Мы справимся

Never-Never-Neverland Мой Never-Never-Neverland

Вот новый кукольный домик, но он скорей не для кукол Я тяну свои пальцы в твои сочные губы И тебя, нежную, трогать И почти вечную трогать И это против закона, да, это против закона Just beat it, beat it Beat it, beat it Don't want to be defeated Don't want to be defeated

Боже, не ори, так умоляя остаться Ты не выкупаешь, просто выхода нет

Боже, не ори, тебе почти восемнадцать Тебе пора-пора покидать Neverland

Тебе пора-пора покидать Neverland Тебе пора-пора покидать Neverland

Never-Never-Neverland Мой Never-Never-Neverland

Эй, я сегодня свободен, посмотрим «Рика и Морти»? И да, прогуляна школа Эй, ну ты чё такой скромный?

И тебя, нежного, трогать И почти вечного трогать И это против закона, да, это против закона

Just bеat it, beat it Beat it, beat it Don't want to bе defeated Don't want to be defeated

Боже, не ори, так умоляя остаться Ты не выкупаешь, просто выхода нет Боже, не ори, тебе почти восемнадцать Тебе пора-пора покидать Neverland Тебе пора-пора покидать Neverland Тебе пора-пора покидать Neverland Боже, не ори, так умоляя остаться Ты не выкупаешь, просто выхода нет

Боже, не ори, тебе почти восемнадцать Тебе пора-пора покидать Neverland Тебе пора-пора покидать Neverland Тебе пора-пора покидать Neverland Тебе пора-пора покидать Neverland Тебе пора-пора покидать Neverland

       Блок 1.

Сцена 1.

Следующий день. День выезда на Хоккайдо.

      Его рука влажная. В любой другой ситуации я бы, наверное, побрезговал даже находиться на столь мизерном расстоянии с ним, но сейчас — стараюсь сдерживать недовольство. Всё-таки, он нервничает. Моё отвращение уж точно не поможет сейчас, а вот навредить — как нехрен делать.       — Ну как ты? — спрашиваю осторожно, стараюсь держать мягкий тон. Это — моя ошибка. Ведь Хоро, при всех своих странностях, чем-то похож на меня: его тоже воротит от чужого снисхождения или жалости. И сейчас не нужно быть рейши, чтобы прочитать саркастично-рычащую мысль в его угрюмом взгляде.       — Нормально, — отвечает, почти не разжимая побледневших вдруг губ. Может, поцеловать его? Хотя нет, он, скорее, вмажет мне за это сейчас. Хоро, пусть и корчит из себя клоуна временами, — понабрался всякой фигни от Чоколава, нашёл, блин, пример для подражания… — но на самом деле не дурак, он поймёт, что я хочу сказать и уроет меня за снисхождение к себе. Поэтому ограничусь разговорами и поглаживанием руки. Надеюсь, ему пока хватит.       — Хорошо. Слушай, а ты, случайно, не… — осекаюсь в последний момент, потому что замечаю, как он напрягся. Лучше, пожалуй, не задавать этот вопрос. К чему он вообще? Что я сделаю, если моё предположение оправдается? Останется только отменить поездку вообще. Нет. Не хочу даже думать об этом. Да и на работе уже всё оборвал, и с Дзюн договорился — назад дороги нет. Мы, по-любому, должны показаться Пирике, чтобы её не принесло сюда. Дзюн ведь сто процентов велит поселить её с нами. Хотя, есть вероятность, что сестра возьмёт Пирику жить к себе. Это будет разумнее и рациональнее — всё-таки, девушки должны жить с девушками, а не с парнями. Даже если один из них — брат, а второй — просто нравится много лет. Хотя за десять с лишним лет всё могло поменяться. Правда, с Хоро не поменялось — он как был в меня влюблён, так и остался. С Пирикой, надеюсь, всё иначе. Не хотелось бы снова перехватывать её взгляд на себе. Мне на Турнире хватило.       Вообще, ничего против Пирики не имею. На Турнире мы не пересекались почти — она-то не участвовала, так что встретились мы лишь однажды только когда Пирика приезжала как-то раз поддержать Хоро, — тогда и познакомились. Точнее, он нас познакомил. Этим наше с ней общение ограничилось. Но мне показалось, что она толковая девушка. По крайней мере, Хоро любит, и заботится о нём, как никто, наверное. Конечно, в этом плане я должен воспринимать её как соперницу, но понимаю, насколько это жалко и глупо. Она его сестра, и имеет на него прав больше, чем я. И нечего мне жаловаться или беситься.       — Случайно не что? — поворачивает на меня голову Хоро. Движение резкое, есть в нём что-то нервное, отравленное болезненной внимательностью.       — Случайно не страдаешь морской болезнью? Это когда укачивает в море, — добавляю на всякий случай. Хоро прикрывает глаза и замолкает на несколько секунд, а я жду. Наконец, он выдаёт серьёзно, даже как-то обиженно поджав губы:       — Я знаю, что такое морская болезнь, но не знаю, есть ли она у меня, — выдыхает Хоро с неуверенной, неуклюжей улыбкой.       — Ты живёшь на отдалённом японском острове, но не знаешь, есть ли у тебя морская болезнь? Как такое вообще может быть? Ты, что, никогда не переправлялся на большую землю? — стараюсь скрыть удивление в своём голосе. В голосе — не трудно, но что делать с глазами?       — Нечего на меня так таращиться, будто я замученный эльф-домовик, а ты — Гермиона. Я не знаю, и не моя вина в этом. Конечно, мы с отцом много раз переправлялись с Хоккайдо на другие острова, — на тот же Хонсю на машине по подводному тоннелю или на плоте, который строит отец каждый раз, когда возникает необходимость. Но когда я с отцом переправляюсь куда-то по воде, мне не не плохо, но непонятно: это из-за того, что с ним нельзя показывать недомогание или потому, что никакой морской болезни нет, — растерянно выдыхает Хоро.       — Я понял. Я понял. Хорошо. Тогда что с тобой? Точно всё нормально? Какой-то ты…       — Какой? — снова эта болезненные дёрганность и резкость. Непонятно, есть у него морская болезнь или нет, но то, что ему не спокойно — очевидно. Надо ответить осторожно, чтобы не обидеть и не схлопотать под горячую руку.       — М-м… Не такой, как обычно, — очевиднее убегать от ответа мне не приходилось, но и c парнями спать тоже. Спишем на побочку от гейства…       — Ну ясненько… — потерялся и как-то непонятно повёл плечами Хоро. А глазки-то в пол уронил, уронил…       — И? Мне вот до сих пор ни черта не ясненько, задолбал, что с тобой? Отомри, блин, Юсуи! — я старался сдержать раздражение до последнего, правда, но то ли я слишком переопылился от чересчур эмоционального Хоро, то ли я просто сдаю позиции еду головой на фоне воздержания, что, в принципе, одно и то же.       — Ну… — Хоро заметно выпал от моего тона. Не нахожу ничего лучше, чем сказать:       — Не один ты бываешь придурком, — не извиняться же за то, что меня раздражают его расхлябанность и слабость. Чтобы не вздумал обижаться или расстраиваться, заставляю себя усмехнуться.       — Все мы иногда бываем придурками, — соглашается Хоро, натягивая… смущённую? — чего? — улыбку вслед за мной.        Этот человек — просто загадка Вселенной. Я его не понимаю. Чёртов ребус. То есть приставать ко мне, снимать штаны, брать в рот у незнакомцев, — он не смущается, а тут непонятно от чего — растёкся лужицей?       — Я просто немного… Ну… А ты… ты раньше сам переправлялся так куда-нибудь? — вдруг перепрыгивает Хоро, избегая встречаться со мной взглядом. Такое ощущение, что ему стыдно за то, что не переправлялся на паромах раньше. Вот же дурик… Двадцать шесть, а мозгов как было не много, так и не прибавилось, видимо.       — Да, много раз. Паром через Хуанпу когда-то был единственным способом пересечь реку. Но тебе не нужно переживать: если не страдаешь морской болезнью, ничего страшного не случится. Тем более, что я буду с тобой, — чувствую себя родителем рядом с ним сейчас, и у меня два вопроса к Хао: ты доволен? Это вообще нормально, что мы спим, а я, как чёртов Майкл Джексон, вижу в нём ребёнка? Получается, я педофил? Хотя ему двадцать семь, так что… Капец, куда меня уносит?              — Если не страдаю? — нервно переспрашивает Хоро с неуверенным подобием улыбки. Что-то ему совсем не по себе. А мы ведь только просто говорим о переправе, даже не переправляемся ещё. Боюсь представить, что с ним будет на борту… Так, надо переключить его на что-то, а то сейчас загонится, заистерит и вообще откажется от этого всего. Я не за тем всё это организовывал.       — Так… Хоро. — подаюсь вперёд и упираюсь лбом в его лоб, обхватывая за шею.       Он лихорадочно облизнул губы и приготовился слушать.       — Перестань истерить. Такое ощущение, что ты боишься не столько переправы, сколько своего страха. В худшем случае тебе просто будет плохо на пароме от качки — так работает морская болезнь. Но я не верю, что человек, который готов без раздумий влезть в любую задницу, что человек, который утёр нос самому богу в святилище короля шаманов, — испугается небольшой качки, — вижу, что он открыл рот, чтобы что-то возразить. Ага, ну и хуй тебе. Сейчас говорю я:       — Словом, перестань делать мозги мне и себе. Всё будет нормально даже если тебя вывернет пару раз, — неужели не переживёшь?       — Ну… Наверное, переживу… — соглашается он в итоге, но всё ещё не очень уверенно.       — Ну и какие тогда проблемы? Да даже если не переживёшь, я тебя, засранца, с того света за уши вытяну, ясно? — может, я и не очень ласков и не понятно вообще даже, что он мне небезразличен как лучший, самый родной дорогой парень, но он понимает мой язык, а по-другому я не умею, поэтому к чёрту нежности.       — Спасибо, Рен. Мне… лучше, — даже улыбнулся! То-то же, а то корчил тут мне умирающего лебедя…       — Сразу бы так. Молодчик. Живём! Раз уж твои похороны от страха отменяются, давай, руки в ноги, хуй в карман и пойдём оформляться на паром, — кидаю ему ободряющий взгляд и первый покидаю машину. Хоро плетётся следом, как на плаху. Тц… Вот же трусиха, кто бы мог подумать!       — Ну что ты ссышься? Нормально всё будет, это тебе не самолёт! — стараюсь подбодрить его улыбкой, но как-то не получается. Да что мне с ним делать? Не нагибать же прямо в машине… Осталось-то только оформиться да погрузиться на паром, не хочу с ним выяснять отношения сейчас. Но и махнуть рукой, сказать: «в пизду, надоело тебя тащить, не хочешь — оставайся здесь, меня задолбало сопли тебе вытирать. Делай что хочешь» — не вариант.       — Тебе легко говорить, ты уже так переправлялся… Я не ссусь, ясно? Мне не страшно! Просто немного…       — Немного — что? Я тебя умоляю, Хоро, давай не будем пиздеть друг другу и назовём вещи своими именами: ты ссышь всего — и самолётов, и паромов, и отца с сестрой, и вообще тебе нахуй это всё не упало. Знаешь, я ведь тоже не железный, — тоже могу психануть и развернуться со скандалом. Поэтому сейчас ты либо берёшь яйца в кулак и выпёздываешь проходить регистрацию на паром, либо я один еду в Японию к Йо с Анной по поручению сестры. А ты делай, что хочешь, придумывай, что напиздеть своей любимой Пирике, когда она за горло тебя сцапает и отцу швырнёт, — да, эти грубые и жёсткие слова необходимы. По-другому с ним сейчас разговаривать невозможно и бесполезно — он попросту не воспримет слова другой частоты. Либо так, либо никак. Но, по крайней мере, других выходов я сейчас не вижу. Это должно сработать. Прости меня. Я говорил: ты не знаешь, на что идёшь, начиная отношения со мной.       Он молчит, прикусив губу и уставившись в землю и зарывшись носом в шарф. Похож на обидевшегося щенка. У меня сердце рвётся: не могу на него такого смотреть. Хочу поцеловать, сказать, что пошутил, что так надо, что он не должен воспринимать на свой счёт, что это ради нас, и ещё кучу всего: что люблю его, но он ебать какой неуверенный в себе дурик, что я скорее лягу под Хао или под кого-то другого, чем всерьёз обижу его грубыми словами. Но понимаю, что нельзя, ведь это только пустит насмарку весь воспитательный эффект. Поэтому мы молчим: он ждёт, когда я скажу, что пошутил или извинюсь; я жду его реакции. Главное, чтобы он меня сейчас не бросил за такие выкрутасы. Это будет величайший проёб в моей жизни, но я надеюсь, что наше взаимопонимание на этот раз не подведёт.              — В пизду.       — А?       Он это про что? Надеюсь, не про нас? Он видит моё замешательство, но не торопится с объяснениями: как шёл молча надувшимся говном, так и продолжает. Даже не повернёшься, не посмотришь на меня?       — Ты же слышал меня, Рен. Если правда так считаешь, то в пизду тебя, — его тон — самый настоящий лёд. От холода у меня зубы сводит. Вот про что говорят: «пранк, зашедший слишком далеко»? Пиздец.       Не могу поверить, что проебал всё так просто. Да даже BoZ никогда так не промахивались, капец… Что делать в такой ситуации? Извиниться? Сказать, что пошутил? — это только более глупо и жалко. Даже Чоколав никогда не извинялся за свои подобия шуток, а я буду извиняться за… Да я даже не понимаю, за что!       — Так и будем молчать или пойдём уже быстрее, пока я не откинулся? — Хоро нарушает молчание строгим сердитым тоном. Он явно злится, но пугающего льда в его голосе больше нет — только недовольство, хотя и оно заставляет меня оцепенеть. Хоро, твою мать, что за фигня? Что происходит? Тебя плющит или куда?       — Что за биполярка, блять? — шиплю сердито. Чёрт. Наверняка, со стороны мой голос звучит испуганно. Ну и пофиг. Если что — задушу его или выброшу за борт, пусть с планктоном шутит так, ублюдочный.       — Всё справедливо: ты решил подколоть меня; я — тебя. Какие-то проблемы? — этот чертила расплылся в довольной улыбке! Я точно его швырну за борт!       — Думаешь, это смешно? Думаешь, можно так шутить? Я… Да я… Надеюсь, ты умеешь плавать… — вместо внятных слов я выдаю какое-то размазанное пыхтение. А он всё стоит и улыбается, сучонок.       — Ты первый начал, так что сам виноват. Не надо сейчас во всём меня винить, это была самооборона! — заявляет эта нахальная рожа, даже бровью не ведёт! Верно говорят, что наглость — второе счастье… Так и хочу размазать эту довольную ухмылку по его губам… И перепачкать их его кровью. Юсуи, ты не представляешь, что я делаю с тобой в мыслях…       — Ах ты псина неблагодарная! Я это для тебя же и сделал! — вообще меня сложно вывести из спокойствия, но у него просто талант какой-то…       — Да что ты говоришь, дорогой?! И как, скажи на милость, твой ор на меня должен был помочь мне? Я, конечно, не такой умный, как твоё китайско-чертильное величество, так что, будь добр, объясни тупым плебеям, как это должно работать?       — Думал, ты разозлишься и соберёшь себя в кучу, перестанешь психовать и истерить, — держать спокойный тон — раз; держать спокойный тон — два; держать спокойный тон — три. Держать спокойный тон и не перебиваться на взвинченность. Хоро, чёрт, хренова ты истеричка…       — То есть, ты считаешь, что я сейчас истерю? Может, ещё прокладки мне купил? Я же, по-твоему, девка! — Хоро начинает повышать голос. Складывает руки на груди, наклоняет голову. Чёрт… Успокойся, пожалуйста, не ори…

Боже, не ори, так умоляя остаться Ты не выкупаешь, просто выхода нет Боже, не ори, тебе почти восемнадцать

Тебе пора-пора покидать Neverland Тебе пора-пора покидать Neverland Тебе пора-пора покидать Neverland

      Делаю вдох. Делаю выдох. Не понимаю, что с ним сегодня. Только сегодня? — Да. Обычно он нормальный. Обычно он мой нормальный Хоро, а сегодня… Сегодня его словно Анна укусила.        Кажется, это я не знал, на что иду, предлагая ему отношения…       — Хоро, успокойся и не ори. Что с тобой? Ты не истеричка, но сейчас — да. Это не похоже на тебя. И я не хочу, чтобы единственным отличием моего парня от психованной девки было наличие члена.       — Не хочешь — я тебя не д ержу. Мне вообще это всё не нужно. Я не просил везти меня никуда, не просил покупать ничего, никакие подарки, никакие поездки и никакие полёты, — мне вообще это нафиг не упало. Мне вполне хорошо тут, а в Японии меня на суши пустит отец, и нахуя, а главное зачем, спрашивается, ты тащишь меня туда, прямо ему в лапы? — уведомляет он меня тем же сердито-раздражённым тоном. Злюка. Хуй я поведусь на это во второй раз, милый. Ты точно уверен, что снова хочешь этого, м?       — Не нужно? Тогда ты прав: в пизду. Я не железный. Тебе не угодишь: то зовёшь на Хоккайдо, то упрекаешь в том, что организовал нам поездку. Разберись в себе и своих желаниях, а потом ко мне лезь. Мой мозг не приспособлен для регулярных изнасилований тобой, — говорю взвинченно, психованно. Хорошо, что ни Дзюн, ни Гуань меня сейчас не видят… Я просто не вывожу уже. Просто. Не. Вывожу. Кто бы мог подумать, что недотрах и мозгоёбство, которое чинит надо мной этот северо-японский пингвин, сделают из меня психованную истеричку7 — самому до безумия мерзко.       — Рен… — вспышка его кусающегося взгляда справа.       Не реагирую.       — Рен… — хуй ты угадал, родной.       Не реагирую, нет.       — Посмотри на меня, блять! — Хоро резким рывком за плечо разворачивает меня к себе и, до боли стискивая мне плечи, вжимает в землю. Синие глаза жрут меня заживо, пока я героически-упрямо стараюсь не смотреть на него. Смотрю, но в упор не вижу.       — Отъебись, Хоро. Я устал. Я просто не выкупаю, как с тобой вести себя. Ты ёбаная истеричка. Я не выкупаю тебя.       — Мне страшно. Понятно? Да, мне страшно, что отец не простит меня! Да, я истеричка! Да, ты можешь бросить меня, если не выкупаешь! А знаешь, я просто… Я… Я уже… Нахуй на грани… Рен, я… Я не вывезу… — вот сейчас мне стало по-настоящему страшно. Потому что он говорит это таким тоном, таким срывающимся на шёпот расшатанным тихим голосом, что я верю, что он вот-вот что-то сделает с собой. И я совсем не знаю, что делать. Опять. Снова. Он — мой личный ребус, который вводит в ступор, вводит в замешательство. Я не знаю, как его решить.       Все слова, что приходят в голову: о любви, о поддержке, о дружбе и о том, что буду рядом, что обязательно справимся, — самая большая и преступная ложь в моей жизни. Самая мерзкая и непростительная. Потому что я её себе не прощу. Пока всё хорошо, но почему-то я уже знаю, что ничего не будет хорошо. И я не хотел бы это принимать, не хотел бы знать, но Хао меня ни о чём не спрашивает. Он не спрашивал меня, хочу ли я рождаться, хочу ли быть шаманом и хочу ли встретить Хоро. Меня никто ни о чём не спрашивал. И всё, что я понимаю сейчас — это что мир несправедлив, но нас никто не спрашивает. И надо научиться в нём жить, мирясь или борясь с этой несправедливостью. В принципе, борьба, или принятие — даже невелика разница. Окончится всё одинаково. У самураев нет цели, — только путь. И разница лишь в том, каким мы сделаем этот путь, а результат, то есть, цель, — всегда один. И это смерть. Смерть ли от руки отца или самоубийство, или несчастный случай — всё это по сути одно и то же.       И я молчу. Просто смотрю под ноги, в неспокойное отражение тёмной мутной воды в луже под ногами, и молчу. Просто не хочу ничего говорить. Просто иногда ничего не нужно говорить.              На улице уже совсем темно. По глади лужи бьёт капля. Потом ещё одна, и ещё. Начался дождь.       — Пойдём быстрее. Не хватало, чтобы ты простудился, — поторапливаю его. Хоро, насупившись или просто задумавшись, обхватил себя руками и шмыгнул носом. Кивнул и прибавил темп.

      ***

      Когда мы закончили регистрироваться на паром, в старом деревянном здании порта уже горел тёплый насыщенно-оранжевый свет. Очень уютно, — как дома. Хоро немного притих, — словно захотел спать. Его усталый вид заставил меня смягчиться. И вот, мы сидим в зале порта и ждём, когда освободится работник, который разъяснит нам, где наши места и проконтролирует паркование и фиксацию моего автомобиля в отведённом месте на борту. Потом мы с Хоро займём свои места в отсеке для пассажиров, и наше путешествие начнётся. И чем оно закончится, мы пока можем только гадать.       — Расскажи про кузину. Пожалуйста, — тихо просит меня Хоро, пока я глажу его по волосам. Его тоже клонит в сон, и он почти засыпает, облокотившись на мои ноги. Сомкнув руки у него на груди со спины, я ощущаю его медленное мерное сердцебиение. Мне нравится это чувство — словно его жизнь сейчас в моих руках. Это и называется ответственностью, и это пугает.       — Чем она тебе так интересна? — спрашиваю сухо. Мне не нравится тема, которая интересна Хоро, но, если ему так спокойнее…       — Не знаю. Я просто чувствую, что ты меня понимаешь, когда мы говорим о твоих неприятностях, — пожимает широкими плечами Хоро, закатывая на меня взгляд, чуть запрокинув голову назад. Так его глаза кажутся больше и красивее. Два крупных бриллианта, они блестят, когда ловят лучи тёплого сочного оранжевого света от ламп в помещении.       — Хорошо. Что тебе рассказать? — спрашиваю тихо в надежде, что мой шёпот расслабит и убаюкает его.

Видишь, как за окнами уходит шум дорог? Но он не заберёт меня Ты ложишься рано, встаёшь с первым лучом Твой сон ярче света дня Ночью страшно, лучше залезай скорей в кровать Твой покой я сберегу Оставайся дома, я тихонечко спою Эту песню. Зачем? Прости меня, но я не могу

И тебе приснится целый мир без меня Ну а я буду рядом, пока ты не проснёшься Если ты вдруг улыбнёшься во сне Значит, песня живет для тебя, а во мне Ничего нет Но это неважно Я сам уничтожил в себе всё живое Когда ты забудешь меня, я буду в покое И мне больше не страшно Убивая себя, я не чувствую пола Я просто шепчу тебе песню снова

Засыпай, самая лучшая боль Засыпай, самая лучшая боль

Небо снова плачет, дождь стучит по крыше и опять Очередной кошмар Спи, малышка, пусть приснятся горы и ручьи Где нет зимы Оседлаешь облако, доедешь до Луны Туда, где не бываем мы Оставайся дома, я тихонечко спою Эту песню. Зачем? Прости меня, но я не могу…

      — Я до сих пор не очень понимаю, почему вы не в ладах… Не потому ведь, что она тебя геем считает? Нет, это не всё… Ты же не настолько обидчивый, чтобы из-за этого записать её в личные враги… — его рассуждения так милы, так наивны и милы… Хочу улыбнуться. И ещё хочу…       Наклоняюсь к его губам и легонько касаюсь, совсем невесомо, мягко. Он отвечает и задерживает сонный взгляд на мне. Не могу и не хочу выпутываться из ловушки его вялых голубых глаз. Тону в них не больше вечности. Касаюсь холодной рукой его горячей скулы. Обжигаюсь, как об огонь. Ты мой огонёк. Не дам тебе угаснуть. Не дам тебе угаснуть.

И где-то хлопнет дверь, И дрогнут провода Привет! Мы будем счастливы теперь И навсегда. Привет! Мы будем счастливы теперь И навсегда.

***

У ночного огня Под огромной луной Темный лес укрывал Нас зеленой листвой Я тебя целовал у ночного огня Я тебе подарил Половинку себя

Свет далекой звезды Песни птиц до утра Ты смотрела в глаза мои, шептала слова Ты не верила мне, но любила меня Я оставил с тобой Половинку себя

То, что было, забыто То, что было, прошло Ты махала мне вслед бирюзовым платком Я тебя целовал у ночного огня Ты оставила мне Половинку меня

***

Блок 2

Место действия:

Токио, гостиница «Фунбари Онсен»

Время действия:

Тот же день, что в блоке 1.

      Меня зовут Хана Асакура. Мне одиннадцать лет. Я ещё ребёнок, но что-то уже понимаю. Например, сейчас я понимаю, что пока мама Анна в отъезде, Тамао будет много и часто общаться с папой. При маме Анне Тамао больше похожа на тень, — тише разговаривает, тише думает, тише дышит и даже, кажется, тише смотрит на папу. Когда мамы Анны нет рядом, но есть рядом мой папа, Тамао будто оживает и распускается.       Хранитель Рю, — Токагеро, — рассказывал мне, что Тамао когда-то любила моего папу, но с появлением в его жизни моей мамы, отказалась от притязаний на него. Я не знаю, как относился к Тамао мой папа, но мне её немного жаль, хотя она никогда не была ко мне добрее, чем мама Анна. Просто почему-то мне кажется это нечестным — что мама Анна просто имеет право на папу, а Тамао — нет. Если бы меня спрашивали, кто мне нравится больше: мама Анна или Тамао, я бы выбрал Тамао. Хотя бы потому, что её я видел чаще. И ещё потому, что она заботливее и ласковее, чем мама Анна. И ещё у неё есть духи-хранители. У мамы Анны — только сикигами. Сикигами мамы Анны — уродливые и страшные, а ещё они больно наказывают. Я их не люблю. А вот Понти и Конти, — духи мамы Тамао, — весёлые, с ними можно провернуть что-то весёлое. С сикигами можно провернуть себе шею. Это не весело, хоть и не безопасно.       Мама Тамао до сих пор любит папу. Я это понял в этот раз: она выждала три дня после отъезда мамы Анны, и ушла с папой в магазин. Вообще, мама Анна отправляет папу в магазин одного — она не любит отвлекаться от сериала, поэтому отпускает папу одного. С Тамао не отпускает. Понти и Конти говорили, что мама Анна очень ревнивая, и, пусть маму Тамао никогда не воспринимала всерьёз, всё-таки немного ревнует, и не любит, когда они подолгу вместе. Зато теперь Тамао улыбается очень много и почти не ругает меня за то, что сплю на уроках. Недавно даже, когда они с папой вернулись из магазина, оказалось, что мне купили мою любимую сахарную вату, — мама Анна запрещает мне это, потому что не хочет, чтобы я ел много сладкого, как папа. А вот папа — наоборот, всегда поощряет меня за что-то исключительно сладким. На этот раз — за молчание об их с Тамао походах в магазины. Не знаю, что в этом такого, что за молчание мне даже сахарную вату не жалеют, но, судя по всему, — что-то очень серьёзное… Но мне-то какая разница? Я только рад стараться. В принципе, и стараться-то особо не нужно: молчи и молчи себе, делов-то!       Я и так общаюсь только с Редсебом и Сейрам, да с цветами в своей комнате. Ах, ещё Амидамару, но его можно не брать в расчёт — он такой зануда, что с ним и общаться тошно и скучно. Отстойный сухарь. Всё должно быть по правилам: уроки прогуливать нельзя; с Понти и Конти общаться надо реже, потому что «эти древние хранители дома Асакура хорошему не научат». И сахарную вату есть нельзя, потому что мама Анна расстроится. А расстраивать маму Анну нельзя — она ведь так сильно любит меня и заботится обо мне — даже невесту нашла — какую-то девочку из племени патчей, последнюю выжившую из них! А где она — мама Анна со своей защитой, заботой и любовью и с этой девочкой? — вопрос, на который я пока не нашёл ответ. Да и не очень хочу, если честно. Мне кажется, без мамы Анны всем только лучше… Папе с Тамао — уж точно. То-то они в последнее время так часто возвращаются из магазина с сахарной ватой и часто выходят вечером в сад вместе…