Феникс под тëмным крылом

      Вечер был покоен. Не бушевала непогода: не проливались на землю тонны воды, не прорезали небо вспышки молний, не громыхало, не стучало по окнам. И всё же дверь резко распахнулась. На лице Эолы Лоуренс, вошедшей без какого-либо стеснения, читалась драма недоступная лучшим театрам Кур-де-Фонтейна; её растревоженный взгляд был явлением настоящей, живой трагедии, какую никто не сумеет нарочно сыграть; по крохотному кабинету разлилось вязкое напряжение, не нуждающееся в предгрозовой духоте. Джинн не стала здороваться, но отложила в сторону документы, выказывая таким образом, что готова слушать. Внезапный визит, сказать по правде, смутил её, не готовую в столь поздний час кого-либо принимать.       — Мой дядюшка не самый честный человек, но обвинять его в измене! — выпалила Эола. — Это ведь не справедливо — обвинять даже последнего подлеца в том, чего он не совершал. — Заметив, как Джинн на её слова покачала головой, она распалилась сильнее прежнего: — Ты, уж конечно, не хочешь мне верить! Незаконная торговля — да, была за ним, так за то его и судите, за то в чём он повинен! Или Мондштадту станет как-то легче дышать, если дядя за просто так лишится головы?! — Она ударила себя в грудь, как какой-нибудь беспризорный мальчишка. — Правда ведь должна быть превыше всего. Но вы все не хотите вступиться, и потому лишь что он вам неприятен — вот так повод, вот так справедливость!       Джинн тяжко вздохнула. В одном Эола была всецело права: вступаться за Шуберта никому, не исключая и Джинн, не хотелось. До всей этой неприятной истории с ним, безусловно, считались как с человеком, нёсшим в своём слове волю Лоуренсов, но едва ли принималось за правило вести с ним приятные беседы, матушка так вовсе всегда вспоминала его с раздражением. И вот после ареста — к нему потеряли всякий интерес. Лишь на Эолу стали смотреть косо и шептаться за спиной. К ней-то Джинн относилась с сочувствием. Она помнила Эолу Лоуренс с тех времён, когда обе они были совсем юными девочками, и пусть крепкой дружбы меж ними так и не сложилось… Впрочем, этим вечером не имело значение личное отношение ни к Эоле, ни к её дядюшке Шуберту. Потому лишь, что было кое-что, в чём Джинн пригодилось бы ответное сочувствие. Об этом она и сообщила Эоле прямо:       — Я действительно не питаю тёплых чувств в отношении твоего дяди и, пожалуй, легко приняла бы на веру любое обвинение в его сторону, — Джинн сорвалась на короткую паузу, полагая, что стоит как можно осторожнее подбирать слова. Однако шумный вдох Лоуренс заставил её заговорить вновь, притом поневоле спешно: — Приди ты ко мне, скажем, ещё вчера, — что, она отлично понимала, являлось невозможным, — твои слова обескуражили бы меня. Но есть ныне обстоятельство, заставляющее меня принять твою сторону. Боюсь, не только твоему дяде придётся столкнуться с несправедливым обвинением.       Говоря это, она протянула Эоле свежий документ, от содержания которого самой юной Гуннхильдр делалось дурно. С большим усилием она мыслила его как некоторую нелепую, но оттого страшную ошибку. И даже так сердце подскакивало к самому горлу: она понятия не имела, как всё поправить, а может, вовсе не в её это силах.       Эола приняла лист из рук Джинн, неуклонно глядящей глаза в глаза, раздражённо рванув его. Но по мере того, как глаза пробирались сквозь тернии канцелярского языка Ордо Фавониус, разглаживалась глубокая складка меж бровей. Вот они, тонкие и светлые, поднялись вверх, и она глянула на Джинн округлившимися от удивления глазами. Эола перечитала документ ещё на раз — а может, больше — и снова нахмурилась, обратившись той же чёрной тучей, какой залетела в кабинет.       — Бред! — будто недолго поторговавшись с собой наконец подытожила она.       Вздох облегчения вырвался у Джинн из груди. Она ажно коротенько улыбнулась уголками губ. Однако Эола, прихлопнув бумажку к столу, вернула ей реальность, в которой расслабляться не то что рано, а вовсе, пожалуй, не стоит. Они, кажется, могли договориться, — ведь поодиночке всё одно совершенно бессильны… — только покамест их эфемерный союз ничего не решил: ужасающее содержание документа, который Джинн вознамерилась, в рамках допустимого, разумеется, придержать у себя, угрожало людям, чья судьба ей не безразлична; а дядюшка Эолы, проведший в заточении ни один месяц, мог подняться из сырых подвалов прямиком на эшафот.       — И что же ты думаешь с этим делать? — спросила Эола.       — Я пока не уверенна, — призналась Джинн, получив от собеседницы взгляд удивлëнный, будто та отчего-то надеялась услышать добротный план. Увы, Джинн могла поделиться лишь кратким соображением: — Но независимо от того, что мы станем предпринимать, нам не обойтись без поддержки.       Эола пожевала губу. Джинн была безусловно права, без сколько-нибудь авторитетного человека в союзниках они не более чем заступницы двоих преступников. И всё же Лоуренс, верно, отчаянно не желала иметь дел с этими гипотетическими союзниками. А может, опасалась, как бы они не отказались иметь дел с ней.       — За него, — она пренебрежительно кивнула указывая на документ, — легко могла бы заступиться твоя мать. Но ведь за моего дядю и просить не стоит?       — Тут не всё так просто… — Джинн мотнула головой, завитые золотые пряди хлопнули по щекам. — То есть, я боюсь, её помощь нам всё же необходима. — Она упорно продолжала говорить так, будто Эола уже состояла с нею в крепком союзе, опуская недовольство, что слышала в голосе той. — Но позже. Прежде чем моя мать стала бы вступаться за кого бы то ни было, нам следует разобраться во всём. Без крепких доводов она меня не послушает. Но даже и не это главное. В том Мондштадте, которому я служу, превыше всего ценятся свобода и справедливость. Сейчас же город страдает от недуга, который мы обязаны вылечить. А значит, разобраться в происходящем. И чем больше людей готовы нам помочь — тем больше у нас шансов спасти твоего дядю и не допустить, что бы другие оказались на его месте. Что бы болезнь эта не стала для нашей родины смертельной!       Джинн самую малость задохнулась, сама от себя не ожидая столь пламенной речи. И это был далеко не конец. Ей следовало сказать Эоле ещё очень и очень многое. Поэтому она без промедления выдала наиболее из всего важное:       — К тому же мне кажется отчего-то, будто оба наших дела связаны в одно, и это тоже одна из причин, почему мне важна твоя помощь.       Интуиция, должно быть, не подводила наследницу рода Гуннхильдр. Ведь Эола, что-то наскоро прикинув, кивнула:       — Вполне. А что касается людей: у меня есть на примете женщина, — лицо Лоуренс исказила гримаса презрения, для Джинн пока непонятная, — которую можно бы заставить свидетельствовать относительно моего дяди. Скажу откровенно: знать не знаю, что из этого получится. Но нам ведь нужна любая информация, так?       Они беседовали долго и как могли тихо. И складывалось их совещание удивительно гладко. В конце концов в полутьме догорающей свечи две девушки смогли породить какой-никакой план. Их младенцу только предстояло научиться ходить, однако он обещал уверенный и крепкий первый шаг. Эоле предстояло всеми правдами и неправдами привлечь в их союз свидетельницу, пока Джинн предприняла бы необходимые переговоры ради безопасности беглеца с винокурни «Рассвет». Перво-наперво: с ним самим непосредственно.       Ох, Святой Барбатос, Джинн решительно не представляла как подступиться к этому делу! Эола ещё не покинула её кабинета, а перед глазами уже стояло озабоченное лицо Аделинды, единственной, с кем связывался Дилюк с тех пор, как родной Мондштадт видел его последний раз. Может, вовсе не стоит говорить ей всей правды? Хотя бы пока они не продвинутся в своём расследовании. А там уж будь что будет!       — Я приду к тебе через два дня, — объявила Эола на прощание. Джинн согласно кивнула, завороженная той холодной решимостью, что разглядела в глазах напротив.       Ну что же! Как только за Лоуренс закрылась дверь, Джинн ухватилась за перо. Сама того не желая, она скосила взгляд на паскудного содержания строки, осточертевшие ей до чёрта. Со злости она перевернула их лицом к столу припечатав не хуже, чем Эола ранее. Упрекнув себя за бессмысленную несдержанность (всё же речь шла об официальной бумаге ордена), Джинн сменила свечу и положила перед собою чистый лист. «А ведь можно попробовать!» — обрадовалась она мысли, внезапной столь, будто сам Барбатос шепнул ей на ухо.