Юг/Север

Их дорога не оказывается долгой. Вернее, она недостаточно долгая, чтобы обоим мысли на место поставить, разбросанные неожиданной встречей и теми последствиями, что в каждом она вызвала. В салоне такси – тишина. Хосок на своего стажера даже не смотрел – пялился вместо этого в окно. Думал… о многом думал, если честно. И больше всего остального думал о том, что чертовски запутался. Во всем. Хотя, казалось бы, полторы недели кукования в больнице – чем не повод, чтобы пораскинуть мозгами? Хосок не знает, ему, кажется, не хватило даже такого количества времени, потому что дни шли, проходя мимо, а мыслей в голове между собой путалось все больше и больше. И в каждой из них, с какого-то перепугу, кое-что возникало необратимой константой… кое-кто, если уж точнее. Кое-кто мелкий, наглый, белобрысый, с острыми коленками и любопытными глазами. Кое-кто, кто каждый день появлялся на пороге с покрасневшими от мороза щеками. Улыбался, принимаясь рассказывать, как идут дела в офисе, что он за весь день сделал, и как Аксель снова чуть его не прибил за очередной стеб в сторону секретаря. А мог и не говорить ничего, просто занимал свое уже привычное место на диване, забираясь туда с ногами, как цыпленок на жердочку, доставал из кармана на джинсах блокнот и подолгу что-то там строчил себе, забавно хмурясь. Беспокоился о его состоянии, даже пару раз поругался зачем-то с врачами, потому что что-то в них ему не понравилось, а Хосок на это лишь улыбался, не зная, что еще делать с непонятной чужой заботой. Непонятной – потому что от нее по-странному заходилось сердце, в груди ощутимо толкаясь, как будто куда-то спешило. А потом под вечер Юнги уходил, забирая с собой последние солнечные лучи минувшего дня. Становилось холодно и пусто. И неуютно тихо без постороннего, еще не поломавшегося с возрастом, но вечно хриплого голоса. И даже когда затем ему звонил Ричард справиться о самочувствии, и тишина в палате нарушалась их разговором, было все равно не то. И беседа с партнером Хосока больше не трогала так, как когда-то раньше. Ричарду вообще этот город не нравился. Ему, говорящему на четырех языках и привыкшему везде себя чувствовать, как рыба в воде, в стране с незнакомой речью было некомфортно и боязно, так что чаще всего тот предпочитал сидеть в номере, где еще пару месяцев назад обосновался Хосок. Работал оттуда удаленно и периодически звонил ему. Зачем тогда вообще приезжал, спрашивается? По какому-то глупому порыву? Жалеет ли? Когда планирует возвращаться? Хосок с усилием подавил вздох: во-первых, потому что плечо от этого могло снова заболеть, а во-вторых, потому что не хотел давать повода находящемуся рядом Юнги пристать с ненужными вопросами. Ну не станет же он рассказывать мальчишке о проблемах со своим парнем, в конце концов!.. Беря во внимание даже, что тот косвенно к ним причастен. Машина плавно остановилась у указанного адреса, и Хосок, расплатившись, кивнул Юнги на выход перед тем, как выбрался сам. – Ого, – выдохнул Мин, взглядом обводя фасад особняка, перед воротами которого они теперь оба стояли. – Решил к какому-то богатому хрычу в гости заскочить? А меня тогда зачем притащил? – За компанию, – хмыкнул Хосок, щурясь от солнца, что как раз выглянуло из-за крыши особняка и теперь светило в лицо. – Ты бы хоть предупредил, а то я, когда сегодня одевался, как-то, знаешь, не рассчитывал оказаться на Каннаме. – Не переживай, – Чон отмахнулся от парня, устало размял шею, а потом твердым шагом двинулся к воротам, которые, как по волшебству, тут же начали разъезжаться в разные стороны, пропуская их на территорию. – Хозяин возмущаться не станет. Юнги шел, слегка отставая, потому что не знал, куда, собственно, идти, и к тому же, дорогую обстановку вокруг разглядывать было интересно, пусть даже белая снежная крошка укрыла собой газоны и живые изгороди, а скульптуры на зиму были спрятаны в коробы. Хосок был даже рад, что мальчишка в этот момент не может видеть его лица, потому что то недовольно скривилось. Внутри истерично вопила гордость, его, между прочим, голосом, которым несколько лет назад он в сердцах обещал родному отцу, что и ноги его больше в этом месте не будет. Но… никогда не говори «никогда», верно? Двери им распахнул старый отцовский дворецкий. – Господин Чон, разрешите поприветствовать вас. Хосок, сделавший над собой усилие, чтобы не содрогнуться, когда переступал порог, остановился в прихожей. Юнги замер там же за его спиной, с удивлением уставившись на престарелого мужчину в строгом черном костюме. – Менсу, потрудись, чтобы до нашего отъезда никто из прислуги не попадался мне на глаза, – отдал распоряжение Чон и после того, как получил согласие, направился дальше, указывая Юнги следовать за собой. – То есть, когда ты говорил о том, что хозяин возмущаться не станет… – Я имел в виду себя, – ухмыльнулся Хосок, наблюдая, как парень осматривает все кругом, и немного от этого успокаиваясь. На Юнги было смотреть гораздо интереснее, чем на обстановку, тем более, за годы хосокова отсутствия мало что в особняке существенным образом изменилось – отец не очень любил перемены. – Особняк принадлежал твоему отцу? – догадался Юнги, и Чон тут же кивнул ему. – Думаю выставить его на продажу, когда будет время. – То есть сам здесь не живешь? – снова кивок. – И почему? – Ну, ты у нас догадливый, – непринужденно сказал Хосок, – так что сможешь, я думаю, сопоставить факты и сделать правильные выводы. Немного помолчав, Юнги хмыкнул. Они тем временем успели пересечь гостиную и теперь шли дальше по коридору, где в целях экономии большинство светильников было выключено. Мягкий профиль мальчишки оставался слабо подсвечен и из-за бледности кожи казался мужчине призрачным. – Зачем тогда привез меня сюда? – Не знаю, – Хосок все же вздохнул и тут же поморщился от боли в плече. – Не хочу пока появляться в офисе, пусть остальные думают, что я до сих пор прохожу реабилитацию. – Мог бы поехать к себе в отель, – не унимался Юнги. Видимо, заинтересовался внезапным хосоковым порывом, а если тот был в чем-то заинтересован, то его и за уши было не оттащить, к сожалению. – Не мог бы, – недовольно пробормотал Хосок. – Почему это? – Господи! – Чон не выдержал и раздраженно уставился на мальчишку, который от внезапного эмоционального взрыва мелко вздрогнул. – Да что ты прицепился ко мне, как клещ? Ну захотелось мне съездить сюда с тобой, просто так! Что я, по-твоему, не могу?! – Вот это да, – цокнул Юнги, – снова тебя выбесил, а ведь на этот раз даже не старался. – Ага, все совершенствуешь свои навыки, – закатив глаза, мужчина распахнул перед ними одну из массивных деревянных дверей, – входи. Кабинет отца был просторным, наполненным воздухом и светом, что достигалось обилием прозрачных стеклянных элементов: столешницы, книжные стеллажи, окно, полностью занимающее одну из стен… Современно и не загружено лишними элементами декора, чтобы ничего не давило, вмешиваясь в рабочий процесс. Отец, хоть и был любителем классики и приверженцем старых идей, прогресс приветствовал и не гнушался брать в оборот что-то современное, пришедшееся ему по вкусу. – Значит, будем работать здесь? – А ты думал, я тебя в парк аттракционов везу? – изогнул бровь Хосок. – Обойдешься. Но ты мне и правда здесь нужен. Не помешает помощь от того, кто не заинтересован в том, чтобы… – Снова пустить в тебя пулю? – заканчивает Юнги за него мысль, и Чон хмыкает, соглашаясь. Как раз об этом он и хотел сказать, пусть и слегка в другой манере. – И что мне делать? – Аксель скоро должен будет привезти мне кое-какие документы и рабочий ноутбук, а пока… – Мужчина обошел стол, останавливаясь напротив отцовского компьютера и придирчиво рассматривая обстановку с нового угла. Взгляд споткнулся о фоторамку, стоящую на столе рядом с монитором. С фотографии в ней всем лучезарно улыбался двадцатипятилетний Хосок. Как к отцу попала эта фотография, Чон понятия не имел, но вид ее оставил на душе непонятный осадок. Отбросив ненужные эмоции в сторону, он запустил компьютер, одновременно с этим начиная бормотать себе под нос: – Отец был далеко не дурак. И раз так, значит, мог найти управу на каждого, кто имел какое-либо отношение к его компании. Члены совета директоров подчинялись ему и не прекословили, и это говорит нам о том, что у него и на них что-то, скорей всего, было. Нам нужно найти это «что-то», и тогда всем будет счастье. – Больница сделала из тебя оптимиста. Хосок приподнял взгляд от загорающегося монитора на Юнги, который уже успел скинуть с себя куртку на стоящий у стены диван и теперь разглядывал импрессионистские полотна, составляющие единую композицию на стене. А сам Хосок на мальчишку так засмотрелся, что и не заметил, как немного завис, позабыв, что намеревался ответить. И снова мысли его начали путаться, но из-за близости их виновника еще и с удвоенной силой. Как здорово… напомните-ка Хосоку, зачем он притащил этого паршивца с собой? Никакой от него помощи, только вечные муки… Впрочем, королева драмы в Хосоке затыкается, стоит ему зарыться в архив на компьютере. – Ахренеть, – выдыхает он, – здесь и впрямь информация буквально на каждого. Юнги, все еще без дела шатающийся по комнате, поворачивается к нему, но, пока не попросят, решает свой нос в чужие дела не совать, хоть ему и интересно, что там такое Чон успел откопать. Их покой нарушает дворецкий, который сообщает о прибытии секретаря, и Хосок отправляет Юнги забрать у Акселя все, что тот привез. Парень слушается, и когда возвращается обратно, принимается разбирать переданные ему документы, занося их в базу данных ноутбука. Юнги понимает, что они делают, как понимает, что безопасностью от их дел и не пахнет – на Намджуна из-за попыток перенять контрольный пакет акций кампании было совершенно покушение, которое отправило Хосока на больничную койку, и это уже ни черта не шутки! Кто-то за их спинами играет грязно и, скорее всего, готов эту игру продолжить, раз первая попытка едва ли увенчалась успехом… Почему же тогда он все равно еще здесь? Все равно продолжает оказывать свою помощь, даже не являясь Хосоку или Намджуну хоть кем-то? Он никто, просто школьник, сопливый мальчишка… сообразительный, но в их мире этого крайне мало, чтобы что-то стоящее из себя представлять, к черту розовые очки… К черту, но все равно итог тот же – Юнги там, где он есть, делает то, что делает. Рискует не пойми зачем, непонятно на что надеясь… А действительно, на что он надеется? Он запутался так сильно, потерялся в собственных желаниях и даже думать о них теперь почему-то боится. Все его действия лишены всякой логики: каждый его поход в больницу, каждое слово, сказанное за это время Хосоку, каждая улыбка, каждое согласие на то, чтобы продолжать с ним работу, вся его помощь ему… все это. Просто. Глупо. И все это им до сих пор продолжатся, потому что Юнги не может остановиться. – Ты почему такой хмурый? – спрашивает его через какое-то время Хосок, выводя из размышлений. Юнги поднимает на него голову, отрываясь от ноута и моргая: глаза болят из-за долгой работы. Мужчина все еще смотрит на него, будто о собственных делах на время позабыл. – Х-Хмурый? – Юнги растерян немного, потому что не знает, что можно было бы Хосоку ответить такого, что сошло бы за объяснение. Не раскрывать же тому все как на духу. – Да, хмурый, – кивает Чон и тоже начинает вдруг хмуриться. – Обычно улыбаешься, как придурок укуренный, народ в офисе пугаешь, а сегодня-то с тобой что? Юнги пожимает плечами и расплывается в привычной наглой усмешке. – Что, так нравится наблюдать за мной? – Очень, – подхватывает Хосок, тут же состраивая кислую мину, – вечность бы глаз с тебя не сводил. – Я так и подумал, по-другому и не объяснишь все, что с нами происходит. – Ну, вот ты и узнал мою тайну, – Хосок, возвращает взгляд на монитор, но улыбка не покидает его лица, а Юнги мысленно переводит дух, довольный, что сумел увести тему в безобидное русло. Через какое-то время у Хосока начинает звонить телефон, и Юнги, к сожалению, узнает рингтон, и потому сдерживается, чтобы его не передернуло. Ему почему-то парень Чона как не нравился, так и продолжает это делать, как бы он себя ни заверял в том, что чужие отношения его вообще никак не должны волновать. Лондонская цаца бесит все равно одним своим упоминанием. – Я слушаю, – между тем отвечает Хосок, приняв звонок и откинувшись в кресле. Юнги, снова отвлекшийся на свои думы, усиленно делает вид, что что-то печатает, бесцельно стуча по клавиатуре и попрекая себя тем, что бессовестно подслушивает английскую речь. – Потому что мне нужно работать, Ричард, – мужчина устало вздыхает и принимается тереть глаза, за чем Юнги исподтишка наблюдает. – Это было срочно… Нет, не мог. Мне понадобился компьютер отца. – Хосок резко откидывается в кресле, встречаясь взглядом с Юнги. – Нет, не стоит приезжать. У меня много работы. Увидимся завтра. Юнги после его слов зачем-то тихо выдыхает, и напряженные мышцы в его теле расслабляются. Он чувствует себя крайне странно, будто они с Хосоком здесь творят что-то незаконное, и это заставляет ощущать себя не в своей шкуре. Впервые Юнги так некомфортно рядом с Хосоком. Тем временем мужчина уже закончил телефонный разговор и отложил смартфон в сторону, что-то недовольно бормоча себе под нос. – Ты не сказал ему, что выписался? – эти слова у Юнги как-то сами вырвались, и удержать он их, к собственному стыду, не смог. – Забыл, – ответил Хосок глухо, задумчиво уставившись на заснувший экран компьютера. – Ричард, он… иногда это все утомительно. – Ты про… эм… отношения с ним? Хосок переводит взгляд на него, смотрит какое-то время так же задумчиво, а затем вдруг улыбается. – Решил семейным психологом заделаться? Не знал я, что ты и в этом спец. – Ага, чтобы было чем заняться на досуге. – И тебя не напрягает? – Что именно меня должно напрягать? – Отношения двух мужчин, – взгляд Хосока становится более цепким, пристальным. Он по привычке им впивается в лицо парня, готовый считать любую отрицательную эмоцию, если та возникнет. Но подобного не наблюдается. Юнги все еще спокоен и единственное, что делает – пожимает плечами. – Да как-то не очень. Мужчина, женщина – это просто твой выбор, не так ли? Хосок хмыкает, удовлетворенный ответом, что получил, и вдруг слышит вслед за ним еще кое-что – у Юнги на весь кабинет начинает бурчать в животе. Парень вздрагивает, обхватывает живот руками, а Хосок смотрит в окно, с удивлением замечая, что уже поздно, и солнце успело полностью скрыться за горизонтом. – Хочу чего-нибудь вредного, – произносит он, – больничная еда свела меня с ума. Как насчет чего-нибудь заказать? – У тебя прислуги целый дом, а ты хочешь заказать доставку? – переспрашивает Юнги с явно читаемым скепсисом. – Да, именно так, – кивает Хосок и приподнимается из-за стола, – Уже поздно. Давай поедим, и я скажу водителю отвезти тебя домой. Юнги соглашается и покидает кабинет вслед за мужчиной, который ведет их обоих в гостиную.

***

– Чего ты так смотришь? – Хосок не может отказать себе и тихо посмеивается, наблюдая за Юнги, который устроился в глубоком кресле, как только они вошли в гостиную. Мальчишка, если можно так сказать, слегка удивлен, рассматривая бумажные коробочки из доставки, только что расставленные дворецким на журнальном столике. – Это острая курица, – озвучивает очевидное, заставляя мужчину фыркнуть. – А ты чего ожидал? Стейка с кровью и вина возрастом вдвое старше тебя? – Может быть, – хмыкает мальчишка, наконец поднимая на Чона свой взгляд, – я не знаю, что там в меню доставки для снобов. – По-твоему, снобы не могут любить курицу? – Хосок тянется к одной из коробок, двигая ее к парню, и затем берет в руки вторую, забирая к себе на колени. – Говорил же, что хочу вредной пищи. Надо же чем-то себя иногда травить. – Пули в плечо тебе мало, – бормочет Юнги, но тоже берет себе коробочку, тут же надкусывая сочное куриное бедро в ярко-оранжевой панировке. Он голоден, а курица, пусть и правда вредная, неплоха. Да и что там – он подросток, в его годы только таким и питаться. Хосок щелкает пультом от телевизора, включая какую-то передачу для фона, и осторожно откидывается на спинку дивана так, чтобы не трогать плечо. Утром ему снова ехать в больницу, чтобы врач осмотрел ранение и сделал новую перевязку. Заживать плечу еще долго, и то постоянно болит, язвительно напоминая, что прерывать реабилитацию было откровенно херовой идеей, но терять еще больше времени Чон просто не мог. Дело было уже даже не в желании как можно скорее свалить из ненавистной Кореи. Хосок не мог снова подвергнуть опасности близких ему людей, кто бы то ни был, и отдать компанию, что с колен подняла его семья – тоже. Сделает так и в своих же глазах окажется трусом. Сделает так и никогда себе это не сможет простить. «Юг» не попадет в руки недостойного человека, такое случится только через хосоков труп… Что очень даже может случиться, как показывает недавняя практика, потому стоит шевелиться. «Юг» – это деньги. Баснословные, такие, что своим количеством обычного человека со стопроцентной вероятностью могут свести с ума. Это власть, которая распространяется далеко за пределы компании, города и даже страны. Конкурировать с ней может лишь одна-единственная корпорация – вот, насколько сильно детище отца. Если такое к рукам приберет не тот человек, не миновать катастрофы. Хосок просто не имеет права этого допустить. Возможно, все эти мысли в нем диктует извращенное благородство или не до конца стихнувший юношеский максимализм… но это ни в коем случае не жадность и не жажда наживы, нет. Ему и с теми деньгами, что приносит собственное дело в Европе, жилось и до сих пор живется неплохо. Бизнес отца, хоть когда-то и кормил его, за годы размолвок превратился для Хосока не в способ получения дохода, а в настоящее бремя. Он знал, что отец, наблюдая за ним с Небес, если те существуют, все так же недовольно кривит свои губы. Хосок мог сидеть в его кресле сейчас, но понимал, что родной человек не хотел бы его в нем увидеть. Странно, что так и не успел переписать завещание, доверив компанию кому-то другому. Намджуну, например, у них с ним отношения всегда были, если можно сказать, доверительные. Мечтал ли когда-либо отец вместо Хосока иметь другого сына, к примеру, того же Намджуна?.. Менее строптивого, не такого вспыльчивого и упрямого, словно осел. Да, возможно, хотел бы… Возможно, Хосоку до сих пор тяжело это принимать. Мужчина уходит в свои мысли полностью, погружаясь в те с головой, и потому испуганно вздрагивает, когда в него прилетает кусочком белого мяса. Он переводит на Юнги ошарашенный взгляд, не в состоянии принять то, что он сделал. – Поправь меня, если я ошибаюсь, но ты только что кинул в меня этим чертовым цыпленком? – шелестит Чон. На штанине его дорогих брюк тем временем расплывается жирное масляное пятно. Юнги копошится в своем кресле, сверкая на него черными глазами. – А ты отвечай, когда я с тобой разговариваю, – хмыкает он. – Я тебе не клоун, чтоб тебя развлекать, – фыркает Хосок, брезгливо скидывая с себя кусочки курицы. – Что за манеры… – Ну простите, какой есть. Не каждому, знаешь ли, дворецкий в детстве подтирал задницу. – А мне как будто подтирал, – Хосок закатывает глаза. – У меня для этого няня была. Юнги качает головой на откровенное хвастовство и откладывает пустую коробку, чтобы затем свободными руками обхватить коленки. Снова принимается осматривать комнату, которая с приходом темноты изменилась: оттенки стали глубже, тени, скрывая одно, выделяли теперь совершенно другое. Ровный профиль мужчины, сидящего на диване, был подсвечен холодным светом, идущим от работающей плазмы. Его белая рубашка по прошествии дня немного смялась, и складки в полутьме казались глубокими шрамами на теле. Хосок будто растворился в этом зимнем вечере. Но глаза мужчины выделялись ярко, остро ранили без ножа, когда неожиданно уцепились за Юнги. Мальчишка вдруг почувствовал удушье в этой более чем просторной комнате. – Почему ты так смотришь, Хо? – Хо? Юнги прикусил нижнюю губу, мысленно ругая себя. Он не знал, что такое у него сегодня с языком… и с мозгами. – Ты против? Прости, я не знаю, почему… – Ты стал называть меня так с момента, как я оказался в больнице, – заметил мужчина. Вид у него все еще был расслабленным, и потому Юнги немного успокоился, слушая ровный голос. – Почему? – Я… это… – Парень покачал головой, чувствуя, как от смущения начинают покалывать щеки. – Мне просто понравилось. Так тебя называть. Однажды само как-то вырвалось, и я, кажется, привык к этому. Я знаю, это не очень вежливо – коверкать имена и вообще, ты намного меня старше, но… я говорю так не потому, что хочу сделать что-то обидное. Называть тебя так – это… приятно. У Хосока с каждым произнесенным мальчишкой словом в ушах начинает все сильней шуметь пульс. Во рту сохнет, и он тянется к графину с водой, что стоит на столике. – Приятно, – повторяет он и замечает, как мальчишка лицом утыкается в обивку на спинке кресла. Кажется, они оба становятся смущены разговором. Но ладно Юнги, а Хосок что? Ему давно уже третий десяток идет, так с чего столько робости?.. Но та не отпускает, упрямая, мужчину держит, крепко вцепилась и заставляет прочувствовать себя основательно. Вот незадача. – Хорошо, если хочешь, можешь дальше меня так называть. Это нормально, да и от корейских обращений я успел сильно отвыкнуть, поэтому… Юнги отлипает от кресла и меняется в лице, немного смещается, чтобы полулежать, улыбается как-то лениво и немного сонно. Хосок снова наблюдает за ним. Понимает, что в голове к мальчишке еще тысячи вопросов зреют и ждут не дождутся своего часа. Некоторые довольно просты, а некоторые пугают и самого мужчину повергают в дрожь. Эти вопросы – странные, они продиктованы не разумом, потому что не поддаются логике. Они сложнее, непонятнее, но ответы на них узнать до безумия сильно хочется. Так, что приходится язык себе прикусить в надежде, что боль отрезвит. – Могу я кое-что узнать? – вдруг снова заговаривает Юнги, и тогда Чон приподнимает брови, говоря тем самым, что слушает. – Как долго еще я буду оставаться рядом с тобой? – А сколько бы ты хотел? – вопрос мужчины получается едва ли различимым, теряясь в разговорах по телевизору. Юнги тянется к пульту и отключает звук, прежде чем ответить. Тоже очень тихо: – Не знаю. – Прячет взгляд, так и не отнимая тот от кнопок на пульте. – Хочешь обратно? – Хосоку необходимо знать. Одно дело, что поначалу это все носило характер идиотской шутки, но совершенно другое – когда с приобретенными проблемами вокруг Хосока становится опасно. Если Юнги хочет уйти, Чон не вправе его держать. Мальчишка все так же не поднимает головы. – Посмотри на меня, Юнги, – просит мягко, и когда его просьбу выполняют, так же мягко повторяет вопрос: – Тебе хотелось бы снова ходить в школу и больше не работать со мной? Если да, то я не стану тебя останавливать. – Нет, – ответ Юнги на удивление твердый. Чон выдыхает, запоздало осознавая, что задерживал дыхание, пока ждал от младшего ответа. – Тогда оставайся столько, сколько захочешь, – предлагает Хосок, и взгляд парня делается растерянным. – Я серьезно. Работай на меня. Я уверен, что ты хоть сейчас можешь сдать выпускные экзамены экстерном, это позволит мне нанять тебя официально и платить зарплату. Что скажешь? Юнги какое-то время молчит. Молчит, пока взгляд его не становится на порядок глубже, а брови не сходятся на переносице. – Зачем тебе это? Он и раньше задавал ему подобный вопрос. Казалось бы, очень простой – всего каких-то три коротеньких слова, но за ними столько всего, обоим непонятного, что что тогда, что сейчас – хочется вскрыться. В голове у Хосока вместо ответа роятся тысячи слов, а иногда даже и не слов – ощущений. От которых дыхание замирает в груди, и голова кружится. Он так устал от этого… – Потому что я хочу видеть тебя рядом с собой, – отвечает он. Просто. Каков вопрос, таков и ответ. Простой, но тоже в себе таящий черт знает сколько всего. Простой, но тем не менее, его невозможно без подсказок прочесть. От него тоже в груди замирает дыхание, и тоже голова начинает кругом идти, будто они вдвоем в каком-то проклятом хороводе. Кружатся… друг на друга смотря. Все вокруг них размытое, но зрение сфокусированным остается на чужом лице, по которому гуляют вечерние тени. – А когда ты вернешься в свой Лондон? – Заберу с собой, если захочешь. А не захочешь – оставайся здесь, с Намджуном. Он против не будет. Юнги тихо дышит, его плечи едва заметно приподнимаются и опускаются, под водолазкой движется худая грудь. Взволнован. Они оба взволнованы. Но обстановка будто затягивает их в себя, будто во сне – как не пытайся спешить, как не пытайся двигаться, все равно движения будут выходить плавными, а мысли тянуться, будто жвачка. – Я никогда не оставлю свою семью, – произносит Юнги. – Как бы мне ни хотелось с тобой. Хосок понимает. Он молчит, принимая ответ. Мог бы следом спросить, правда ли мальчишке хотелось бы с ним, и если да, то из-за чего? Это деньги или, может, что-то другое, отличное?.. – Оставайся, – произносит Хосок, так и не повысив голоса. Он не разрешение дает, а просит Юнги, и тот ему кивает, слабо улыбаясь. – В этом мире не бывает так просто, – бормочет он, прикрывая глаза. – Я знаю, я… знаю. – Снова собираешься спорить со мной? – хмыкает Чон, но вдруг понимает, что ответа от мальчишки уже не дождется: тот успел задремать, незаметно за разговором свернувшись калачиком в кресле. На столе вдруг начинает вибрировать чужой телефон, и Хосок сам не знает, каким образом тот оказывается у него в руках. В голове мелькает только одна мысль: это может разбудить Юнги, и тогда придется отвезти его домой. А Чон, кажется, совсем не готов его возвращать. На экране тем временем высвечивается: «Глупый хен», и мужчина про себя усмехается. Никакого уважения к старшим. Кажется, лучше ему не знать, как он сам записан в телефоне мальчишки. Решая, что не стоит волновать старшего брата Юнги, Хосок принимает вызов. Все-таки, если того разозлить, он будет вполне в состоянии в следующий раз плюнуть в хосоков кофе.

***

– Сокджин-щи? – раздается из динамика незнакомый Чимину голос, и Пак хмурится, не понимая, что происходит. Почему вместо Юнги трубку взял другой человек, да еще и называет его Джином? – Это не Сокджин, – голос его становится низким. – Я Пак Чимин. А кто вы? Почему телефон моего друга оказался у вас? – Меня зовут Чон Хосок. – Внутри Чимина что-то надрывается. И хоть ногами он в этот момент стоит на твердой земле, кажется, что под ним пустота. И он начинает в нее проваливаться. С каждым следующим словом глубже на тысячу метров. – Юнги практикуется в моей компании. Он случайно заснул, но можете не волноваться. Я позабочусь о том, чтобы он был в порядке. Чимин знает, кто такой Чон Хосок. Чимин знает о практике. Чимин знает… он все понимает. Даже то, что пока не так понятно другим. Он горит от этого понимания. Горит ярко и с перспективой оставить от себя только угли. – Чимин-щи? – зовут его после затяжного молчания. – Я вас понял, – заторможено произносит Чимин, крепко зажмурившись. И, не найдя в себе силы закончить разговор, как подобает, сбрасывает звонок. Телефон падает на пол. Руки беспомощно хватаются за пустоту. И держат до следов-полумесяцев на мягких ладонях. Сердце стучит где-то в глотке, а в носу запах крови почему-то стоит. Чимина трясет. Трясет от того, с какой силой он пытается запретить себе думать. Но думает все равно, как и всегда слишком слабый и жалкий. Цепляется, как и все последнее время, за мысли о том, что следует довольствоваться малым и быть благодарным судьбе за возможность снова быть рядом с Юнги. Быть его лучшим другом. Но этого все еще мало. Это все еще убивает. Потому что одно дело виться вокруг младшего побитым щенком, заглядывая в глаза преданно и пряча свою никому не нужную и только всем мешающую любовь себе в задницу, и совершенно другое – наблюдать, как Юнги находит свое счастье в другом. Чимин хочет, чтобы Юнги был счастлив, это все еще самое главное… но едва ли это желание как-то может помешать Паку снова пеплом рассыпаться. И не мешает ни капли. А Чимин, будто в трансе каком, открывает свой шкаф для одежды, вытаскивает из него какие-то узкие джинсы, укороченную футболку, спешно переодевается, хватает пальто перед тем, как выскочить из общежития. Сосед по комнате окликает его, не понимая, куда он собрался вечером, когда только четверг, но Чимин не отвечает. Плевать на день недели, на все плевать. Гори оно синим пламенем. Он ловит такси и называет адрес. Машина трогается, унося его в место, в котором он не был уже несколько недель. Он в него не планировал возвращаться когда-нибудь. Но… никогда не говори «никогда», верно?..

***

Måneskin – Torna a casa

На кровати в его старой комнате простыни цвета кобальта. Этот насыщенный темный цвет и чужая белоснежная кожа убивают мужчину своим невероятным контрастом. Юнги все еще спит. Спит глубоко… в его старой комнате. Перетащить худого мальчишку даже с больным плечом не составило большого труда: тот был практически невесомым. Итак… контрасты. Белое окружает практически черный, обтекает, не вторгаясь за грани, выделяет обесцвеченные короткие волосы, мягкую кожу на лице и ладонях. На опущенных веках кожа очень тонкая и отливает лиловым, черные ресницы лежат на щеках ровным веером. Юнги очень красив, когда спит. И Хосок наверняка бы почувствовал себя извращенцем, если бы не был так сильно им сейчас заворожен. Странно: он повидал, попробовал множество красивых мужчин, моложе и старше себя, своих ровесников… Но красота мальчишки совсем другая. Она немного дикая. Юнги – будто розовый куст, увитый шипами. Хрупкий, нежный, еще совсем небольшой, но просто так коснуться себя не позволит. Хосок столько раз об него уже резался… и все равно лезет, словно какой-то мазохист. Снова и снова. И другие цветы теперь игнорирует. Ричард звонил ему снова, но трубку Хосок почему-то не взял, а телефон затем и вовсе выключил. Но он обещал себе этот день, так что все в порядке. Правда за окном не день уже вовсе, а непроглядная ночь, но давайте отбросим занудство. Хосоку сейчас попросту не до этого. Хорошо, что у Юнги крепкий сон, и он не чувствует, как на кровать рядом с ним опускается кто-то еще. Хосок ложится, не дыша, боясь потревожить. Игнорирует вспыхнувшую от напряжения боль в плече, крепко сжимая челюсти, а потом расслабляется, чувствуя ладонями холодную гладкость простыни. В комнате обстановка не менялась уже лет десять, и все вокруг Хосока по-старому, даже какие-то коллекционные фигурки из аниме, что он раньше собирал, пылятся на деревянной полке под потолком. Шторы задвинуты, часы на стене не идут – в этой комнате время будто застыло… и Хосок будто снова школьник. Шрам на руке начинает пульсировать, отдавая фантомной болью, и слабый отголосок обиды чернит его сердце. Но все это длится недолго. Стоит перевести взгляд в сторону, снова обратить его на мальчишку, мысли сбиваются и несутся уже в совершенно другом направлении. По ухабам и выбоинам, туда, куда не ведут навигаторы. Хосока, кажется, укачивает. Он не может понять своей тяги, хоть и прекрасно ту осознает. Больше не стремится оправдать, трезво принимая факт ее наличия, но причины до сих пор остаются им совершенно непонятыми. Что это с ним? Чон снова и снова обводит черты юного лица пристально. Он не ищет изъяны, не стремится убедиться в чужой красоте. Просто впитывает, потому что нуждается. Юнги всего лишь семнадцать. Он еще молод и глуп… каким бы гением ни родился. У него горький опыт, и рос он совершенно не там, где есть гарантия на счастливое детство, он многое успел потерять. Но он – все еще мальчик. Хосока должно это останавливать. Но… Рука плавно скользит по ткани, пока не касается другой, очень холодной и тонкой. Пальцы осторожно переплетаются с чужими. Делятся теплом. Где-то в номере отеля его сейчас ждет Ричард. Тот каждый день не устает уговаривать Хосока вернуться в Англию, бросив все, что легло на его плечи здесь, в Корее. Ричард не понимает, зачем он так упрямится, зачем борется за то, чем не хочет сам обладать. Сам Ричард борется за него, за них… Выходит, что борется с Хосоком. Потому что любит? Признавались ли они вообще в этом когда-то друг другу? Хосок не помнит. С Ричардом всегда было удобно: встречаться, жить, спать, работать… Но разве «любовь» – синоним слова «удобство»? Юнги вздрагивает во сне и сжимает сильнее хосокову руку. Рядом с мальчишкой Хосоку иногда не то что неудобно, а на стенку хочется лезть с завидной частотой. Иногда ему хочется дать подзатыльник, а иногда – просто задушить, потому что терпеть его сил уже никаких нет. Но чаще хочется, чтобы Юнги был рядом. Чаще хочется слушать его или просто смотреть, как тот чем-то занят, хочется снова ругать его за что-нибудь, спорить с ним. Хочется взять его за руку… Розы ведь такие нежные, когда минуешь шипы. Хосок не знает, что с ним происходит. Он в полной мере в себе запутался, но распутываться обратно не хочет, наслаждается своей же растерянностью. Потому что, пока она есть, он может просто лежать, держа Юнги за руку, может смотреть на него и ничего не понимать. Понимание может все только разрушить, может толкнуть на глупые поступки, а разве это кому надо? Хосок просто… оставит этот день для себя, сохранит его в памяти, чтобы греться потом, с приходом утра. Обзовет неразгаданной головоломкой и отложит на полку, как те самые фигурки аниме-персонажей. Будет иногда любоваться, но руками больше не трогать. У Юнги ладонь постепенно согревается, пальцы слабеют, отпуская Хосока. Хосок убирает руку, но с места не двигается. И глаз не отводит. Молчаливо смотрит на безмятежное лицо совсем рядом со своим. В эту ночь Чон Хосок очень много думает.

***

Timeflies – Insomniac

Клуб принимает его, будто блудного сына. Распахивает объятия, будто хищную пасть, погружая в свой мир, проглатывая и толкая во тьму, где вечный праздник давит на легкие до тех пор, пока не станешь хоть чуточку пьяным. С потолка сыплются блестки, вспышки света режут еще не привыкшие к темноте глаза, но видеть Чимину здесь и не нужно – до бара, по крайней мере, он вполне в состоянии добраться по памяти. Бар – его цель номер один сегодня, и потому ничто не сможет этому воспрепятствовать. Он заказывает пару шотов текилы. Выпивает залпом, игнорируя соль и лимон. Отталкивается от стойки и идет танцевать. Его движения нервные, шаги – спешащие, а глаза вперились в одну точку, полностью расфокусированные, и ничерта не видят. Он оглушен. Специально. Самим собой. Потому что он не хочет ни чувствовать что-либо, ни думать. Да. Этой ночью Чимин думать совершенно не хочет. Он хочет танцевать. И танцует. Танцует так, что уже спустя несколько минут пот начинает струиться по едва прикрытому торсу, заставляя блестеть ключицы, наполняя ауру пороком. Чимину нравится. Он лижет губы, горькие от алкоголя, а затем на них же чувствует чей-то чужой язык, видимо, решивший помочь. Не отталкивает – улыбается, подается навстречу и стонет. Кто-то требовательно прижимает его к себе, и Пак не уверен, девушка рядом с ним или парень, как-то без разницы. Главное – это приятно, это помогает заполнить мозги всякой ничего не значащей в реале херней и в ней же потеряться. Он не возбуждается, но прекрасно способен возбуждать других. Чимин за пределами этого места посчитал бы все это отвратительным, Чимин «здесь и сейчас» считает это прекрасным. Порок он приветствует и не прочь послужить его провокатором. Он танцует еще, один или в чьих-то руках, дрейфует в темноте, смеется, когда очередная световая вспышка на мгновение его ослепляет. Глаза слезятся, но это нестрашно, это можно исправить – новой порцией алкоголя, за которой он периодически наведывается, счастливо улыбаясь бармену. Тот милашка, и Чимин отвлекается на него ненадолго, думая о том, что продолжить с ним эту ночь было бы неплохо… Взгляд замечает что-то на периферии, примерно там же, где на столешнице стоит заказанный им, еще полный, стакан. И будь Чимин чуточку трезвее, то насторожился бы, задумался на секунду. Но он не трезв, он, сука, безбожно пьян. И он думать этой ночью совершенно не хочет. Новая порция текилы отправляется в рот, и он чувствует, как на языке что-то шипит, в стакане, видимо, еще не успев до конца раствориться. Будь Чимин чуточку трезвее… хотя какая уже теперь разница. Он не трезв. И рад этому. Потому что этой ночью Чимин думать не хочет. И не думает. Совсем.

***

Когда ночью дверь в палату снова осторожно открывается, и внутрь через узкий проем протискивается темная фигура в пуховике, Тэхен замирает и старается унять дыхание. Но впервые из всех разов, когда ночью его посещал незваный гость, не закрывает глаз. Несколько шагов, пара секунд тишины и затем – тихий шорох одежды, когда Чонгук осторожно садится в кресло. Тэхен смотрит. Видит, как чужие глаза едва заметно блестят во мраке комнаты. А значит, когда посетитель привыкнет к отсутствию света, тоже заметит, что в палате нет спящих. Тэхен не знает, когда точно это случится, может, уже случилось. Он представляет, будто у него сонный паралич, когда ты во сне все чувствуешь, видишь, но не можешь пошевелиться, как не можешь и проснуться. Только в отличие от сонного паралича, Тэхен обездвижен не бессознательным, а самим собой. Присутствие Чонгука все еще будоражит, волнует и повергает в растерянность. Приходя каждую ночь, он не пытается разбудить, не делает вообще ничего. Просто сидит, дышит с Тэхеном в унисон, а через несколько часов встает и уходит. Зачем? Если бы только Тэ знал… Это каждый раз – эмоциональная встряска. Будто по телу бьют электричеством и орут оглушительно: «Чувствуй!» И Тэхен чувствует. Этого странного парня, который уже какой месяц старательно ведет себя в лучших традициях сталкера. У них действительно хороший дуэт: Тэхен, бегущий ото всех, и Чонгук, бегущий исключительно за ним. Чонгук, который единственный, кому Тэхену хочется позволить себя поймать, схватить за руку и остановить… Он желанию этому то практически сдается, то, охваченный безумием, душит собственными руками. Сопротивляется, снова ускользая… а потом снова приходит Чонгук. И сидит с ним вдвоем в темноте, заставляя невольно привыкнуть к своему присутствию. Тэхен уже привык. Потому что каждую ночь – он ждет. Как и раньше ждет, когда они встретятся. Как и раньше ждет, что сможет благодаря Чонгуку вдохнуть хотя бы немного воздуха и жизнь почувствовать. А сегодня он очень слаб. Все еще помнит слова, сказанные утром Юнги. И слезы от них на щеках едва-едва высохли… он думал о том, что услышал. Думать оказалось чертовски больно. От Чонгука пахнет холодом и кофе. Тэхен кофе терпеть не может, поэтому морщит нос, как только удается почуять горький запах. И тут же коченеет, стоит услышать рядом тихий короткий смешок. Чужие глаза все так же блестят в темноте, а чуть ниже тени изгибаются в мягкой улыбке. – Запах не нравится? – спрашивает тихий высокий голос. – Прости. В последнее время я очень мало сплю. – Тэхен молчит. Язык осторожно лижет сухие губы, но, кажется, совсем позабыл, как разговаривать. А Чонгук ответа как будто бы и не ждет совсем. Осторожно вздыхает перед тем, как продолжить говорить: – Прости, что какой раз без приглашения, Тэ, но это снова я, Чон Чонгук. – Тихое фырканье заставляет уголки тэхеновых губ слабо дернуться вверх. – Наверное, думаешь, что я конченый псих, раз сумел как-то выведать, кто ты и где оказался. На самом деле все просто – это случайность. Отчасти она невероятная, и, если захочешь, я расскажу тебе. Но пока не мог бы ты, пожалуйста, послушать кое о чем другом? – Снова переводит дух, прежде чем продолжить, а Тэхен же, напротив: ждет, затаив дыхание. Глаза его стекленеют. – Я не дурак, Тэ. И не оптимист. Я знаю, что ты не просто так мне звонил, просил прощения и прощался. Я знаю… Как знаю и то, что я не один, кого ты отталкиваешь. Ты боишься, что мы все будем пытаться вытащить тебя, будем пытаться задержать тебя рядом с собой. Я знаю, что этим мы все причиняем тебе сильную боль. И мне жаль, правда жаль, что ты ее чувствуешь. – Чужой шепот Тэхена собою ломает. Он беспомощно сжимает пальцами одеяло. Чонгук прав – ему больно. Все делают больно: присутствием, словами, надеждой на лучшее… – Я не хочу делать тебе больно, – признается Чонгук, – никогда не хотел. Я просто… мне нужно быть рядом. Понимаешь, Тэ? Только не пугайся, ладно? Я в хорошем смысле говорю и ничего, чего ты не захочешь, делать не стану. Клянусь. Но если бы ты захотел… – Снова глубокий вдох в темноте. Тихий выдох. Собирается с мыслями, а Тэхен – так же ждет. Взволнованный и сбитый со всякого толка. – Это наглость, но я хочу попросить тебя, Тэ: если есть возможность, если ты хочешь, если есть какая-то причина в том, что ты каждый раз делал те фотографии – подари мне возможность быть рядом хотя бы то время, что у тебя осталось. Я не стану пытаться тебя задержать. Я отпущу… обещаю, что отпущу и не сделаю больно. Ты будешь свободен, но я – буду рядом с тобой. Просто… немного… пару месяцев, несколько недель, пусть даже дней… я просто… Тэ, ты мне нужен. И если существует маленький шанс, что я могу быть нужен тебе, то прошу, подари мне его, хорошо? Если он есть, просто согласись. Просто… позволь мне быть рядом и о тебе позаботиться. В окружении установившейся тишины Чонгук быстро встает. Без его голоса Тэхену становится зябко. Он не сразу понимает, что теперь между ними отчетливо слышно его собственное сбитое дыхание, которое он не может унять, как ни старается. Что Чонгук имеет в виду? Что будет, если Тэхен согласится? Что он собирается сделать? Тэхен теряется. И не приходит в себя, пока чужая ладонь мягко не ложится на его впалую щеку. Большой палец легко проводит по коже, выводя невидимый полумесяц. Рука Чонгука немного дрожит… или это дрожит сам Тэхен? – Подумай об этом, пожалуйста, хен, – Чонгук в темноте снова улыбается, а потом отходит. Несколько тихих шагов прочь, скрип открывающейся двери, а затем – тишина. Тишина и гулко стучащее тэхеново сердце. А в голове – все наизнанку. Ни одно из чувств не на месте. И причиной всему этому один единственный Чон Чонгук, за которого тэхенова душа по привычке цепляется, хоть тот и пообещал, что об этом Тэ не попросит.

***

Omri – Save me

Все предметы вокруг него кружатся, и хоть он все еще способен осознавать, кто он и что происходит, заставить свое тело слушаться он не в силах. Оно тяжелое, буквально неподъемное… но два незнакомых ему мужчины все равно с легкостью подхватывают его и куда-то ведут. Быстро, не мешкая, будто так и задумано. Чимин не может держать голову, и та опускается, подбородок упирается в его влажную грудь. Сердце стучит медленно, будто захлебывается внутри него в вязкой крови. Его начинает мутить, но в желудке кроме текилы… только наркотик, который ему подмешали в последний выпитый шот. Чимин с опозданием понимает это, и он бы усмехнулся собственной тупости, если бы губы его все еще двигались. Он стал безвольной куклой… и скоро послужит этим ублюдкам прелестной игрушкой. Думая об этом, Чимин не чувствует страха или отчаяния. Может, причиной тому все еще алкоголь в крови, а может, наркотик притупляет чувства. Но ему все равно, что случится дальше, все равно даже, выживет ли он в конце. Он все еще помнит причину, по которой поперся в клуб. И от той все еще нет никакого покоя… даже смешно. Он бы посмеялся сейчас… Лифт поднимает их высоко, в фешенебельный пентхаус. Дальше Чимина тащат по просторному холлу в гостиную, и после нее – в спальню. Полностью раздевают, прежде чем кинуть спиной на кровать. Чимин пялится в потолок. По его телу стекает пот, дыхание еле-еле наполняет легкие маленькими порциями воздуха, их едва ли достаточно. Он не чувствует власти над своим телом, но зато способен ощутить на себе чужие взгляды, услышать наполненные извращенной похотью слова. Запомнить момент, когда его касаются чужие руки. Сжимают, мнут кожу, скользят по груди и кубикам пресса, разводят широко бедра… Чимин больше смеяться не хочет… но, если бы он мог плакать сейчас, он бы заплакал. Но он не может. Он впервые оказался настолько беспомощным. Всегда будучи борцом, впервые утратил даже самый примитивный шанс на борьбу. Соленые капли все же срываются с уголков глаз, мочат ресницы и скатываются вниз по вискам, когда в него врываются грубые пальцы, наспех растягивая – не из-за заботы, а тупо с целью самому не почувствовать дискомфорта, когда настанет черед перейти к главному. Чимин бы сказал, что кажется, будто это происходит не с ним, но тогда просто соврет. Он чувствует все. И это реально. Это чудовищно. Это раздавит его, как только подобное станет возможным. Он осознает это. Он это ненавидит. Если бы Чимин мог кричать, он бы кричал. Он бы кричал, матерился и плакал от боли. Выл, когда, перевернув на бок, в него входят одновременно оба и начинают трахать, будто он и правда дешевая кукла. Бездушная. Из резины. Разве бывает так? Бывает. Это происходит с ним, это невозможно принять, но и отрицать уже не получится. Потому что не выйдет забыть. Он знает, что рвется – чувствует, как идет кровь. Она горячая. Стекает по бедрам на простынь и впитывается в матрас вместе с чужой спермой, когда его оставляют на кровати в одиночестве. Он лежит, уткнувшись в подушку потным лбом. Глаза горят, но их невозможно сомкнуть. Тело начинает мелко потряхивать, становится дико холодно. Он думает о том, что с радостью бы сейчас замерз до смерти. Слышит шорох одежды и довольные голоса своих насильников, пока те одеваются, а затем – их удаляющиеся шаги и далекое звяканье прибывшего лифта. После этого тишина наполняет комнату. Смешивается с его дыханием и слезами, которые никак не прекратятся. Наконец-то ему удается закрыть глаза. Мозг вот-вот отключится… Чимин путает секунды трезвости и беспамятства, потому не может понять, мерещится ли ему снова звонок лифта и звуки торопливо стучащих каблуков по паркету. И чей-то обескураженный вздох, а затем – осторожное касание за плечо и смутно-знакомый мужской голос: – Матерь Божья, Чимин… прости, я не успел… Его безвозвратно настигает чернота.