Юг/Север

На очередной попытке глотнуть воздуха дыхание срывается, и высокие сиплые ноты прошибают Юнги всего. Насквозь. Он сильно жмурится и нижнюю губу затягивает полностью в рот, кусая зубами, потому что секунды проходят, и вот нужно уже опять себя сдерживать, чтобы тишина не рассыпалась вокруг осколками. Рубашка, что на нем надета, но не застегнута ни на одну пуговицу, пропитывается водой, тяжелеет и льнет к разгоряченной коже. Потому что он после того, как почистил зубы, хотел быстро одеться и по привычке идти делать кофе, но Хосок, желающий принять душ, их утро распланировал немного иначе. Плитка спереди холодная, обжигает предплечья, которыми Юнги в нее упирается, и сводимые в экстазе пальцы. На контрасте с ней к спине мальчишки прижимается горячее тело, льнет близко, не давая от себя отстраняться, заслоняет от большинства юрких капель и брызг и просто… – Я сейчас упаду… – правда: ноги его едва держат! Колени трясутся, и под веками на волнах удовольствия взрываются яркие шапки салютов. Сил едва хватает, чтобы не потеряться в пространстве: помнить, что такое тепло, а что – холод; успевать глотать стоны и подаваться назад по воле чужих рук, которые, крепко держа за бедра, на себя тянут, побуждая встретить на очередном толчке. У Хосока тоже дыхание хриплое, совсем поверхностное – это хорошо слышно, когда он наваливается на парня чуть сильнее, губами мажет по чувствительной коже на шее, мокрой и покрытой мурашками. С тел ручейками стекает вода, но жадные руки рушат все ее планы: сбивая траектории, они гладят все, чего могут коснуться. Острые лопатки, дрожащие плечи, ребра при дыхании ходят ходуном, ключицы, к которым всегда так и тянет прильнуть губами, бледную грудь и розоватые пики сосков. Юнги вздрагивает, распахивая губы, его выгибает всего. А чужие руки – дальше, ниже: по совершенно очаровательному мягкому животу, который судорожно втягивается, как только подушечки пальцев оказываются ниже пупка, скользя по дорожке редких волос… – Мхм… – Блять, какой же ты… Сильнее. Чтобы резче встречались бедра, чтобы внутри все горело. Зубами пройтись по мочке чужого уха, ладонью нежно сжать между ног, принимаясь гладить всю длину медленно в противоположность тем движениям, что совершаются сзади. А Юнги уже просто не вывозит… ему и после первого раза – сразу по пробуждении, в постели – хватило, чтобы улететь. А сейчас это просто какое-то уничтожение. Но он совсем не против разрушиться, если разрушать его будет Чон Хосок. Ноги и правда на грани отказа. Хорошо все-таки, что впереди глухая стена, и Хо его держит одной рукой, обхватив поперек стройного торса. Губы мужчины танцуют по шейным позвонкам, наверняка оставляя там свои следы, небольшое пространство заполнено паром и звуками звонких шлепков. Все очень мокро, душно, но так замечательно, что не о чем другом думать не хочется. Лишь о том, как близок финал. Юнги срывается первым. Хосок в очередной раз попадает по сладкой точке внутри его тела, ладонью потирая головку, и приходится закусить ребро собственной ладони, чтобы сдержать крик распространившегося по венам восторга. Глаза распахиваются, и Мин, дезориентированный, смаргивает воду с ресниц. Как только он чувствует, что чужая хватка на теле спала, он поворачивается, рукой откидывает налипшую челку со лба. Глаза находят хосоков черный взгляд, прежде чем ниже скользнуть… и вслед за взглядом он сам опускается, садясь на колени перед своим мужчиной, чтобы уже оттуда снова взглянуть на него, ненадолго расплываясь в улыбке. Чон, не успевший кончить, возбужден все еще. Болезненно, на грани между дискомфортом и удовольствием. Он смотрит голодно, грудь поднимается и опадает, а руки раскрытыми ладонями упираются в стену, которая у Юнги теперь за спиной. Слюна непроизвольно сглатывается в предвкушении. Парень избавляется от презерватива и, не мешкая, обхватывает ствол у основания, направляя головку меж распахнутых губ. Что ж, за эти недели он позволил себе кое-чему научиться, и, как уже известно, ученик из него что надо… Горло саднит и челюсть затекает, но об этом вполне выходит не думать. Пальцы переживают сенсорный шок, пока скользят по напряженному, как струна, телу, с особенным удовольствием обводя ряд твердых кубиков пресса и рельеф косых мышц… а потом неожиданно Юнги впивается в бедра ногтями, пропуская член глубже, и сверху раздается отчаянно стоном обрывок низкой ноты. В волосы вплетаются хосоковы пальцы, и Юнги позволяет ему себя контролировать, сделать все между ними сейчас немного грубее, сильнее, показывая свое безграничное доверие и желание вернуть в ответ то же удовольствие, какое подарили ему. Несколько таких движений с пальцами в волосах, и Хосок срывается тоже. Он замирает, откидывая голову назад и оставляя шею беззащитной под потоком теплой воды, что немного трезвит. Юнги продолжает гладить его сзади по ногам: от коленных сгибов до основания ягодиц, посылая мурашки. Совладав с дыханием, он опускается к нему вниз, тянет руки и ловит в ладони любимое лицо, находит губы и целует наконец, проникая в рот языком. Их как магнитом притягивает ближе, снова так, чтобы вплотную, чтобы один седлал бедра другого, но уже без какого-либо подтекста, просто им так до безумия необходимо… Хосок тянется и выключает душ, избавляясь от шума воды. В ванной кроме их судорожного дыхания больше никаких звуков не остается. Разорвав поцелуй, губы находят себе пристанище на плечах, с которых собирают задержавшиеся там капли воды. – Я так сильно скучал. – Я тоже. Сеул без тебя казался просто отвратительным. Юнги улыбается, отстраняясь немного. Мальчишка смотрит Хосоку в глаза – снова настолько доверчиво, что у мужчины начинает щемить его глупое, такое, оказывается, слабое сердце. И до сих пор ведь не верится, что какому-то школьнику удалось то заполучить вот так просто. Но теперь уже верь-не верь, какая разница, если от одного взгляда черных, по-лисьи сощуренных глаз хочется в улыбке расплыться глупой и к себе притянуть этого ребенка, чтобы был рядом всегда. Везде. Полностью его. Пальцы оглаживают черты бледного лица, стирают задержавшуюся там влагу. Лбы соприкасаются, как и кончики носов, от чего Юнги задорно посмеивается. Он ноги скрещивает у Чона за спиной, обнимает руками и весь расслабляется, чувствуя тепло чужого тела рядом. А Хосок не может перестать смотреть на него такого. – Я люблю тебя, ты ведь это знаешь? Юнги кивает несколько раз, поджимает губы, которые наконец-то зажившие и мягкие – Хосок успел не раз убедиться в этом сегодняшним утром. Он шумно вздыхает. – Я тебя тоже, Хо. И сведенные до этого плечи как будто опадают под нежными прикосновениями к ним чужих раскрытых ладоней, а лицо мужчины прячется в том месте, где у парня шея изящно переходит в плечо. – Неужели боялся, что отвечу по-другому? – хмурится Юнги. – Нет… но все равно приятно убедиться, знаешь… такое у меня в первый раз. – Серьезно? Ну, не повезло тебе. У меня вот ты уже десятый. – Специально до круглого числа добивал? – Естественно, это очевидно же. – И что мне с тобой делать… – Не оставлять? – предлагает Юнги, голос делая тише, превращая в шепот. Он снова глаза чужие находит и смотрит серьезно, с такой надеждой болезненной, что внутри у обоих екает. Руки напрягаются, тела прижимая теснее. – Никогда? – Никогда, – повторяет Хосок, соглашаясь. – Звучит замечательно, как отличный план. – Ага, очень долговременный. – И перспективный. Хосок смеется, больше не имея сил сдерживаться: какая-то детская радость бьет из мужчины ключом – а Юнги просто улыбается, наблюдая за любимым человеком, переполненным живой эйфорией. И пусть они голые все еще сидят на полу ванной комнаты, пусть от того, что кожа мокрая, уже холодно, пусть за стенами слышатся голоса тех, кто тоже уже проснулся, пусть… Они вместе сейчас. Они друг у друга есть навсегда уже. Потому что любят. И потому что никогда не оставят. И никто не говорит, что впереди не возникнет препятствий: тех множество всяких разных, даже далеко не нужно ходить, вспомнив о той же разнице в возрасте, например, или в финансовом благополучии. У Юнги впереди еще целый год старшей школы, а затем дорога во взрослый мир, возможное разнообразие которого Хосока, к примеру, начинает уже немного пугать. У Хосока впереди корпорация отца и пост ее генерального директора. На этот раз все по-серьезному, не отвертишься… придется вникать, потому что больше он не намерен на кого-то перекладывать принадлежащую ему самому ответственность. Отец хотел, чтобы после смерти "Юг" перешел сыну, и значит, так будет. Хосок не станет теперь убегать и прятаться, он достаточно вырос, стал сильнее для того, чтобы вперед идти и без колебаний встречаться с возможными трудностями. Препятствия будут… есть, но это не значит, что с ними нельзя справиться, верно? В конце концов, в жизни ничего не дается легко, и у всего существует цена. Теперь они знают, что готовы заплатить, друг ради друга отдадут последнее. Но останутся вместе. Друг у друга останутся. Навсегда.

***

– Явились, – хмыкает Чимин, кося глаза на порог кухни, где возникают Юнги и Хосок. У обоих волосы мокрые, видимо, после утреннего душа, и на лицах совершенно дурацкие улыбки. – Доброе… утро? – произносит Чон, бросая взгляд на часы, где время давно перевалило за полдень. Сокджин, стоящий рядом с плитой, фыркает. – Ага, если брать западнее на несколько часовых поясов. Садитесь за стол, мы как раз собрались поесть вместе, раз уж все наконец-то дома. "Дома" неожиданно звучит для каждого собравшегося очень приятно. Хосок улыбается Джину, принимая протянутую чашку с кофе, и другой рукой аккуратно подталкивает зазевавшегося Юнги к накрытому столу. Тот садится рядом с Тэ и Чонгуком, обмениваясь с ними кивками, а затем щурится на Чимина, который оказался сидящим напротив рядом с Намджуном и пнул его под столом, выглядя тем временем так, будто не при чем. Ну да, это Джун-хен у нас просто шутник. Во главе стола на всех правах оказывается Мисо, которая тоже не так давно встала и теперь в настроении стать центром всеобщего внимания. Освоившись и уже привыкнув ко всем, девочка ведет себя свободно, старательно требуя, чтобы с ней беседовали. Хосок оценивает чужую непосредственную настойчивость по достоинству, краем сознания отмечая, что гены все сделали в лучшем виде, и Мисо без всяких тестов ДНК пусть не внешне, но по темпераменту вся в обоих своих дядь. Они едят под громкий смех ребенка и уговаривания Сокджина о том, чтобы Мисо съела очередную порцию овощного пюре. Овощи – зло, поэтому все идет немного не по плану, а пластмассовая ложка отлетает под стол. Джин ругается. Мисо, как положено хорошей девочке, тут же за ним повторяет, заставляя старшего, запоздало осознавшего свою ошибку, схватиться за голову, а Юнги, Чонгука и Чимина громко заржать. – Хен, ты сказал плохое слово, – цыкает Юнги между смешками и прячется за Хосоком, как только ловит на себе недобрый взгляд. – Не реагируйте так, иначе она решит, что будет очень круто повторять это почаще, – Тэхен хмурится и отвешивает подзатыльник сидящему рядом Чонгуку, а тот сразу хватается за голову, припоминая о непрошедшем похмелье. – Сам виноват. – Значит, мне не показалось, – Хосок изгибает бровь, переводя на своего парня подозрительный взгляд. – Не понимаю о чем ты. – О том, все ли бутылки с алкоголем окажутся на месте, если я сейчас пойду проверять. – А чего это? Или тебе жалко? – Конечно мне жалко – твой организм, у которого такой ужасный хозяин, – хмыкает мужчина. – Вот именно, – поддакивает Джин, пиная под столом притихшего Чимина. – Эй, да за что! – За благие намерения. – Да ладно тебе, Джин, как будто сам в школьном возрасте по-ангельски вел себя, мне-то воду в уши не лей. Да и смотри – с ними все нормально, похмелье что у одного, что у второго вылечено… правильно же говорят, что мощная доза эндорфинов помогает справиться с головной болью. – Ты вообще о чем сейчас… – Сокджин хмурится, по-началу не вникая в ту чепуху, о которой Чимин говорит, а потом запинается, понимая, о каких эндорфинах речь и откуда тем было взяться с утра пораньше. И снова ругается, но на этот раз даже не жалеет, а вместо этого снова пинается… попадает он, правда, на этот раз по Намджуну, но мужчина мудро решает перетерпеть и не выдавать промаха. – Так, все, пожалей мое сердце и прекрати о таком говорить. Чтоб вас всех. Чимин хмыкает, чувствуя себя победителем, и весело сверкает глазами в сторону зардевшегося Юнги. Значит, их было слышно... И Чимину почти не больно… да и Намджун, сидящий рядом, его ладонь под столом сжимает так крепко, что отвлекаться на плохое совершенно не хочется. Они не обсуждают дела, что происходят в Сеуле, не вспоминают о чонгуковом отце – не хотят серьезность добавлять, способную разрушить такой хороший день, наполненный долгожданной легкостью. Тревога дремлет пока, и они этим пользуются. О том, что делать дальше, можно подумать и потом, а сейчас каждый из них заслужил небольшую передышку, чтобы вот так оказаться в кругу людей, что служат друг другу опорой. Потому что из незнакомцев, связанных обстоятельствами, они вольно-невольно сумели превратиться в странное подобие одной семьи, где каждый очень важен, потому что связан с другими. Связь эту разрушить не выйдет, да и никто не захочет пытаться. А потом на улице раздается шум нескольких подъехавших к дому автомобилей. Чонгук напрягается, а Тэхен, что спиной все это время опирался на его плечо, глубоко вздыхает и переплетает с ним пальцы. – Кажется, это за мной… Хосок с Намджуном, а также Чимин уже в курсе его сегодняшнего отъезда, потому остаются не удивленными, чего не скажешь о братьях Мин, но и те благоразумно решают воздержаться от расспросов. На самом деле все и так более чем понятно, потому что к этому шло. Завтрак окончен, и они выходят из дома, чтобы встретить гостей. Как раз поспевают к тому моменту, когда из первого среди трех внедорожников появляются мужчина и женщина, что сразу обращают взгляды в их маленькую толпу, ища среди них одного. Тэхен тихо всхлипывает и, отпустив чонгукову ладонь, делает вперед несколько осторожных шагов. У него губы трясутся, пока он смотрит на родителей, у которых на лицах столько всего… Ему тяжело снова, больно. Но за спиной у Тэхена Чонгук, Чимин, все остальные… он не один и теперь это знает, уверен в этом и в том, что хочет остаться – среди дорогих ему людей и в этом мире. Живым. Он все понял и принял. Смирился, справился… Почувствовал, как хочет жить. И поэтому он попытается, подарит себе и остальным самое страшное, но настолько же необходимое – надежду на лучшее. – Мам, пап… – на большее не хватает, только на то, чтобы спустя еще шаг угодить в их объятия и обмякнуть в тепле чужих рук. Мама плачет, расцеловывая его порозовевшие щеки, отец гладит по волосам, придерживая от падения за спину, а Тэхен дрожит весь, как осиновый лист. – Простите пожалуйста. – Главное, что ты в порядке, Тэхен-и, – шепчет мама, но голос подводит ее, и судорожный выдох не позволяет ничего больше сказать. Ким Сувон, убедившись наконец, что сын цел и с ним все хорошо, отрывает взгляд от своей семьи и находит им остальных. Оставляет Тэхена с матерью, которая никак не успокоится, и медленно идет к дому. Пожимает руку Хосоку и Намджуну, кивает Чимину, Юнги и тем, кого еще не выдалось шанса узнать… и в конце концов останавливает свой взгляд на Чонгуке. Парень тот встречает спокойно, в темных глазах страха нет, только тоска… да и она проскальзывает лишь когда Чонгук не удерживается и на миг заглядывает Сувону за спину, где все еще находится Тэ. – Чон Чонгук, полагаю, – произносит мужчина и в ответ получает уверенный кивок. – Рад познакомиться с вами, Господин Ким, – Чонгук вежливо склоняется перед старшим, а затем снова смотрит ему в глаза, не собираясь отступать. Сувон наблюдает за ним, а затем глубоко вздыхает и мягко усмехается. Тянет руку навстречу, и когда Чон свою ладонь в нее вкладывает, шагает вперед и крепко обнимает мальчишку. – Спасибо, – тихо благодарит его Ким, похлопывая по спине. – За сына по гроб жизни буду тебе благодарен, Чонгук. За то, что мы снова смогли увидеть, как он улыбается, за все… спасибо огромное. – Ам… – и только здесь Чонгук наконец-то теряется, сбитый с ног чужой благодарностью и любовью к тому человеку, которого он без памяти любит сам. – Не робей, Тэ много о тебе рассказывал, поэтому мы с женой давно хотели познакомиться и рады, что ты есть у него. Надеюсь, теперь будем видеться чаще… Сохве не терпится узнать тебя поближе, так что заранее предупреждаю: моя жена бывает очень любознательной. – Папа, не сейчас, – просит подоспевший Тэхен, заслоняя своего парня собой, и мужчина закатывает глаза. – Ладно, не сейчас так не сейчас… по правде говоря, у нас не так много времени, к сожалению: самолет скоро. Так что пора прощаться, Тэ. Как будто в подтверждение, Чимин выходит из дома с его рюкзаком на спине, передавая вещи охране. Тэхен наблюдает за этим и не может сдержать во взгляде легко читаемую остальными боль. По очереди он обнимает каждого, не забывает поцеловать Мисо, лохматя светлые кудряшки. Крепко и долго держит Чимина в своих объятиях, что-то шепча ему на ухо, и мокрые дорожки на щеках у обоих заметить легко. А затем наступает очередь Чонгука. Они отходят на пляж, к кромке воды, где солнце над ними скрывают белоснежные облака и свежесть моря щиплет влажную кожу щек. Пальцы крепко сплетаются в замок, глаза встречаются. – Не знаю, что сказать, – честно вздыхает Чонгук, поджимая губы, а Тэхен качает головой. – Ничего, ничего не говори, мне это не нужно. Он подается ближе, упираясь своим лбом в его, и чувствует покалывание на губах. – Так хочу поцеловать тебя… хочу каждый день тебя целовать. И обнимать, просыпаться вместе, засыпать в одной постели, заниматься любовью… я так хочу провести рядом с тобой всю свою жизнь, но… – ...Но для этого тебе нужно жить Тэ, – Чонгук шепчет это осторожно. – Все будет так, как ты говоришь, обещаю. Но не сейчас, а немного позже. – Немного позже, – соглашается Тэхен, кивая. А затем целует его. Целует, как тогда, перед подъездом, где зимний вечер был освещен мягким светом уличного фонаря. Где вокруг лиц клубился сизый пар сбитого дыхания, а на коже таяли снежинки. Где нежность встречалась с неизвестностью, но последняя уступала надежде – на лучшее. Надежде на то, что все обязательно будет хорошо. – Все будет хорошо, – шепчет Чонгук. – Все будет хорошо, – ему вторит Тэхен, стойко уверенный в этих тихих словах, что ветром одно за другим уносятся в море. А потом он уходит, оставляя Чонгука на пляже одного. На песке остаются следы, эхо их голосов, сладость прощального поцелуя. А любовь делится ровно на две половинки и засекает обратный отчет до момента, когда снова обретет возможность стать единым целым.

***

Чонгук не знает, сколько проходит времени, но в какой-то момент понимает, что не один. Присутствие Юнги он как и всегда способен определить безошибочно, даже не глядя на него, остановившегося чуть позади. Волны тащат белую пену к ногам, обутым в шлепанцы. В мокром песке кое-где виднеются ромашковые лепестки. – Ты как, Гук? Себя хватает на то, чтобы плечами пожать и чуть слышно вздохнуть. Не сговариваясь, они садятся на песок. Молчат, потому что об отъезде Тэхена нет смысла разговаривать: Чонгук и так все знает сам и "за" всеми руками и ногами насчет лечения. Вот только все равно тяжело… Все равно он пока что не знает, как справиться и с плеч скинуть этот камень, тоскою тянущий вниз. Он слишком привык искать свой покой в другом человеке, привык жить с мыслями о нем и в его присутствии. А как быть сейчас? Как быть потом долгие месяцы?.. Он не отчаивается – просто без лишней драмы рассуждает, ведя с собой немой диалог. Присутствие лучшего друга в этот момент не давит, скорее даже успокаивает, давая почувствовать незримые поддержку и одобрение всему, к чему бы он по итогу ни пришел. Гук не торопится, планирует свою жизнь на ближайшие дни, недели, месяцы… И постепенно в голове формируется некий план. И цели становятся наконец четко ясны. Все строго по пунктам. И только для него одного, потому что пока он их не выполнит, не сможет стать возвратившемуся Тэхену достойной опорой. – Я начал работать с отцом в пятнадцать. – Юнги на этих словах поднимает на него затравленный взгляд, но сам молчит. Ждет, что будет произнесено следующим. – Бунтовал сначала, думал, что могу отказаться и избежать совместных с ним дел. Ты же знаешь: я хотел стать художником… хотел рисовать, вот и все… Тихий голос, наполненный грустью, оседает вокруг подобно шороху волн. Он мягкий и хрупкий по ощущениям, но все равно чем-то пугает затаившегося Юнги. Он одновременно хочет и не хочет слышать то, что говорит ему Чонгук. Наверное, потому что финал всего этого им заведомо известен. – Отец, как ты знаешь, не принимает отказов, привык всегда добиваться своего и неважно какой ценой. Даже если ценой являлся я… ты ведь видел те шрамы у меня на спине? У мамы тоже есть. Он… бывает, увлекается… А я не мог допустить, чтобы он опять вредил маме, хотел защитить ее, хотел всех вас защитить… и по итогу не смог. Я думал, что заплачу ему только собой, только своим будущим. Но у отца на все свои планы: сначала он добился моего подчинения, затем начал давать мелкие поручения, которые выполнять мне не составляло труда. Когда я стал старше, начал вести дела с наркотой, а потом… потом он приказал мне доставить дозу для одной… клиентки. Юнги жмурится, не может больше держаться. Он с силой сжимает пальцы на своих острых коленях, но все равно не просит Чонгука остановиться. Хочет слышать. Хочет слышать все от него, так, чтобы понять своего лучшего друга. Чтобы им вместе пройти через это. Чтобы суметь даже с правдой ужасной жить дальше. Чтобы простить. – У нее на момент нашей встречи уже была ломка и очень сильная. Юна с трудом меня узнала, а я… я смотрел на нее тогда, Юнги, а в голове у меня были лишь мысли о том, что будет, не исполнись мной отцовский приказ. Он ведь сделал это специально, понимаешь? Специально сказал мне ей заняться, знал, что у меня не будет выбора, ведь ценой ее жизни бы стала твоя, Джин-хена, Чимина, Мисо… И я просто позволил… позволил ему себя сломать. Я отдал ей дозу, зная, что она для нее, скорее всего, станет последней. Вот и все... Юнги шмыгает носом, понимая, что потерял возможность дышать, а из глаз по щекам его тем временем во всю катятся слезы. Больно. Это все еще больно… как в принципе и ожидалось. А потом сбоку он слышит, как Чонгук подает голос снова, осторожно спрашивая: – Ты теперь ненавидишь меня? И шумно выдыхает, как только Юнги в отрицании качает головой. Ненависть… нет, он бы не смог. Даже после такого не может, потому что все так же любит Чонгука, как брата. Потому что Чонгук и есть его брат. – Твой отец всему виной, – наконец произносит Мин, пустым взглядом смотря на него. – И он нам всем еще заплатит. За все. – Обещаю, что так и будет. Я... заставлю его заплатить. И черный взгляд на этих словах делается ярче, остро впивается в Гука, что-то пытаясь увидеть. – Что ты задумал? Чонгук морщится и отворачивается от него, принимаясь смотреть снова на море. Он пропускает сквозь пальцы мокрый песок, позволяя тому забиваться под ногти. Вдыхает полной грудью свежий бриз, сладко пахнущий цветущей весной. – Ты уже знаешь, что. Только не отговаривай меня, Юнги, ладно? И не рассказывай пока что другим, дай мне время для форы. После этих слов они обнимаются. Крепко-крепко. Вокруг запястьев у обоих, болтаясь на черных шнурках, робко позвякивают маленькие замочки.

***

Через несколько часов от Тэхена приходит сообщение, где написано, что с ним все в порядке, и что он уже садится в самолет, поэтому в ближайшее время выйти на связь не получится. Чонгук желает ему хорошего полета, пишет о том, что любит его. А затем отключает телефон и оставляет тот на прикроватной тумбочке в спальне. Вместо него из рюкзака достает другой, совершенно пустой, купленный как раз для таких вот случаев. Пихает в карман, следом цепляя на ремень кобуру со стволом. Осматривая комнату напоследок и взглядом стопорясь на кровати, он тихо вздыхает. На ладонях чувствует фантом чужого тепла, вспоминает, как еще совсем недавно держал в объятиях человека, с которым был так счастлив делить эту самую постель… А затем все эти воспоминания и мысли, перемешанные с тоской, разом пресекает. От них запирается на тысячу замков и ключ оставляет здесь же, в спальне. А сам выходит за порог, осторожно в темноте ступая по коридору заснувшего особняка. Он знает – чувствует – что Юнги сейчас, лежа рядом с Хосоком, не спит. Возможно, пялится в потолок и так же вслушивается в тишину, надеясь и одновременно боясь услышать среди той чужие крадущиеся шаги. Но Чонгук бывает очень тихим и незаметным, если захочет. Преодолев коридор, он через кухню выходит на пляж и уже затем, минуя камеры и охрану, траекторию обхода которой давно вызубрил, ныряет в тень ограды. За оградой его ждет то самое ромашковое поле, а за полем –автомобильная трасса, по которой без проблем получается добраться до Пусана всего за какие-то сорок минут легкого бега. В Пусане он покупает билет на ближайший рейс до Сеула. Что ж… все или ничего...

*** Thousand foot krutch – E for extinction

Идя по знакомым южным кварталам, Чонгук вдруг ни с того ни с сего вспоминает, как как-то минувшей зимой загадал желание падающей звезде. Он попросил у нее тогда, чтобы все изменилось, попросил, чтобы стало лучше, чем есть... Что ж, первая часть желания сбылась, а что до второй… наверное, ее исполнение сейчас находится непосредственно в чонгуковых руках. А те сжимаются крепко, спрятанные в рукавах неприметной черной толстовки. Чонгук переводит дыхание. Ему нужно быть внимательнее и не позволять себе расклеиваться, не сейчас, когда так важна концентрация. Слова, действия, даже его взгляд должен быть таким, чтобы невозможно придраться. Он обязан быть сильным сейчас, он обязан… обязан закончить все это. Чонгук ведь обещал, клялся, что сможет всех защитить! Настало время превратить в жизнь данное много лет назад обещание. Кроме него – некому. Этой душной апрельской ночью на улицах вдруг пустынно. Тихо. Как будто бы все кругом по углам затаились и ждут. Или, может, просто боятся, уже чисто на тех самых инстинктах, что с детства пробуждаются в каждом жителе здешнего гетто. Луну видно отлично, но звезды стерты оказываются светом городских фонарей, не то что у моря, где уже так привычно было сидеть на песке и растворяться в том, что видишь, чувствуешь вокруг. Да, все не то… но все-таки это место, где он родился и вырос, это – его дом. Потому Чонгук даже мысли не допускал никогда о том, чтоб сбежать, не позволит он себе подобной роскоши. И не станет больше бояться отца. Если ему на роду написано что-то изменить, исправить, взять на себя ответственность, то он не станет трусливо бежать! Это же его все… вот эта самая улица, по которой они с Юнги ходили каждый день в школу и возвращались затем по домам, вот этот магазин комиксов, в котором было съедено бесчисленное количество рамена, вот поворот к заброшеному мосту, где он привык рисовать. Кругом разруха и бедность… но кругом также и жизнь. Жизнь такая, как она есть: тяжелая, без всяких прикрас и без роскоши. У нее никакого налета нет, просто голая суровость реальности. И люди здесь точно такие же: суровые, стойкие, знающие, как непросто в этом мире вертеться, зарабатывая себе на хлеб. И они не жалуются… они не хуже других. Люди как люди, которые просто одного хотят – жить в безопасности. Но безопасности в гетто давно уже нет. И не будет ее, пока есть Чон Субин. А потому вывод напрашивается сам… – Давно не виделись, сын. – Обнаружить его в гостиной ни капли не удивительно. Отец любит расслабиться там перед камином, когда с делами на какое-то время покончено, а следом предстоит относительно тихая ночь. И хоть Чонгук подходит со спины, отец его безошибочно узнает по звуку шагов. – Предложил бы тебе выпить, но ты ведь снова, как обычно, откажешься. – Мне омерзительно пить за компанию с тобой, – выплевывает он, наконец-то будучи кристально честен, чем зарабатывает усмешку. Субин тем временем отпивает из бокала, что держит в своей руке. Янтарная жидкость красиво играет на фоне живого огня, что танцует на каминных поленьях. – Снова решил поскалить зубы? – хмыкает. – Или лучше будет сказать: показать истинное лицо? – Скорее решил закончить тот кошмар, в который ты превратил это место. – Вот как? – и на этот раз мужчина, что до этого сидел в высоком кресле, отставляет бокал на подлокотник и медленно встает, поворачиваясь к сыну лицом и заглядывая тому в глаза. Во взгляде Субина кроются демоны. – Думаешь, хватит сил? – Вот как раз и узнаем, – отрезает Чонгук и из-за пояса уверенно достает уже заряженный пистолет. Тут же снимает его с предохранителя и взводит курок. Указательный палец замирает на спусковом крючке, подушечкой чувствуя холодную металлическую гладкость. А Субин… смеется. Смотрит на него, смотрит на своего сына, который направляет в его сторону дуло, и, уëбок, смеется. – Ты просто сумасшедший, – шепчет Чонгук. – Больной ублюдок, который дорвался до власти, только и всего. – И что теперь, Чонгук-и? – изгибает тот бровь. – Убьешь родного отца? Сможешь? Убить человека? – качает тут же головой отрицательно. – Не-е-ет, мы с тобой ведь оба знаем, что у тебя для такого кишка тонка. Ты не убийца, ты – чертов слабак! Как тебя ломало из-за той гребанной наркоманки Мин, помнишь? Как жрала тебя после ее передоза вина – вот было зрелище! И с соплячкой ее ты потом носился, как курица с яйцами, блять! Субин заходится смехом, сгибаясь почти пополам. А у Чонгука… у Чонгука вдруг руки трясутся. Потому что… – Ты не сможешь выстрелить: еще не дорос, – вернув серьезность, отрезает старший Чон. ...отец полностью прав. – Ты не человек, ты даже хуже животного, – не сдается мальчишка и головой машет резко из стороны в сторону. Пытается в первую очередь себя самого убедить в своих же словах, вернуть на место внезапно пошатнувшуюся уверенность. Нет, он не может отступить – ему ведь попросту некуда!.. – Ты как пес, у которого бешенство, ты – чума! – И все еще твой родной отец. Все еще тот, кровь кого в тебе течет. Я тот, чьи черты ты всегда будешь видеть, смотрясь на себя в зеркало, сын… И также я – тот, кем ты станешь позже, когда пройдут годы, ведь судьбе противиться при всем желании не выйдет. Система именно так и работает, колесо не сломаешь… а гены не переплюнешь. Мой голос всегда будет говорить внутри тебя. И ничего этого не изменит: ни друзья, ни твои детские увлечения… ни тот мальчик, чья задница тебе, видимо, очень сильно приглянулась, раз ты решил экспериментировать. – Чонгук чувствует, как горло сжимается в судороге. – Пока искал, куда ты делся, решил поручить своим ребятам просмотреть городские камеры и, знаешь, нашел о тебе столько всего интересного… Было бы даже забавно… если бы меня от твоих голубых соплей не тошнило. Позорище. И шаг навстречу к нему. Чонгук, отступая на два шага подальше, предупреждающе рычит и удобнее в руке перехватывает рукоять. Всего-то ведь и надо сейчас – нажать на чертов крючок! Просто позволить фаланге согнуться, и дальше – свобода. Но почему же тогда он не может, почему... Чонгук не хочет становиться настоящим убийцей. Он, блять, в детстве мечтал стать художником, он вида крови не переносил!.. Он… он не может… Шаг навстречу опять. – Ты разочаровываешь меня снова и снова, Чонгук, – Субин наступает, умело давя на сына так, как привык всю его жизнь, ведь знает, как отлично подобное действует. – Сбежал, а потом еще спутался с Чон Хосоком, похерил все мои планы… Пришлось даже грохнуть отпрыска Пака, чтобы спустить того с поводка и дать подставиться. Хотя бы их территорией слегка компенсирую ту прибыль, какую ожидал от "Юга", но благодаря тебе, сынок, упустил. Молодец. Ты – моя настоящая гордость! И знаешь, что? Наверное, стоит твоими успехами похвастаться перед мамочкой, да?! – Не смей ее трогать! – НУ ТАК СТРЕЛЯЙ! Чонгук задыхается. Шаг навстречу снова, очень широкий, а затем еще. – Стреляй, Чонгук, давай! Спусти уже этот чертов курок, размазня! Рука со стволом начинает трястись, а в груди сердце грохочет, как молот о наковальню. – Настолько жалкий, что мне противно даже сыном тебя называть! Ты – мусор, позорный выродок, сопляк, у которого в восемнадцать лет яйца так и не выросли! Но знаешь, я так просто не сдамся, если надо, примусь сдирать с тебя кожу живьем или с твоей матери, должна же быть от этой суки какая-то польза! Раз родила тебя такого слабого, так теперь пусть расплачивается. Что скажешь? Чего же ты теперь молчишь? Язык проглотил, Гук? Тебе. Со мной Не тягаться! В гостиной вдруг повисает тишина. В ней два сбитых дыхания слышны хорошо. И Чонгук ощущает, как с треском внутри у него что-то рвется. Отец прав: он чертов слабак. Он не сможет убить, его совесть просто не позволит сделать то, о чем с таким жаром требует заходящееся от паники сердце. И на этом, кажется, все. Субин, ничего так и не услышав в ответ, разочарованно цокает и, заведя руку за спину, достает из-за пояса припрятанный там пистолет. Не торопясь, снимает с предохранителя, досылает в патронник патрон и с задумчивым видом ствол крутит в руках. – Пора, наверное, провести для тебя очередной урок. Не смертельный, конечно же – калибр маловат… но ты только не дергайся, хорошо? Не хочу задеть артерию. Он наводит на сына оружие и даже ни мгновения не колеблется, а затем… затем следует выстрел. И еще один, и еще… и так восемь раз, пока за спиной у Чонгука не начинает вхолостую щелкать курок. Он смотрит в глаза своего отца. А те – медленно закатываются, пока тело соскальзывает на пол. По светлой ткани рубашки начинают расползаться ярко-красные пятна. Быстро преодолевая барьер из ткани, вязкая кровь собирается в ручейки и стекает на пол. В ней, как в страшном зеркале, отражаются языки каминного пламени. На подлокотнике кресла бокал с коньяком так и останется до конца не допитым. Чанволь перестает пытаться выстрелить, понимая, что магазин уже пуст. Запихнув пистолет в карман домашнего платья, она подходит к сыну и осторожно забирает из его рук не пригодившееся оружие. Он смотрит на нее сквозь слезы, стоящие в широко раскрытых глазах. На лице его абсолютное неверие и растерянность. – Все хорошо, милый, – женщина улыбается и тоже плачет, заключая его лицо в свои ласковые ладони. – Все закончилось, его больше нет. – М–Мам… – Ты дал мне силы наконец-то сделать это, – шепчет Чанволь. – Господи… неужели… я так давно мечтала застрелить этого ублюдка. Для него всегда была лишь одна дорога – в Ад. И моя туда же ведет: за мое бездействие. Но не твоя… нет, Чонгук-и, твоя дорога совершенно другая, поэтому я тобой и горжусь. Не марай своих рук, живи правильно и будь счастлив, мой милый. Прости за то, что я позволяла этому кошмару твориться так долго, прости меня… Он утыкается в родное плечо своей мамы, такой хрупкой, всегда уставшей и такой несчастной мамы. Он плачет и обнимает ее крепко, пока она, прямо как в детстве, его гладит нежно по волосам, шепча, что все хорошо, и чудовищ не существует. Чудовища теперь и правда больше нет. – Идем скорее отсюда, сынок, идем… сделаем это, ведь мы наконец-то свободны, Гук-и. И они уходят, ни минуты больше не мешкая. Не задерживаются, чтобы собрать вещи, не смотрят на пол, где продолжает по паркету расползаться бордовая лужа. Покидают квартиру, хлопая дверью, с помощью ближайшего телефонного автомата, что еще сумел сохраниться в их районе, вызывают полицию. А сами уходят дальше, прочь. Чонгук крепко за руку держит свою хрупкую, но такую поразительно сильную маму. Растворяясь вместе с ней в предрассветной тьме, он наконец-то позволяет себе вздохнуть свободно и полной грудью, прикрывая глаза…

*** Machine gun kelly, Bebe rexha, X anbassadors – Home

От летнего солнца, что пробирается сквозь огромные окна здания аэропорта, под смеженными веками все оранжево-красное. Но так глаза хотя бы на время перестают слезиться. Чонгук всю ночь проворочался, растеряв всякую надежду на то, чтобы хоть немного поспать. И виной тому, конечно, сумасшедшее волнение, ведь… – Чонгук-а! Глаза резко распахиваются, а на губах возникает такая широкая улыбка, что щеки покалывает от боли, но это не важно! Важно другое… – Тэ… Свет все еще раздражает слизистую, но в толпе народа, выходящего из стеклянных раздвигающихся дверей, это не мешает отыскать необходимое. Потому что не отыскать нереально: взгляд притягивается как будто самым мощным магнитом на свете. И Чонгук видит его. Черт возьми, наконец-то спустя пять долгих месяцев он его видит! Тэхен выныривает из толпы и, тоже взглядом нашарив нужное, улыбается яркой квадратной улыбкой. Остановившись, он вверх задирает обе руки и машет, подпрыгивая… а затем, бросив багаж на долю сопровождающих его родителей, срывается с места и стрелой к Чонгуку летит. Он… он бежит. Бежит и смеется счастливо, на ходу раскрывая объятия. Такой красивый, солнечный и наконец-то здоровый. Он бежит к Чонгуку со всех своих ног. И Чонгук к нему бежит тоже, чувствуя, как за спиной у него вырастают крылья от долгожданного счастья.