Ломаные скрепы

Ольшанский вскакивает, зыркает на бывшего одноклассника затравленно-печально-агрессивно, опирается развёрнутыми в свою сторону ладонями на гладкую поверхность стола, как бы нависая коршуном над Марком. Но молчит, пока Горький пристально всматривается в побелевшее лицо бывшего друга и не может предположить, почему тот с обиженным достоинством не убегает — как делал в последний год их обучения в школе. Я уже и посмеялся над тобой, и в нос дал. Что держит, милый? Марк скачет глазами по лицу Макса с нечитаемым выражением — тут уж либо беги, либо бейся. Ольшанский же словно не дышит и не существует. — Мама узнала, что ты вернулся. Зовёт на ужин, — наконец, он произносит хоть что-то. Напряжение в груди и мыслях Марка расщепляется, обращая в привычное и спокойное состояние. Сколько лет прошло, сколько воды утекло? А ты всё так же трепещешь. Ждёшь чуда, сожалений, раскаяния? Наивная ты душа, Марк. Ядовитая маска пренебрежения и лёгкого превосходства крепко ложится на стремительно погасшее лицо. Всё пропало тогда, когда я признался. Не столько доверие, сколько уверенность в крепкости наших отношений, в том, что им ничто не страшно. Оказалось, несложно разрушить несокрушимое. Все эти клятвы верности, спасённые рожи в драках, враньё для родителей, общие планы на будущее — всё это не выдержало кроткого «я люблю тебя». Тогда хотелось продолжить, если бы ты не отшатнулся, «и всегда буду, вне зависимости от того, как ты будешь смотреть на меня и что чувствовать». Я был за тебя горой, ты являлся моим миром, моим смыслом, Макс. Я бы всё сделал, что бы ты ни попросил. Но сейчас, спустя столько лет, глядя в твои бесчестные глаза, я радуюсь, что ты не дал мне договорить. Тот взгляд, брошенный тобой в наше последнее утро дружбы, стал красноречивее любых слов. И сейчас, глядя на тебя, я не могу припомнить, за что же я так держался, почему разрушал себя в первые годы нарочитого одиночества, по какой утрате горевал… Сейчас всё прошедшее видится сном, нереалистичным и бездарным. Горький собирает все силы в кулак, приподнимаясь и равняясь с синими ледниками почти вплотную. Ему хочется съязвить, послать великомученика далеко и надолго, но упоминание женщины, которая когда-то ему очень помогла, не даёт показать себя подлецом, не помнящим поддержки и тёплого слова. — Передай Инне Михайловне, что я буду. Скинешь на рабочую почту время и место — если твоя семья переехала. На этом закончим сегодня, у меня очень много работы. — А Нина Сергеевна? Мы были бы рады встретиться с ней. — Не стоит, — в голосе Марка звучит сталь. Ольшанский опешил, внимательно всматриваясь в прежде всегда тёплое и добродушное лицо друга. Он никогда ничего не скрывал — не стремился. В то время, пока Макс давил в себе любые помыслы и закапывался в горе собственного дерьма, Горький всегда смеялся, смело встречаясь с трудностями, принимая себя и слабости окружающих, — он был всегда сильнее Макса, честнее и порядочнее. Ольшанский кусал губы и несчастные ногти всякий раз, как новая фотография в фейсбуке подтверждала на протяжении многих лет: он счастлив, он в отношениях, живёт в Европе, летает, как они всегда мечтали вдвоём, открыто демонстрирует всем своего мужика и, похоже, совершенно не печалится по оставленному в холодной России. Он больше не думает обо мне. Макс, как глупое животное, пятится к двери, застекленевшим, мутным взором взирая на человека, испортившего его жизнь. Ощущение, словно в солнечное сплетение бьёт и бьёт, сотни, тысячи раз, а на лице безразличие. — Подожди, — на пороге останавливается Ольшанский, поворачивается на пятках и, приложив руку к губам, задумчиво-несмело молвит: — Я хотел извиниться. За то, что повёл себя тогда не так. — Хочешь, я возьму с собой Милу? — они несколько лет встречались после школы. — Она вспоминает о тебе с теплотой, — Марк тяжело сглатывает, боясь быть уличённым в знании, в тревоге, в опасениях. Сестра — единственный человек, с кем Горький обсуждал пережитое, делился чувствами и встречал поддержку — правда, спустя время. Мила и Макс расстались почти друзьями, но такими, которые особенно прекрасно ладят на расстоянии. Ольшанский каждый значимый праздник отправляет её детям подарки, иногда звонит, но о прошлом никогда не говорит — Мила и не требует, у неё семья и совершенно никаких сожалений. — Не стоит, — иронично парирует Макс с лёгкой полуулыбкой — была у них такая развлекуха в детстве: отвечать на вопросы друг друга одинаковыми фразочками, по сути, пародируя самих себя или окружающих. Вообще, у Макса после Милы было много женщин… И не-женщины тоже были — на очень пьяную голову и в режиме эксперимента (и никакого проникновения!) — Ольшанский по молодости пользовался всем легальным, что позволяло приглушить тоску. Помогало ли? — Жди «трыньк», — напоследок, пошарившись по лицу старого друга, тихо произносит и выходит вон. Как только дверь прикрывается, Марк оседает на стул, расстёгивает несколько петель на рубашке и глубоко дышит, слоняя взор по кабинету в диком охуевании от свалившегося на его голову.

***

дом Ольшанских

Аристарх сидит во главе — всё с такой же выправкой, с побелевшими волосами и поджарой фигурой опытного спортсмена. Марк оказывается напротив и едва справляется со сложным и сканирующим взором дисциплинированных тёмных глаз. Макс похож на него: такой же строгий, деловитый, всегда знает, как нужно поступать, как говорить и когда уходить. Только, Горький понимает это лишь сейчас, взгляд бывшего одноклассника словно потрескался со временем, дал трещину — нет в нём той же жёсткости и прежней категоричности, как у отца. Впрочем, в голове удачно перемешиваются воспоминания и то, что Марк хочет видеть сейчас. О да, он жаждет лицезреть ломкость, сомнения и, если уж сильно повезёт, — вину. Пока Горький упорно не сводит глаз с мужчины во главе стола, Макс, наконец, чувствует дозволение и дерзость, чтобы не отстраняться от бывшего друга зрительно и гулять, гулять, наслаждаться. Со школьных лет фигура Горького изменилась: он мощно раскачался, сохранив при этом мягкость черт и очертаний — не из-за непроработанности, а скорее по факту личных качеств их владельца. Максу хочется поймать на себе тот прежний взгляд, нежный, не оценённый раньше в правильном ключе. До колкости в кончиках пальцев хочется, чтобы Горький обернулся и посмотрел как прежде. С лёгкой славной улыбкой, сведя шуточно брови, с глумливой, но при этом доброй беззвучной привычкой комментировать всё и вся, отпускать дурацкие шуточки, совершенно не интеллектуальные, но такие смешные, аж до колик в животе. Макс до сих пор не ведал, насколько сильно скучал. В особенном настроении он пересматривал старые общие фотографии, лазил по социальным сетям друга, часами смотрел в одну точку, валяясь в прохладной воде в ванной, калейдоскопом мысленно гоняя их историю. Он жалел. Слишком о многом, чтобы зваться благополучным и — тем более — счастливым человеком. Среди всей кипы переживаний, главное, что тяготило его: в то злополучное майское утро он не смог произнести главного, он струсил и после стыдился своей слабости и того, каким ничтожеством предстал перед глазами самого близкого человека. Это было бы преодолимым, если бы не весёлость и независимость прежде всегда липучки в лице Горького, если бы Макс не видел в редких встречах глаза в глаза ядовитой надменности, понимания и признания трусости Ольшанского. Горький вышел героем, он сумел сказать важное, сумел отстраниться и идти дальше. Макс же остался на одном месте и, покрутившись, решил сделать последний возможный шаг. Если же слова не даются вслух — может, можно написать? «Я тоже люблю тебя» — зачеркнул, затем исправил на «Я тоже люблю тебя. В первую очередь как друга». Долго корпел над формулировкой, придя в итогу к «Я люблю тебя, но не могу этого принять». В конце концов смял листок и чистым и ровным почерком написал: «Я не могу этого принять». Надо было добавить «в себе», но Ольшанский подумал об этом только тогда, когда получил ответ, найденный среди прочей макулатуры лишь к концу одиннадцатого класса. «И я не мог. Но справился, решив жить дальше. Если бы ты смог забыть о плохом и помнить только о том, что тебя радовало в нашей дружбе, — я был бы счастлив. Если бы отыскал себе дело по душе и преуспел в нём, как и всегда хотел, — я был бы невероятно счастлив. Если встретил бы человека, с которым всё было бы правильно и так, как нужно, — я был бы первым, кто порадовался за тебя. Я всегда был с тобой, и пусть мы оказались по разные стороны интересов — я бы принял тебя любым. Но сейчас всё это имеет лишь условный вес. Так было бы, если бы я не узнал, что то, что являлось для меня самым искренним, самым важным, оберегаемым, было тобой безжалостно отвергнуто. Ты не дал мне доброго напутствия, не поддержал в страхах, сводящих с ума. Несмотря на всё это я справился и готов идти дальше. Только теперь каждый из нас сам за себя. Прощай, Макс. Надеюсь, жизнь нас больше никогда не сведёт». Ольшанский не знает, почему так въедливо всматривается в возмужавшие черты юношеской зазнобы, — чтобы понять что? Свою помешанность на друге он и так давно осознал, свою трусость принять так и не смог, но смирился. Надеется ли он на то, что у Горького остались к нему хотя бы крошечные отголоски былых чувств? Я же не идиот и не слепец. Вижу, что там — только пустота в мою сторону. Зачем создаю поводы увидеться, причины для новых встреч? Мне уже не шестнадцать, но говорить о чувствах и желаниях я так и не научился. — Максимилиан, — в тягучую мысленную кашу проникает голос отца, и Ольшанский, глупо поведя головой, бестолково смотрит почему-то совсем не на человека во главе стола, а в противоположную сторону. Марк рассеянно улыбается, с лёгкой насмешкой ловя замутнённый расфокус голубых глаз. — Дорогой, — к нему обращается мама, — так что, вы поедете завтра? — К-куда? — произносит одними губами, совершенно растерявшись. — Т-туда, — мягко пародирует Горький, беззвучно отвечая. У Макса пересыхает в горле, и вместо воды он вливает в себя один за другим два бокала, наполненные до краёв алой жидкостью. Вином, привезённым Горьким с собой. В коридоре стоит ещё корзина фруктов, ягод, роскошные цветы в вазе. Готовился. — На объект. Завтра этапная сдача, — сообщает сухо Аристарх. Вообще Максу не обязательно там быть. Стоп… Сдача? Она же… Через три недели? — Марк говорит, что хочет посмотреть воочию на плод твоих трудов, — ласково произносит мама и поправляет загнувшийся листочек в букете. — Прошу прощения, — Горький поднимается с насиженного места и удаляется. Сознание Ольшанского терпит фиаско. Меж тем мама продолжает: — Как хорошо, что вы снова дружите. Ох, и бывают же такие счастливые стечения обстоятельств. Я так рада, сынок, — женщина пьёт чай с полуулыбкой. Внутренности Макса делают сальто, и он, что-то быстро пробубнив, проваливается в глубину коридоров относительно нового родительского дома, спроектированного им. На подходе к уборной болезненно бьётся плечом о распахнувшуюся рядом дверь. Марк выходит из уборной с широкой улыбкой, в руках держит телефон, на экране которого гаснет текстовое сообщение в чате. Алкоголь бьёт по ушам, по нервам и по возможности здраво мыслить. Новых снимков с тем мужиком в социальных сетях Марка не появлялось уже больше года. Означает ли это расставание? Или так, временный кризис? — Мог взять его с собой, — металлическим голосом, как по стеклу, прорезает тишину Ольшанский, — мои родители на поверку оказались неглупыми и весьма терпимыми людьми, — словно не человеку перед собой, а пространству вокруг говорит. — Мать приняла меня ещё на первом курсе — сразу как узнала. Это было проще, чем, — Макс неприязненно жмурится, ожидая услышать подколку или упрёк, — я ожидал, — Горький звучит буднично, практически легко. Правда, отведённым в сторону лицом Макс не замечает, какие эмоции властвуют над его бывшим другом. Уединение давит — хочется сбежать или спрятаться, почти как тогда. Собравшись с силами, Ольшанский поворачивает голову, с удивлением замечая, что лицо мужчины напротив предельно сосредоточено, будто он пленённый в период войны и готов держаться даже под пытками. — Мы не будем обсуждать мою личную жизнь, Макс, я здесь только потому, что не могу проигнорировать приглашение твоих родителей. — Ты действительно собирался приехать на сдачу этапа? Марк шумно выпускает воздух и слегка дёргает плечами — не слишком дружественный жест. — Принял твоё приглашение, — подняв подбородок выше, нейтрально отвечает Горький, — планы изменились? — холодно, Ольшанский аж волну фриссона вперемешку с холодным потом на теле ощущает. — Её перенесли на середину января буквально вчера. Марк облизывает, а затем поджимает губы, переминается с ноги на ногу и выглядит каким-то…обиженным? Пьяный мозг не позволяет Максу придумать что-то ещё, он еле доходит до этой мысли. С чего бы тебе быть расстроенным? Ольшанский чувствует тёплое дыхание на щеке, слегка подбрасывающее тонкие волосы на кончиках, и ловит волну бесконтрольной тяги: как магнитом его манит к губам, нежно искривляющимся в усмешке недавно за столом, таким родным, лакомым, влекущим… Секунда, две. Макс распахивает веки и видит всё такое же безучастное лицо, возможно, слегка более напряжённое. Словно обжегшись, отстраняется, округлив глаза, и не может выдавить из себя ни слова — благо окрик матери из коридора спасает от позорной капитуляции. Женщина выходит из комнаты и сообщает о поданном десерте. Тугой узел падает вниз, и Ольшанский спешит на зов. За столом хозяин дома смещает фокус на себя, рассказывая, как обстоят дела в его компании, вяло ругается на новые законы, связанные с гражданской авиацией. Инна Михайловна расспрашивает, как «мальчикам» то или иное блюдо, с важным выражением на лице принимая скудные комментарии и взирая на утонувших в собственных тарелках лицах. И если Марк хотя бы пытается поддерживать диалог, Ольшанский, похоже, уже в отключке, и только рука небрежно размазывает содержимое десерта. — Я поеду, — вежливо дослушав очередной рассказ Аристарха, нейтрально произносит Горький, поднимаясь с тёплого стула. Максимилиан кидает на уже повернувшегося спиной бывшего друга запуганный взгляд и, резко поднявшись, едва не сваливается назад, не рассчитав, насколько пьяная голова плохой координатор. Тем не менее единственный вариант приходит тут же: спешить, чтобы договорить, понять, закончить начатое? Ольшанский небрежно накидывает пальто, не вылезая из домашних родительских тапок, и спешит под увещевания матери остаться, ибо холод собачий, или хотя бы одеться, или подумать (это уже Макс додумывает про себя). Обувь скользит по чуть влажной дорожке на пути к гаражу и мини-парковке за домом. Ольшанскому в какой-то момент кажется, что своё он уже упустил (какая ирония!), но спустя долгое время погони (в глазах Макса, на деле же он еле-еле плёлся) он наконец видит широкую спортивную спину и, криво тормозя по ледяной корке, пролетает напрямую в эту самую спину, ударяется корпусом и с трудом удерживает равновесие, сжимая в кулаки уже замёрзшие пальцы. Горький разворачивается, немного сводит брови в недовольстве и смотрит на друга почти растерянно. Макс пятится, вновь еле-еле удерживая своё длинное тело в вертикальном состоянии. — Мы не закончили, — ойкнув, Ольшанский пытается найти опору на скользких камнях и хватается за плечи Марка. — Макс, проспись, прошу тебя, — отмахивается как от назойливого насекомого, в глазах при этом сквозит неприкрытое беспокойство. Горький направляется к чёрному внедорожнику. Ольшанский несколько секунд смотрит ему вслед и, поддавшись внутренним ощущениям «правильности» своего решения, спешит следом, уже действительно не следя за тем, как и куда ступает. Макс открывает дверцу пассажирского сиденья и, пыхтя, садится. Марк смотрит на свечение дома в зимних сумерках через лобовое стекло и прикусывает щёку. Для тебя же стараюсь. Просто уйди, не нарывайся. Посмотри, какая у тебя прекрасная семья, жизнь, перспективы. Взгляни на своё творение. Оставь в покое прошлое, молю. Повисает пауза. Наконец, прочистив горло, Ольшанский произносит: — Останься. Не уезжай. — Громко сглатывает, и Марк переводит на бывшего друга поражённый взгляд. Словно учуяв замешательство «оппонента», Макс более уверенно продолжает: — Я хочу провести время вдвоём. Марку кто-то петлю на шею вешает и затягивает узёл. Он, так и не встретившись со светлыми глазами, поворачивается в другую сторону и размышляет над тем, каким, к чёрту, образом ситуация приобрела такой поворот? — То есть, с семьёй. Праздники, всё такое… Или, — Ольшанский неизвестно отчего хрипит, — тебе куда-то нужно ехать? Горький тяжело выдыхает, сжав и расслабив кулаки, и резко устремляет свой яростный взор на человека на соседнем кресле. — Ты утром хотя бы десятую часть из произнесённого вспомнишь? Ольшанский, задетый, очевидно, существенным предположением, горделиво вскидывает плечами — мол, «сам разберусь». — Я просто не хочу оставаться один сегодня. Не могу, понимаешь? Всё это, — Макс обводит пальцем пространство, — больше не приносит радости. Горький гулко усмехается и достаёт сигареты. Задумчиво вынимает одну и кладёт в рот. Он не видит, с каким интересом за ним наблюдает его детский дружок. Однако, Марк чувствует, что в желудке становится дурно, словно с утра и до поздней ночи лакал кофе вперемешку с табаком. — Стой, — слегка дрожащая зябкая ладонь опускается на нижнюю часть подбородка. Марк переводит ошалелый взор в сторону осмелившегося это сделать. — Вредно, не надо, — Ольшанский самоуверенно вынимает сигарету и, надломив её, кладёт в свой карман. — Моя жизнь — не твой новый предмет для применения талантов, — жёстко цедит Горький, продолжая ощущать во рту лёгкий привкус дорогого европейского табака, — ты же помнишь, кто кого кинул? Ты же, блядь, понимаешь, что это я остался без самого важного человека в своей грёбаной жизни? Это я, чёрт подери, жертва обстоятельств. Хватит вести себя так, словно места себе не находил все эти годы, скучал, сидел у окошечка, как кошечка, и думал: когда же я увижу своего драгоценного дружочка? Макс, очнись! У тебя была сотня возможностей, пока я был в Москве и после. Ты мог начеркать всего три слова: «Прости, я придурок». Конечно, как прежде всё уже не стало бы, но я бы отпустил, понимаешь? Не чувствовал себя больше дерьмом, разрушившим единственное, что представляет ценность, — Горький запнулся, поняв, что оговорился, и следя, заметил ли это Макс. Ольшанский тем временем занимается тем, что пытается взглядом сжечь дерево, что очутилось напротив его озлобленного бирюзового взора. — Марк, ты действительно ничего не понимаешь? — очень тихо, фактически шепчет Ольшанский. Горький предпочитает молчать, он и так сказал слишком много всего опрометчивого. — Я жалею о каждом несказанном слове. Жалею, что такой трус и слабак. А главное, я жалею о том, что не могу найти в себе смелости, чтобы прикоснуться к тебе по-настоящему. Марк слышит всхлип прежде, чем замечает одинокую слезинку, скатившуюся под виском. Горький тяжело вздыхает, стараясь обуздать весь ворох давно погребённых чувств, и произносит, вырывая слова из пересохшей в мгновение ока глотки: — Завтра ты будешь жалеть только об этом разговоре. Я прошу тебя, не вынуждай меня прикладывать усилия, чтобы остаться здесь одному. Макс резко отшатывается, как от хлёсткой пощёчины, и взирает на старого друга влажными озерцами из боли и отчаяния. Марк вынуждает себя силой воли не отводить взгляд. Это очень жестоко. Ольшанский впервые за полтора десятка лет выдаёт живые эмоции. Он слишком опоздал со всем этим раскаянием. Горький убеждает себя в этом прежде, чем сказать что-то ещё: — Посмотри на своё отражение, на календарь, на свою жизнь. Видишь, сколько воды утекло, — Марк опускает зеркало, — мы уже взрослые, вроде бы неглупые дяденьки, — на последнем слове он непреднамеренно хмыкает, — мы давно всё для себя решили. Тогда к чему эти разговоры, эти эмоции, сокрушения о былом? Было и было, как говорится. Неужели все эти годы ты не бросал этих рассуждений? — Горький опускает голову и прячет улыбку. — Ты классный, здоровый, успешный мужик, за которым, если он пожелает, пойдёт любая или, если захочется, любой. Зачем тебе я, когда между нами уже больше отличий, чем общего? Однажды каждый из нас принял решение, и мы должны принять, наконец, их последствия. Не стоит смотреть в прошлое, это вредит настоящему и разрушает будущее. Я не знаю, что тут можно ещё обсуждать, — с лёгким усталым вздохом заканчивает свою речь Горький. — Ты не хочешь больше видеть меня? — вдруг осознание бьёт в солнечное сплетение. Макс опускает голову и прикрывает веки, слыша лишь пульс и собственное дыхание. Марк усмехается и, поджав губы, чтобы скрыть рвущуюся неуместно улыбку, говорит: — Зачем? Макс тяжело выдыхает, как надувной матрас, выпускающий воздух. — Потому что я тебе до сих пор небезразличен? Горький тихо посмеивается, признавая, что есть вещи, которые не меняются. Например, непрошибаемая самоуверенность Максимилиана Ольшанского. — Макс, хоть раз в жизни посмотри правде в лицо: ты за мной бегаешь. Ты пытаешься залезть в мою голову. Ты хочешь услышать то, чего я тебе больше никогда не скажу. Сердце Ольшанского, как гоночный болид, со свистом улетает куда-то в обрыв. Не давая себе причин одуматься, он кладёт ледяную ладонь на замершую на бедре сильную руку бывшего друга. От трусости Макс прикрывает веки и ждёт, когда получит новую порцию удара по лицу. Но ничего не происходит. Время замирает, а сердце, чёртово сердце, норовит выскользнуть из грудной клетки, потому что не справляется с болью, с тягучим ожиданием, с ноющим отчаянием где-то под рёбрами. Оно остановится прежде, чем Макс получит вердикт: расстрелять. Ольшанский замирает, своей продрогшей рукой ощущая лёгкое, почти неосязаемое прикосновение, слабое поглаживание большого пальца по костяшкам. Его душа, все мысли, рвущие голову, сомнения, по кирпичику каждый новый день возводящие стену, — всё растворяется, расщепляясь как в кислоте. Больше ничего у него нет, кроме его Марка. И никогда не было. Макс поднимает взор из-под дрожащих ресниц и проглатывает комок, сжимающий горло. Горький изучает его лицо, как под микроскопом, он весь погружен в этот процесс. Сейчас он сфокусирован только на нём. Макс слабыми пальцами ведёт от предплечья к плечам, слегка задевая шею, опускает ладонь на сильную грудную клетку, мощную, спортивную, мужскую. И душа Макса, как маленькая разноцветная бабочка, порхает внутри, щекоча внутренние органы. Он влюблён. Да, он без ума от человека напротив. Как был влюблён и тогда, шестнадцать лет назад, но замуровал все эмоции под толстым слоем фундамента. И последующие годы, по чайной ложке, он выковыривал уложенное толстым слоем. Разрешал себе чувствовать, но лишь самую малость. Нормальное такое сожаление, одиночество, лёгкую тоску по ушедшему, крошечную симпатию как к объекту влечения. Но сейчас все эти зомби внутри рвутся, они слишком долго томились в ожидании. Макс ещё несколько мгновений смотрит во внимательные изумрудные глаза и падает, ухает вниз, не боясь, что разобьётся, его ведь всё равно уже нет, только тело, чёртово тело, что тупо болит. Прислонившись к мягким, пахнущим отдалённо ментолом, таким вожделенным губам, Макс растворяется в нежном прикосновении. Он словно впервые дышит, не задыхается. Он мягко, как травинка в парке, скользит пальцами по тонкой коже на шее, нащупывая полоску шрама, происхождение которого знает (Марк свалился с дерева, а Макс не смог его удержать), поднимается к подбородку, оглаживает щетину, мягкую часть скул, скользит от виска к росту волос. Марк шумно выдыхает, очевидно, забыв в какой-то момент, что дышать важно. Он кладёт осторожно руку на затылок Макса и притягивает того ближе. Губы мягко изучают его лицо, каждую трещинку или следы ледяного ветра. Он слизывает соль, забирая себе часть внутренней боли. В душе что-то творится, снова вакханалия, опять полный разлад. Но Ольшанский не даёт опомниться, он громко стонет в эти губы и рефлекторно подаётся вперёд, едва не теряя равновесие из-за угла наклона. Горький ловит его, поддерживает, ведя большими тёплыми ладонями по стройному телу. Макс, ведомый новым ярким чувством, ворошит одежду Марка и проникает ладонями к горячему телу, оглаживает живот, мышцы пресса, груди и чуть сдавливает соски. Горький шипит ему в губы, Ольшанский отвечает ухмылкой. Макс отталкивается от сиденья и при помощи друга садится тому на колени. Он беспорядочно водит ладонями и так же бесконтрольно стонет. Мыслей в тот момент совсем немного, но позже, анализируя произошедшее, Ольшанский признает, что впервые испытал настолько сильное сексуальное желание. И дрожал он весь не из-за стресса. Когда руки Макса уже начнут раздевать Горького, тот положит свои сильные ладони поверх и остановит движения. Взглянет из-за полуопущенных век и произнесёт негромко, но значительно: — Если мы сейчас не остановимся, точка невозврата будет пройдена. Ольшанский ничего уже не слышит, он голодным волком исследует жертву и фантазирует, красочно и жарко, что будет делать дальше. Внезапно Макс ощущает на подбородке твёрдый, но не жёсткий захват. Он недоумённо взирает на Горького. — Я хочу, чтобы ты запомнил всё. Чтобы это воспоминание навсегда осталось с тобой. К тому же… Ты можешь пожалеть о том, что начал. Давай дадим время друг другу. Макс тянется к губам Горького, но тот легко отстраняется. Злость и неудовлетворённость застилают пьяный разум. — Да пошёл ты к чёрту, обломщик! — гаркает он и вываливается едва не на землю (Марк поддерживает под локоть), показывает средний палец и почти прямой походкой спешит к дому родителей. Горький грустно усмехается и отправляется в дорогу только тогда, когда за другом закрывается дверь.