Мы справимся

      — Пирика! Пирика, дочка, спускайся, ужин готов! — раздался бас с первого этажа. Она услышала, точно услышала, но не шелохнулась, осталась лежать недвижимой грудой в тишине своей комнаты на полу, тихонько хватая воздух судорожными всхлипами. Волосы лезли на лицо, на глаза, губы, в рот, но Пирика не спешила их поправлять. Потому что сейчас Пирике настолько плевать на какие-то волосы, — нет: Пирике настолько плевать на всё. Ночь ничего не изменила — девушка проснулась в том же аду, в котором засыпала. Когда это уже закончится? Когда братик уже вернётся? Когда уже она сможет дышать, смеяться, улыбаться и жить нормально, с ним? Кажется уже — никогда.       Аппетита снова нет. Во рту — будто какая-то побелка, или что-то безвкусное и пресное. Оно мешается с солью слёз — вот и весь ужин Пирики за последние одиннадцать дней, что Хоро покинул Японию.       Раздался короткий стук в комнату, и, получив разрешение, заглянул Ликан с тарелкой в руках. На деревянном блюде исходит аппетитным сладким уютным ароматом какая-то выпечка.       — Пирика, я испёк твои любимые кленово-дынные мелонпаны, пойдём, хоть чай попьём! — не императив, — мягкая просьба, — редкость для главы семьи Юсуи, которую он может позволить себе лишь в общении с любимой дочкой. Тем более необходимо это было сейчас: северянка уже несколько дней ничего не ест, не улыбается, не выходит из комнаты и кажется, даже не дышит, не живёт. И убивает отца своим состоянием. Сердце Ликана разрывается при созерцании дочери — уже не той живой и звонкой птички Пирики, а блеклой неслышной и невидимой мёртвой тени.       Девушка, не меняя положение тела, даже головы не поднимая, ответила осипшим от слёз едва различимым в тишине, голоском:       — Я не голодна, папа, можешь не ждать меня — ужинай один.        — Ну-у… Совсем объявила голодовку… — Ликан потерял угрюмый вздох, — Так нельзя, дочка… Ну что случилось, почему ты какой день отказываешься от еды? Пирика, если это очередная глупая диета, чтобы понравиться какому-то щенку… — начал мужчина. Заметив недвижимый взгляд девушки, глава семейства не решился продолжить строго-расстроенное замечание. В хриплый бас прорываются нотки тревоги. Взгляд обычно спокойных бледно-голубых глаз мужчины теперь отравлен беспокойством и непониманием. С его девочкой творится что-то неладное — это понятно и без развитого шестого чувства.       — Нет, я просто… — судорожный вдох — попытка набраться сил, запастись живительным воздухом, чтобы договорить и не сорваться на слёзы опять: — Я просто скучаю по братику. Он уже который день не отвечает на звонки и смс. Меня терзает дурное предчувствие. С ним что-то случилось, с ним точно что-то случилось! Не нужно было отпускать его в Китай… — тихий всхлип сквозь закусанную губку, и небесно-топазовые светлые глазки всё-таки снова полнятся слезами. Снова вспоминаются дурные тревожные спутанные полу-сны, снова дыхание перебивает лавина тревоги. Снова горло сжимает ком панических настроений, необъяснимой тревоги. Сердце больно разбивается о стенки груди вдребезги, — хочет пробить клетку, вырваться на свободу из западни рёбер.       — Пирика, солнышко, я тебе уже много раз говорил, что Хорокей родился мужчиной. Это значит, что он должен достойно сносить любые испытания, которые посылают ему боги. Закон нашего мира таков, что выживает не добрый, не хороший, не плохой, а сильнейший. Либо твой брат поймёт это и выживет, либо… — слова мужчины оборвались и недвижимо, угрюмо застыли в воздухе: Ликан не хотел обрушивать их тяжесть на дочь в таком никудышном состоянии, но всё же договорил: — либо нет. Нравится нам, или не нравится, — мы вынуждены подчиняться этому закону. Вытирай слёзы, приводи себя в порядок и спускайся ужинать. Я включу свет. Пожалуйста, не выключай его, — в темноте непросто что-то делать, — мужчина щёлкнул выключателем, прогоняя мрак.       Пирика шмыгнула носиком и поднялась на ноги, чтобы пройти к зеркальцу. Оно валялось на кровати, которую девушка даже не заправила — не было ни с сил, ни желания. Юсуи-младшая проплакала всю ночь, отдавая тревогу в груди — подушке, запирая беспокойство в своей комнате-темнице слёз. Взгляд в зеркало, — коварная стекляшка отражает потухшие, разбитые голубые глаза. Прежде они были чище высокогорных озёр ещё одиннадцать ночей назад, сейчас — вымученные, пыльные красные, нездоровые звёздочки, потухшие во мраке одиноких ночей. В таком состоянии Пирика — кукла. Кукла много лет пылилась на чердаке, не нужная никому, кроме пауков и мышей. Это они так потрепали куклу. Её глазки выцвели от отсутствия радости и любви. Теперь это не полудрагоценные топазы, — пустые дешёвые стекляшки. Чёрные подтёки туши утяжеляли мраморную кожу век, оттягивали книзу, старили и утомляли. Что бы сейчас сказал братик, увидя её в таком жалком виде? — Мысль кажется такой неказистой, неуклюжей, странной… Ведь Пирика почти не может даже представить брата. Когда она его в последний раз видела, говорила с ним хотя бы по телефону? Кажется, даже не в этой жизни. Теперь уже будто бы не вспомнить. Девушка близка к тому, чтобы броситься в ноги отцу и убедить полететь в Китай, лишь бы увидеть его, узнать, что всё хорошо, обнять, лучше — почувствовать его надёжные объятия. В памяти — блеклые фрагменты жуткого сна, в котором Хоро блуждал по бескрайней пустыне, выматывающая жара истощила северянина, но он продолжал блуждать, увязая в песках и шатаясь от усталости. Откуда-то сновидица знала: братик в пустыне искал убежища. А убежище его ждало там, где повстречается первый оазис. Ещё Пирика знала: Хоро сейчас один, потому что сделал что-то страшное, что-то очень грустное и жестокое и болезненное, и это одинокое скитание в персональном аду — заслуженное наказание. Девушка проснулась в слезах, в истерике: сердечко колотилось как бешеное, не покидало наваждение, будто Хоро убил её, убил или выгнал из своей жизни, что, — по большому секрету, — Пирика приравнивала к своей смерти. Потому что жизнь без него — не жизнь, а лишь её блеклая тень. Когда братик рядом, говорит ей улыбнуться, пообещать не грустить, погладив по нежной щёчке так ласково, что сердце тает, — Пирика самая счастливая девушка на свете, вечный ребёнок, свободный от трудностей, от мрачных мыслей, от страхов. Когда братик рядом — Пирика не боится ничего, потому что отчего-то уверена: Хоро не допустит её слёз. Но теперь, под вороным крылом одинокой ночи, выходило, что парень не только допускал слёзы сестры, но был их причиной. Пирике давно не четырнадцать, даже не восемнадцать, но чувствует себя влюблённой по уши школьницей. Влюблённой по уши в родного брата.       Девушка стиснула зубки и, уткнув личико в подушку, испустила витиеватое судорожное подвывание.       Где же ты сейчас, братик? Пирика знала ответ, — конечно, знала. И это убивало, отнимало немногочисленные силы. Есть лишь один путь. Он либо облегчит её состояние, либо усугубит. Рискнуть? А он бы рискнул? — скорее всего. Ведь Хоро куда отчаяннее пугливой и слабой сестры. Куда отчаяннее пугливой и слабой Куробе. Куда отчаяннее пугливой и слабой Асир. Может, поэтому среди слабых и пугливых людей бесстрашный и безбашенный северянин-экстремал-экстраверт выбрал максимально близкого по твёрдости решительности Рена? И оставил с носом девушек, даже свою сестру. Иронично.       Но Пирика не должна опускать руки. Братик не одобрил бы это. Жизненно необходимо добиться ответа братика, узнать, почему он не реагирует на звонки. Помочь в могут лишь два человека. Юсуи-младшая не хотела прибегать к этому ходу, но оставаться в подобном состоянии всё сложнее. Северянка колеблется ещё немного. Быть навязчивой по отношению к тем, кто добр, злоупотреблять чужой добротой — что может быть хуже? — ничего. Но иногда выхода нет. Сейчас выхода нет.       Нет же?       Тихий переливчатый всплеск — и сомнения начинают таять. Торара никогда посоветует дурного. Если даже священная душа считает, что стоит пойти на этот шаг, то причин отказаться от него нет.       Нет же?

***

      Дзюн напряжённо вчитывалась в условия контракта. Головная боль чуть отвлекала, мешала, но таблетка не начала ещё действовать, а тратить фурёку на самолечение — несерьёзно, бессмысленно. Не стоит того. Но, кажется, у таблетки сегодня выходной, раз она не собирается действовать. Или Дзюн не суждено сегодня поработать как следует. Тут уж одно из двух. Судя по входящему от Пирики — второе.              — М-м… Пирика, здравствуй, что-то случилось? — устало, превозмогая нытьё, гудение в висках.       — Привет, Дзюн. Прости, что хочу отвлечь по ерунде в очередной раз, но я никак не могу дозвониться до братика, и мне очень неспокойно, а звонить Рену я немного стесняюсь… Мы с ним как-то не особо близко общались на Турнире, вообще не общались. Знакомы-то, считай, заочно. Ты не знаешь, как у них там дела и почему братик не отвечает на телефон? Прости ещё раз, что сваливаю на тебя свои проблемы, мне дико неудобно, но я просто не знаю уже, что делать, куда кидаться. Хоть покупай билет в Китай и прилетай! — Дзюн в каком-то смысле повезло: голос северянки не такой живой, речь — не такая искромётная, не такая быстрая, как обычно. Сейчас сиплый голосок — тихий, глухой, сдавленный — последствия бессонной ночи слёз: сил мало, жизни, желания жить, дарить радость окружающим своим резвым запалом — тоже. И это не укрылось от внимания даоса: она-то предвкушала окончательный взрыв ноющей головы от бесперебойных живых скороговорок северянки, а тут — вялая тихая речь. Конечно, Дзюн перемена в протеже не могла не встревожить.       — Пирика, ты себя нормально чувствуешь? Что у тебя с голосом?       — Пожалуйста, помоги мне, Дзюн, я-я не могу так больше. Мне… мне необходимо узнать, что с ним, услышать его голос, узнать, что с ним всё… — девушка прервалась: голос украли слёзы.       — Хорошо, Пирика, не плачь. Я… Секунду, дай сообразить… Я сейчас позвоню Рену, и сразу потом — тебе, только не плачь. Уверена, они просто очень заняты, закопались в бумагах по делам Хорокея, забыли обо всём мире, вот Хорокей и не отвечает на твои звонки. Не удивлюсь, если адвокаты моего несносного брата загоняли Хорокея по всяким инстанциям, посадили писать обращение в какие-нибудь японские администрации или бюро, только и всего. Не придумывай себе ничего страшного. Уже сегодня Хорокей позвонит тебе, обещаю, и не придётся лететь в Китай, не придумывай.       Дзюн уже готова была распять Рена за то, что эти два обормота не отвечают на звонки Пирики, доводя добрую маленькую хрупкую северянку до такого полуубитого состояния.

***

      Иронично, что Рен — прямой соперник Пирики за внимание Хоро, — понимал её сейчас как никто. Парень тоже не чувствовал ни голода, ни радости, ни желания жить. Парень тоже превратился в живую блеклую тень. Дни без северянина Рен либо проводил, бестолково слоняясь по пустой квартире, либо уходя с головой в работу над делами Юсуи. Это укрепляло пусть виртуальную, мысленную, эфемерную, но связь.       Рен старался держаться как мог, не позвонить Хоро. Признаться себе в нетрадиционности — нет. Рен не был к этому готов. Рен не позвонит Хоро по своей воле, нет, ни за что. Рен не гей. Рен сильный. Рен будет скулить, как побитая псина, но не позвонит.       Под конец первой недели твёрдость непоколебимого громового шамана начала сдавать. Если день хоть как-то да проходил в суете дел, забот, общения, работы, то ночь — настоящее испытание для Рена. В отличие от Пирики, для Тао сон — непозволительная роскошь. Хоро приходил почти каждый раз. Почти каждый раз Рену приходилось переодеваться наутро. Почти каждый раз Рен ненавидел себя наутро. Кричать так глухо и сдавленно, но при этом громко — Рен ненавидел себя, ненавидел своё тело за это. И убеждал, успокаивал сознание, что дело не в Хоро, а в длительном воздержании. Потому что спать со случайными особами — занятие, недостойно главы клана Тао, а постоянной спутницы жизни у китайского шамана не было. Да и не нужна она ему. И так ведь хорошо, вроде. Почти. Если бы не еженощные визиты Хоро во снах, — обошлись бы без «почти».       И вот, под конец второй недели, Рен поймал себя на мысли, что эта принципиальность ему нахер не упала. Возможно, парень и не пришёл бы к такому выводу, если бы не сразу два события, которые подтолкнули к этому. (звонок Дзюн+ссора на работе = недотрах).