Слепая преданность

Так пропадите же вы пропадом с

вашей обгоревшей тетрадкой и сушеной розой!

Сидите здесь на скамейке одна и умоляйте его,

чтобы он отпустил вас на свободу,

дал дышать воздухом, ушел бы из памяти!

© Мастер и Маргарита

***

      Встречу с Косторным Соколов решил провести на истинно-официальном уровне: идеально выглаженная рубашка, хорошо сидящие брюки с пиджаком и новенькие наручные часы. Весь его внешний вид просто кричал о солидности, которая была присуща даже ресторану, где он заранее забронировал столик.       Хорошее расположение духа и возбуждение перед важной встречей не могли заставить мужчину усидеть на одном месте, и Соколов приехал раньше на целых тридцать минут, как на самое настоящее свидание.       Водитель дожидался начальника на улице, а другие его подчинённые с базовыми военными навыками сидели в разных концах заведения. Это, в общем-то, было вовсе не обязательно: характер встречи не требовал таких предосторожностей, но Соколов был так влюблён в новые возможности, деньги и связи, что не ублажить своё эго просто не мог. Он представлял, что люди, сидящие за другими столиками, тайком оборачиваются на него, силясь разгадать цель его визита, марку костюма, размер кошелька и…       Через несколько минут он даже начал ощущать посторонние взгляды. Никто, правда на него не смотрел: утончённым дамам с такими же изысканными кавалерами, семьям с детьми и просто молодым девушкам не было ровно никакого дела до очередного посетителя заведения. Но сама эта мысль грела душу и распаляла другую, гораздо более приятную обсессию: его план по завоеванию Трусовой сдвинулся с мёртвой точки. Он поправил воротник рубашки и в нетерпении покрутил между пальцев запонки.       Стопроцентную уверенность в успехе Соколов приобрёл сразу после того, как получил от Косторного положительный ответ на предложение о совместном ужине. Ведь если человек согласился встретиться с тем, кто так бессовестно унизил его перед главной конкуренткой, то и родную дочь «увезти от греха подальше» наверняка не откажется. Главное вести себя доброжелательно и не выдавать своего настоящего отношения к Трусовой. Союзниками могут стать и враги, если обстоятельства к тому располагают.       Дверь открылась ровно в тот момент, когда взгляд Соколова остановился на ней. Вошёл мужчина. По его уставшему измождённому лицу было видно, что у него недавно закончился рабочий день. Усталые глаза несколько секунд искали Соколова, а когда нашли, мужчина сразу же пошёл к столику. — Сергей Валерьевич, — сказал Соколов, тут же вставая с диванчика и протягивая руку для рукопожатия. — Андрей Артёмович.       Косторной повесил пальто на вешалку и уселся напротив мужчины. — Может, по бокальчику вина? — Андрей Артёмович, давайте без этих любезностей. Мне пришлось отменить из-за вас кое-какие планы, и я надеюсь, что не пожалею об этом.       Внешне Соколов был спокоен, но внутренне по-волчьи оскалился: до чего же всё-таки этот человек не уважает себя, что из-за него отменяет свои планы. «Или дело в чём-то другом?» — возникла насмешливая мысль. — Конечно-конечно, задержки нам ни к чему. — Пауза. — Вас, как и меня, наверняка тревожат довольно… тесные отношения между Александрой Трусовой и вашей дочерью.       Выражение лица собеседника неуловимо изменилось. Отношения Алёны волновали отца сильно, и сейчас он впервые слышал об этом от кого-то постороннего. С дочерью Косторной не общался, с женой старался обходить подобные вопросы, да и та слишком часто была в командировках, чтобы по-настоящему вникать, с кем там встречается их дочь и почему именно это плохо. А Сергей Валерьевич то слишком сильно погружался в работу, пытаясь забыть о семейных проблемах, то ругал себя за это и начинал усердно думать, как исправить ситуацию. — Девочки правда очень сблизились, — тем временем продолжал Соколов, — Александра посещает тренировки вашей Алёны, а та в свою очередь встречает её с работы. Мне приходилось заставать их гуляющими вместе, и не раз. Впрочем, я думаю, мне не стоит продолжать, вы и сами прекрасно осведомлены о характере, что носят их встречи. — К чему вы ведёте? — Сергей Валерьевич, мы не смогли стать с вами коллегами, но можем сплотиться в другом деле. Ни мне, ни вам такой союз невыгоден — где это видано, чтобы глава крупной страховой компании, да ещё к тому же и женщина, встречалась с дочерью своего врага? — слова «женщина» и «дочь» были особо выделены. — И я даже знаю, как это прекратить. Нужно только ваше согласие, — ослепительная улыбка, которую надевал Соколов в конце таких предложений, казалось, навсегда отпечатается в его наглую физиономию.       Последовало напряжённое молчание. К столику подошла официантка, и Косторной, ранее не желающий зря терять время, сделал заказ. Соколов понимающе кивнул: иногда для нужного результата необходимо проявить терпение. Несколько минут так и прошли в полном молчании. И как только официантка унесла пустую посуду, Косторной начал: — Позвольте полюбопытствовать, Андрей Артёмович, — Соколов заинтересованно дёрнулся, — мои причины согласиться на эту авантюру ясны нам обоим: Алёна — моя дочь, и я желаю ей только самого лучшего. Но вы? Каковы ваши мотивы? — Любой человек, сильно заинтересовываясь в другом человеке, немного теряет рассудок. Меня такое событие интересует лишь с профессиональной точки зрения. Александра из-за отношений с вашей дочерью может стать чересчур мягкой с подчинёнными и недостаточно строгой с конкурентами. Я хочу быть уверен в человеке, в компанию которого я инвестирую.       И хоть по лицу Косторного было видно, что он не поверил ни единому слову, следующая фраза вызвала довольную улыбку у Соколова. — В чём состоит ваш план? — Для того, что разорвать отношения, девушек нужно рассорить. Это я беру на себя. Уверяю вас, по приезде Алёны из Пекина, Александра не захочет с ней разговаривать. Вы должны встретить дочь в аэропорту и после перетягивать её внимание на себя. Проведите с ней время, не отпускайте её из дома, одним словом, не давайте ей шанса объясниться с Трусовой. Чем больше пройдёт времени, тем лучше. — Немного подумав, Соколов прибавил, — Если она с вами заговорит об Александре, будет замечательно. Вы сможете внушить дочери, что их отношения — это никакие не отношения, а так, баловство. Ну, Вы и сами знаете.       Со стороны Косторного было лишь тягостное молчание, но в глубине души он уже был согласен на эту аферу. Правда всё было ненадёжно: Алёна в любой момент могла сама выбраться из дома, подхалим Соколов не внушал никакого доверия, но это хотя бы какой-то план? Свою дочь Косторной любит, и если это пока единственный возможный вариант разорвать такие неправильные отношения, ему нужно было хотя бы попытаться.       Мужчины пожали друг другу руки, негласно скрепляя эту сделку.       Соколов посмотрел на часы и поспешно начал собираться. Рабочий день Трусовой уже закончилась, и он рисковал не застать её на работе.

***

      Ключи издали короткий пищащий звук, оповещая их владелицу о разблокировке дверей машины. Несмотря на эмоциональную усталость от проблем на работе, которые, как некоторые люди в её жизни, приставали назойливо и нетерпеливо, волнующее предвкушение не покидало сердце ни на миг.       Олимпиада, подумать только! Так близко к спорту Саша не была ещё никогда. Хоть она по-прежнему и не имела никакого отношения к фигурному катанию и к Олимпийским Играм, которые каждые четыре года распоряжаются судьбой спортсменов, Трусова чувствовала эту крепкую нить, которая связывала её и Алёну. А она для Саши — фигурное катание в чистом, первозданном, виде.       Другие фигуристки, чьи выступление она успела посмотреть за весь период их отношений, не тревожили душу так, как Косторная и её прокаты. Трусова не понимала, в чём дело: то ли в том, что ничьё катание, кроме Алёниного, действительно не вызывает симпатию, то ли в том, что симпатию у неё вызывает сама Алёна; и всё, что она делает на льду, кажется одной цельной историей. Саша с замиранием смотрит «Lovely» с трибун зала и радуется, что Алёна — не запутавшаяся девушка, которая бежит от себя и своих мыслей, в попытке обрести покой.       Трусова в который — кто их считает? — раз пересматривает «New York, New York» и, словно впервые, издаёт тяжелый вздох, когда на экране появляется этот Алёнин взгляд в конце короткой программы. Взгляд, который, она уверена, направлен только на неё.       На Сашином лице проглядывает смущённая улыбка, когда Алёна в конце любого своего выступления показывает сердечко в камеру, мило наклоняя голову вбок. Здесь даже никакой уверенности не нужно — Косторная сама говорила, что таким образом она показывает, кому именно посвящен прокат.       Саша тоже выражает свою любовь: постоянные сообщение и частые видеозвонки были тому подтверждением. Трусова поставила будильник на произвольную программу Алёны ещё в день короткой на Чемпионате Европы, и каждый день исправно его проверяла. Пропустить самое важное выступление своей девушки — начало в час дня по Москве и в шесть часов вечера по Пекину — она не могла.       Все эти несколько дней Трусова вела себя неестественно, что, конечно же, не укрылось от её вездесущих коллег. — С вами всё в порядке, Александра Вячеславовна? — выходя из её кабинета, неловко интересуется Семененко. — А почему со мной должно быть что-то не в порядке? — вторит Саша, оторвавшись от бумаг и смотря прямо в глаза, как ей кажется, чрезмерно любопытному молодому человеку. — Вы отдали мне документы, которые я приносил вам на подпись, но поставить её забыли, а вчера сделали выговор секретарше за то, что она не пришла на работу, хотя сами дали ей отгул. — Трусова чуть склонила голову набок и изогнула бровь. — Вы не подумайте, может в компании есть проблемы, которые я мог бы решить? — С компанией никаких проблем нет. Как и со мной, так что не беспокойся.       Семененко, не проронив больше ни слова, выходит, а Саша, как она думает, стойко выдерживает пытку под названием «ожидание».       Трусова надеялась, что Алёне, как и ей самой, никто не может испортить настроение. Осталось только сесть в машину, доехать до дома, потискать собак и… — Александра!       Саша вздрагивает и оборачивается. Всё-таки она погорячилась с «никем», один человек всегда выделялся. — Александра, — снова произнёс он, наконец переставший бежать и теперь пытающийся отдышаться, — послушайте… — Нет, это ты меня послушай! — от резкого тона парень вздрогнул. — Я не придавала значения твоей противной улыбальне в самом начале нашего знакомства, принимая это за простую учтивость. Я терпела твои жалкие попытки ухаживать за мной, каждый раз выбрасывая букет ирисов в урну. Ирисов, Соколов! Ты сделал мои любимые цветы мне ненавистными! Я старательно блокировала твою каждую новую страницу, в душе не тыкая пальцем на твою аватарку, а ударяя тебя по морде. Даже когда я поняла, что ты организовал за мной натуральную слежку, я не предпринимала серьёзных попыток тебя остановить. Но больше, — в одном её вздохе отражалась вся ярость, что Трусова испытывала. — Больше я не собираюсь пускать всё на самотёк. Так что если ты не хочешь встречи с моей охраной, а её завершения в камере полицейского участка, съебался отсюда нахер! — Александра, я… — Мне повторить? Съебался. Отсюда. Нахер!       Присутствующие на парковке работники шокирующе обернулись на Трусову, словно не верили, что эти слова принадлежат их строгой и хладнокровной начальнице.       Последовала пауза, но, к сожалению, недолгая. — Александра… — Вячеславовна. — Александра Вячеславовна, послушайте же вы меня! Я обещаю, что не окажу вам более внимания, которое не требуют деловые отношения. Я нигде не буду вам писать. Сниму слежку. Но и вы сделайте мне одолжение: возьмите, пожалуйста, эту тетрадь. Прочтите всё, что в ней написано, до конца. Автора этих текстов вы знаете отлично, уверяю вас. — улыбнувшись, Соколов протянул Трусовой блокнот.       Она смотрела на него секунд пять, не моргая, а потом молча взяла тетрадь и также молча села в машину.       Уже находясь в дороге, Саша думала о том, что же такого написано в этой «рукописи».       Неужели любовные признания этого прилипалы? Но заверения Соколова, надо признаться, пробудили в ней какой-никакой интерес. Но Трусова знала точно, что сегодня его загадки она разгадывать не будет: других дел полно.       А блокнот подождёт. До завтра, может быть. Если она про него вспомнит.

***

«Папа попросил подружиться с Трусовой, чтобы потом достать у нее лицензию и её компанию нагнуть. Ну вот я поорала почему я должна идти туда, почему он других не отправит и так далее. Но в итоге я поехала. Приехала, час ждала её, блин, на диване неудобном, кошмар просто. Потом захожу к ней, думаю, ну щас извиниться надо наверное. Так она смотрит на меня как на чмо какое-то исподлобья, ну я там про статуэтку спросила. Она давай мне затирать про Мастера и Маргариту. А мне надо это? Я не просила даже. Плевала я на её статуэтки. Ну думаю, всё, надо извиняться. Начинаю короче все эти прости, туда сюда, а она всё, что я говорю, использует против меня! Так ещё и орать начала на меня. Ну а я чо? В ответ разоралась. Короче выбесила она меня. Еще и истеричкой назвала, из кабинета выставила. Завтра снова идти. А она меня бесит пиздец как. Я хз как мне с ней подружиться, если я элементарно извиниться не смогла. Она зануда, вроде молодая, а ведет себя, как бабка! Мы с ней вообще не сможем разговаривать нормально. Спасибо папе, подкинул дел. Как будто у меня с этой Олимпиадой мало проблем и нервов. У нас вообще мясорубка скоро начнется. Но нет, я пойду дружить с Трусовой! Жди меня! Пиздец какой-то. На что я только подписалась…»       Смахивая так и не пролитую слезу, Трусова перечитывает, перечитывает, и перечитывает одну и ту же страницу.       Ей хочется засмеяться, выбросить эту чёртову тетрадь в мусорку, но сдвинуться с места она не может. Почерк Алёнин, его она узнает из тысячи. Неровный, быстрый, выходящий за строки дневника. С её фирменной недописанной «ж» и сильно завитой «к».       Для сравнения Трусова даже принесла открытку, подаренную ей Алёной. Вся она была чёрно-синего цвета, цвета космоса. По краям приклеены вырезанные самодельные планеты, а на остальном пространстве белой краской перерисованы созвездия. Надпись посередине гласит: «Желаю тебе побольше свободного времени, а мне поменьше дополнительных тренировок! А то поход в планетарий мы так и не повторим. Твоя А. К».       Саша помнит, как открытку курьером доставили ей прямо на работу. Помнит с какой внимательностью разглядывала каждую букву, каждый мазок краски. Помнит… всхлип кое-как удаётся подавить.       Саше почему-то кажется, что так играть невозможно. Да, в Алёне артистизма — хоть отбавляй, и она может притвориться кем угодно, но это ведь только на льду, да? Да?       Верить в то, что Саша всё это время была лишь средством достижения цели совершенно не хотелось; не хотелось видеть в Алёне гениальную актрису, а не свою девушку — нежную, забавную, искреннюю. Как всё это могло в мгновение ока оказаться выдумкой, качественно продуманным враньём? Их вторая-первая встреча, самокаты, чистый Алёнин взгляд, когда она думала, что Саша не смотрит, совместный Новый год…       Такое просто нельзя было изобразить, сыграть, придумать. Трусова отказывалась в это верить. Но ведь первая стадия — отрицание, да?       Как там: отрицание, гнев, торг, депрессия, принятие? Саше хотелось скорее перейти к принятию или хотя бы к гневу, потому что это всегда было тем, что у неё получалось лучше всего. Кричать, срываясь на подчинённых, ломать вещи, когда никто не смотрит. Ей было восемнадцать, а она просто обязана была вести себя, будто сорокалетняя стерва без личной жизни. Отсутствие какой-либо поддержки и близких людей сделали её такой.       А теперь ещё Алёна…       Она привязала Сашу к себе невидимыми канатами, срастила с собой, вплавила. Чертова Алёна смотрела в глаза и без слов говорила о любви, держала за руки и врала каждым взглядом и жестом, каждым своим приходом и словом, каждой реакцией. Их секс, поцелуи, невинные касания. Что Алёна, чёрт возьми, чувствовала? Отвращение? Она мечтала, чтобы всё это закончилось и ей не нужно было больше играть с Сашей в любовь? Косторная закрывала глаза, потому что ей было мерзко и она пыталась никак не выдать себя?       Думать об этом совершенно не хочется.       Трусова давится собственным всхлипом и наливает ещё одну порцию коньяка — быть жалкой не входило в её сегодняшние планы. Но вот она: практически рыдает из-за предательства и несостоявшейся любви.       Бокал в секунду пустеет, а Трусовой остаётся лишь тупо пялиться сквозь толстое днище.

Любой обманчив звук

Страшнее тишина

Когда в самый разгар веселья

падает из рук бокал вина

      Хочется написать Косторной что-то вроде: «какого хуя?» или «какого хуя, Алён?». Но получается только игнорировать чужие сообщения и звонки, которые, кажется, уже перевалили за сотню.       Почему у них так вышло? Точнее, как, блять, Косторная могла так поступить с ней?       Наверное, Саша просто слишком быстро забыла, чья Алёна дочь: ровно в тот момент, как повелась на небесные глаза и ангельское личико. Сколько в своей жизни Алёна получила, благодаря внешности и милому голоску?       Трусову чуть ли не выворачивает прямо в пустой бокал.       Память жестока, как и воображение, особенно, когда чуть ли не специально себя накручиваешь. Сколько в Алёниной жизни было таких слепых и доверчивых «Саш Трусовых»? А сколько «Алён» было в жизни Саши? Складывалось ощущение, что эти цифры в пропорции образуют точно не единицу.       Собаки тихо поскуливают на соседней стороне дивана, не смея ближе подходить к хозяйке. Саше и самой от себя тошно. Она трусливо позвонила на работу и сказала помощнице, что подхватила какой-то вирус. Вирус разбитого сердца, ага. Смертелен и абсолютно точно не лечится.       Всё это значило, что Алёна по приезде не заявится к ней на работу, точнее, конечно заявится, но, по крайней мере, Саши там не будет. Она будет дома под любимые песни её отца группы Сплин ужираться коньяком и мороженым, в лучших традициях сериалов на Netflix. Или купит грушу и будет представлять, что это Косторная и её отец одновременно, безумно лупя кулаками без перчаток.       Но у чёртовой Алёны оставалась ещё связка ключей от всех Сашиных домов. Это бесило. Даже больше предательства. Сашу бесило то количество доверия, что она протянула Алёне на блюдечке с голубой каёмочкой. Саша Трусова впервые доверилась человеку, который в итоге её предал. Какой хороший жизненный урок!       Но сменить замки Трусова так и не решилась, наверное, глубоко внутри надеясь на путаницу, ошибку, подставу от Соколова.       На что угодно. Надежда ведь умирает последней?

***

      Алёна пишет, что переживает перед произвольной, что платье немного жмёт, а бедро, которое она опять ушибла на тренировке, на прыжках ощутимо ноет — Саша пишет звенящее ничего; Саша почему-то игнорирует звонки и сама ни разу не перезванивает.       Косторная ходит кругами в коньках со стразами и неудобном платье, и усердно старается об этом не думать, списать всё на обычную занятость девушки или на экстренную дополнительную работу, да на что угодно. Ведь Саша не бывает к ней равнодушна и холодна, Саша пишет первая и спрашивает всё, что ей кажется непонятным в фигурном катании, Саша — всегда рядом.       У них же всё было критически хорошо! Так хорошо, что Алёна, кажется, забыла обо всех проблемах и заботах. Сейчас её волновала только Саша и фигурное катание, и Алёну начинало пугать то, что с каждым днём Трусова занимала всё более высокую позицию в её личном рейтинге. Косторная больше не хотела просто побед, она хотела таких побед, чтобы, когда она приезжала домой, — к ним домой — Саша встречала её тёплыми объятьями и россыпью нелепых поцелуев. Чтобы Саша была мягкой и своей: податливой, отзывчивой, реагирующей на каждый Алёнин судорожный вздох.       Девушка прокручивает в голове один из лучших совместный дней. Заснеженный парк, каток, маленькие снежинки на Сашиных трепещущих ресницах и забавная уловка с катком. Подарок. Ключи от квартиры — серьезный шаг в сторону доверия, в сторону практически совместного проживания, совместного будущего. А сейчас…       Алёна выступает в последней шестёрке, и скоро должна подойти её очередь — телефон всё также безэмоционально молчит. В моменте Косторной кажется, что Саша даже фоном не смотрит трансляцию, Алёна буквально чувствует это на подсознательном уровне. Сейчас моя очередь, пожелай удачи!       Вызывающе пишет Косторная, чтобы Саша ответила, что удачи желают неудачникам, а Алёна таковой не является. Минута. Две. Пять. Тишина. Саша обычно никогда не пропускает сообщения перед выходом на лёд и, тем более, выступления — знает, как это важно.

Новый день

И снова новый повод

не брать трубки своего телефона

Ведь на экране его ровно ни одного слова

      Почему-то фигуристке, катающейся для одного-единственного зрителя, это кажется предательством.       Алёна выходит на лёд и катает «Lovely» так эмоционально и откровенно, будто вся она — струна, будто ещё один поворот колка, и не выдержит, лопнет. Зрителям этот надрыв нравится, Этери Георгиевне нравится, и только Косторной категорически не нравится. Не нравится чувствовать себя так, словно её сердце из стекла, как будто стоит Саше не брать её трубки день, и Алёна уже надумывает себе незнамо что.       А если отец пришёл к Саше и рассказал, а если Соколов что-то вытворил, а если Саша узнала, почему они вообще с Алёной встретились?       На последнем аккорде Косторная еле удерживает всхлип — по позвоночнику медленно подкрадывается нехорошее предчувствие. Она держит голову высоко, но глаза всё равно наполняются предательской влагой: в kiss and cry Алёна не показывает сердечко в камеру, ограничивается лишь уставшим взглядом и коротким взмахом рукой. Как сказала бы Женя Медведева: "Я оставила на льду всю себя".       Дальше решать судьям.

***

      Косторная не чувствует ничего по этому поводу, но она первая. Чёрт возьми, первая! В этот раз Щербакова снова уступила Алёне, спускаясь на второе место, но Аня с гордостью смотрит на подругу и игриво толкает её локтем: они обе это заслужили — быть здесь.       Косторная ярко улыбается в камеры и машет зрителям, но Щербакова ни на секунду ей не верит, выглядя обеспокоенно; Этери Георгиевна качает головой, будто говоря, что Алёна проблемная, но всё же крепко её обнимает и говорит, как гордится ими обеими.       Саша всё ещё глухо молчит и даже не бывает онлайн. Хмурясь и пытаясь обнаружить там что-то новое, Алёна в сотый раз просматривает её профиль в Инстаграм, заглядывает в их переписку и тупо листает совместные фото в телефоне, не в силах прекратить рвать себе душу.       Косторная искренне не понимает. Что произошло, когда, и почему Саша не пытается связаться с ней, даже если собирается бросить её по неизвестным Алёне причинам?       Назойливая и стыдливая мысль о том, что девушка знает не даёт уснуть, скребётся паршивыми кошками и никуда не уходит. Косторная ходит как зомби, почти не ест и убеждает всех вокруг, что в порядке, пытаясь при этом кукольно улыбаться — не выходит.       Ни черта у неё не выходит!       В Москву она прилетает полностью выжатая, и даже собственная победа не радует. На выходе из самолёта Аня роняет, что Алёна выглядит как никогда уставшей, на что Косторная запоздало кивает — про Сашу Щербакова деликатно не спрашивает.       Папа же, приехавший по Алёниной просьбе, напротив, лучезарно улыбается и ведёт её к машине, попутно поздравляя с первым местом и переменами в жизни — Алёна почему-то пропускает это мимо ушей, лишь шепнув «спасибо» где-то в середине предложения.