Юг/Север

Theory of a deadman – Hurricane

Как только Чимин подходит достаточно близко – протягивает к нему руки и крепко обнимает, в голую шею утыкаясь лицом. То холодное от морского ветра, который с собой пригоняет невидимые брызги воды. Небо над ними, хоть время и близится к полудню, темное, хмурое. Дождь лишь недавно закончился, но видно, что прервался он ненадолго. А Чимин все молча стоит, держит крепко, но сжимает друга за пояс с осторожностью, помнит, насколько тот хрупкий и как с ним себя требуется вести, чтобы не навредить. Навредить не хочет. Он и так много чего в жизни натворил, пожалуй, достаточно… – Мы вас уже заждались, – Тэхен улыбается, обнимая в ответ, тонкие пальцы вплетает в светлые волосы на затылке, а взглядом встречается с Чонгуком, который медленно идет к ним по песку, держа Мисо на руках. Гук улыбается, замечая, как через заднюю дверь дома начинают выходить остальные, кто должен был сегодня приехать. Наконец-то они здесь все вместе, теперь он может позволить себе вздохнуть чуть спокойней. Чимин медленно отстраняется, тянет в улыбке полные губы, рассматривая тэхеново лицо, все еще болезненно-бледное, но живое. Его дивные глаза по мере приближения Чона начинают мерцать, как драгоценные камешки, все чувства хозяина выдавая как на духу, ничего в себе не утаивают, да и было бы от кого. Чонгук – его спокойствие, тихая гавань с маяком, который ни за что теперь не посмеет потухнуть, бросив во тьме одного. – Эй, неразлучники, – с боку до них доносится уставший голос Сокджина, и все втроем они поворачивают головы, – прошу вернуть моего ребенка, потом уже продолжайте свои публичные ласки, сколько угодно. Чонгук посмеивается, передавая ему восторженно заверещавшую при виде дяди Мисо, и как только девочка оказывается у него, Джин крепко обнимает ее, целуя, куда придется. После он обращает на Гука и Тэхена взгляд, одними губами шепча им обоим: "спасибо". Чон хмурится, заметив, что остальные так и продолжают ждать их у крыльца. Возможно, все дело в мокром песке, об который ни Чон Хосоку, ни Ким Намджуну неохота пачкать свои дорогие ботинки, но ведь с ними также стоит и Юнги… Мин смотрит на него, но выражение лица с такого расстояния сложно разобрать. Гук ощущает легкое волнение, хоть и не знает, с чем то может быть связано: ведь все вроде бы хорошо, они вместе и целы… так? Не с чего теперь переживать. – Ветер усиливается, – замечает Чимин. Голос у него ниже обычного и непривычно тихий, совсем на себя не похож, и потому каждый к нему невольно прислушивается, – наверное, стоит зайти в дом. – Верно, – подхватывает Тэхен, снова прилипая к Паку и ныряя под бок – очень уж соскучился и за пару минувших дней распереживался. – Вы, к тому же, еще и с дороги, вам бы поспать не мешало. Они начинают свой путь к дому, неловко утопая в песке, и как только это случается, Юнги будто отмирает, начинает идти им навстречу. – Привет, обезьянка, – мягко произносит он, когда равняется с братом и дает ручкам племянницы ненадолго охватить себя за шею. Та хмурится и торопливо бормочет нескончаемые вопросы, пытаясь коснуться пластырей на лице, но тот уворачивается, отступая на шаг. Кивает Тэхену, на Чимина не смотрит, волоча взгляд по земле. А затем им наконец-то находит своего лучшего друга. Не отрываясь, смотрит. А у Чонгука за жалкую секунду прямо в душе обрывается страх. Большой страх, чудовищный, довольно старый. Тот, что со временем даже успел приобрести некую пресность, приелся, покрылся слоем пыли, затих… и теперь время его настало. Чонгук сразу же все понимает. Он этот взгляд себе тысячу раз представлял, тот являлся ему в кошмарах, сводил с ума, заставляя ночами не спать и шататься по холодным северным улицам… Взгляд того, кем так дорожит… взгляд того, кого предал. – Идемте в дом, – еще раз повторяет Джин, но просьба эта касается не всех. Хен уходит сам, забирая с собой племянницу, следом устремляется Чимин, тот же Чимин утягивает с собой засомневавшегося было Тэхена. Друг за другом люди скрываются в доме. Снаружи у двери остается стоять один Чон Хосок… и охрана, но к той все они здесь уже так привыкли, что практически не замечают. – Юнги-я… – чонгуков голос тонет в шуме прибоя, превращаясь в шипящую морскую пену. Чонгук не смеет отвести взгляда, изучает пострадавшую сторону лица, а сам чувствует, как его самого прожигает пара иссиня-черных глаз. В черноте этой антарктический холод, в черноте этой – космос и ни капельки воздуха. Там отчаяние, неверие на грани с дикостью, там своим затишьем пугает близящийся шторм. – Это правда был ты, Чонгук-а? Безжизненно. Сухо, как будто в пустыне. Но – не мираж. А Чонгук ничего не может ответить. Своему. Лучшему. Другу. Потому что – правда. И в следующий миг себя Чон обнаруживает уже на коленях. Ноги не держат, а голова запрокидывается, чтобы глаза могли продолжать смотреть… но ненадолго: их быстро застилает слезами. Правда. Это все он сделал! Он убил Юну собственными руками. – Прости, – только и шепчет, а после губы кривятся в гримасе вслед за лицом, голова начинает качаться из стороны в сторону. – Прости… Юнги медленно вздыхает, закрывает лицо ладонями, горбится… он вмиг становится весь будто вдвое меньше, чем был, тоже качает головой, будто до последнего поверить не мог, и теперь… Руки соскальзывают вниз, пальцы повисают на шее, бледную кожу сжимают до красноты. Он тоже плачет. Юнги больно так, что внутри не уместить, хочется порвать свою кожу, боль эту наружу вытащить! Но это ведь невозможно… она навсегда теперь там: гноится, как ядовитая рана, и стоит только слегка ее сколупнуть, как яд вновь устремится по венам, доставая до сердца. Чонгук должен был его сердце беречь, разве не так поступает семья? Почему же тогда он это сделал? Почему так поступил?.. На самом деле, Юнги мог бы додуматься до истинной причины чужого поступка… но трезво мыслить пока что не может. В памяти на бесконечном повторе тот слякотный день, когда в их квартиру заявилась полиция с новостью о том, что в окрестностях нашли мертвое тело, и просьбой опознать скончавшуюся от передоза сестру. И все. Тишина. Закрытый дешевый гроб, внутри которого – она с черными венами. А на руках тем же вечером крохотная Мисо, которую вернул просидевший с ней весь день Чонгук. Чувствовал свою вину? И все равно молчал… Юнги тошно. Не от друга, а разом от всего. От страха, боли и несправедливости. У него самого ноги чуть ли не подкашиваются, но благо Юнги теперь есть, кому поймать и поддержать. Хосок вовремя оказывается рядом, обхватывает за плечи, притягивая к груди его дрожащую тощую спину. – Идем в дом, – тихо просит на ухо и, не дождавшись от парня реакции, проявляет немного настойчивости, потянув с пляжа. Юнги не сопротивляется. Взгляд размывается, скользит по мокрому песку, на который уже падают снова крупные дождевые капли, оставляя среди рыхлых песчинок воронки. С разбушевавшихся волн к небесам поднимаются чайки, а солнце, пробившись сквозь сталь облаков всего на секунды, поджигает море жидким золотом. Чонгук все еще стоит на коленях и плачет вместе с дождем. Юнги с Хосоком уходят, скрываясь в стенах дома. И только после этого Чон позволяет себе сомкнуть веки, запрокинуть голову выше и утонуть. Жаль, что тонет он не в океане… а в боли. Потому что у боли его дна попросту нет.

***

Накатывает ощущение, что шторм за окном все копит и копит силы, чтобы затем, обрушившись на землю, погрести их всех под собой. Дождь барабанит по окнам тяжелыми каплями, ветер качает зеленую изгородь, что высажена по периметру, и развевает легкий тюль на кухне: Хосок приоткрыл стеклянную дверь, что ведет на пляж. Ему нравится наблюдать за беснующейся стихией, предчувствуя мощь непогоды, особенно когда у самого него на душе тоже не все спокойно. Мужчина стоит, опираясь на кухонный островок поясницей, в руке сжимает высокую кружку с кофе… и немаленькой порцией коньяка, потому что другого успокоительного он в местной аптечке для себя не нашел. Если аптечкой вообще можно считать оборудованный на кухне мини-бар. По мере того, как он все больше отпивает кофе, тот смакуя маленькими глотками, из тела пропадает нервная дрожь, и он наконец может позволить себе немного расслабиться. Вокруг него тихо: многие разошлись по комнатам, решив отдохнуть после нервной встряски, ночи без сна и тяжелой дороги. Только он один, дождавшись, пока Юнги заснет, сам не смог сомкнуть глаз. Ему не по себе в этом доме. Ему не по себе в той ситуации, куда загнала его жизнь. И пусть кругом полно вооруженной охраны и полиции, чувство, что он постоянно на чьей-то мушке, не пропадает. И если бы он на ней был один… А так – перед глазами все еще картинка с Юнги, на лице которого свежая кровь. Секунда между тем, как Хосок подхватил его, и тем, как понял, что мальчишка цел… он и не подозревал до нее, что от страха так быстро можно свихнуться. Хосок чуть было его не потерял... Чон жмурится и со стуком раздраженно ставит чашку на столешницу, отодвигая подальше. Здесь ему даже алкоголь не поможет, единственный выход – попытаться пережить, принять и больше не допустить подобного ни за что на свете. Он теперь с Юнги глаз не спустит, к себе привяжет, рядом будет двадцать четыре на семь, но жизнь самого дорогого себе человека не подвергнет опасности. И еще – обязательно найдет своих обидчиков. Откопает из-под земли, если надо, натравит на них всех своих ищеек, подключит связи, сам землю ногтями будет рыть, но, сука, каждую вонючую крысу найдет. И Чон Субина вычислит тоже. Тот не идиот, лицо свое им не показал, а потому у полиции на арест его нет четких оснований. Для того, чтобы доказать причастность Чона в качестве исполнителя, сперва нужно выйти на заказчика. В этом деле оказалась также замешана и другая банда, банда Пак, которая тоже с Юга. Именно их ублюдки похитили Юнги, но с какой целью это было сделано, пока неясно. Зачем левой банде было влезать? Тоже хотели с помощью шантажа что-то получить от Хосока? У мужчины от количества накопленных тревожных мыслей и недосыпа уже раскалывается голова. Посредине лба от дикого напряжения вздулась и пульсирует вена, в глазах чувствуется сухая резь. Хорошо бы сейчас вылить уже нахрен свой кофе в раковину, закрыть дверь, из-за которой он уже весь продрог, и уйти обратно в спальню. Там обнять Юнги, сжавшегося на кровати тесным калачиком, уткнуться носом в его сивый колючий затылок и зажмуриться. Не заснет – пусть, зато побудет рядом, может, чуть успокоится... И только он тянется к кружке, как слышит из глубины коридора шаги. Чужая поступь кажется мягкой, какой-то даже кошачьей, а за поступью этой скрывается черный взгляд Пак Чимина, который возникает на кухне молчаливым привидением. Невысокого роста, стройный, при первом впечатлении даже субтильный. Ему велик свитер: тот спадает с одного плеча и полностью открывает острые ключицы, – серебристые волосы собраны на макушке в некое подобие хвоста, на смуглом лице проступает усталость. И все-таки он тоже почему-то сейчас здесь, а не в выделенной ему гостевой. Чимин, полоснув по нему хмурым взглядом, подходит к крану, чтобы налить себе воды, и жадно пьет. Молчание между ними выходит странным: вроде, и вежливым было бы что-то произнести, но едва ли они друг другу вообще за все время знакомства хоть слово сказали. Они двое знакомы по воле случая, но ведь их также связывает привязанность к одному и тому же человеку. Значит, хоть как-то общаться придется. Первым разговор заводит Чимин, вновь встречается с мужчиной взглядом, спрашивая того: – Как Юнги? – С трудом, но заснул, – отвечает Хосок. По инерции он делает из своей кружки очередной глоток и морщится, забыв о намешанном алкоголе. – Он всю дорогу переживал, но так и не объяснил, в чем дело. Причину я понял только на пляже, когда он попросил дать ему время на разговор с Чонгуком с глазу на глаз. – Сильно они поругались? – напряженно задает Чимин следующий свой вопрос, и Хосок вздыхает, пожимая плечами. – Они не ругались… думаю, что так даже хуже. – Хуже, – Пак с ним соглашается, скупо кивая, и чешет лоб. Его взгляд с хосокова лица уплывает куда-то мужчине под ноги, пока он говорит: – Его сейчас нельзя оставлять. Юнги будет думать… даже если не захочет, все равно будет. А додумается он до того, что остальные вокруг него и так знали, но умолчали. Джин-хен уж точно догадывался, Тэхен в курсе благодаря Чонгуку, да и я… – Парень тяжело вздыхает. – Юнги умнее всех нас здесь, вместе взятых, но беда в том, что разум его проще простого может отключиться эмоциями, как это уже случалось не раз. Нельзя позволить ему наделать того, о чем он впоследствии затем пожалеет, он таким образом друга уже один раз потерял!.. Хосок хмурит брови, смутно припоминая, как Юнги что-то такое ему однажды рассказывал. Про то, как оттолкнул на эмоциях дорогого себе человека и затем страшно об этом жалел, до сих пор себя до конца не простил. Вся эта история, все услышанные слова складываются пазлами между собой, являя наконец-то целиковую картинку. – Это был ты? – догадывается Чон, не до конца даже понимая, что сказал это вслух, а Чимин на оброненные слова лишь болезненно усмехается. – Что, даже о нас с ним знаешь? – Только то, что Юнги до сих пор не может простить себя за старую ошибку, – честно говорит Хосок, наблюдая, как усмешка на лице парня делается мягче, напоминая теперь скорее лишь грустный изгиб улыбки. – Из нас двоих я наделал гораздо больше ошибок, так что наверняка веду счет. Что поделаешь, наверное, исправит меня только могила. – Не шути так. – А что? Есть ли вообще смысл бояться смерти, если она все равно неизбежная? Да если и есть – я уже ее не боюсь. – Почему "уже"? – не понимает Чон. – Потому что иногда кто-то должен замарать руки ради благополучия других, – ведет бровью Чимин, – или пожертвовать самим собой… Хах, и знаешь, что самое смешное во всей этой ситуации? Второго наверняка признают героем, а вот первого – окрестят убийцей. Даже если и то, и другое по своей тяжести будет одинаково. – Чимин возвращает на место пустой стакан и подходит к приоткрытой двери, босиком выходя на улицу. На Хосока он оборачивается, когда уже стоит на крыльце. – Иногда от этой жизни мне хочется рассмеяться, но так получается, что это она каждый раз смеется надо мной. Такова моя реальность. Он закрыл за собой дверь, погружая кухню в полумрак и мнимое спокойствие. Хосок, проводив взглядом его бредущую по песку босоногую фигуру, допил залпом кофе и все же вернулся в спальню к Юнги. Осторожно разместившись позади мальчишки, он приник грудью к теплому телу и, крепко того обняв, устало прикрыл воспаленные глаза. Среди беспокойных сновидений ему мерещился Пак Чимин, чей призрак тонул в беспокойных морских волнах.

*** Sia – Angel by the wings

Ветер бросает волосы ему прямо в глаза, жаль, что резинкой собрать их вышло не полностью. Ноги замерзли быстро, между пальцев и даже под ногти забился мелкий морской песок – зря он, наверное, вышел без обуви… но в доме находиться он больше не мог, а разговор с Чон Хосоком, кажется, невольно стал последней каплей. Тяжело слышать в чужом голосе любовь и заботу, направленную на того, кого ты сам любишь и о ком ты сам тоже заботишься. Как можешь, заботишься… пусть никто об этом даже толком не знает. И не узнает, потому что не стоит оно того. Никому не нужно знать, что сделал Чимин, никому не нужно знать, что он – убийца. Возможно, Чонгук смог бы его понять… но взваливать такое на друга в момент, когда тот разрушен собственными горестями – кощунство. Этот раздор между ним и Юнги так некстати… гребаный Субин знал, на что давить, он слишком опытный игрок, чтобы не воспользоваться шансом и вовремя не пустить в их тесном кругу семя раздора. Ударил в самый центр, и вот она трещина. С ней придется что-то делать и делать быстро, пока трещина не превратилась в настоящий разлом земной коры. Холодно. Ветер никак не уймется, и волны с уже оглушительным шумом набегают на берег. Шаг… еще шаг, еще. Ледяная вода лижет ступни, касается щиколоток, а затем и тонких лодыжек. Останавливается Чимин лишь тогда, когда заходит в море по колено, покачивается, стараясь удержать равновесие, уже весь дрожит от пронизывающего холода. На него, такого маленького среди всей этой пучины, оставшегося один на один с бескрайним океаном и зеркалом-небом, черной стеной надвигается шторм. Стальная небесная серость мешается с тяжелым фиолетово-бурым, а после грозовую палитру насквозь пронзает грозовой разряд. Ослепительная вспышка проносится в небе за секунду и вертикальной ломаной линией бьет в воду где-то у горизонта. Чимин вздрагивает особенно сильно. Страх перед штормом притупляет тот ужас, что бушует внутри у него самого, но слезы все равно срываются вниз по щекам, чтобы стать частью волн. Тихие рыдания заглушаются громовыми раскатами, а то, что не удалось заглушить, уносится ветром далеко-далеко. Как бы и Чимину хотелось стать унесенным этим ветром. Пусть делает с его телом все что захочет, оно все равно уже испорченное, безобразное, порочное, как и сама его душа. Но ветер не сможет ничем помочь, Чимин чувствует себя очень тяжелым, просто неподъемным, ведь вина его точно такая же… Он – убийца. Так было надо, а другого выбора не было. Остальные находились слишком далеко и были как на ладони, а про Чимина знал только Джин, да и то скорее всего был уверен, что Чимин его в кои то веки послушался и отступил. Но разве он мог? Незаметно пробраться на верхний этаж и спрятаться там было не так уж и сложно… спустить курок – гораздо сложнее. Однако он сделал то, что сделал. И не жалеет. Кто-то должен был, и он по воле судьбы оказался именно этим "кем-то". Если рассуждать холодной головой, мыслить логически, все становится легко и просто. На деле же гораздо труднее. Чимин забрал чью-то жизнь, сознательно убил человека. Руки до сих пор не могут побороть дрожь, да и дыхание никак не успокоится. Полчаса назад его вырвало желчью… Еще с подросткового возраста, осознав тяжесть места, в котором родился и рос, Чимин для себя решил, что готов будет убить ради тех, кто ему дорог, и оказался верен себе, когда пришел час. Убить он был готов. Встретиться с тем, что нахлынуло после того, как пуля достигла своей цели… Чимину кажется, что с каждым прожитым днем, с каждым вздохом, он все глубже погружается в бесконечную бездну. Жизнь закапывает его, все еще живого и испуганного, могильной землей, с садистским удовольствием наблюдая за тем, как он глотает скудные порции еще остающегося воздуха. Его душит все сильнее, сильнее… Сколько можно?! Скажите, сколько?! Он полюбил и остался с разбитым вдребезги сердцем, он оставался в сознании, пока его жестоко насиловали, он убил человека… В душе его ответом на страшные картинки, мелькающие дьявольской каруселью, откликается полным ужаса: "!!!" Он ладонью вынужден зажать себе рот и животным рычит, затерянный среди шторма. Стонет, глотая слезы, содрогается от царящего над сознанием ужаса. Ему холодно… как же, черт возьми, холодно… Ветер бьет в грудь, а волны метят в ослабевшие ноги… колени подкашиваются. Он шумно выдыхает, чувствуя, как сильные руки обхватывают со спины и легко поднимают, словно невесту. Нетрудно догадаться, кто его снова спас, не позволив упасть, утонуть, растерять себя полностью… – Ты – мой ангел-хранитель? – горько и устало хрипит он куда-то в чужую горячую шею, оставляя на коже влагу со своих губ. Намджун ничего не отвечает, лишь перехватывает крепче и торопится унести в тепло. Парень в его руках напоминает ледышку, его губы уже синие, волосы и одежда насквозь промокли, будет чудом, если после такого он не заболеет. Приходится набрать горячую ванну и, избавив их двоих от одежды, лечь в ту вместе. Чимин как будто не понимает, где находится, пытается сжаться на его груди, но Намджун не дает, устраивает вдоль своего тела и держит, пока не расслабится – только так можно согреть. После осторожно гладит по рукам пальцами, изредка обводя ими щеки и скулы. Чимин приходит в себя нескоро, а до этого безвольной куклой лежит с закрытыми глазами. Вода, согревшая и расслабившая усталое тело, призывает сонливость, с которой юноша начинает упрямо бороться. – Снова ты… – Только не говори, что удивлен, – слегка раздраженно хмыкает Намджун, его широкая грудь прижимается к чиминовой спине чуть теснее, а затем возвращается на место. – Не скажу, – Пак слабо качает головой. Он какое-то время следит за тем, как чужие пальцы скользят вниз по его руке, и, подгадав момент, их ловит, сплетая со своими. Чувствует острую потребность зацепиться за что-нибудь… – Скажу другое. Задумчиво подносит к лицу замок из их рук, рассматривает то, как его короткие пальцы на фоне пальцев мужчины кажутся по-нелепому детскими. – Что же? – спрашивает Намджун, не получив от него продолжения. – Спасибо тебе, – Чимин шепчет эти два слова чуть слышно, но в спокойной тесноте ванной комнаты шепот все равно без проблем находит своего адресата. И после Чимину на мгновение как будто бы становится легче дышать… Он подносит их скрепленные руки еще ближе к себе, невесомо целует тыльную сторону чужой теплой ладони. И затем позволяет своим векам сомкнуться, а сознанию – наконец-то уплыть туда, где так же, как в ванной рядом с Намджуном, безопасно и тепло. Ответом на скромную благодарность уснувшему парню служит медленный выдох.

***

На то, чтобы всем вместе собраться, никому из них сил так и не хватает. Вместо этого они начинают просыпаться ближе к вечеру, парами или поодиночке бредут на кухню, чтобы что-нибудь прихватить из холодильника, заварить чай или сделать кофе, а затем снова запираются по комнатам. В доме чувствуется усталость и растерянность каждого, как и все повисшие недомолвки. И вроде бы взрослые люди, но они оказались так истощены и испуганы, что, не сговариваясь, каждый объявляет этот день днем тишины и затворничества. Вечером за окном настоящий ураган, а головы у всех после сна тяжелые. В гостиной на первом этаже проигнорированным остается все освещение. Свет исходит лишь от растопленного камина и широкой плазмы, что висит на стене. И так как в доме ребенок, по телеку, конечно же, крутятся мультики, на которые Мисо уже минут пятнадцать плевать: ту больше увлекает длинная бахрома на пледе, который сложен на краю дивана, потому что из той можно наделать разных узлов, которые потом хрен кто развяжет. Однако канал ни Сокджин, ни Чимин, ни Намджун, устроившиеся в гостиной, ни переключают, вместо этого с серьезными лицами следят за тем, как белка из Ледникового периода в очередной раз носится с многострадальным орехом… Только Джин время от времени отвлекается от телевизора, чтобы посмотреть, чем на этот раз занята малышка, и скормить ей очередную ложку детского пюре. Заставив себя отвлечься в один такой раз, он ненароком взглядом косит не только на Мисо, но и на руки двух сидящих на диване парней, что сцеплены вместе крепким замком.

***

У Чонгука в руках привычно находятся скетчбук и простой карандаш: только с этими предметами в них те не дрожат. Думать Чонгуку не хочется – боится. Боится прийти к выводу, что потерял лучшего друга. Потому ни о чем не думает и даже отказывается обсуждать эту тему с Тэхеном. Тэхен же в первое время пытался разговорить, но, осознав, что попросту бьется о глухую стену, со вздохом сдался, попросив дать знать, когда Чон будет готов к разговору. Понял все правильно, не обиделся… какое же он золото, Господи… И снова Гук находит в Тэхене свое спасение. Парень лежит на его коленях, лазая в интернете, и позволяет себя рисовать. С такого ракурса у Чонгука еще нет ни одного наброска… Штрихи грифеля ложатся поверх бумажного листа мягкостью, тени спускаются любовью. Карандаш в какой-то момент откладывается, кончики пальцев скользят по чужому лицу, будто стараясь тактильно запомнить плавные линии, но на самом деле это просто так успокаивает… Чонгук в прикосновении к Тэ забывается, снова находит себя среди сгустившегося страха. Юнги заперся в своей комнате и весь день не выходит, отказывается с ним разговаривать, и Гук не знает, как к нему теперь подступиться. Не знает, что скажет, не знает, как будет смотреть ему в глаза… Прошло уже целых полгода, Чонгук протерпел до последнего… пока бездействие не привело к катастрофе. Тэхен сказал, что все будет хорошо. Обязательно. Чонгук не может не верить ему, но с другой стороны не представляет, как другие могут простить ему проступок, который он сам себе простить не способен уже долгое время, да и вряд ли вообще когда-нибудь простит… Тэхен ловит его задумчивый взгляд, но ни слова не говорит, вместо этого чуть тянется к нему вверх, подставляя губы. А Чонгук не упускает шанса, целует, утопая в другом человеке так легко, будто всю жизнь только это и делал. Поцелуй длится всего лишь мгновение, но того достаточно, чтобы почувствовать себя лучше и, зажав карандаш снова меж пальцев, вернуться к тому, на чем остановился. Тэхен же вновь утыкается в телефон, проверяя непрочитанные сообщения. С тех пор, как он оборвал все связи с внешним миром, ему редко кто-то пишет, но со вчерашнего дня от Юнги висит одно сообщение. Тэ раскрывает его и понимает, что парень, как и обещал, прислал видео с чиминовым выступлением. Не раздумывая долго, Тэхен нажимает на воспроизведение… – Почему плачешь? – об этом Чонгук спрашивает его уже после, когда музыка на видео обрывается, и сама картинка тонет в темноте. Пальцы заботливо стирают со щек все бегущие и бегущие слезы. – Тэхен-и? Он качает головой, силится ему улыбнуться, но не получается, губы вместо этого разъезжаются в жалкой гримасе, и он прячет лицо, утыкаясь им в чужие бедра. Больно смотреть на то, как танцует друг. Больно ловить себя на мысли о том, что невольно замер в восхищении… но на порядок больнее осознавать, что сам ты больше точно так же не можешь. Вместо этого тебя тошнит несколько раз в день почти после каждого приема пищи. Вместо этого ты нередко просишь помощи для того, чтобы подняться по лестнице. Вместо этого твоему телу вечно неудобно и холодно, а из зеркала на тебя смотрит живой скелет, обтянутый белой кожей. Ты больше не по сцене вместе с другом паришь, ты – умираешь. – Я хочу жить, – шепчет Тэхен, в кулаках сжимая ткань чонгуковой кофты. – Так сильно… так сильно хочу жить, Гук-и… И стать прежним.. – Станешь, обязательно станешь, – произносит Чонгук ему на ухо, крепко прижимая к себе. Обнимает, по-обыкновению щедро делится теплом, целует во влажный висок. – Мы справимся. Все вместе справимся, Тэ, и сможем вылечить тебя. Обещаю, только пожалуйста, верь мне. Тэхен вздыхает, медленно оплетая его своими руками и в нем, как всегда теперь, спасаясь от всего, что так мучает. Он верит Чонгуку, конечно же верит… Главное, чтобы этой веры и правда хватило.

*** PVRIS – You and I

Его дрожащие руки упираются мужчине в грудь, а чужие в это время чуть сжимают бедра, чтобы направить несмелые движения. Медленный выдох мешается с разлившейся по комнате ночью. Юнги плавно скользит вниз. Вниз… до самого конца. Он непроизвольно втягивает живот, чувствуя, как тесно внутри, как… – Глубоко… Хосок сжимает челюсти и жмурится, покрытым испариной лбом упирается в острое плечо, когда слышит, как парень чуть слышно хнычет, впервые пробуя быть сверху и понимая, что данная поза дает Хосоку возможность оказаться очень, блять, глубоко. К этому обоим требуется привыкнуть. Они замирают на пару минут, что вязко тянутся каждая отдельной вечностью. Глубоко целуются, размашисто скользят по коже друг друга ладонями, а, прекратив, смотрят глаза в глаза. Не разобрать, где в этом безумии зрачок, а где радужка, все одинаково черное и предвкушающее. Губы у обоих распахиваются при первом же легком движении, спешно ловятся зубами, чтобы ни звука. По венам вибрациями несется огонь. Лопатки мужчины соприкасаются с постелью, пока Юнги, оседлавший его бедра, выгибается сверху, протягивая руки и упираясь ладонями с двух сторон от его головы. Губы припадают к ключицам, целуют их, прежде чем скользнуть чуть в сторону и невидимый след нежности оставить поверх никуда не девшейся повязки, скрывающей ранение. Они теперь оба меченые. – Х-Хо… – все-таки срывается хриплое, но к счастью достаточно тихо, чтобы не просочилось за пределы их комнаты, когда руки сильнее сжимаются на бедрах, и очередное движение получается более резким. Горячо… так приятно, что даже воздух становится не нужен, вздохи позабыты. Быстрее. Бедра подрагивать начинают вслед за руками, тихо скрипит кровать, шелестят запутавшиеся в ногах простыни. Еще один звук – более характерный, влажный и со временем ускоряющийся – сносит крышу обоим, заставляя впиться друг другу в губы жадным поцелуем, потому что только так становится возможным оставаться тихими. Юнги чувствует кровь на своих в очередной раз потрескавшихся и искусанных губах, но на это всегда было плевать, а сейчас – уж подавно. – Хосок, – он пытается тихо и в самое ухо, а затем ближе льнет, меж губ пропуская чувствительную мочку… В следующий миг обнаруживает себя лежащим на лопатках, а Хосока – нависшим сверху между своих ног, которые тот разводит шире и побуждает скрестить лодыжки у себя на пояснице. Заполняет собой плавно, но не медля, накрывая распахнувшиеся в экстазе губы своими и толкаясь языком в теплый рот. Юнги лохматит его волосы пальцами, прежде чем сжать пряди и чуть оттянуть, оказавшись на вершине очередной сладкой волны. Он жмурится до тех пор, пока за веками не начинают сыпаться звезды. Толчки выбивают из легких небольшие порции воздуха и заставляют тело елозить. Юнги ловит себя на мысли, что в этот момент едва ли вообще принадлежит самому себе. И зря секс некоторые прозвали гонкой за удовольствием, потому что лично для него тот стал погоней вслед за человеком… нет, даже не так: Юнги не бежит вслед, он стремится навстречу. Чувствуя, что скоро сойдет с ума, упирается пятками в матрас, ведет бедрами вверх, встречаясь с чужими на полпути, становится таким нетерпеливым, что удивляет этим и себя, и Хосока. Но мужчина находится быстро, фиксирует рукой бедро, начиная двигаться резче, и в этих финальных глубоких толчках они оба на время теряются в освобождении. После мышцы сводит от жгучей усталости, поцелуи горячей сухостью ложатся на лоб. Юнги притягивают ближе, позволяя разместиться сверху, рукой обхватить за пояс и закинуть согнутую в колене ногу на бедра. Дыхание все никак не успокоится, чего не скажешь о мыслях, в которых царит приятная пустота – в разы лучше, чем то безумие, что копилось еще с прошлого дня. Они оба устали и переполнились не самыми приятными эмоциями. Найти спасение друг в друге показалось хорошей идеей… Так оно и вышло. – Засыпай, Юнги-я, – шепчет Хосок, пряча поцелуй в светлых волосах. Рука гладит по мягкой щеке и векам, заставляя те непроизвольно закрыть. – Нужно набраться сил, нам они еще пригодятся. – Не хочу, чтобы завтрашний день наступал, – признается ему Юнги и тихо вздыхает, прижимаясь теснее. В том, чтобы касаться друг друга обнаженной кожей, он находит необъяснимое успокоение. – В нем все будет так сложно… – Возможно, но мы будем не одни, – отвечают ему. – Мы справимся вместе, вот увидишь. И снова все вернется на круги своя. – Не хочу на круги своя, – вдруг хмурится Юнги и даже чуть приподнимается, чтобы заглянуть в глаза, качает головой. – Говоря это, ты подразумеваешь, что все еще намерен вернуться в Лондон? Оставишь… компанию? – Ну конечно же нет, – вздыхает Хосок и расслабляется, прежде обеспокоенный чужой вспышкой волнения. Снова опускает ладонь на чужую щеку и большим пальцем пытается разгладить морщинку, залегшую у Юнги между бровей. – Никуда я уже не поеду, глупый, вечно недовольный мальчишка. И не оставлю… тебя не оставлю, клянусь. – Хорошо, – кивает Юнги и тоже наконец расслабляется, обмякая рядом. – Я запомню это, будь уверен, – шепчет уже тихо. И улыбается – это Хосок чувствует своей кожей, ведь чужие губы к той осторожно прижимаются.