Ломаные скрепы

Мяч, отлетев от шальной головы, попал в руки к тренеру, и тогда он заорал на весь зал: — Звягинцев, ты что делаешь? Макс даже не отвёл взгляда, продолжая сверлить профиль друга, непревзойдённого капитана чёртовой школьной команды по баскетболу. Ольшанский только тёр ушибленный подбородок — благо мяч прошёл по касательной. — Руки! — Игнат поднял руки вверх в примирительном жесте — мол, всё, опасности больше не представляю. Василич забрал инвентарь и утопал к себе в закуток, одарив на прощание Звягинцева презрительно-опасным взглядом. — Ты чего застыл, статуя Ленина? — насмешливо фыркнул сокомандник и бестолково застыл на изучении фигуры напротив. Влажный от пота, заезженный, измочаленный Максим не был похож на того, кто нарочно стал бы пропускать тренировки, но его не было на них уже пять дней кряду, при этом школу он посещал — вот и Василич насел на него, потроша и тело, и душу. Ольшанский слегка повёл головой в попытке убрать с глаз взмокшую чёлку — не вышло. Вместо этого он посмотрел на парня напротив как-то… Беззащитно? Как побитая собака у края платформы. Звягинцева отчего-то передёрнуло, тут же вспомнился отец, уже полгода смотрящий в одну точку после развода с женой. Макс тем временем снова вернулся к наблюдению: Марк Горький вместе с Антоном Петровым ржали над чем-то, уткнувшись в телефон и закрывая свои весёлые лица от прочих поворотом уже сильных и крепких плеч. Да, они были самые крутые в команде, на них всё держалось, все тактики осуществлялись через них, и именно они принесли главные награды школе, а их было немало. Конечно, игра была командная, но каждый в коллективе знал, кто тут был реальной звёздочкой, а кто — так, увлечения ради. Макс услышал «кхм» рядом с собой и удивлённо воззрился на Звягинцева, тот стоял почти вплотную, перекрывая обзор на компашку в другом конце зала. Их глаза встретились, они долго боролись, с минуту где-то, когда наконец первым сдался Игнат: — Ты нахуя это делаешь? — начало было положено, и оно представилось чем-то прекрасным. Ольшанский искривил губы в ухмылке, чуть подняв один уголок. Взгляд за спину, глаза в глаза. Игнат крепче физически, но Макс сильнее морально. — Отойди, — процедил он, замерев ладонью в миллиметре от оголённого плеча Звягинцева, тот вышел ни с того ни с сего из раздевалки, когда Макс ещё был на поле, а продолжение истории мы уже знаем. Игнат понуро хохотнул, привлекая к себе ещё большее внимание сокомандника. Он катал по рту язык и исподлобья взирал на шпалу в лице Ольшанского. Ему, бог видит, не хотелось ничего говорить насчёт того, за чем он наблюдал уже несколько недель — не хотелось, но надо было. Из двух зол он выбрал командное. — Ты ни хера на площадке не выкладываешься. Тупо следишь за игрой этого утырка, — у них были свои счёты, давние, но это уже не имело никакого значения, — мы просрём всё, ясно тебе? Скоро региональные. Если ты не возьмёшь себя в руки — нам пиздец. Макс ощутил, как колючая волна распространилась по коже: ему, стало быть, надо «приходить в себя», а Горький, что вина тому, в порядке, он огурцом, играет как никогда, смеётся и развлекается. Право слово, идеальный псих! Свёл с ума, лишил земли под ногами, а теперь — в кусты. И рад себе. Пока Ольшанский катал эти мазохистские мысли по черепушке, мимо них с Игнатом прошествовал, высоко задрав голову и не обращая внимания на «помехи» в лице кого бы то ни было, Горький со своим новым крашем в команде. — М-м, понятно, — протянул незатейливо Игнат, искоса провожая взглядом две внушительные фигуры, скрывшиеся скоро за дверьми раздевалки. Макс сглотнул тяжёлый ком. Было дурно. — У нас тут вообще когда-нибудь проветривают? — грубо прогундосил он, нервно озираясь в поисках снятой ручки для стеклопакета над самым потолком. — Поможешь? — резко зыркнул в сторону Звягинцева, уже устремившись тем временем без помощи в сторону окон. — Эй! Макс, полетишь же! Идиот! — кричал Игнат, изо всех сил пытаясь отцепить подтянувшегося на высоком подоконнике приятеля. Однако Ольшанскому было плевать. На всех. На своё здоровье особенно. Может, если физически будет больно, душевная неблагодать отпустит, как ветром сдует? Но Макс не верил в чудеса, он с некоторых пор даже не знал, на что в этой жизни полагаться. Сколько он себя помнил, рядом всегда маячил Марк Горький, как нос корабля, как знамя, вынесенное как можно выше и значительнее, а главное — оно было видно для всех, и каждый был в курсе, что Макс и Марк — это парочка, не в том смысле, но в любом прочем. Ольшанский впервые в жизни остался без флага, он, по ощущениям, словно родину потерял. И всё из-за чего? Из-за непонятно откуда взявшихся однополых чувств друга. Из-за невозможности жить так же, как жили до того тринадцать прекрасных лет. И на что он променял их — тут даже злой Марк не смог бы обозвать их отношения иначе, чем самое прекрасное, что может случиться в жизни молодого человека, — на эту компанию новенького задохлика? Не был Антон, конечно же, никаким ущербным, хилым или слабым — он просто автоматически не нравился Максу по всем критериям. А кто-нибудь видел, как он играет вообще? Смех, да и только! Тем временем Ольшанский практически достиг своей цели — ручка состыковалась с выемкой и успешно вошла в неё. Ещё пара движений и… Не-е-е-ет, сука, нет! Ни в коем случае! Главное — не смотреть назад. Всё же Макс, на мгновение до того зажмурившись, обернулся, наблюдая «великолепную картину»: Игнат, отлетевший на полтора метра от прежней своей точки и валяющийся на полу, а также фривольные руки Марка и его пассии, удачно разместившиеся на заднице и спине Ольшанского. Баста! — Ты в порядке, Максимилиан? — о боже, ещё бы так орал на матчах. Антон аккуратно, но уверенно потянул на себя державшегося на одном честном слове (то есть, на кромке подоконника) парня, глупо впериваясь в того ошалелыми, огромнейшими глазами цвета влажного асфальта. Где кошки нассали, ага. — Я — нормально, — по-детски отстраняясь от назойливых рук, Макс едва не отряхивался. Был до этой театральной сценки. — Игнат, ты-то как? — отвлекшись на до сих пор лежащего сокомандника, сероглазый устремился помогать. Тогда-то Макс и Марк обнаружили, что стоят почти вплотную, мягко соприкасаясь кончиками локтей. По телу Ольшанского от осознания этого (раньше) рядового факта побежали толпы мурашьих армий, и его передёрнуло, что, конечно же, не ушло от внимания настырно-зелёных глаз. И Марк отстранился, сделав показательный крупный шаг назад. Макс смотрел на бывшего друга с едва не кричащей тоской. Он не мог, он просто не мог на него смотреть, не думая о том, как многое они перечеркнули в то майское утро. И прошедшее лето, и усиленная подготовка к экзаменам, и выдуманный за первые одинокие каникулы в жизни (пусть и на Майорке) план «побега» — всё это не спасало, оно не создало достаточной твёрдости броню, чтобы без страха и жутких сожалений взирать на прошлого почти брата — такого близкого, знакомого и, казалось, абсолютно понятного человека. Макс пытался, он всё лето провёл в переговорах с мамой о переводе в другую школу — но, как ни крути, из технических она была лучшей в городе, и он учился в ней с пятого класса (в неё принимали после начальной), вместе с Марком пришёл сюда почти сознательно, лелея общие фантазии о том, как они будут бравыми лётчиками, воюющими с противниками и побеждающими всякую нечисть… Тогда они думали об этом так. В будущем возникли более приземлённые мечты: военная лётная академия, одно распределение (они бы сделали всё, чтобы повезло), и вот они прямо как Аристарх Ольшанский, отец Макса, — отважные лётчики, для которых земные проблемы — пустяки. У них есть дела поважнее. Повыше. Сначала Ольшанский торговался с матерью, после — с собой, по итогу мать дала сыну карт-бланш на принятие решений о будущем, и Макс не подвёл её ожиданий: остался. Он потратил много сил, вложил кучу амбиций и, если уж говорить совсем честно, сдаваться не привык. Не он поставил точку в этой дружбе длиною во всю жизнь, не он решил, что сомнительные романтические отношения лучше, чем то, что у них уже есть. Не ему и разгребать. Он сможет жить дальше и идти по намеченному пути. Он справится. — На Новый год уеду в Будапешт, сдавать экзамены, — словно ничего не значащую, рядовую, информацию озвучил Марк, смотря куда-то в сторону. Макс тяжело сглотнул и мазнул (собрав все силы в кулак) по профилю друга — так, словно видит его в последний раз, так, словно до января ещё не осталось три месяца, так, будто шанса уже никакого и не представится. — К Галине Иванне? — отчего-то заикаясь вопрошал он, ощущая дрожь в ногах. Это точка. Марк её поставил самостоятельно. У них были планы насчёт академии, и с пятого класса они шли по намеченной тропинке, нигде не срезая. Оба — будущие золотые медалисты, оба — спортсмены, оба — друзья навеки. Разлом. — Буду жить у бабушки, да. Она давно звала к себе. Погостить. Ты не любишь дурацкую Венгрию, ты всегда жаловался на то, что Галина Иванна способна сделать из тебя самого тучного хомяка, что она слишком заботливая и с ней свободы действий не жди. По факту, конечно, никакая она ему не бабушка, а троюродная тётка матери, которая помогала ей, когда та, будучи ещё совсем юной, осталась одна в этом мире. Уже лет пятнадцать «бабушка» жила за бугром, неплохо жила. Макс как-то слышал в доме Горьких (подслушал разговор с кухни), что Галина Иванна по этим, «по девочкам». Решил не уточнять у Марка, было неловко. — И что же, останешься там? — с вызовом спросил Макс, лелея надежду услышать «это шутка, а ты повёлся, дурачок». — Угу, — не междометием даже, а глухим звуком ответил бывший друг и, встретившись взором с Антоном, который наконец поднял Игната на ноги и занудливо тому надиктовывал (мол, обработай антисептиком, наклей пластырь и бла-бла), что-то новенькому этими назойливыми (отовсюду их видно — они что, светятся как у кошки?!) зелёными шарами бессловесно втолковывал. Макс, с показательным отчуждением ловя их зрительный диалог, испытывал всю гамму эмоций от нетерпения до ярости. ДА ЗАТКНИТЕСЬ ВЫ УЖЕ. — Буду рад, если у тебя всё получится, — урод бессовестный, — спасибо, что спасли от удара, сохранили кадр для будущей битвы. Адьос, — вскинув ладонь вверх, уже уходя закончил свою речь, скрывшись скоро в раздевалке и меняя одежду так быстро, чтобы даже мышь пробежать не успела, когда он закончит и свалит куда подальше, лишь бы всего этого гомо-романтичного больше не видеть. … Марк замер у кабинета тренера, рука осталась покоиться на дверной ручке, ибо из-за стены он слышал то, от чего кожа превращалась в гусиную, а загривок холодел. — Ольшанский подведёт меня под монастырь. За месяц до матча с «Альтом» удумал свалить в закат. Говорит: делайте со мной, что хотите, хоть заставьте бежать десять кроссов в месяц за лицей, хоть стать вашей личной помощницей, но в команду я не вернусь. Горький слышал шорохи и более отчётливо — шаги в каморке. Скоро мощным басом зазвучал голос Олега — то есть, Олега Викторовича, классрука. Все знали, что он жену обожает, с детьми своими сидит как лучшая нянька на деревне, но одним только голосом вынуждал всех молодых и резвых умолкнуть и обратиться во внимательный слух. Как и сейчас, не заметив того, Марк прильнул ухом ближе, уже откинув страх о разоблачении случайного свидетеля. — Я пытался говорить с Максимом, — тяжёлый вздох, — он упорно стоит на своём. Говорит, готовиться нужно к экзаменам по языку, подтягивать общие дисциплины, готовить документы. Он не на шутку нацелился на архитектурный за рубежом. И кто его за одно место ужалил, всегда на пару с Горьким мечтали летать по всему миру, разрезать облака, — прозвучало слишком грустно, и Марк затаил дыхание, переживая новый виток внутренней боли. Парень оторопело отстранился, навалившись на стену и прокручивая мысленно услышанное. Его Макс тоже не поступит в академию? Впрочем, Марк, как бы это удивительно ни прозвучало, принял решение насчёт Венгрии во многом из-за Ольшанского — одного учебного заведения на двоих им будет слишком мало, тесно, дышать захочется, но окажется нечем. Уже почивший муж бабушки учился в Будапеште на пилота гражданской авиации, потом познакомился с Галиной Иванной, некоторое время жил в России, а после они уехали в его родные края. Марк, пусть и не так, как отцом Макса, восхищался и мужем бабушки. Он был свободен духом, свеж, красив и могуч. Наверное, если покопаться в воспоминаниях, он был первым, кто попал в ещё очень молодое и впечатлительное сердце мальчишки. Марк охотно приезжал в Будапешт на каникулы только ради того, чтобы увидеться с Ним, расспросить обо всём, поглядеть украдкой и надышаться духом широты взглядов, лёгкости и в то же время абсолютной дисциплинированности. Пилот разбился на крошечном частном самолёте над Средиземным морем. Птицы. С тех пор, со своих одиннадцати, Горький нечасто бывал у бабушки, уж очень многое напоминало ему о том, что страсть его опасна, а жизнь коротка. И ещё, конечно, о том, как первая влюблённость въедается в мозг. Макс был очень похож на того человека — личными качествами. И, казалось, морально-этической свободы и широты взглядов Ольшанского хватит на то, чтобы понять и принять друга. Марк ошибся в своих ожиданиях. Он осторожно, стараясь не создавать и малейшего шума, спиной пошёл к выходу, где едва не врезался в преграду. В Макса. — Ты уже знаешь? — Ольшанский был вызывающе твёрд в интонациях, слишком громок для человека, который боится санкций от тренера или классрука или чьего бы то ни было осуждения. Марк ничего не ответил, лишь внимательно рассматривал лицо в опасной близости, почти нос к носу. И дышал им — как мальчишка над вкусной, ароматной, сладкой булочкой. Он прикрыл веки, в последний раз позволяя себе по-настоящему насладиться столь желанной близостью. Сделал шаг назад. Проморгавшись, деловито воззрился на бывшего друга. — Экзамены в феврале. Уеду раньше, не помешает освоиться. Привычная уверенность Ольшанского и подкупала, и раздражала одновременно. Он никогда и ни с кем не считался прежде, кроме лучшего друга. Марк этот маловажный факт игнорировал, пока не оказался за пределами круга доверия. Теперь же слышать непоколебимую уверенность в вещах, которые они обсуждали сутками напролёт, улетая в фантазиях, — о будущем, об общих планах, — было больно. Макс так же твёрдо заявлял уже о том, что с прошлым покончено, годы дружбы и утопических надежд на общность перечёркнуты. Макс идёт уверенно дальше, а что станет с Марком? — Медаль не ускользнёт? — шутливо изрёк Горький, чуть искривив губы в ухмылке. Для Максимилиана идеальность во всём — это не образец, а данность. Ольшанский равнодушно пожал плечами, словно говорили они о том, будет ли кто-нибудь чай. — Не пожалеешь? — слова дались чуть сложнее, чем Марк рассчитывал. Макс вглядывается в лицо парня напротив до скрипа зубов долго, отпечатывая на сетчатке все детали: резкий излом бровей, тонкие вены, едва видные на слегка смуглой коже, агрессивный разрез глаз, словно художник, изображая натуру, был слишком зол, но определённо всё так же гениален. — Я уже, сто раз, — витиевато ответил он, поражая Горького своей безэмоциональностью, — меня ждут. И просто ушёл, оставив Марка с тьмой внутри, норовившей поглотить всё без остатка. Вот бы дожить до отъезда. Каких-то пять месяцев — и я свободен. … Он ожесточённо жевал губы, впериваясь лаймовым взором в стройную высокую фигуру на другом конце площади. Макс, как и всегда на холоде, мелко дрожал, крепко сжимая в побелевших пальцах новый айфон, привезённый из Канады месяцем ранее. Мартовские холода совершенно не выдавали скорого прихода тепла, а учебная пожарная тревога, собравшая всех на пришкольной территории, бесила неимоверно. Листочек. Бледный, худой, нетерпеливый. Ноги-то вон как скачут. — Идиотина. Хоть бы пиджак напялил, а то, как всегда, забыл его на спинке стула, — бубнил Горький, злобно зыркая в сторону второй половины одиннадцатиклассников. Этот «идиотина» каким-то чудом перевёлся за полгода до выпуска в параллельный класс с углублённым изучением сразу нескольких языков — английского и французского. Ещё поговаривали, что Ольшанский денно и нощно штудирует книжки по изучению испанского и китайского. С ума сошёл, что ли? Да он сейчас свалится! Игнат дёрнулся, чуть задрав вверх голову и шепча в ухо парню: — Это ты с Ольшанским говоришь? Марк быстро зыркнул в сторону сокомандника и проглотил холодную слюну. — С собой — видишь, куртка есть, а пиджака нет! — вспыхнул яростью он, но, сжав пальцы в кулаки, приказал себе успокоиться, не отрываясь тем не менее от въедливого изучения тонкой фигуры напротив. — А ты чего здесь забыл вообще? Шуруй к своим! — подпихнув того в спину, Марк устало выдохнул, обращая своё внимание на прежнее место, куда спроваженный Игнат успел приткнуться. Шепчет что-то на ухо Максу, а тот коротко улыбается, принимает на плечи куртку Звягинцева и от всей души благодарит. Видел ли Марк, как Игнат на него смотрит? Разумеется. Знал ли он, что тот так по-дурацки пытается привлечь внимание? Это не точно. Ибо когда в поле зрения попадал Ольшанский, всё прочее превращалось в разваренную кашу. Горький не мог думать о чём-то ином, когда чувствовал, что Максу без него хорошо. Марку — смертельно больно, он как подстреленный воробей, еле-еле шевелит лапками, пытаясь взбить тесто и, сука, выжить, а Ольшанский — он-то великие планы строит, деятельный какой, умный, способный. Везде и всюду себе место найдёт, девочку какую-нибудь умненькую и хорошенькую, и заживёт счастливо где-то далеко — да так, что не добраться. И к лучшему. Это, пожалуй, лучше, чем ежедневные муки: видеть и не иметь возможности позвать, получить улыбку в ответ, обнять и надышаться им, таким родным, тёплым (сейчас — жутко холодным и почти простуженным) и самым красивым на планете.

***

— Он сам, Марк Анатольевич! — Магда выглядит уставшей — снова ссоры на полночи с сыном-подростком, захотевшим разгульной жизни? Мужчина искоса поглядывает на прозрачную часть стены, из-за которой определённо угадывается изящная спина бывшего друга. Облизывает нервно губы, кидает взор на календарь на столе ассистентки — двадцать первое декабря. С их прошлой встречи минуло два месяца. — Я разберусь, спасибо, Магда, сходи пока и перекуси, — вздохнув, с полуулыбкой даёт указание он, поправив рефлекторно сумку во влажной ладони и пригладив другой рукой растрепавшиеся за время шествия от парковки до офиса ещё более отросшие волосы. Ольшанский встречает хозяина свободного, но всё же более скромного кабинета, чем его собственный, такой же прямой спиной и ровным профилем, без видимой асимметрии или любой шероховатости кожи. Он как из мрамора, словно застывшая мастерски созданная фигура — непохож на нормального, обычного, живого человека. Этой идеальностью в очередной раз бьёт в больное место Горького. В запертую, глухую истину: где неподражаемый Максимилиан Аристархович Ольшанский, владелец «Спектра», видный архитектор и владелец большого количества площадей в столице и не только, доставшихся ему в наследство от деда с маминой стороны, и где он — Марк Горький, обычный пилот европейских авиалиний в прошлом и заместитель генерального директора в настоящем? — Опаздывать нехорошо, — Макс показательно тычет ровным пальцем по наручным часам последней модели элитного бренда, — три минуты. Марку не удаётся сдержать ироничного вздоха: мол, чья бы корова мычала? Он проходит к креслу, скидывает небрежно на серый диван поблизости верхнюю одежду и чемоданчик, садится на своё место и устремляет в Ольшанского тяжёлый, почти гнетущий взор ярко-лаймовых глаз. Переплетает пальцы. Я слушаю. За чем пожаловали, сударь? Макс скользит взглядом по вещам, по белым стенам, серо-чёрной мебели — ничего не выдаёт в кабинете его обитателя. Ни тебе рамок, ни даже ярких предметов. Вот у Ольшанского, например, много всяких безделушек, привезённых из разных мест в мире. — У меня через полчаса, — Марк сильно преувеличивает, — встреча. Поторопись. — Как у тебя дела? — кроткая улыбка на секунду посещает стеклянно-трагичное лицо. Горький кривится то ли от неловкости, то ли от абсурдности новой встречи. На лице нет ни следа от случившегося — а жаль, Марк бы с удовольствием глянул, уж слишком много раз ещё в школе он мечтал разукрасить это нейтральное хлебало. А когда вышло, даже не узнал, насколько искусно. — Я — нормально, — быстро отвечает он, отводя взор за окно. На улице почти солнечно — кое-где за густыми тёмными облаками уже проскальзывали тонкие лучи. Макс сглатывает слюну и тяжело вздыхает. Он иначе представлял себе новую встречу. Если уж не разговора по душам, так, по крайней мере, прежнюю злость, что мелькнула на лице старого друга в последние мгновения их прошлой встречи. Сейчас же, казалось, Горький взирает на назойливую муху или пустой старый стул, который давно пора выбросить. В интерьер не вписывается. — Из-за Нины Сергеевны вернулся? Макс задал вопрос проформы ради, он и так знал, что мама Марка болела и ей требовался постоянный уход. — А мы общаемся до сих пор, ты знал? Конечно знал. «Максюша то, Максюша это». Марк повёл отрицательно головой, отводя наваждение. Макс понял это иначе. — Прости, это было не моё дело. Но я видел, что она осталась здесь совсем одна, особенно когда вышла на пенсию и закрылась в четырёх стенах. Я хотел сделать её жизнь чуть легче. И Марк был за то благодарен. Пусть он и не хотел ничего знать про прекрасную во всех отношениях жизнь бывшего друга, но ценил его внимание к матери. А та информация, что он получал от Нины Сергеевны, была ценою за помощь, за поддержку. Горький уверенно обосновался в Европе, ещё в университете решив, что останется. Со временем перебрался сначала в Германию, потом в Швейцарию и в конце концов остался в Швеции, оттуда же и вернулся в Россию чуть менее года назад. Марк ведёт головой в сторону, прислушиваясь к внутренним ощущениям: есть ли что-нибудь, хоть что-то, для чего ему продолжать этот бессмысленный, почти светский диалог? Прошлого не вернуть, предательства из биографии не стереть — зачем всё это? — Зачем, Макс? — повторяет вслух. — Я решил, что ты захочешь посмотреть, — он протягивает флешку. Марк недоумённо вскидывает брови. — Первая версия проекта здания — я полагаю, что тебе может быть интересно. Тень понимания пробегает по лицу Горького. — У Глухова есть всё, что… — И обрывается, ловя в глазах Ольшанского что-то иное, незнакомое, едва различимое. Не будь перед ним старый друг, которого он знал лучше, чем расположение внутренних органов, а, скажем, случайный паренёк, такой молодой, азартный, что встретился в баре с приглушённым освещением, Марк бы в догадках не терялся, но понял сразу: «он меня хочет». Однако «тот паренёк» хотеть его мог по-настоящему, а Ольшанский — об этом даже мысль не проворачивалась в голове. Из области фантастики, пьяного мечтательного бреда. Его Макс ловил взгляды бывшего друга мимолётно, проходя мимо, не здоровался и к самому скучному человеку на земле питал больше интереса, чем к Горькому в одиннадцатом классе. Да, годы прошли, но что могло измениться? Ярый гомофоб Ольшанский превратился в отъявленного гея-соблазнителя? Куда махать, где камера? Или это развод, проверка? Был эпизод на дне рождения одной общей знакомой, перед выпуском, когда пьяненький Игнат подплыл к Марку и, тыча пальцем в напомаженного и невероятно прекрасного Ольшанского, спросил, икая, почему тот так жесток? Горький поинтересовался, в чём дело. Оказалось, что Ольшанский опустил при всём классе бедного Звягинцева, после того как тот, стесняясь, теряя слоги в процессе, прошелестел: — Вы вместе с Марком, да? Или расстались? Макс недоумённо уставился на одноклассника, несколько раз медленно моргнул, словно приходя в себя от шока, и нарочито громко рассмеялся, мощно отталкивая сильными руками парня от себя — тот свалился со стула, неудачно приложившись о шкаф головой. Лёгкое сотрясение мозга. — Чего ты ко мне пристал, Максимилиан мать его Аристархович, сотрудники челюсти не ломают произнося? — Горький натягивает самую фальшивую улыбку в своём загашнике и почти снисходительно взирает на некогда главного человека в жизни. Ольшанский смеряет бывшего друга долгим, словно оценивающим, голубым взором. — Я не знаю, — было заметно, как он сжимает кулаки на коленях, — с тех пор как ты снова появился, я, похоже, лечу в пропасть. Не могу работать, злой как собака. Я не понимаю, чего хочу больше: задушить собственными руками или… Марк непонимающе уставился на мужчину напротив. Макс опускает взгляд и грубо закусывает нижнюю губу, ища ответы, видимо, в аду под ногами. — Ты пришёл сюда, чтобы меня трахнуть? — бровь взлетает вверх, на лице — ирония вперемешку со скептицизмом. Волны смеха разряжают полупустое пространство, не отвлекая тем не менее Макса от изучения собственной обуви. — Хочу расстроить тебя, Максюша (не зови меня так никогда, придурок!), я — всегда сверху, — Горький звучно усмехается, перекладывая ручку на отдающей шумом в ушах поверхности серого стола, — и с некоторых пор ты не в моём вкусе. Ольшанский поднимает на друга загнанный взгляд таких ярких и прекрасных глаз. Испарина на лбу, нервные руки — ему по-настоящему не по себе, как тогда, в то майское утро. Только, кажется, теперь он знает, в чём дело. — Закрой глаза и представь, что это кто-то другой, — Марк тяжело сглатывает, слыша то, что не мог ожидать ни в каком из миров. Он ждёт, когда бывший друг рассмеётся — мол, обманул дурака на четыре пятака, когда состроит кислую или самодовольную мину, но время идёт, а Макс в лице не меняется. И — удивительное дело — он абсолютно серьёзен. — Тупая шутка, не достойная тебя, — вдруг не своим, севшим, расстроенным голосом отзывается владелец кабинета. Макс отчаянно, как загнанное хищником в ловушку животное, исподлобья следит за человеком за офисным столом. Ему, конечно, хочется сбежать отсюда и забыть идиота напротив, жить как раньше, как все эти пятнадцать лет. Вполне сносно. Понятно, без страшных вызовов или поразительных открытий. Увлечённость Марком, нет, помешанность на нём — это прошлое. Ольшанский давно «нормальный». На других людей не бросается, ничего странного внутри не ощущает, боль не ест. Он лишь исподтишка наблюдает за жизнью бывшего одноклассника, ненавязчиво интересуется у матушки того его делами — и новыми проектами, и новыми партнёрами, и всем прочим. Макс не признает (если направить на него лампу и ледяным тоном допрашивать), что с ним такое происходит вот уже шестнадцать лет — не раньше, нет, именно тогда, когда он увидел на себе то внимание, тот, не скрытый за завесой дружеских отношений, взгляд, когда он понял, каково это — парить над землёй, когда внутри всё сжалось и не расслаблялось ровно до последних дней: тогда Макс понял, что ощутил в ту минуту в квартире друга, чья именно рука сжала его горло — не ненависти, не побитого чувства правильности, а это, самое примитивное, — страх и вожделение. В желудке помутилось, в голове — церковный набат, в душе — кошки орут и скребутся, и всё — он попал. На шестнадцать долбанных лет.