Хот-Спрингс

      Энтони просыпается в своём номере, когда солнце уже висит высоко. Окно, чуть приоткрытое, впускает в комнату слепящий свет. Энтони лежит, не в силах понять, как долго спал и как вообще оказался в номере. Голова не проясняется, как будто в неё, как в куклу, напихали ваты. Спустя время он всё же чувствует, как мысли медленно приходят в порядок, но вместе с ними возвращаются и воспоминания — яркие, резкие… Пугающие. Он помнит всё: яркие вспышки, кровь и нестройный хор голосов, зовущих, плачущих и кричащих. Он резко поднимается, оглядывает себя, словно в поисках доказательств, что всё произошедшее ночью — правда. Но ничего. Никаких следов ни на теле, ни вокруг. Он точно помнит, что ночью что-то происходило, но теперь, чем дальше от пробуждения, тем менее точными и ясными вспоминаются образы из сна. На их место приходят пустота и ощущение абсурдности. Кажется, всё это на самом деле не имеет смысла, и он просто пережил кошмар. Грудь сдавливает, чувство тошноты поднимается всё выше. Энтони решает, что это голод.       Ресторан встречает его послеобеденной безмятежностью — тихой, не располагающей к размышлениям. Вокруг пусто, официанты — сонные мухи, отпахали на завтраке и теперь ждут часа, когда постояльцы вернутся, и начнётся адская гонка, танцы между столами с подносами и напитками. Энтони садится за стол, по инерции заказывает завтрак, но, едва коснувшись вилки, понимает, что ни вишнёвый пирог, ни чёрный ароматный кофе с каплей сливок не имеют ни вкуса, ни запаха. Он решает полистать газету, надеясь, что слова на её страницах смогут вернуть его в тот мир, где всё хотя бы немного понятно. Но первая же полоса поднимает новую волну тревоги. Убийство. И всё бы ничего, это же Хот-Спрингс. Пусть даже Кулидж ездил сюда погреть кости, убийства тут не редкость. Но это лирика, а в заголовке — имя старика, который тогда пристал к Энтони в клубе и натравил на него своих шестёрок и который, вероятно, оказался частью этой страшной ночи. В газете — то ли специально, то ли фотограф не справился с похмельем, — размытое фото, старик, повешенный на дереве. Энтони наискосок пробегается по тексту. “Кисти рук так и не были найдены на месте преступления”. Его взгляд задерживается на этих словах, и всё внутри замирает. Он не может переварить эту информацию. Невыносимое ощущение дурноты снова накрывает его. Видимо, сегодня без завтрака.       Всё кажется отдалённым, чуждым, будто он смотрит на себя, на пространство вокруг со стороны. Так, наверное, Бог смотрел бы за своими созданиями. Издалека, не вмешиваясь, и, вероятно, тоже не до конца понимая, до чего же они себя довели как общество. Он бы жалел каждого, хотел бы дать ответы, но его дети были бы к нему глухи, как мы глухи к советам матерей и прошлому опыту, предпочитая танцевать чарльстон на граблях и других садовых инструментах. Может, всё, что он пережил — не взаправду. Тогда как долго тянется эта иллюзия? Как давно он наблюдает за этим фильмом, который всё никак не кончится? Ответы, нужны ответы. В отчаянии он решает, что нужно что-то предпринять, хотя бы попытаться разобраться в том, что происходит. “Вера, именно вера дала мне ответы на вопросы, которые я так долго задавал сначала отцу, а потом и самому себе”. Пастор Пол. Если кто-то сможет дать ему хотя бы малейшее объяснение, это он.       Тень церковного зала, разбиваемая лишь цветными пятнами от солнца, пробивающегося через стёкла витражей, скрывает лица прихожан. Силуэты людей, поглощённых молитвой, теряются во мраке, их лица скрываются, как за пеленой. Старики, женщины с детьми, даже парни в федорах и костюмах — все здесь, словно в последнем приюте перед неизбежной бурей, где каждое слово священника становится последним утешением.       — Дорогие братья и сёстры во Христе! — раздаётся голос отца Пола, и слова его эхом катятся по залу. — ​​В это трудное время кризиса и бедности надо помнить, что истинное богатство — это не материальные блага, а вера в Бога.        Слух улавливает каждый звук — голос отца Пола, обращающегося к пастве, проповеди, взывающие к вере и милосердию, жёсткие, но как будто успокаивающие. Энтони ощущает, как каждое слово, пропитанное тяжёлым благовонием ладана, оседает в его груди, заставляя сердце биться чуть быстрее, а разум замедлять свои бесконечные, беспокойные мысли. Он надеется, что тут, в этой церкви, где всё подчинено священному ритуалу, он может хоть на мгновение забыть о своих кошмарах.       — Господь учит нас искать прежде Царство Божие, и тогда всё необходимое будет нам дано. Даже когда мир рушится, вера даёт нам силы переносить страдания и находить утешение. Мы должны помогать друг другу, проявлять любовь и сострадание, становясь инструментами Божьей благодати.        Проповедь проникает в душу, но, несмотря на всю эту успокаивающую силу, она далека от того, что терзает его. Энтони словно в ловушке собственного разума, разрываемый воспоминаниями о том, что видел и чувствовал в кошмарах. Вера, эти светлые идеалы, которые всегда обещали быть рядом, всё равно кажутся слишком чуждыми и далёкими.       — Спасение — это не только наши дела, но и вера, которая ведёт нас к свету и миру. Пусть вера укрепит нас и даст силы преодолеть любые трудности.       Он пытается верить в эти слова, пытается ощутить их силу, но всё равно его мысли возвращаются к одному и тому же: кошмары, которые преследуют его, ночные видения, чудовища, превращающие реальный мир в абсурд.       — Аминь.       Проповедь кончается, но его мысли всё так же далеки от того спокойствия, которое так обещает церковь, от всех надежд, которыми наполняется воздух. Энтони цепенеет. Он смотрит, как старики идут к пастору обсудить какие-то свои неувязки, пожаловаться на ужасный климат и бандитов, грозящихся за долги отнять последнее. Смотрит, как одни женщины, крепко вцепившись в своих чад, остаются ещё помолиться, а другие нервно уводят детей, будто тоже чувствуют что-то, что Энтони не может выразить словами. Вязкое марево. Он оглядывается, и ему даже на мгновение кажется, будто он замечает знакомую улыбку и тёмные глаза. Наваждение.  Зал пустеет окончательно. И вот они остаются с пастором один на один. Он должен рассказать. Должен выплеснуть всё, что его мучает, попытаться найти какое-то объяснение, даже если оно окажется бесполезным. Отец Пол садится рядом, в его глазах вселенское понимание и спокойствие.       — Энтони, рад, что ты заглянул.        — Отец Пол, я в замешательстве.       — Говори, сын мой.       — Grazie. Я не понимаю, что происходит. Будто всё вокруг стало ненастоящим.       — Сейчас непростые времена, почти каждый…       — Нет, выслушайте. Я как будто во сне и не могу проснуться.        — Продолжай, — голос пастора полон терпения и понимания и мог бы успокоить Энтони, если бы тот не был как сжатая пружина, готовая в любой момент распрямиться и взорваться металлическими осколками.       — Вчера меня убили. Я видел, как старик стрелял в меня. После была темнота, а потом я проснулся дома. В тот день, четыре года назад, когда…        Энтони рассказывает, как всё было, как провёл день с семьёй, как голос из радиоприёмника просил его проснуться, как застрелился в том сне, как после голоса его родных и матери умоляли его вернуться обратно. Рассказывает о сне после, об убийстве, что видел всё своими глазами, что видел оскал чудовища и заглянул ему в глаза. Лицо пастора из расслабленно блаженного становится всё более сосредоточенным, он внимательно слушает.        — Голоса, они говорили, я не понимал, что они говорили, но чувствовал, что они пытаются договориться. И красное пламя… Не знаю, пламя это или нет, но оно всегда было рядом, оно пугало и оно же меня держало, как будто оно было на моей стороне. Так странно. Я слышал голос друга, он вырвал меня из того сна, он спорил с голосами, они его слушали. Я, кажется, видел его сегодня здесь, но не уверен. Я теперь ни в чём не уверен.       Лицо пастора побледнело, и его губы дрогнули, будто он не мог понять, что только что услышал. Руки, до этого сложенные на коленях, сжались в кулаки.       — Ты привёл дьявола в мою церковь, — шепчет отец Пол и смотрит на него глазами, полными тревоги и ужаса. На лице ни тени прежней блаженности и вселенского спокойствия. Энтони не верит, он хочет объясниться, хочет сказать что-то оправдывающее ситуацию, но голос предательски пропадает. Единственный, как он надеялся, оплот благоразумия рушится, утягивая почву из-под ног. Он вскакивает со скамьи, пятится назад и спешно уходит, чувствуя, как спину сверлит взгляд полный отчаяния и животного страха.       Бред. Всё это бред, горячка. Он, наверняка, накидался вчера чем-то, а теперь впал в паранойю, которую подкрепляют случайные совпадения и больные фантазии. Он просто должен выяснить, приходил ли вчера к нему старик. У него уже, правда, не спросишь. Он едет в Southern Club.