Хот-Спрингс

      Ночь проходит в череде абсурдных кошмаров, сменяющих один другой. То он видит скелета в цилиндре, жадно покуривающего сигару и гогочущего над чем-то, что остаётся за рамками досягаемого. То ему снится Алекс, залитый кровью настолько, будто весь стал состоять лишь из красного.       Утром его будит стук в дверь. Энтони не сразу понимает, является ли это частью очередного дурного сна или кто-то действительно решил разбудить его в такую рань. Он садится на постели, и воспоминания прошедшего дня лавиной срываются, затапливая его не отошедшее от дрёмы сознание. Клуб, двое шестёрок, Алекс в крови.       Энтони, перестраховываясь, суёт в карман отельного халата выкидной нож прежде чем открыть дверь. Он всё ещё не знает, действовали ли те два идиота по своей воле или местные решили начать зачистку заезжих конкурентов. Что маловероятно, Энтони среди всех этих мафиозных разборок скорее паршивая, бестолковая овца, чья шкура не стоит выделки.       — Обслуживание ном...       Девушка по ту сторону уже собирается повторить фразу, когда Энтони открывает дверь.       — Доброе утро, сэр! Постоялец из семьсот шестого номера просил передать вам. Счёт уже оплачен.       — Это..?       — Завтрак, сэр.       — Я вижу, что завтрак. Ладно, давай его сюда, — пока девчонка закатывает тележку и расставляет всё на круглом столике у окна, Энтони ковыряется в карманах испорченного пиджака, чтобы оставить милашке на чай. Перед уходом обслуги, он добавляет сверху ещё несколько баксов по тарифу, хоть и не надеется, что его светлый костюм уже хоть что-то может спасти.       Вновь оставшись один в номере, Энтони оседает на кровать, осмысляя происходящее и произошедшее. Крутит одни и те же картинки по кругу, голодным взглядом неизменно возвращаясь к завтраку. Нет, надо поесть. Каким бы психом не был Алекс, завтрак готовили на кухне в отеле, так что вряд ли Энтони что-то угрожает.       Уплетая яичницу-болтунью, Энтони думает о том, что такой набор идиотических событий может произойти только с ним, ну может ещё с подружкой Алекса. Видимо, есть что-то в них такое, что притягивает разного рода психов и неприятности. Будь он женщиной, "Блонди" сняли бы по мотивам его жизни, не иначе.       Записку под кофейной чашкой он замечает уже после завтрака. «Приношу извинения за наш маленький инцидент. А.». Энтони тупит взгляд в листок с тиснением отеля. Перечитывает ещё пару раз, пытаясь понять, за что именно извиняется Алекс. Может за случай в лесу? За разговор в машине? За безумный поцелуй после? В первых пунктах Энтони не находит ничего предосудительного и злится ещё больше. Запихни свои извинения куда подальше, Алекс. Он рвёт записку и швыряет в грязную тарелку. Извиняется он.       Утро он проводит на взводе. Злость не даёт выйти из номера, приходится слоняться из стороны в сторону, по пять раз переодеваясь, перекладывая вещи с места на место, открывая и закрывая роман, который должен был бы отвлечь. Отвлечься не получается, задетая гордость требует хоть какой-то vendetta. Энтони даже порывается связаться с ресепшеном, попросить передать в семьсот шестой... А вот что передать, он так и не придумывает. Какие могут быть претензии к едва знакомому человеку с которым вас не связывает ничего, кроме поцелуя и убийства? Ничего. Ничего их, cazzo, не связывает. Трубку он вешает.       Измотав самого себя бестолковой злостью, истрепав самому себе все нервы, он решает проветриться, выпить где-нибудь и забыть этого чёртового дикси. Мало ли, сколько ещё таких придурков он встретит в жизни, не он первый не он последний. Список тех, о ком Энтони не хочет сегодня думать пополняется на один пункт.       На улице стоит августовская духота. Небо затянуло тяжёлыми облаками, которые готовы в любой момент обрушить на горожан все слёзы небес и смыть к чертям собачьим весь Хот-Спрингс с его жителями и заезжими идиотами, которые почему-то перепутали самый гнилой город Америки с Саут-Бич. В общем, злится Энтони в том числе на себя. За то, что придаёт слишком большое значение, за то, что не может выкинуть неприятные мысли из головы, за то, что вообще приехал сюда. А ведь Молли его отговаривала.       Молли его вообще от чего только не отговаривала. Не дерзи отцу, не ввязывайся в драку и просто не будь придурком. И, как бы Энтони не хотелось обратного, она всегда была права. Каждый грёбанный раз. Ну хоть кого-то из двойняшек природа одарила благоразумием. Видимо, этим она пошла в мать, которая не менее благоразумно умерла, чтобы не терпеть выходки отца. Теперь вот лежит, шесть футов под землёй, из проблем только черви и тесный гроб. Энтони делается так гадко от этих мыслей, что приходится заказывать ещё один стакан виски. После выпивки мир вокруг становится чуть ярче.       Ноги приводят Энтони в проулок, где измученные жизнью женщины торгуют всяким барахлом на порогах лавок подороже, а дети гоняют таких же беспризорных как и они сами собак. Жизнь маленького городка во всей красе. Этони блуждает от одной торгашки к другой, кто-то продаёт свечи из вощины, кто-то разного рода банки, но в основном стоят с остатками былой роскоши. Посеребрённые портсигары, целые собрания книг, латунные подсвечники, картины и всё прочее, что безжалостно отнимает у людей кризис в обмен на хлеб.       Энтони слышал о "Гувервилях", драках в очередях бесплатных столовых большого «А» и видел, как люди остерегаются тротуаров, потому что бедняги, потерявшие всё, сыпятся из окон. Чёрт бы побрал «чёрный вторник», репарации и Уолл-Стрит. И, несмотря на всё сочувствие тем, на чьих костях продолжала жить Америка, для него это был совсем другой мир. Отец, удачно поднявшийся ещё в первый год поправки, хоть и будучи козлом, оградил их семью от новой реальности страны.       — Сколько хотите? — Энтони крутит в руках карманное зеркало с монограммой «М», отличный подарок для Молли, простой и изящный. Ей подойдёт.       — Двадцать, — потрёпанная жизнью женщина заискивающе заглядывает Энтони в глаза.       Энтони вытаскивает из зажима пару десяток и протягивает торговщице. Та ошарашено, жадно смотрит на купюры, будто впервые в жизни видит деньги.       — Центов, — переступая через себя произносит она.       Энтони накрывает волна неоправданного стыда. Он врёт, что сразу понял, но всё равно вручает ей двадцатку и спешно сбегает, неловко отделываясь от благодарностей.