Ломаные скрепы

В просторный холл с высокими потолками, изрезанными световыми панелями, входит мужчина. Первое, что бросается в глаза, — походка, уверенная, с широкими одинаковыми (специально мерит? на раз — вдох, два — выдох, три — старт) шагами, ровной спиной с выправкой опытного балетмейстера. Второе — тёмно-серый костюм в грязно-жёлтую клетку с едва видимыми линиями в точках соединения. Третье — несколькодневная щетина, заострённые черты лица (пресловутые скулы, о которые можно порезаться). И на десерт — пока ещё умеренно тёплое выражение ядрёно синих глаз. Узнал. Марк меняет своё положение из «искоса наблюдающего» в «настырно изучающего». Выходит всё же хуже, чем он ожидал: Макс щурится, с головы до пят обводя взором некогда важного человека, и прикрывает на мгновение веки — видимо, чтобы собраться с мыслями и задать интересующее. — Я — зам Григорьева. Марк Горький, — успевает первым, зачем-то разыгрывая представление для парочки человек из двух команд, собравшихся на этом месте, и протягивает жилистую кисть руки. Макс делает шаг вперёд, дабы пожать ладонь, и замирает напротив всё таких же звонких и насмешливых ярких зелёных глаз. В ту секунду (да, слабость, но редчайшая) ему хочется развернуться на пятках и, как раненый заяц, ускакать в поисках пристанища. Стало быть, в любое иное место, где нет его бывшего одноклассника. Не померещилось. Как тень гниющей в земле бабушки. Макс быстро собирается, он привык. За последние шестнадцать лет в его жизни случился всего лишь один эпизод, когда он не нашёл, что вразумительно и смело ответить. Жалел ли он об этом все эти годы? Возможно. — Максимилиан Аристархович Ольшанский, генеральный директор «Спектра», — цепляет крепкую ладонь и (о, чёрт!) слабо пожимает, как-то заискивающе и трусливо заглядывая в изумрудные глаза представителя компании-партнёра. Оппонента. Марк придурковато ухмыляется, окидывая насмешливым взором столь самоуверенную, но такую шаткую перед новыми вызовами фигуру. Макс проводит ладонями по кромке ткани пиджака и словно стряхивает пылинки. Надо ли упоминать, что ему критически некомфортно? Каким надо быть идиотом, чтобы не узнать (в суете), кто от «Центра» приедет на встречу? «Какой-то заместитель» — да и без разницы, кто он. Угу. Разгребай теперь, Макс. — Рад знакомству, — Горький делает секундную паузу для пущего эффекта, быстро зыркнув в синюю бездну. Не провалился. Надо бы отметить это дело. Марк уже совершенно беззастенчиво расплывается в самой довольной улыбке из всего своего (не слишком большого, надо отметить) арсенала. — Буду надеяться на плодотворное сотрудничество, — припечатывает он и неспешно, показательно облизывает по-детски пухлые губы. Ольшанского обдаёт холодом, словно тело сковывает между толщинами океанских вод на критической глубине. Он ничего такого не ждал, не просил, не верил. Максимилиан растерян, а день только приближается к десяти часам. Это фиаско, братан. В замершую тишину внедряется мини-спаситель в лице Авроры — женщины умной, тонкой и тактичной. В то же время она совершенно точно угадывает, когда нужно перестать быть таковой. — Доброе утро, Максимилиан Аристархович. Мы уже успели обменяться всеми пожеланиями и нюансами, очень ждали вас, — помощница выглядит на все пять баллов: стильный брючный костюм, улыбка во все сколько-то там винира и крайне ответственное выражение лица. — Тогда, пожалуй, поедем. На месте разберёмся, — на выдохе, практически скороговоркой выдаёт мужчина и идёт напролом (то есть, вперёд), видя только цель (сделка) и ничего иного перед собой. Второго и не дано между нами. Быльём поросло. … Старый заброшенный аэродром встречает компанию из четырёх человек гулким октябрьским ветром. Макс ёжится, неловко озираясь кругом, — так, словно это не его собственность и не он здесь хозяин положения. Олигарху Григорьеву нужен музей авиатехники, Ольшанскому — деньги и рынок. Всё очень просто. — Сколько моделей в коллекции? — между делом спрашивает он, неловко кутаясь в пальто цвета лайма. Марк отвлекается от изучения местности и плана в голове, уже созданного фантазией профессионала, и слегка озадаченно всматривается в плотно сомкнутые полы пальто. Мерзляк. Как и раньше. Горький ловит себя на сложной мысли и, как ветку на пути велосипедиста, небрежно отпихивает её. Тем воспоминаниям давно нет места в устроенной и определённо удовлетворяющей его по всем фронтам жизни. — Что-то около трёхсот. Максимилиан удивлённо округляет и так большие глаза, упрямо стуча костяшками в ту дверь из прошлого, куда Марк себе пообещал никогда не возвращаться. Горького кроет. Он отворачивается, взирая на пустое поле, на месте которого вскоре должен появиться крупнейший музей авиатехники в стране. Дышит глубоко, повторяя мантру, которую во время «зимовки» на Гоа с бывшим (с Рихардом, но об этом позже) заслушал до дыр на сеансах йоги. Выходит не совсем так, как звучало из уст гуру, но мотив всё тот же. И это срабатывает. Обычно. Не сейчас. — Мра-а-а-ак, — пьяно тянул Макс, положив ладони на плечи друга и ища ответ в его глазах. Ничего не слышно и не видно. «Мрак» — это потому что педагогиня (они тогда учились в шестом классе) оговорилась, произнося имя мальчика. С тех пор за Горьким закрепилась эта кличка. — Тебе пора спать, — ойкнув, почти трезво произнёс Марк и слегка зажмурился от яркого света ввинченной в стену лампочки, — да выключи, — канючил он, — выключи уже. Ну, чего? — он попытался сделать это самостоятельно, но твёрдые руки со-брата вынудили его остановиться. — Подожди. Я должен тебе сознаться, — Макс звучал бодро, но жалостливо. Тогда он опустил руки и сделал шажок назад, собираясь с мыслями. Горький перебирал все те темы, на которые Максу было бы неловко говорить. Их просто не существовало. Более прыткого, лёгкого на подъём, смелого и весёлого мальчишку было просто невозможно встретить. Марк знал об этом наверняка, но и все прочие тоже догадывались. — Да, наша первая попойка почти удалась. Катька сказала, что целуешься ты неплохо, — Горький решил, что дело в том злосчастном поцелуе во время игры в бутылочку тремя часами ранее. Но лицо Ольшанского нисколько не просветлело. — Я давно держал это в себе. Неловко, знаешь, в таких вещах сознаваться, — Макс вскинул нервно плечами и перевёл взгляд с друга на светлеющее небо за окном, — но я больше не могу хранить от тебя секрет. Тяжёлый вздох прозвучал у уха, и Ольшанский вздрогнул. С каждой секундой становилось всё нервознее, а воздух, казалось, превращался в желе. Это было первое и единственное, что Макс скрыл от своего товарища, почти брата, за тринадцать лет их дружбы с младшей группы детского сада. — Решайся же, — шутливо подтолкнув плечом друга, Горький замер: в голове, одна за одной, проносились нехорошие мысли, жуткие, обличающие его гнилую натуру. Вдруг он захотел приложить кулак к лицу товарища и заставить его молчать, не произносить всех тех страшных вещей, которые сделают возвращение статуса-кво попросту невозможным. А Марк до одури боялся потерять единственного, самого верного и самого прекрасного друга. Он готов был оставаться исключительно в таких отношениях до самой смерти. Но этот разговор (зачем Макс вообще его начал?!) мог разрушить много лет самых тесных, крепких и здоровых взаимоотношений. Молчи. Пожалуйста, не говори ничего. Сердце трещало под самым горлом, ладошки вспотели, хотелось надышаться напоследок. Горький подбежал к окну на негнущихся ногах и нараспашку открыл его, с улицы повеяло раннемайской утренней прохладой. Он жадно вдыхал спасительный воздух, закрыв глаза и борясь с внезапно настигшей головной болью. Сейчас он всё разрушит. — Ты действительно хочешь это обсудить? — голос дрогнул, выдавая отчаяние вперемешку со слабой надеждой. — Марк, я ведь не умею ничего скрывать — ты и сам знаешь. Я как на ладони. Но если внутри поселяется ощущение, что я где-то не до конца честен (с тобой, конечно же, только с тобой) — всё, каждый грёбаный день идёт по одному месту. Тайны сводят с ума, не находишь? Горький кивнул самому себе или едва проснувшемуся солнцу. Он успел за годы их дружбы накопить немало секретов, и все они произрастали из одного факта, с которым, как бы он ни силился, бороться больше не имело смысла, ибо Марк пытался и избегать, и пробовать с другими, и загонять себя учёбой и спортом до трясущихся конечностей — не работало ровным счётом ничего. Время раскрывать карты? — Давай вместе? Ну, чтобы было легче, — не своим голосом изрёк Марк и сжал ладони в кулаки на подоконнике. — Спасибо, брат, — они редко так друг к другу обращались, в основном за них это делали малознакомые люди, которые не могли заподозрить в рослых худощавых брюнетах с изящными чертами лиц не родных братьев (иногда их даже с близнецами путали!), а друзей с детского садика, которые всегда и во всём шли рука об руку, касалось ли это учёбы, увлечений или развлечений (чего стоила хотя бы парная мастурбация в тринадцать перед большой плазмой в квартире одного из друзей). — Раз, два, — Горький запнулся, глубоко вздыхая, и чуть не успел остановиться. — Я переспал с твоей Милой! — Я тебя люблю! Время остановилось, настенные часы прекратили отбивать каждую секунду. Последние дни до каникул учеников десятого класса престижного технического лицея навсегда изменили их жизни. Марк медленно развернулся на пятках, смотря в центр своей комнаты — на застывшего, как гипсокартоновая конструкция, друга. Лицо Макса не выражало ровным счётом ничего — оно выглядело отрешённым, как сложный мейкап на съёмках фильма про зомби, чужим. Неродным. — С моей сводной сестрой? — родители Горького развелись, когда ему ещё и года не было, отец женился вновь, в том браке родилась дочь, и Марк поддерживал тёплые отношения с Милой, которая была его младше всего на год. — То есть, как это? — оттаял наконец Ольшанский и сухими губами выдал. Его лицо на пару секунд искривилось то ли в непонимании, то ли в отвращении, однако Макс быстро взял себя в руки и продолжил: — В том самом смысле? — он дробил слова в предложении, делая между ними самые тяжёлые паузы в жизни Марка. Горький кивнул. Резко так, одним махом — аж шею свело, но её разминать он не стал, терпеливо и с ещё теплящейся надеждой взирая на застывшего Ольшанского. Марк впился в губы зубами, доставляя себе вполне конкретную боль, — впрочем, смотреть на друга, ловить этот потерянный взор — всё это было значительнее любой доступной тогда боли. — Я понял, — Макс бездумно сделал несколько шагов к межкомнатной двери, видя туннельным зрением только Марка, что остался стоять у подоконника, и за ним сияло солнце. Горький заметил трясущиеся руки от плеч к запястьям, бегающие, как на отходняках, глаза — полнейший ужас, что так отчётливо отразился на лице уже, пожалуй, бывшего единственного друга. Макс пытался сдержать гнев и слёзы — и Марк это видел слишком явно — ярче, чем представлял себе в течение многих лет с тех пор, как осознал сильную тягу к Ольшанскому. С тех пор минуло четыре года. Марку временами начало казаться, что это длилось всю его жизнь. — Тебе холодно? — вопроса глупее сложно было придумать в той ситуации, но он больше не мог молчать, глядя на беззвучную истерику уже определённо бывшего со-брата. Горький обнаруживает себя отставшим от трёх других человек, что спешат, преодолевая ветра, дойти в целости и сохранности до ангара, который в скором времени (после перестройки) станет крытой частью музея. Марк проводит ладонью по лицу, стирая следы жестоких воспоминаний, и, как бы мысленно себя ни уговаривая, не торопится, идя следом за стройной фигурой в восхитительно сидящем на плечах и талии лаймовом пальто. Удивительное дело, но, кажется, двухгодичные занятия танцами ещё в средней школе (они готовили спектакль, надо было хорошо танцевать, записались в кружок оба, но Макса хватило сильно на дольше) навсегда отразились на фигуре (тонкая талия у мужика — где это видано!) и манере держаться. Пусть я не могу назвать себя бывалым ходоком, но такого изящества при прочих маскулинных данных с тех пор видеть не доводилось. Проектный менеджер, Радмир, водит всех собравшихся по уже знакомой местности и указывает на все моменты, требующие уточнений или внесения дополнительных пунктов в договор. Марк ленно тащится, размазывая внимание по одноцветным стенам, потолку и полу. Всё выглядит таким безликим, равно как и его жизнь весь одиннадцатый класс школы. Былые воспоминания со скоростью шумящего за дверьми ветра влетают в его сознание, копошатся там и вот-вот начнут гадить. Предвосхищая тоскливые последствия, Марк обгоняет Радмира и останавливается напротив, почти вплотную, генерального директора «Спектра». — Нас всё устраивает, готовы подписать бумаги. Макс не выглядит радостным оттого, что встреча вот-вот подойдёт к концу. Вместо этого обдаёт Горького ушатом ледяной воды — зрительно, разумеется. Смотрит на него так въедливо, упёрто, местами нагло. Марк вздрагивает и широко улыбается, скрывая за улыбкой растерянность. Он до сих пор не может поверить в эту встречу — вернее он-то, в отличие от Ольшанского, знал, с кем проведёт это утро, но это знание не отменяет всех тех чувств, которые вызвались со дна его уже, казалось, успокоившейся душонки. — В понедельник к двенадцати будем ждать. Горький ещё несколько мгновений скользит по повзрослевшему, но ставшему не только не хуже, но и куда привлекательнее, лицу. Без единого слова далее они отправляются в столицу. … Марк сидит на офисном стуле цвета слоновой кости и изредка кидает взгляды-стрелы в сторону коридора, откуда должен вскоре появиться задержавшийся (уже на сорок минут, о боже мой!) Максимилиан Аристархович Ольшанский. Его раздражает, что Григорьев назначил его ответственным за это мероприятие, а также то, что он зачем-то (о боги!) вызвался самостоятельно приехать в офис компании «Спектр», чтобы закончить первую череду вопросов. Его раздражает, что Радмир даже не попробовал с ним поспорить — мол, дорогой вы наш новоявленный начальник, может, вы если уж не вместо себя, то хотя бы с собой возьмёте человека, который занимался этим проектом ещё до того, как вы приступили к своим обязанностям на посту? А также его раздражает то, что, похоже, он снова попал в сети, которые должны были давно затонуть. Похоронены под толщей воды, льда. Забыты. Как бы не так! Горький крутится на стуле, зарабатывая себе тошноту до конца встречи. Может, будет лучше, если ему всё время будет так себе? Ни тебе нарядный костюм, ни выдержка, ни синие огромные глаза, такие же бездонные, как юношеская любовь Марка, и такие же холодные, как и реакция Макса, — ничего тогда не подействует, пройдёт, как позабытый кошмарный сон. Иногда, от скуки, он бросает взор на своё отражение в зеркале из-за приоткрытой двери — тёмно-синий костюм, белая рубашка, уложенные волосы (длиною сантиметров восемь), замершие в состоянии между «короткий спортивный ёжик» и «вампир из саги». Марку нравилось, когда после баскетбольной тренировки в пятницу, завалившись домой к Максу, они валялись на его диване, щекотали друг друга, рассказывали смешные и дебильные истории, случившиеся за неделю, а потом Ольшанский клал ладонь на голову друга, растопыривал пальцы и погружался в густоту смоляных волос, шутливо потягивая их и также шутливо издеваясь над Марком за то, что тот слишком хорош и «всех девчонок украдёт у брата». Трёхдневная щетина создавала эффект нетщательно прорисованного изображения, но демонстрировала всем, что «мальчик» позволяет себе быть естественным и привлекательным в своей слегка грубой, но магнетически прекрасной животной энергии. Стоит ли говорить о том, насколько Марк был популярен у противоположного пола? Макс влетает, как запойный ветер, отчего немногочисленные бумаги на офисном столе (и примыкающей к нему «переговорке») подпрыгивают, подскакивают, а некоторые и убегают прочь. Хорошо им, повезло больше. Горький прыскает вслух, за что получает осуждающий взор ледников. Пока Макс поднимает немногочисленные документы с пола, его бывший друг задумчиво молвит: — Нарочно? Ольшанский смотрит на Горького снизу вверх, почти у самых коленей, и сквозит ошалелым непониманием. Марк наклоняется, наслаждаясь эффектом, чтобы достать злополучную бумажку у самых его носков туфель. Гендир «Спектра» дёргается, как от удара в солнечное сплетение, и едва не отшатывается, с трудом удержав равновесие. — Держи и больше не роняй, — Марк привстаёт и кладёт документ на стол Ольшанского. Тот, едва ли не ползком, возвращается на своё законное место. Теперь время Марка издеваться. Искривив губы в пародии на улыбку, он снисходительно изучает испарину, отразившуюся на лбу, розовые щёки и сбитый в сторону галстук с причудливым узором в виде… Божьих коровок? — Ты в порядке? — чуть подавшись вперёд, Марк играет бровями, не в состоянии закончить этот цирк, скоро поставив несколько закорючек и усвистав в свои спокойные водные глади. Ольшанский глядит на Горького как на привидение. Оно и понятно: эффект по вероятности происходящего примерно тот же. Не думал он, ох не думал, что уехавший после школы к бабке в Венгрию, отучившийся там и оставшийся в Европе на более чем десять лет, Марк прикатит обратно, да ещё и в качестве клиента. — Максимилиан Аристархович, — сиплым голосом диктует Ольшанский, а сам едва ли не дрожит под этим зелёно-лаймовым ярчайшим взглядом. Чёртово пальто, чёртов Мрак. — Я помню, — чуть резче, чем хотел бы, отзывается мужчина и утыкается взором в папку с документами, — здесь и здесь. Дополнительное соглашение тут. Договор оказания услуг, — слышит себя, а в уме дополняет командирским голосом «выполнять!» — Это ещё зачем? — Макс старательно отводит взгляд от мужчины напротив и усиленно вчитывается в буквы. — Я буду проектировать, вы ведь в курсе, Марк Анатольевич? Горький хмыкает: и спустя шестнадцать лет вспомнил имя отца девчонки, которую трахнул в свой первый раз. — Все дела сразу же после этой встречи передаются Глухову Радмиру, — как там его по батюшке, раз Макс заладил? — Батьковичу, так что значения не имеет. Нормальный человек узнал бы, зачем Марк явился в этот офис, если дальше участвовать ни в стройке, ни в сопутствующих процессах не будет? Но, кажется, Ольшанскому эта глупость в голову не пришла. Почему не интересуешься, за каким таким боком я взялся за этот простецкий проект? Неужели это хоть как-то может сравниться с теми небоскрёбами, что я обычно проектирую? Эх, наивная душа! — Я могу высказать своё мнение? Однажды ты уже всё мне сказал, Макс. И даже больше. Ольшанский не ждёт подтверждения и продолжает: — Не думаю, что то, чего хочет господин Григорьев, будет функциональным. Проект затратный, долгий, но уже сейчас не выглядит успешным. Вы как его заместитель, Марк Анатольевич, должны иметь это в виду, — чрезвычайно серьёзное выражение лица, деловое, сосредоточенное. Горький едва не расходится смехом. Ощущая комок, самоорганизующийся в районе желудка, кладёт на него руку, предчувствуя, что иначе его рост не остановить. Вот сейчас Марк истерически разойдётся в смехе, а после Макс кинет тому меж бровей увесистой папкой. Скажи, что пошутил, я умоляю, Максюша. Не можешь же ты действовать вот так в лоб. Прошу, реабилитируйся. — Спасибо за оценку, Максимилиан Аристархович, — улыбается мило, почти не язвительно, — я приму к сведению и пойду, — «надеюсь, более никогда вас не встречу, пусть теперь и в одном городе вновь». Марк встаёт, кидает быстрый взгляд на выход, поправляет помявшийся пиджак и, чуть склонив на прощание голову, устремляется к двери. Ольшанский возникает, как понос после немытых слив, и едва не ударяется о стену, чуть не припечатывая к своему носу Горького. Они некоторое время рассматривают друг друга. Марк — нетерпеливо, Макс — жадно. Время, похоже, снова останавливается. Но Марка таким уже не пронять: он мальчик взрослый, любовные разочарования уже переживал, на страстные вгляды-стрелы вёлся, но больше в то болото ни ногой. Макс пытается проникнуть туда, глубоко. В душу, в сердце. Понять, есть ли там что-то к нему. Наивно полагать, что спустя шестнадцать лет… Нет, после всего, что я сказал и сделал. Чувства сохранятся. Ольшанский недолго, но настойчиво всматривается в призывно-вызывающие зелёные глаза и шумно выдыхает, сдаваясь. Эту партию он проиграл тогда, в квартире Марка, когда ошибся. Вернее не смог не ошибиться. — Зачем ты явился сюда? Какие перемены! И на «ты» сразу! Марк очаровательно стреляет глазками, наклоняя голову то к одному плечу, то к другому. Слишком много пыли на пустом месте. Расслабься, друг, ты вне опасности. Я вырос, Макс. — Увидеть тебя, посмотреть в глаза. Ты, если память не подводит, за весь одиннадцатый класс ни разу на меня не глянул. Забросил кружок авиамоделизма, сменил выбранные экзаменационные предметы, уехал за рубеж… Не говори, — «Максюша», кхм, — что сделал это не из-за меня. Не я один следил. — Твоя мама моей рассказывала время от времени. Как ты устроился в Торонто, что планируешь делать, как строить свою жизнь. Согласись, сложно удалять из жизни человека, когда так много общего? Семьи, увлечения, — Марк на мгновение замер, продолжая чуть тише, — страсти. Но ты смог. И вот, раз выдался такой случай, я пришёл поглядеть. Лицо Макса заостряется, ещё четче выделяются скулы, и яростные желваки снуют по бледному лицу. — Издеваешься? — одними губами произносит он и переводит дыхание. В синих глазах бушует гроза с мощными раскатами грома. Хочется взять за грудки и приложить головой о серую стену. Горький криво усмехается, тупит взор на обуви Ольшанского (пижонские бордовые ботинки от дорогого бренда) и теряет обрывок мысли. Этот разговор ни о чём. Я ни о чём. Ты крут, Макс, твоя взяла. Да, мне, походу, до сих пор не всё равно, ёбанный ты кусок дерьма. — У меня дела, — отрезает мужчина и делает шаг назад, взглядом вынуждая Макса отступить. Ольшанский, всё ещё в глубине души надеясь, что именно он хозяин положения, упорно стоит на своём. Я давно проиграл. Как увидел тогда твою прощальную записку, понял — это всё. Больше никаких игр, попыток осознать, свыкнуться с мыслью, что все эти годы я был предан тебе, а ты играл в дружбу, скрывая свои истинные мотивы. — Не заставляй меня причинять тебе боль, — жестокая мысль, как обрушившаяся лавина, настигает Марка: он не хочет видеть Макса. Он сумел перейти эту линию, за которой только равнодушие. Да, пусть интерес и возник (чисто человеческий), пусть и проняло на неприятные воспоминания — плевать. Главное — уже наплевать. Скула разбивается о кулак с тупым, резким хлопком. Глаза Ольшанского распахиваются в очумевшем шоке. Горький смиряет бывшего друга снисходительным зелёным взором и, ступая по свободной тропе, на затылке ощущает расколотый в лохмотья пронзительно блестящий лёд.