Юг/Север

Asking Alexandria – Into the fire

Для того, чтобы произвести полную разборку любого ручного огнестрела, первым делом необходимо проверить его на наличие патрона в патроннике. Для этого из гнезда рукояти извлекаем магазин, снимаем оружие с предохранителя, ставим его на затворную задержку, твердым движением отводя затвор в крайнее заднее положение. Осмотрев гнездо выбрасывателя, возвращаем затвор на место, производим контрольный спуск. После того, как спуск произведен, отводим спусковую скобу в сторону: это позволит нам снять затвор с рамки, а со ствола – возвратную пружину. Спусковую скобу следует вернуть в ее изначальное положение, и после этого, когда неполная разборка вами произведена, можно приступить к разбору более крупных частей на их составляющие: из ствола извлечь затвор с выбрасывателем, ударник и предохранитель, из рамки вытащить ударно-спусковой механизм, раскрутить винт рукоятки и снять боевую пружину, поколдовать над магазином… Джин далеко не идиот, как быстро и без особого труда разобрать оружие, знает давно… но все равно пальцы время от времени по случайности режутся об острые пазы. Из этого оружия уже стреляли, и потому части механизмов грязные. Кровь смешивается с копотью, раны немного щиплют… или это все от мороза, что с заходом солнца стал еще злее, чем днем. Если бы не постоянное движение пальцев, Джин бы те уже, наверное, потерял, отморозив нахуй все десять еще в первый час нахождения в знакомом гараже. Он не одинок, за соседними столами с ним вместе работают еще парни, вместе их четверо. Один – Джин – разбирает, двое чистят и четвертый раскладывает очищенные от копоти части механизма по коробам. Когда с работой будет покончено, все это дело придет и осмотрит Квон, чтобы передать дальше. Куда «дальше», Сокджин не знает, да и не хочет особо знать, ему и без этого проблем хватает, чтобы еще переживать о том, что совершенно его не касается… Зато касается его то, что за работу заплатят. Данный факт немного располагает ко всему тому пиздецу, в который он проваливается все сильней с каждым своим шагом, какими бы те осторожными не были. Трясина затягивает в свое гребаное болото, а когда копошиться начинаешь, становится настойчивей, хохочет премерзко и вниз твои ноги дергает, чтоб ты скорей захлебнулся. Джину захлебываться нельзя пока, потому он не рыпается. Делает все, что скажут, взамен этого получает бабло… и кошмары по ночам. Он тогда просыпается и лежит неподвижно, душит себя, не дышит, чтобы криками не разбудить спящих Юнги и Мисо. Он во всем этом один варится и намерен все оставить как есть. Знает, что Чонгук тоже в деле, тоже на отца своего работает, но, в отличие от Сокджина, гораздо ближе к верхушке. Субин готовит себе преемника… Джину очень жаль за этим наблюдать, правда. Это дико – пересекаться взглядами с тем, кого давно считаешь своим младшим братом, и в себе давить порыв защитить, за собой спрятать и не отдавать никому, даже родному отцу. В банде они друг для друга не существуют… но с глазу на глаз не раз уже разговаривали. Джин беспокоится о Чонгуке, Чонгук – о Джине и о Юнги с Мисо. Но что это беспокойство дать может, когда у обоих банально выбора нет? Ничего… И потому все идет так, как идет, уже несколько недель. Пришлось бросить ночные подработки, но с делами Чона Сокджин все равно остался в плюсе. Из легального теперь только кофейня, в которой Джин хоть немного мог чувствовать себя человеком. Там приятно пахло выпечкой, сливками и кофейными зернами, и парни нередко захаживали. Чимин забегал после учебы, а Юнги – в обеденный перерыв, чтобы самому выпросить на халяву какао и взять для своего босса кофе с чем-нибудь сладким. Брат смешно жаловался на директора, вечно его передразнивая, а Сокджин улыбался, не сильно беспокоясь. Юнги умеет за себя постоять, и уж если напряг задницу и озаботился тем, чтобы Господин Чон был сыт, значит все не так уж и страшно у этих двоих… Из мыслей Джина вырывает скрипнувшая дверь, и он оборачивается, чтобы за спиной у себя обнаружить Квона. Тот с хмурым видом стряхивает с себя нападавший снег, говорить ничего не торопится даже когда они с ним встречаются взглядами. Подходит ближе к коробам с запчастями, осматривает те, прежде чем к Сокджину подойти и смрадно дыхнуть прямо в лицо: – Сколько тебе еще? – Еще три разобрать вместе с этим, – поднимает вверх руку с наполовину разобранным пистолетом. – Управлюсь минут за пятнадцать. – Быстрее давай, потом со мной пойдешь, – хмыкает мужчина, и Сокджин молча кивает. Не расспрашивает: знает, что Квон болтливых и шибко любопытных не любит, и потому молча продолжает делать дело. После вытирает испачканные руки о какую-то мокрую тряпку. Кожа под слоем копоти, масла и крови такая красная, как будто сварили, но Джин уже ничего не чувствует. Квон его выводит из гаража под хмурые взгляды троих, что в нем остаются. Ведет на район в сторону многоэтажек, и сам Джин очень быстро догадывается, куда именно лежит путь, а потому к горлу его что-то неприятное липнет, давящее, что вызывает судороги. Тянет блевать. – Рот поменьше раскрывай и только когда он спросит, – бросает ему Квон, когда они входят в подъезд. Тот единственный в округе с толстой дверью, у которой домофон работает, и чистым подъездом, потому что никакая, даже самая конченая тварь не посмеет тут нахаркать, насрать или даже чихнуть, ведь Чона выбесить – это как приговор подписать себе на то, чтоб ампутировать яйца. И без всякого нахуй наркоза. Зачем Субину Сокджин, непонятно. Квон тоже навряд ли знает, потому что, хоть и не совсем на дне, но по сути такая же шестерка, как большинство. Ему доверяют контролировать мелкую черную работенку, и на этом вся его власть рубится в корень. Глазки черные бегают по тесным стенам, пока они поднимаются в лифте, и, если Сокджину не предстояло бы через пару минут попасть на ковер к королю их прогнившего мирка, он бы даже в душе у себя посмеялся. Дверь квартиры им открывает чонгукова мама, и когда видит Сокджина, на переносице сводит брови тревожно, распахивая свои карие глаза и маленький рот. Чонгук очень на свою маму похож, особенно когда вот так, как она сейчас, удивляется. Джин коротко улыбается ей и молча проходит в глубь квартиры за Квоном, как только они вдвоем разуваются на пороге. Женщина смотрит им вслед, но не говорит ничего… она привыкла молчать, потому что многих здесь именно оно и спасает. Молчание. Приложением к тому выступает покорность, год за годом те приедаются, но зато позволяют дышать, а стоит только слегка ошибиться, стать громким, строптивым, и… удавка на шее затянется, перекрыв кислород. Затем синяки вокруг горла будут долго еще напоминать о моменте, в который ты совершал свою дурную ошибку. Чон Чанволь слишком долго уже на цепи, чтоб сохранить в себе хоть капли дурости. Она давно уже не ошибалась… особенно с рождением сына, которого безуспешно пытается уберечь, да вот только не может. Сокджин оставляет Госпожу Чон позади, по длинному коридору идет мимо запертых комнат. Под квартиру Субина в высотке выделен целый этаж, и площадь ее немаленькая, походит на лабиринт, в центре которого – кабинет. Внутри обстановка богатая, мебель массивная, а на стенах причудливый декор из лакированного дерева. Пахнет свежестью и сигаретным дымом, а сам хозяин кабинета стоит у полуоткрытого окна с тлеющей сигаретой в руке. – Давно не виделись, Сокджин-а, – произносит легко и вполне себе дружелюбно, даже улыбается, когда выкидывает в форточку докуренный бычок, закрывает окно и поворачивается к Джину. Джин кланяется, сохраняя молчание. – Как твои успехи? Нравится здесь? – «Здесь» подразумевает у него в банде. – Я благодарен за эту возможность, – отвечает Джин, снова склоняясь, но уже не так сильно, как при приветствии. – А я все думал, что ты станешь доктором… – вздыхает Субин. Он подходит к своему столу и опирается на тот поясницей. – Нам бы не помешал свой человек в какой-нибудь больнице, знаешь. Жаль, что с этим не вышло. – Уверен, вы и без моей скромной кандидатуры без труда бы нашли своего человека. – Ты прав, – кивает мужчина, пожимая плечами. – Но всяко спокойней, когда тебя окружает семья. Чонгуку ты и Юнги словно братья, вот я и подумал… В людях живет крысья натура, и предают те очень уж часто. Семья, конечно же, тоже склонна к предательству, но пореже. Особенно если семейные узы прочны, и в семье друг о друге заботятся. Сокджин сглатывает. Не нравится ему, что о семье у них с Субином зашел разговор, как и не нравится упоминание в этом разговоре Юнги. Все не просто так, ему специально напомнили о самом дорогом, чтобы не смел отказывать и сомневаться, кому стоит хранить свою верность. Пальцы на руках сводит и жжет, только вот уже не от мороза. От страха. От животного ужаса за свою семью. – У меня к тебе дело, Сокджин-а, – улыбка с лица Субина на словах этих сходит, глаза темнеют, цепко вонзаются в парня, что напротив стоит, чтобы считать любую возникающую эмоцию. Сокджин не двигается. – Может, ты и не врач, но мозги у тебя работают здорово… да и не соскочишь, если я тебя кое о чем попрошу, правда же? – Можете не сомневаться, – отвечает Сокджин. – Хорошо. Говорят, что наркота у тебя получается сносная… А можешь сделать так, чтобы она с первой же дозы убила? Сокджин запрещает себе дышать. Тело парализуется, сердце сводит сильнейшей судорогой – та самая стадия, когда до паники остаются считанные секунды, и ты ее так остро чувствуешь, что хочется закричать и бежать. Бежать далеко, чтобы где-нибудь спрятаться, в самый темный угол забиться и носа своего не показывать. Но он так не может, нельзя ему позволять себе слабости, даже если все внутри голосит подобным образом поступить и спасти себя. Себя ему уже не спасти… а вот других, собой жертвуя, еще спасти можно. И потому, снова сделав короткий резкий вдох, Сокджин выдыхает с бесстрастным: – Смогу. Но для того, чтобы выяснить нужную концентрацию, уйдет время. – Сколько времени? – Сколько дадите. – Неделя. – Неделя. Снова на губах у Субина улыбка, и он тянется за пачкой с сигаретами, предлагая и Джину. Тот не отказывается, и оба они стоят, молча курят в снова открытое окно, будто скрепляя тем самым свою договоренность. – И ты ведь достаточно умен, чтобы не сказать об этом ни одной живой душе, верно, Сокджин? – хмыкает Чон, когда Джин уже заносит руку, чтобы открыть дверь и наконец-то уйти. – Иначе знаешь, как это бывает: живое очень быстро может стать мертвым. – Я действительно умен достаточно, – отвечает Джин, сжимая дверную ручку до побелевших костяшек. – Не сомневайтесь, Господин Чон. – Неделя, – напоминает мужчина, прежде чем махнуть рукой, разрешая Джину покинуть свой кабинет. Джин не помнит, как выходит, закрывая дверь за собой с другой стороны, как на выход идет и как прощается с Госпожой Чон. Начинает снова себя ощущать, когда опускается задницей прямо в сугроб у подъезда и смотрит на свои трясущиеся руки. Он чувствует, как стремительно ситуация выходит у него из-под контроля, и то, что казалось раньше лишь удобным поводом подзаработать, становится ненасытной черной дырой, которая затягивает буквально все. Ему туда нельзя… но уже поздно метаться. Единственное, что можно попытаться еще сделать – выстроить стену, достаточно толстую, за ней оградив его семью. Потому что кое в чем Субин прав: Если семейные узы прочны, в семье друг о друге заботятся.

***

Юнги…слегка в ахуе. Он стоит в палате и пялится молча на ее обитателя, пока тот, к счастью, сопит в две свои дырки, не подозревая о раннем госте. Пялится очень настойчиво, силясь заставить глаза увидеть все по-другому, но ничерта не выходит. Память-то у него фотографическая, все-таки, а у Чонгука портреты всегда выходили очень здорово… Ким Тэхен, он же Тэ, лучший друг Чимин-хена и… голубая мечта Чонгук-и, по-видимому, во что сложно поверить, но все же приходится, когда Юнги, ко всему прочему, взглядом цепляется за знакомый скетчбук, что лежит себе преспокойненько на краю тумбочки. Вау. Вот это дела… И становится сразу же ясно, по какой-такой страшной причине Чонгук всю неделю избегает любого контакта и бесится, в угол забившись где-то, где ни Юнги, ни Чимин и ни Джин его не найдут. Причина все еще спит, у нее белоснежные кожа и волосы, круги под глазами размером с Луну и вместо рук – веточки. Ким Тэхен, он же Тэ, для кого-то сын, для кого-то друг, для кого-то любимый… и вместе со всем этим человек, что на фоне своих психических проблем заработал себе пищевое расстройство. Остановка, приехали. Красивый… то есть, был бы таким, позволь он себе жить. Чимин как-то показывал совместные фотки, где они с Тэхеном еще старшеклассники, где у того загорелая кожа и темные волосы… а сейчас хочется вставить ту самую фразу про искаженное отражение, потому что она кстати как никогда. Это страшно. Юнги не может представить, каково для Чимина каждый день заходить сюда и видеть то, что от лучшего друга осталось. Мин попытался представить Чонгука в подобной ситуации и не смог – стало мутить. А Чонгуку, кстати, наверное, тоже не легче, раз он его, ну… любит? Да, он его любит, хоть для Юнги такое до сих пор не очень понятно. Оба его друга бессильны и оба страдают, вынужденные наблюдать, как человек в этой палате угасает с концами. Его невозможно заставить обратно вдохнуть свою жизнь. Пока Тэхен не захочет сам начать вверх карабкаться, никто его больше не вытащит. Чимин рассказал Юнги все – не мог постоянно в себе носить так много, и Мин в конце концов смог заставить хена выговориться, уже на трезвую голову и основательно, начиная историю с самого ее начала. Юнги теперь знал про аварию, про смерть близнецов, про вину, что Тэхен принял всю на себя и уперся бараном, чтобы ту ни за что у него не смогли отобрать. Тэхен не желал умирать, но и жить не особо хотел, все существовал где-то между долгие-долгие месяцы, вокруг себя строя неприступные стены принятия своей собственной реальности. Реальности, что его, заточенного в стенах, разрушала. Неизвестно еще, как у него продержаться вышло столько времени… а потом вдруг наступило резкое ухудшение. И вот он здесь. И Юнги тоже здесь, почему-то, хоть цели до сих пор даже самому Мину кажутся уж очень расплывчатыми. Он уже большой мальчик и в чудеса не верит довольно давно, но зато – искренне хочет помочь, и если у него есть такая возможность… – Ты кто? Тэхен пялится на него своим тусклым взглядом, который из-за того, что глаза глубоко ввалились, кажется по-особенному тяжелым. Голос хриплый и низкий, от него хочется передернуться, будто стоишь на холоде, а не в vip-палате для снобов. – Я Юнги, – Мин пожимает плечами и, решив вспомнить о своей многих поражающей наглости, шагает прямым курсом на кресло, что стоит у кровати, и садится в него. Тэхен рассматривает его еще несколько секунд более пристально, обводит взглядом буквально с головы до пят, а затем, хмыкнув, наконец расслабляется. В глазах его теперь меньше тусклости, и слабый интерес пускает по разноцветным радужкам свои искры. – Юнги, – повторяет Тэхен, и правый уголок его губ приподнимается в странной улыбке. – Наслышан. – Я про тебя тоже. Тэхен опять хмыкает, сам себе кивает, чуть приподняв от подушки сивый затылок. – Какими судьбами? – Просто решил познакомиться, – ухмыльнулся Юнги, – а то мало ли, вдруг такой возможности позже не будет. Ты ж помирать тут, вроде, собрался. Тэхен изгибает бровь, но на дерзость младшего не спешит возмущаться, на душе у него как-то тихо, по-странному даже спокойно. Возможно, потому что именно таким он себе Юнги со слов Чимина и представлял: наглым, прямолинейным, немного грубым и ярким. Такой он и есть. Нагло пришел к нему без предупреждения, прямо поведал о цели, грубо напомнил о фактах. И теперь сидит тут в его светлой палате нелепо-ярким пятном – в джинсах цвета мокрый асфальт и в рубашке в красную клетку, а под той черно-белая водолазка торчит, у которой ворот уже растянулся и болтается, как хомут. Волосы серебристые, торчат в разные стороны и не знают, наверное, слова «расческа». И все это так… гармонично, что ничего в Юнги менять тупо не хочется. Все, как надо. Теперь Тэхен понимает причины, по которым Чимин так убивался. И убивается. Но ладно, сейчас не об этом. – Я рад познакомиться, – говорит Тэхен искренне. – Пожал бы руку, но знаю, что к моей прикасаться всем не очень приятно. – Им неприятно убеждаться в том, что все это – правда, – отвечает мальчишка, пожимая плечами. Он почти такой же худой, как и Тэ, но выглядит здоро́во, в отличие от, просто телосложение еще, как у подростка, коим он, в принципе, и является в свои семнадцать лет. – И если ты принял всю правду о себе и о том, что тебе не так уж и долго осталось, то они этого сделать не смогут никогда. Будь ты на их месте, тоже не смог бы. – А ты, значит, ее принимаешь? – Тэхен заинтересован словами, которые слышит от этого парня. Он младше на целых четыре года, но мысли его очень уж... зрелые. Подросток не должен так говорить. И разве в его возрасте не должна везде оставаться надежда? Все вокруг Тэхена надеются, верят в него, в лучшее… – Что, я в твоих глазах настолько жалок? – Скорее, я просто способен увидеть тебя твоими глазами, – вот, какой ответ он получает. Ответ, который только еще больше вопросов родил, и от этого как-то само по себе на Тэхена накатывает раздражение. Он не привык, чтобы с ним так разговаривали, особенно в последние несколько месяцев. А тут… это. – Что ты имеешь в виду? – Все же просто, – вообще нихера, если хотите тэхеново мнение, – мне знакомо это чувство вины, какое изнутри тебя жрет. Так яснее? – Он кусает свои губы, которые, бедные, и так все обветрены и слегка даже кровоточат. И хмурится, думая. – Я… тоже через такое прошел. В меньших масштабах, конечно, и по-другому сценарию, но успел себя лишним почувствовать среди… ну, знаешь… живых? Тэхен молчит. Сказать ему нечего, и как реагировать на чужое откровение, он не знает. Пожалеть? Юнги, вроде, в таком не нуждается. Разозлиться, что загрузил? Так Тэхен же сам объяснить попросил. Поэтому дальше слушает, когда Юнги снова решает заговорить. – У меня родители умерли, а затем от передоза скончалась сестра. Остались я, мой старший брат Сокджин и племянница – она еще совсем кроха, ей нет и двух лет. Брат ушел из универа, пожертвовал будущим ради нас с ней. Я не буду просить представлять, каково мне было – тебе и со своим дерьмом жить непросто – только скажу, что во всем, что затем с братом творилось… да и сейчас творится, винил себя. Я вредил себе тоже, забросил учебу, потому что подсознательно думал: я недостоин хорошего, если Джин собой жертвует. – И какая во всем этом будет мораль? – Тэхен вздыхает устало. Он правда устал, кажется, хоть совсем недавно проснулся. Эта усталость к физиологии не имеет какого-то отношения, она много глубже, она не прекращается с того самого дня, и вот это – страшно. Потому что не прекратится, пока все не закончится. – Дай угадаю: сейчас будет та часть, где ты скажешь мне представить себя на месте тех, кто рядом со мной? Скажешь, что твоему брату от твоих потуг было только херовей? Скажешь, что из-за меня и моего состояния всем очень тяжело?! – Тэхен правда устал и ему очень жаль срываться вот так на человека, который просто-напросто, как и многие до него, кому не все равно, хочет просто помочь, но все равно он срывается и позволяет себе зло усмехнуться. А Юнги даже в лице не меняется, лишь склоняет голову набок, и глаза его черные блестят странной задумчивостью, когда он выдает спокойно и тихо: – Нахуй все это дерьмо. А у Тэхена на секунду разрывается чертов шаблон. В смысле… в смысле как это нахуй? Снова вопросов, сука, становится больше! Что это такое вообще, что за сбой в ссаной Матрице?! – Не смотри на других, Тэхен. И на чужую боль. Лучше посмотри на себя. Покопайся в себе, возможно, в сотый… тысячный раз, только глубже залезь. На время забудь, что ты на земле не один. Просто послушай себя, вспомни обо всех своих планах, обо всех мечтах, о том, что ты чувствуешь, о том, чем ты дышишь. И пойми, что все это – оно до сих пор рядом с тобой, до сих пор тебя ждет. А ты просто позволил себе, черт возьми, сдаться! Я не имею права тебя обвинять, как не имеет его и никто другой в твоем окружении. Но просто представь… отбрось свою вину и представь: ты же самого себя предаешь и ради чего, прости? Ради того, что уже никогда и ничем не изменишь. Тэхену хочется выгнать его прямо сейчас. Накричать, обозвать как-нибудь, выместить всю свою злобу, только вот… только вот он вдруг неожиданно понимает, что злится не на Юнги, а на себя. И не из-за того, что обычно точит, а по другой совершенно причине. Это не вина, это слабость, это его неспособность сопротивляться себе же. Немощность. – Замолчи, – и поэтому Тэхен не кричит, а еле слышно, жалобно просит. – Перестань. Он запрокидывает голову назад на подушку, а перед глазами все становится мутное. Через секунду горячие слезы уже катятся с двух сторон прямо к вискам, а затем в уши. – Ты их не вернешь, – качает Юнги головой, голос делая мягче. Снова губы кусает, и как ему их только не жалко… – Как и я свою семью никогда не верну. Отпусти их Тэхен, живи дальше. Для них тоже живи. За троих живи. Ты не должен позволить себе умирать – пойми, это самое легкое… В нашей жизни «легче» никогда не значит «лучше». И зря ты пытаешься всех от себя оттолкнуть, знаешь же? Хотя ладно, хрен с ними, подумай лучше о себе и о собственном будущем. – Заканчивает говорить и руку протягивает, улыбаясь так, что не пожать ее Тэ просто не может. Ладонь у Юнги холодная, но сжимает тэхенову крепко, так, как с ним сейчас никто не решается обращаться. Встает с кресла и прежде чем навостриться на выход, бросает: – милый скетчбук. – Эм… спасибо, – Тэхен, как будто от Юнги заразился, кусает себя за губу, смотрит на парня, что уже закрывает за собой палатную дверь, а потом кидает взгляд на скетчбук. Снова тот в руки берет, как до этого уже множество раз. Но не открывает, просто смотрит не на него даже, а сквозь. Чувствует шероховатую структуру обложки, что от частого использования много где стерлась. Ни о чем не думает… и одновременно думает обо всем… Впервые позволяет себе подумать обо всем, что за пределами стен так отчаянно старался оставить. Думает о родителях, которые уже все пороги палаты отбили, хоть вечно тонут в делах. О Чимине, который каждый день старается прийти в промежутке между парами и танцевальной практикой, который матерится сквозь зубы, кормя его сам, а потом позволяет молчать, сколько душе влезет, но не уходит. О Чонгуке думает, который снова приходил этой ночью – он знает, специально не спал – сидел рядом, в этом самом кресле, тихо и ничего не говоря. Тэ пытался не шевелиться лишний раз, даже еле дышал… и, наверное, себя этим все-таки выдал, потому что в какой-то момент Чонгук подался вперед, коснулся руки и ту осторожно в своей сжал, принялся пальцами гладить, не убирал, пока не почувствовал, что Тэ расслабился. И оба они так и провели всю ночь в тишине, пока не настало время утреннего обхода. Тогда ночной гость встал и покинул палату, будто в ней никого не было, кроме Тэхена. А у Тэхена, как только дверь беззвучно закрылась, сердце так сильно ускорило ритм, что напугало заглянувшую к нему медсестру. Пришлось врать, что приснился кошмар. Думает о брате и сестре… и в голове слышится голос Юнги, настойчиво говорящий ему: «Для них тоже живи». И не может перестать его слышать, как ни пытается. Думает о себе… о своих мечтах, планах, желаниях, чувствах… и понимает, что впервые, кажется, за все эти месяцы не ощущает запаха крови. И вина где-то осталась на время придавлена множеством всего остального, что один странный грубый, сопливый мальчишка на него вывалил.

***

Юнги, выйдя из тэхеновой палаты, переводит дух и обнимает себя за плечи обеими руками. Вроде бы, все правильно сказал… Он, конечно, не считает себя пупом земли и понимает, что от одних его слов мнение Тэхена поменяться не сможет ни в коем случае – они ж, блять, не в сказке, в конце-то концов – но надеется, что заставит того хоть немного подумать своей головой. Хоть что-то Тэхена, да кольнет, пустит небольшую трещину, а после – все решит время. Может быть, все закончится хорошо… можно ему хотя бы иногда понадеяться на лучшее? Аксель, наверное, надерет ему жопу, когда он приедет в офис сегодня с таким опозданием, но пофигу. Раз Хосок вышел из строя, прицел Юнги переместился на жертву, хоть и не такую крупную, как босс всея корпорации, но на ту, что тоже в состоянии повеселить. Секретарь был забавным… особенно когда злился и начинал материть Юнги на своем родном французском, и не то что бы Юнги хорошо знал этот язык, но… матерные слова он в свое время ответственно выучил. И пригодилось же! Он просто на минутку заглянет узнать, как там Хо. Может, удастся поржать над его опухшим спросонья лицом… А потом – в офис, железно!.. Но палата Хосока встречает его пустотой. Он окидывает ее ничего не понимающим взглядом, решает, что целый мужик не мог просто так испариться, и, развернувшись кругом, спешит в приемную, чтобы понять, кто за нахер. Там ему объясняют, что Господина Чона этим утром как раз выписали. – Он покинул больницу буквально пятнадцать минут назад, – говорит молодая медсестра за прозрачной перегородкой, разводя руками. Юнги остается только вздохнуть и, поблагодарив ее, отвалить и не мешать заниматься делами. Свалил, значит. И ничего ему не сказал. Ну конечно, зачем… Они ведь с Юнги друг другу никто, он Хосоку не друг, как Намджун, даже хотя бы не секретарша и уж тем более не как этот, как его… Ричард. Хотя о последнем он зря подумал, он тут вообще не при чем! Только все равно бесит… И у Юнги возникает желание вообще сегодня никуда не идти. Он заслужил, у него, вообще-то, из-за постоянных визитов в больницу скопилась приличная такая переработка! А ведь там ничего личного – просто бизнес! Он вполне себе заслужил один дополнительный выходной. И самостоятельно сам себе его разрешит, так уж и быть, ведь не маленький. Юнги все еще пыжится, бойко шагая в сторону метро. Мороз кусает его за надутые щеки. Сейчас только заскочит к Сокджину, пока в кофейне выпечка еще свежая, а потом, может быть, наведет в квартире уборку, раз у него сегодня такое боевое настроение… И нет, не сдался ему вообще ни с какого перепугу никакой Чон Хосок!

***

– Ты не представляешь, как я задолбался за эти полторы недели в четырех стенах, – Хосок глубоко и не без наслаждения вдыхает в себя свежий воздух, что холодом сковывает все вплоть до самого мозга. Намджун рядом с ним стоит не довольный ни капли, нахохлившись, словно воробей. – Знаешь, для человека, который не так давно словил пулю в неудавшемся покушении, ты слишком любишь открытые пространства, – бормочет он, пока взгляд мужчины нет-нет, да скользит беспокойно вокруг по крышам соседних зданий. – Да брось, никто не знал, что я решу выписаться именно сегодня. К тому же, вряд ли кто-то соберется выслеживать нас на чертовой крыше компании. – Ну да, все ж уверены, что мы оба – серьезные взрослые мужчины, а не пара идиотов, которым приспичило… вниз на прохожих поплевать, не знаю… ты так и не сказал, что мы тут делаем. – Дышим воздухом, – улыбается Чон. – Ты разве не слышал, что это полезно? – Полезно проводить в больнице весь период реабилитации: вот, о чем я слышал, – Намджун закатывает глаза. – Но ты, видимо, нет. – Врачи что-то упоминали об этом, но знаешь, кажется, я стал плохо понимать по-корейски, – Хосок посмеивается себе, пялясь вниз на прохожих. – Расслабься, мам, я буду себя хорошо вести. А если что, всегда можешь оставить меня без сладкого. – Напомни, зачем я вообще связался с тобой? – бурчит недовольный Намджун. – Потому что я твой единственный близкий друг, – тут же отвечает ему Чон, как ни в чем не бывало, и глядит на него. – Как и ты – мой. Второе, думаю, ты теперь не подвергнешь сомнениям, помня о том, что я тут как бы за тебя словил пулю. Кстати об этом, – он меняется в лице, становясь полностью серьезным, – что полиция говорит? – Говорит, что, скорее всего, работала какая-то южная банда. Их в гетто дохрена, есть мелкие и несерьезные, что торгуют паленой наркотой, на них полиция особенно любит облавы устраивать, чтобы показать свою работу. Но есть более крупные, серьезные, и тут их копы уже не трогают – ссут кипятком от одного вида кого-то с верхушки. Там дела уже другие – не только с наркотиками, но и с оружием, шлюхами… Кроме товара, им заказывают и людей. Стоит дорого: оттого, что риск велик, да и возни много. Но, как видишь. – А заказ, к слову, так и остался не выполнен, – замечает Хосок. – А за невыполнением заказа в установленный срок, как ты знаешь, капает неустойка. Думаю, ты, как финансовый директор, прекрасно способен это понять. – Именно поэтому я и говорю, Хосок – пойдем нахуй с этой чертовой крыши, – снова пытается его образумить Ким и снова поражение терпит, к глубокому своему сожалению. – Еще на пять минут свои булки сожми, – отмахивается Хосок, – я не хочу светиться в офисе, поэтому мы и здесь. Пусть все продолжают думать, что я в больнице, как и положено, восстанавливаюсь. Поработаю пока из дома. Все крупные сделки пускай сначала через меня, передавать будешь через Акселя или Юнги. – Опять этот мелкий? – не сдержавшись, замечает Намджун. Слишком уж часто он стал в их с Хосоком разговорах всплывать. – Он неглупый, – ничуть не смущаясь, говорит Чон, – и я хочу ему верить. – Неглупый, – соглашается Джун с первым хосоковым утверждением, – поэтому верить не стоит. – Он всего лишь мальчишка. – Я-то помню об этом, – Намджун вдруг улыбается как-то странно, прежде чем добавляет: – а ты? Хосок щурится, чувствуя, как разговор соскальзывает в то русло, что ему не понравится. И поэтому не утруждается его продолжать, предпочтя друга (очень по-взрослому) игнорировать. Снова начинает наблюдать за тем, что происходит внизу, смотрит, как маленькие точки-пешеходы снуют по улице и как по светофорам медленно ползут машины. По привычке смотрит на кофейню, думает о том, что неплохо было бы перед отъездом захватить кофе… и вдруг замечает знакомую белую точку у входа в нее. Белая шапка и такие же белые волосы скрываются в помещении, а у Хосока внутри что-то, не переставая, щекочет. – Мне пора, – выходит нетерпеливо, он хотел по-другому. – Как скажешь, директор, – вздыхает Намджун. – Навестить тебя вечером? – Не утруждайся, ты и так это делал все время, пока я находился в больнице. Пойди, что ли, куда-нибудь, с кем-нибудь, может, расслабься… – Завтра пятница, – фыркает Джун. – Хочешь, чтобы с утра на работе я удавился? – Ну так устрой себе выходной, – предлагает Хосок. – Воспользуйся тем, что ублюдок-босс еще нескоро появится в офисе. А то ведь потом сам станешь им и уже так делать не сможешь. – Он хлопает его по плечу напоследок, прежде чем разминуться. Намджун выходит на своем этаже, а Хосок едет дальше и выходит на нулевом, где расположена парковка, чтобы затем торопливо пошагать к кофейне. Он уже хочет зайти, когда дверь той открывается, выпуская на улицу Юнги, который что-то с довольным видом дожевывает, смешно дуя щеки, как бурундук. Он отряхивает руки друг о друга, избавляясь от крошек, шмыгает носом, а потом поднимает взгляд выше… Смотрит аккурат на Хосока, а тот стоит и, как идиот, ему улыбается… и знаете, он бы опомнился, взял бы себя в руки обязательно… если бы в следующее мгновение на него не налетели, чуть не сбивая с ног своими объятиями. – Ты в порядке! – хохочет Юнги, а потом закашливается, потому что еда пошла не в то горло. А Хосок ошарашен. И еще плечо у него из-за внезапного нападения этой мартышки начинает нещадно болеть, но он даже не морщится – это все, видимо, состояние шока. Сам парень тоже довольно быстро осознает, что сделал, и отстраняется так же резко, как налетел на беднягу, в глаза не смотрит, а щеки у него краснеют стремительно. – Я не знал, что тебя сегодня выписывают, – говорит уже более собранно. – Надоело без дела в больнице сидеть, – отвечает Хосок. – Никто не знал, даже я это решил внезапно. Поспорил с врачами и свалил оттуда, как только смог. Вот и вся история. – И что, теперь все будет по-старому? – Смотря что ты под этим имеешь в виду, – Чону снова хочется вдруг улыбаться. – Собрался по-старому у меня на нервах играть? Или по-старому не слушаться, когда я тебе советую что-то хорошее? Или кошелек у меня стащить хочешь? – Еще чего вспомнишь? – тут же шипит злым котенком Юнги. – О, ты не сомневайся, у меня список длинный… – По-старому – значит вместе работать, – бормочет мальчишка, сводя на переносице темные брови. – А ты хочешь? – Нет, я просто так спрашиваю. Сплю и вижу, когда ты оборвешь мои мучения. – Ну, тогда мне не остается ничего другого, как снова не оправдать твоих ожиданий, – довольно вздыхает Чон, а затем добавляет: – пошли со мной. – Куда это? – Юнги прищуривается подозрительно. – В лес. Расчленю тебя там, раскидаю по пакетам и поминай, как звали. – Ничего другого я и не ожидал, – вздыхает Юнги, но следом за Хосоком все равно увязывается. Чон ловит им такси, потому что к компании его привез Джун, а сам водить со своим плечом он пока не может, садится в салон рядом с Юнги и, немного подумав, называет адрес. Все это спонтанно, и ехать туда, куда они едут, тем более вдвоем, Хосок не планировал, но, когда встретил сегодня этого мальчишку, в мозгу что-то щелкнуло. «Сегодня», – себе обещает Хосок, – «Это просто на один день, просто на сегодня. А потом все правда будет по-старому». Вот только пока не осознает, что этот торг с самим собой уже заранее проигрышный, ведь, как известно: чем больше мы получаем, тем больше нам потом хочется…