Мы справимся

       Рен воспринял слова Гуань очень близко к сердцу: звонить Хоро нельзя ни в коем случае, — Рен не гей. Это Хоро гоняет с голубой головой, и ему нормально: скорее всего, мозг у северной бестолочи — такой же. Не «скорее всего» — так и есть. Рен всегда подозревал, что с этим дурнем что-то не так. Да не просто что-то, — всё! Не может быть, чтобы один человек уверенно держаться на сноуборде в прыжках под облака, и он же то и дело легонько задевал-толкал Рена на земле, на ровном месте, — якобы «случайно» касаясь его руки, торса, живота на тренировках на арене. И всегда ведь сочинял кретинистические отговорки-объяснения! «Случайно», блять… Даже не потрудился выжать из своего мозгового льда хоть сколько-нибудь правдоподобное объяснение! «Случайно»… — это отчего-то очень сильно бесило Рена раньше, а сейчас вот…       Сейчас Тао душу продал бы ради «случайного» прикосновения Хоро. И это тоже бесило. Вопрос «а что Рена не бесит в принципе?» теперь стоит особенно остро: громовой воин сам не заметил, как стал за время отсутствия Хоро взрывоопаснее тротила — пять минут без едких травящих мыслей — рекорд Рена в эту ночь. Вот и теперь сознание полнилось бухтениями: «Наверное, отсосал этот придурок так же случайно. Опустился завязать отсутствующий шнурок, поднял взгляд — я со спущенными штанами. Клоун, блять… Хотя клоуном себя чувствую я… Особенно глупо, что я должен отбивать его звонки. Отбиваю, но так хотел бы… А чего бы я хотел? Обойтись без этих идиотских условностей Гуань, которые рядят меня в педика? — Да, пожалуй, именно этого. Он ведь может звонить по делу, а я сижу и убеждаю себя, что мне чёрный идёт больше, чем синий. Тогда почему, сука, какого хера я заснуть не могу уже ёбаные одиннадцать дней? Потому что уже ёбаные одиннадцать дней мне холодно по ночам без этого метиленового колхозника, без его крепких грубых рук, впечатывающих меня в кровать, или обнимающих, как сраную дакимакуру; без хриплого дыхания мне на ухо, без… Да без него, блять. Могу называть это как угодно, но суть одна.» Наказание за такие мысли настигло немедленно. Тао почувствовал это слишком ярко, слишком очевидно, неконтролируемо и слишком…       — Блять…       Тихое ругательство потонуло в ровном и полном шуме дождя с открытого настежь балкона. Пелена посторонних звуков с улицы скрывает и негромкий звонок телефона китайского шамана. Мысли Рена — шаткая, неспокойная путаница. Его слух — чуткий, как у тигра в засаде. В сети совершенного восприятия легко врывается подпрыгивающая нетерпеливая вибрация, даже сквозь дождь, сквозь уличный гул ночи, она обращает на себя болезненно-беспокойное внимание шамана: необходимо отвлечься на что угодно, лишь бы дольше игнорировать тягу-стон в паху.       Рен лежит среди холодных и мягких покрывал и подушек, вцепившись в одеяло, обхватив его ногами, убеждает себя: это не объятия Хоро, потому что Хоро сейчас далеко. Рен вообще не должен думать о нём ни перед сном, ни после пробуждения, никогда. Но как не думать: руки Хоро — такие же горячие, как нагревшееся одеяло. Так же пышут жаром, так же прикасаются к Рену беспардонно, нахально, бесстрашно и бесстыдно там, где китайский шаман не разрешает никому. Или заставляет себя верить в это.       Игнорировать оглушительно-тихие стенания вибрации входящего вызова дальше — сложно. Мешают любопытство, отсутствие сна и мысли, слишком грязные, чтобы продолжить спокойно лежать в постели. Слишком грязные, — они испачкали боксеры Рена, не оставили Тао выбора.       Движение — и на прикроватной тумбочке по воле хозяина оживает негромкий свет. Ещё пара поворотов — ступни встречаются с осенне-холодным неуютным и жёстким полом. Находит телефон быстро: дисплей подсвечивается входящим — «кричит» о своём местоположении. Короткий взгляд молниеносно выхватил из густой темноты комнаты всё необходимое в данный момент: звонит Дзюн — значит, предстоит серьёзный и неприятный разговор.       Отношения отпрысков дома уважаемых китайских шаманов — образцово-показательные лишь на первый взгляд. Кто знает, какая боль скрывается вежливо-благодушной улыбкой Дзюн или обманчиво-покорным взглядом золотых глаз? И глава клана, и сестра-даос слишком рано познакомились с суровой правдой большого навязанного мира: доверять можно и следует только семье; хочешь довериться кому-то ещё — нельзя. Можно, но только при наличии защитной маски.       И всё же друг с другом Рен и Дзюн, в большинстве случаев, общались искренне и честно. Девушка, воспитанная в лучших традициях китайских пуританства и патриархата, искренне любила брата всем сердцем — благородно и без остатка с готовностью приносила в жертву его удобству свои мечты, цели, планы.       Шаман по возможности старался отвечать тем же. Поэтому, превозмогая дурные опасения, настораживающие предчувствия, Рен реагирует-таки на этот звонок в 0:53:       — Сестра, что случилось? Почему звонишь среди ночи? — хриплый спросонья голос Рена — обыденно-ровный, за гладью равнодушной стали успешно скрываются невесомое раздражение и непонимание, даже эфемерные опасение, настороженность.       — Что с Хорокеем? — строгий вопрос в лоб, но поражает почему-то лёгкие — выбивает из них воздух. Громовой шаман обмер: сознание ударил обескураженный разряд тока — как сестра узнала о том, что Хоро в больнице? Как и насколько давно это произошло? Почему решила позвонить только сейчас — среди ночи? — вопросы ковыряют сонное сознание ленивой, вялой, сонливой суетой. Если Рен что-то и понимает, — только то, что отпираться нужно до последнего.       — А что с ним? — невинный вопрос звучит слишком наивно, совсем не правдоподобно, провально. Проще раскрыть сестре правду: Хоро в больнице, потому что Рен допустил это. Нет. Нет, не так. Вернее: Хоро в больнице, — Рен в этом виноват, его равнодушие, пренебрежение сыграли ключевую роль. Пора бы уже научиться нести ответственность за свои поступки, не бегать от неё. Не бегать от себя.       — Почему Хорокей не отвечает на звонки Пирики? Она вся в слезах, в истерике!       — Ну… Потому что… Да откуда я знаю, Дзюн?! Я, что, щенок на верёвочке за ним ходить? Или, может, его личный секретарь, чтобы знать, кто и когда ему звонит? Может, мне ещё и расписание дня ему составлять? Если ты не в курсе, — сейчас ночь, я спал, и тут звонишь ты, чтобы снова домахаться меня… Да откуда я, блять, знаю, какого он, сука, не отвечает на звонки сестры? Я над ними свечку не держу. В их отношения не лезу, у меня других забот хватает, — желчь, недосып, злость на себя за непонятную тоску в отсутствие Юсуи и страх понять уродливую истину о настоящем цвете своих волос, пропитывают слова китайца.       Давно известно: лучшая защита — нападение. Рену нравится эта тактика. Рен придерживается этой тактики. Весьма успешно, ведь напор Дзюн слабеет:       — В общем так, брат, Пирика очень встревожена, — уже спокойнее, не так строго, менее возмущённо, скорее устало.       — Блять, ну так скажи ей, что всё хорошо, пусть не переживает, причин нет, — острый угол сглажен, можно говорить спокойнее, с прежней доброжелательностью. Можно было бы, отпусти адреналиновый приход мгновенно, но нет — гормон отравил кровь, разошёлся по клеткам. Очередь Рена травить Дзюн токсинами своих грубости и раздражённости.       — Она хочет прилететь. — ровный выдох — такой лёгкий, непринуждённый, будто ничего не стоит даосу. Конечно. Если Пирика прилетит в Шанхай, огребёт Рен, — не Дзюн. Кому-кому, а Тао-старшей ничего не стоит сохранять ровное спокойствие, оно словно призвано подразнить брата.       — Приле… Что? Куда прилететь? — пришибленно, тупо. Звонок сестры среди ночи, среди мыслей о волке, так невовремя, что разумнее сказать «врасплох» — гильотина. Лезвие по воле палача стремительно скользит вниз. «Голову с плеч» — приговор вынесен. Осталось дождаться, когда приведут в действие.       — Н-да, брат, ночью ты совсем не соображаешь… — коротко-обречённое хмыканье Дзюн поддёрнуто флёром мягкой усмешки, — это ускользает от сонного шамана. Но следующая фраза сестры услышана с первого раза:       — В Шанхай, конечно. Пирика хочет прилететь в Шанхай. Хочет проведать Хорокея, увидеть его, убедиться, что с ним всё хорошо, — острие лезвия холодит, покалывает морозом кожу шеи.       — Не надо, Дзюн, скажи ей, что не надо к нам приезжать, всё хорошо! Скажи ей, нель… — сердитая на себя самого паника перебивает воздух в лёгких, мешает дышать нормально. Скрадывает остатки спокойствия. Этой ночью Рену не суждено отдаться во власть безмятежного сна.       — Уже, — холодно, чтобы остудить раздражение Рена, и продолжает в том же духе: — В чём проблема, брат, почему Пирике не надо прилетать? — сдержанный вопрос даоса пропитан напряжённой настороженностью. Что-то не так — Дзюн это почувствовала. Рену не отвертеться, не уйти от акулы-Дзюн, ведь она уже почуяла кровь. Воин грома понимает это, не может не понимать, но сдаться так просто — тоже:       — Проблема… проблема в том, что… Что её приезд отвлечёт нас от дел! Ты хоть представляешь, в каком темпе мы разгребаем всю бумажную мешанину? Да я скоро буду ночевать в офисе, с налоговыми адвокатами и корпоративными юристами спать на диване, блять. У меня уже голова кругом от всей деловой херни, ещё и эта мелочь приедет — то, что нужно для счастья! Неужели нельзя относиться ко всему спокойнее? Обязательно чуть что приезжать? Что за сраная гиперопека? — дёргано, нервно и… испуганно? Что? — Дзюн не понимает, что с братом. Понимает только одно: что-то не так.        — Скажи Хорокею, — вновь окатывает мрамор собранного голоса, призывая брата восстановить самоконтроль, — пусть позвонит сестре, чтобы она не волновалась, и никто никуда не полетит. И реагируй спокойно. Ты ещё не ложился? Тебе нужно больше отдыхать, Рен. Ты слишком бешеный. Я об этом тоже хотела с тобой поговорить. Вчера Майер и Занг-Чинг пожаловались мне на тебя… — вздох, чтобы набраться сил и кислорода перед новым витком проблем, и поехали:        — Рен, ты уволил Линя? Что с тобой происходит, брат? Я… я беспокоюсь, Рен. Мне кажется, тебе следует меньше работать. Попробуй делать перерывы чаще, и больше времени проводи на улице, гуляй в парках, дыши свежим воздухом, слушай птиц… — вздохи даоса дрожат неподдельным беспокойством. Рен в таком тоне сестры слышит не усталость — разочарование. Разочарование им, его несдержанной грубостью, неуёмным раздражением. Оно уже стало, своего рода, perpetuum mobile, работающим на топливе нервов громового шамана и его сестры. Эти мысли — удила для мустанга-раздражения в прерии эмоций Рена. И шаман натягивает ремни, чтобы обуздать громоподобную несдержанность своей природы:       — Ладно. Не стоит переживать. Ни тебе, ни Пирике, хорошо? Что конкретно тебе сказали Майер и Занг-Чинг? — держать чуть скучающий тон в любых других обстоятельствах — само собой разумеющееся: обычно Рену нет дела до происходящего; сейчас — задача со звёздочкой. Сейчас Рену есть дело до происходящего.       — Сказали, что ты уже больше недели очень дёрганый. Работаешь без перерывов, чаще запираешься в кабинете, даёшь больше нагрузки на коллектив, чаще зверствуешь. По их словам, они боятся лишний раз подойти к тебе. Рен, почему ты уволил Яо? — упрекающе-печальные вздохи Дзюн — персональная пытка для Рена. Нет. Весь этот разговор, а особенно его грядущее окончание — персональная пытка для Рена.       — Хочешь знать, за что я уволил этого уродца? Хмпф… Я полагал, ты обрадуешься его увольнению. Он же никогда не нравился тебе, сестра, — голос напряжён. Вопрос в том, что именно известно Дзюн от помощника, каков масштаб бедствия.       — Я никогда не смешиваю своё личное отношение к человеку и рабочие моменты. Увольнение Яо, — заслуженное или нет, — не доставляет мне ни радости, ни печали. В чём он провинился? За что ты уволил его?       — М-м-м… За злодейство.       — Издеваешься, брат? Такой статьи даже не существует в корпоративном кодексе Leidi! Прекрати паясничать, Рен, поговори со мной серьёзно. Что. Яо. Сделал? — Рассерженность и страх — то, что кипит сейчас в призме изумрудных глаз. Но Рен с другого конца провода не видит, — и хорошо. Парень вздыхает, — Дзюн слышит шум его дыхания в динамике.       — Я уволил его, потому что на работе надо работать, а не сплетни в курилке разводить. Этот крысёныш такого наговорил, что теперь на меня все смотрят косо и опасаются поворачиваться ко мне спиной. Блять, урод… Если бы существовало более жёсткое наказание… И без того из-за сраных интервью все считают, что у меня проблемы с ориентацией, так этот недоносок ещё масла в огонь подливает… Сука, переломить бы обмудку хребтину… — шаман старается говорить спокойно — не получается. Совсем. Получается ровно наоборот — натянуто, с надрывом и рычанием. Даже Дзюн такой брат пугает.       — Рен… — ещё один печальный вздох тает на другом конце провода, — пожалуйста, скажи Хорокею, чтобы позвонил сестре, и сразу ложись спать. Хорошо? — вздох Дзюн — усталый, мягкий, кроткий. Её тоже утомил этот разговор.       — Я не могу ничего ему сказать.       — Почему это? Я, что, так часто о чём-то тебя прошу, брат? — в ледяной голос даоса помехами поднимающейся снежной бури прорываются недовольство, раздражение, усталость, — всё, что Тао Дзюн многие годы запирала в себе, всё, что многие годы отравляло Тао Дзюн. И продолжает даже после смерти отца-кукловода, который контролировал каждый их шаг, каждую мысль, каждое чувство, и старался не допускать ничего лишнего, неправильного. Очевидно, это Тао Ену удавалось плохо: сын спутался с парнем и не может не хочет найти невесту; сестра — не может понять Рена, хоть и выросла бок о бок с ним. Пропасть между вчерашними детьми разверзла прожорливую пасть.       — Мы крепко поссорились, — ложь отточена до совершенства. Голос Рена ничем не выдаёт обманчивость слов, и даже Дзюн не улавливает ничего странного, — Не хочу и не собираюсь с ним разговаривать. Скажи ему сама, если так переживаешь за него, — напускное равнодушие, деланное пренебрежение — талант Рена.       — А когда вы не поссорившиеся, брат? Вы же как кошка с собакой постоянно! Честно, до сих пор не понимаю, зачем на Турнире ты взял Хорокея в свою команду, если он тебя раздражает, — задумчиво выдыхает девушка, давя зевок, — в общем, либо ты ему звонишь, либо покупай кровать для Пирики. И это не обсуждается. Я говорила с самого окончания Турнира: тебе надо работать над поведением в обществе. Это отличная возможность стать мягче, терпимее к другим людям, — это прекрасная тренировка, брат, не пренебрегай ею. Скажи Хорокею позвонить сестре. — «Голову с плеч!» — приговор приведён в исполение. Рен обезглавлен.

❄❄❄

             Окно открыто на всю — толку плюс-минус ноль: полный штиль, даже шторка не колыхнётся. Тревожащее затишье настораживает, подталкивает к ожиданиям чего-то дурного, душит.        Хоро предполагал, что погибнет от кровопотери, не успев уйти от удара соперника; разобьётся сальто на борде, неудачным флипом или ещё чем; поперхнётся пончиком, так нелепо протянув лапки; от асфиксии в результате анафилактического шока, — Хоро согласен умереть любой, даже самой нелепой, смертью, но только не от духоты, что сжимает ему лёгкие, когда пытается втянуть густой застывший студнем воздух.       — У вас нет кондиционеров? — вопрос смехотворно-наивный, но Юсуи знает: он не допустит усмешки над над особенным, в определённом смысле, пациентом. На красивом лице не появится ни намёка на смех, какую бы несусветную ересь не сморозил шаман. Действительно, ответ усталый, сонный, мягкий, даже умилённый:       — Ты вообще видел в городских бюджетных больницах кондиционеры в обычных, — не виповых, — палатах? Это больница, а не гостиница, Хорокей. Здесь люди должны вылечиваться и уматывать домой, а не продлевать себе удовольствие, схватив воспаление лёгких под кондюком. Я открыл окно на всю, подползай ко мне под крыло и дыши, — пригласил Юань, гостеприимно отставив «крыло»-руку, как бы зазывая северянина. Сам медбрат по пояс высунулся в открытое окно и курил. Строго говоря, Пан не находился в палате пациента, — не нарушал правила, затягиваясь таким образом. Курит-то он головой, голова — на улице, а логика — железная.       — Да нахер мне твоё окно, если воздух — чёртова трясина: липкий, густой, вязкий и не двигается нихрена… Хоть бы, блин, ветерок какой-нибудь… Пиздец… Сдохну здесь скоро…       — Не в мою смену, — уверенная усмешка, ленивое сощуривание глаз, — Юань очень похож на Хао или на кота, что одно и то же. Он хорош, и знает об этом. Чувствует на себе осторожный робкий взгляд пациента и с улыбкой выдыхает, поворачиваясь на Юсуи:       — Гроза будет, вот всё и затихло. Заканчивай бухтеть, это не способствует восстановлению после операции.       — А то, что я дышу этим маревом вонючим, способствует? — раздражённо-взвинченно спросил Хоро.       — Мне уйти? Чтобы ты не дышал «маревом вонючим»? Прости. Я уйду.       — Нет, не уходи. Я просто уже заебался здесь. Дай лучше затянуться. Каждый день одно и то же: одни и те же стены; одна и та же пресная еда, одна и та же скука; один и тот же результат всегда… Снова нет ответа? — вздох северянина проваливается в недвижимый воздух и застывает в паутине плотного пространства, вязнет мухой в невидимых сетях.       Юань отставляет телефон от уха и кидает короткий взгляд на дисплей. Вызов идёт уже пять минут, но абонент не спешит принимать его. Даже из вежливости — нет.       Медбрат ничего не отвечает: не хочет расстраивать особенного пациента. Своего любимого пациента.       — Нет же, опять? — Хоро не дурак, что бы ни думал, что бы ни говорил Рен.

      Noize MC-Вояджер-1:

      Столько лет прошло, а холод жжёт в груди Эй, Земля, алло, я «Вояджер-1» Выходи на связь, срочно выходи! Наскитался всласть по Млечному пути Да так и не сумел себе найти другой ориентир

До тебя теперь миллиарды вёрст И сверхновых нет среди старых звёзд Все как секонд-хенд, а мне надо first Я незваный гость: изучаю здесь Внеземную жизнь через линзы слёз

И звучит, как месть Тишина в твоём ответе В моём горле ком с Юпитер Боль размером в сто квадратных световых тысячелетий Я не на твоей орбите Меня сносит звёздный ветер Вдаль, за горизонт твоих событий метя

И клином сходится свет На дальней точке, там, позади На самой лучшей из возможных планет Да только там её давно уже нет Её уже не найти

      — Хорокей, кому ты всё пытаешься дозвониться хоть? Президенту? — вопрос без улыбки, напротив: Юань старается говорить сдержанно, понимает, что звонок необыкновенно важен для Юсуи, — необходимо держаться максимально деликатно и осторожно.       Хоро завёл руки за голову и из сидячего положения на кровати осторожно опустился на спину. Что-то в животе отозвалось возмущённой болью за такое изменение положения тела. Слабый сдавленный выдох выдал состояние северянина и обратил недовольное внимание Юаня: сколько раз он говорил пациенту двигаться как можно меньше? — много, а Хоро всё как об стенку горох. Он игнорирует едва ли не каждое предписание: допускает неосторожные движения, нервничает, позволяет себе мысли и желания покурить, — ну что за несносный пациент! Вот и теперь он лежит на спине, прикрыв глаза, и выдыхает горькое:       — Судя по всему, самому Зевсу, раз он опять не отвечает… Другу.       — М-м… Видно очень важный друг, раз уж ты из-за него куришь и грустишь? — тихо заметил медбрат, подойдя к койке и, склонившись над пациентом, всматриваясь в воды озёрных глаз так внимательно и мягко, словно необходимо было найти на дне чистых честных и простодушных вод что-то важное. Что-то, выходящее за пределы скучающего светского разговора.       Хоро не нравятся эти гляделки, так и хочется отвести глаза, спрятать, сохранить сокровище со дна нетронутым чужими, — не Рена, — глазами.       Видимо, желание японца слишком ясно выписалось в бледном лице, потому что Юань отвернулся сам, избегая докучать неприятным вниманием пациенту дальше.       — Друг, не друг, я вообще хуй знает, кто он мне, — как бы извиняясь за непроизвольное понижение температуры разговора, скупо вздохнул Юсуи, не смотря на медбрата. Знал, чувствовал: Юань пристально следит за каждым его движением в готовности-желании перехватить несмелый тихий и грустный синий взгляд.       — Ебаный у тебя друг, раз не отвечает… — задумчивый выдох — горький сигаретный дым, он заставляет Хоро скривиться. Хоро не курит, нет, вернее, — курит только с Реном.       — Не говори так. Он хороший друг. Лучший из всех, и других мне не надо, — холодно, болезненно. Не слова — живой лёд, даром что глухой и тихий.       — Да вижу, всем бы таких друзей. На звонки не отвечает, не звонит сам, не навещает. Не друг — мечта. Для интроверта. Только ты-то не интроверт, тебе нужно чьё-то общество. Грустная история о неразделённых чувствах. Я искренне сочувствую. К сожалению, это не редкость. Пока ты рядом, всё хорошо, но стоит отойти, отвернуться, и ты уже не больше, чем пройденный этап, оставленный позади… — взгляд эбонитовых затягивающих глаз сочувственно плавится о скучающую глыбу равнодушной тверди спины северянина. Кажется, пациент не слушает. Кажется, пациент заснул. Или сделал соответствующий вид, закрыв глаза и отвернувшись к стене.       Похолодало.       — Ладно… Пойду я, пока Вэньмин не заверещал, что я снова ничего не делаю… Отдыхай и, это… Прости, если что не так. Я не со зла. Просто знаю, каково это когда готов ради одного человека гранит зубами грызть, а ему плевать на тебя, и хуй ты что с этим сделаешь. Отдыхай и поправляйся. Я зайду перед ужином, перевяжу тебя, так что постарайся не заснуть.       — Ты всё правильно сказал. Извиняться не за что. Ему плевать на меня, сейчас и всегда было. Я просто… — сиплый и тихий голос заставляет Юаня замереть на пороге, обернуться, подойти к койке. Хоро тихонько дышит, отвернувшись к стене и свернувшись калачиком. Глотает слёзы.       Без Рена сложно. Юань прав: едва Хоро попал в больницу, Тао ни разу не ответил на звонок, не навестил, не написал. Северянин заставлял себя верить, что Рен просто занят, не может оторваться от дел, не слышит звонков телефона, или вообще потерял его где-нибудь, раз даже не читает сообщения, которые оставляет Хоро. Каждый из одиннадцати дней, что уже проторчал в больнице, айну начинал с проверки телефона: может, сегодня? Может, сегодня что-то изменится? Может, сегодня Рен ответит? Каждый из одиннадцати дней, что уже проторчал в больнице, — не сегодня.