядывает картинку: девятиклассник, ее надежный товарищ, лежит на спине, на помятой, вытащенной из-под покрывала подушке и спит, спрятав одну руку под голову, а другую положив на грудь. Профиль у Суворова был до изумления красивым — плавные линии, прямой нос, прямой лоб, не выпирающая, а заезжающая назад длинная арка купидона. Волосы, как привычно, торчат, встают козырьком. На фоне — ковер с оленями, в свете — казанском, зимнем. Что-то стучится в Алле, в ее закрытые внутренние дверки, — не сердце, а нечто эфемерное, невозможное увидеть и красноречиво обозвать. Чуть погодя, и все затихает — остается небывалое спокойствие. Не такое, когда остаешься один, в полумраке, а такое, когда вокруг все дышит, движется, и это не вызывает раздражение, наоборот, — очень хорошо быть в центре живого, когда это спокойствие густо замешивается с радостью и уверенностью: живое будет живым всегда. Алла уверена: Вова Суворов будет всегда. Алла тихонько, чтобы не разбудить, присаживается на краешек и пытается приложить непослушные вовины волосы. Ложится рядом — все так же на краешек. Пахнет мылом. Двигается ближе и утыкается носом в щеку с пушком, поближе к уху. Когда Вова спит, он очень теплый — как долго включенная лампа. От еле уловимых касаний мальчик просыпается и быстро-быстро моргает. Потолок — поворот головы — и Алла, его Аля, лежащая рядом и наблюдавшая с растерянностью. Вова улыбается, прячет зевок и целует девочку в тыкающий его во время дремы нос — тепло. Берет ее лицо в ладошки, пальчиками ощупывает кость нижней челюсти, зрительный контакт поддерживает, но, если Аля смотрит на него широко открытыми глазами, он — полузакрытыми, расслаблено и проникновенно. Алла вздыхает очень шумно, спокойствие бьет током по телу. Нет, не спокойствие — умиротворение. Сложности, которыми она забивала себе голову, разбегаются от вовиного взгляда, и тепло, и защищенно, и хочется никогда не покидать этот момент, этот час — остаться бы в нем навсегда и замереть. Хочется сказать в один голос что-то вроде: «будь рядом». Но оба молчат. Шумит футбольный мяч, который пинают школьники-сверстники во дворе, тухнет чай. Алла запомнит и будет помнить все мелочи. Спустя четыре года, летом восемьдесят седьмого, Алла вытирает слезы, трет щеки и лоб. Вся злость на Вову — необоснованная, напускная — лопнула под давлением невинных воспоминаний. Она боится его, отправленного выполнять интернациональный долг, потерять и потому, получается, предает: старается забыть, планирует переехать к маме, плюет на почтовый ящик. Боится, что Вова Суворов будет не всегда, что он побывал в ее жизни лишь на миг. Боится, но прочитает. Ответит. Чтобы всегда был прочный канат, по которому он может вернуться домой. Она скажет спасибо за то, что он был, и скажет лично, когда он вернется, спасибо за то, что будет. Откидывает крышку коробки. Достает письма, раскладывает по датам на полу и берет первое. Почерк — закругленный, продолговатый. Вова растягивал связки между буквами, сами буквы. Символы — с сильным нажимом и длинные. Букву «А» он писал каллиграфично, одной непрерывной линией и воодушевленно размашисто.

«Аля!»

Звуки двора были такие же, как и вчера. Соседские ребятишки играли, бегали на площадке, бабушки скапливались на скамейках, дедушки — в беседке с банками разливного пива и отложенным в сторону баяном. Алла, возвращаясь с тяжелой, наполненной авоськой, проходит мимо оживленностей и улыбается. Вова давал ей чувство защищенности и умиротворения, простое понимание, что дальше — лучше, и ничего бояться не нужно. Когда уехал — и страх, и растерянность, и злость. Письма вернули те теплые — медовые — ощущения, и Алла возвращалась домой, думая, что написать в ответ. Иж-2715-01 припарковался у первого подъезда. Паша курил, прислонившись к капоту. Заметив Аллу, он, вынув сигарету, свистнул и помахал. — Ну что, собираешься? — спрашивает подошедшую с улыбкой и одним зажмуренным глазом. — Нет, извини, нет настроения. Алла из-за утренней суматохи забыла про Пашу и так и не выдумала для него красочный отказ, поэтому отмахнулась пустыми, безвкусными словами и постаралась обойти. Паша загородил ей путь вытащенной вперед рукой, надавив на живот. — Понятно, — жидко произнес, гоняя накопленную слюну по рту. Потом резко обернулся, подошел к машине и открыл дверь на пассажирское сиденье. — Садись. Поговорим. Алла нахмурено уставилась на него. Стиснула лямки авоськи в руке. Села. Паша захлопнул дверь, сплюнул, обогнул, запрыгнул на водительское. Опять — шум и раздражение у обоих. Воняет мокрой псиной. Неприятно, хочется уйти, но Алла остается, находит удобное положение, прячет купленное под ногами и готовится к бою — ударить речью так, чтобы Паша отстал насовсем: перестал ловить у подъезда, окликать, если заприметил на соседней улице, и наматывать леску на катушку. Рубашка мятая, брюки с лишними стрелками, тем не менее он выглядит свежо; умылся да надушился к празднику. Вместе с его долгими выдохами летит к потолку салона убойная смесь глорических эмоций. Впервые Паша, оттаяв, решился на серьезные действия и пригласил Алленьку погулять, вступить в своей круг, — возможно, главным стимулом послужил разрыв со Светкой, — и тут же его тушат да душат безразличием. Это злит. Хочется, взявшись за ее плечи и надавив на больные точки, встряхнуть девчонку, чтобы она наконец-то поняла то, что очень давно понял Паша. — Итак, смотри, — говорит Паша, бросая под лобовое стекло помятую, белую пачку сигарет. — Давай без этой шелухи и прочей галиматьи. Я понимаю, ты девочка порядочная и ждешь своего суженного, томишься у окошка, но, к сожалению, мы не в ебанной сказке, а в ебучей реальности, и надо смотреть трезво на сложившуюся ситуацию. И ты пойми, — упирается рукой об руль, поворачивается корпусом к Алле, — я Вовку люблю, и я был с ним дольше, чем ты; ты — приезжая, а мы выросли на этих улочках, первая сигаретка наша — так мы вместе и скурили, стащив у моего батька — земля пухом уебку! — понимаешь? Много вместе вкусили. Я буду помнить его горячо и любовно, как товарища, только жить надо дальше. Алла слушает, кивает, вертит головой к Кащенко, улыбается и отвечает: — И что же, ты думаешь, что… — Я думаю, знаю и говорю: не нужно себе придумывать, что он вернется живой и здоровый, что вернется таким, каким уезжал. И вообще, — Паша ответно улыбается, — его отец человек не простой, связи есть, деньги есть, думаешь, Вовка не мог его попросить, чтоб он сынульку своего старшего откосил? Мог, но не захотел, о нас не подумал, о людях близких, о семье, уперся в свои идеалы — и пошел. Зачем задумываться о будущем с человеком, который не думает этим самым будущем? Все существо Аллы замолкло, затихло. Вжалось в хлипкую спинку сиденья, которое будто бы вот-вот и отвалится. Паша еще шире улыбнулся, после уж поправился, накинул сочувствие и похлопал легонько Аллу по плечу, — как делал Суворов. — Алленька, он все бросил, а я бросать ничего не хочу. — Нравится, что ли, подбирать брошенное? — зло, но тихо ответила. — Не нужны мне эти твои игры в альтруизм. — Какие игры? — напыщенно удивленный вопрос, — да какие игры, Алленька? Я просто тот человек, который ценит людей, место — все то, что вокруг есть, и тебя ценю и готов на многое для тебя, если позволишь. — Она в ответ молчит, отворачивается, и тогда Паша нагибает зеркало заднего вида. — Посмотри, ну. Алла всматривается в отрывок своего лица: светлые глаза, розовые щеки из-за жары и шрамик на лбу. — Тоской девица томится, сжимается, а может плюнуть в ответ и выпрямить плечи. Я же не предлагаю его предать, это не предательство совсем: помнить, но жить дальше. — Вздохнул и глухо стукнул пальцами по рулю. — Хорошенькие вы были, испортило все идейность его, этакое помешательство моральное. И даже если он вернется, Алленька, то он уже не будет тем, каким ты его помнишь. Пауза для передышки и обдумывания. — Время нужно и силы для принятия. Но я думаю, ты и так все это понимала, ну, что все то, что я сказал, ты же умненькая, даже на высокое поступила. Нужно было только, чтобы кто-то твои мысли вслух озвучил, — хрипит Паша, разглядывая носки сандалий девочки. — Я тебе помогу, поддержу и защищу. Никто тебя не тронет. Как и до этого не трогали. — Я домой пойду, — быстро отвечает, мельком ловит кащейный взгляд и, подобрав авоську, выходит из ижа. Никто догонять ее не стал — разжали хватку и позволили скрыться. Когда она открывала дверь квартиры, услышала змеиный шепот и топанье шагов прошлого. Внутренности подъезда больше не голубые — зеленые; Алла — Орфея-утопленница в картине без рамки и с убогим пейзажем. Она сразу же, скинув неосторожно груз, забежала в ванную, стала растирать шею мокрыми руками и задыхаться от буйности. Слишком много всего за два дня пребывания в Казани. Оставшуюся неделю до конца лета и до начала учебы Алла занималась готовкой, ежедневной уборкой, чтением предметных книг, развлекалась вечерними просмотрами телевизора с отцом и лазила в его кабинет, просматривая заметки по делу серийника. В выходной — половинчатый — Сергея Николаевича они по правде съездили на рыбалку.

«Я поверю, что мёртвых хоронят, хоть это нелепо,

Я поверю, что жалкие кости истлеют во мгле,

Но глаза — голубые и карие отблески неба,

Разве можно поверить, что небо хоронят в земле?..»

Очень скоро пошел сентябрь, очень скоро — снег.