Поцелуйчики (18+)

— Ваш латте, Мин-сонбэ! — Широкая улыбка снова озарила светлое лицо, и ласковые шоколадные глаза сузились до чудных щёлочек. — А вот твой американо, Нини. — Спасибо, Бан-сонбэним! — Спасибо, руководитель Бан! — Спасибо! Спасибо! Спасибо... И в ответ на эти ласковые и довольные "Спасибо" — неизменный лёгкий и забавный "поцелуйчик" губами. Чмокающий звук, который заставлял омег отдела, да и всего офиса, наверно, просто таять, краснеть и радостно сверкать глазами. Руководителю финансового отдела альфе Бан Чану было, очевидно, плевать на понятие о вежливости, о возрасте, о субординации, о деловой этике. Он "чмокал" своими невозможными губами часто, это стало его фирменным "жестом", что ли, и никто никогда не обижался на эту фамильярность, потому что невозможно было обижаться, если тебя вот так "воздушно целовали" — с такой улыбкой, открывавшей на одной щеке чёртова альфы мягкую ямочку, с такой искренней доброжелательностью в сияющих глазах, с такой уверенностью в том, что всё так, как и должно было быть. И новые люди, приходившие к нему в отдел, быстро привыкали и к тому, что он утром приносит упаковку стаканчиков с горячим кофе разных вкусов и угощает тех, кто приходит первым, и к тому, что сопровождает он этот аттракцион невиданной щедрости своими фирменными чмоканьями. Более того, некоторые особо жаждущие сотрудники и приезжали-то на работу пораньше, чтобы получить из его рук этот заветный кофе. И как он угадывал для всех со вкусами, было Великой тайной финансового отдела. И никто никогда не бывал обделён его вниманием — вниманием единственного альфы на весь отдел, состоявший по традиции финансистов, из бет и немного из омег. Компания была огромной, отдел был большой. Но Чана, сука, хватало на всех. И все были им неизменно довольны. Под его умелым руководством любой хотел отличиться великолепной работой, любой хотел получить похвалу его мягким голосом. Молодые омеги плавились от него, беты же просто чувствовали себя чуть счастливее, когда их отчёты радовали его и он одаривал их своей широкой улыбкой. Как это у него получалось, никто не знал. Но то, что его отдел был в компании на очень хорошем счету и никогда его не обходили премиями и стимулирующими доплатами, — это тоже было известно. Попасть "к Бан Чану-сонбэ" было трудно, но мечтали об этом месте выпускники лучших вузов Кореи. Хотя, кстати, всем было известно и о том, что увольнял Чан жёстко, быстро и с треском и было это увольнение практически "волчьим билетом" для специалиста по финансам в Сеуле точно. Надо честно признать, что было такое на всеобщей памяти лишь пару-тройку раз, и каждый раз все безоговорочно были на стороне начальника Бана: тот прилагал море усилий, чтобы усовестить тех, кто работал не должным образом, и если не получалось у него — значит, ни у кого бы не могло получиться. В этом все у них были уверены. И не только в его отделе — так думала вся компания, наверно. Именно поэтому, когда год назад фирму, где работал Чан, поглотила мощная компания, принадлежавшая магнату Ли Джено, финансовый отдел фирмы был принят туда в полном составе как единый механизм: слава Чана и его работников бежала впереди них всех. И все были довольны — все. Кроме Ли Минхо. Потому что именно под его опеку и попал этот самый отдел, так как он, младший сын Ли Джено, единственный омега в совете директоров компании, всегда отличавшейся суровым отношением к омегам на руководящих постах, был директором головного офиса — а именно там, естественно, и расположился обновлённый финансовый отдел. И Минхо стал непосредственным начальником Чана. Чана, который и бровью не повёл, когда их представили друг другу. Чан, который вежливо улыбнулся ему постной улыбкой, полностью лишённой обаяния и ласки, с которой он улыбался остальным, и, чуть склонив голову, стал слушать заместителя Но, который расхваливал его перед Минхо. Чан был истинным Минхо. Отвергнутым когда-то омегой истинным. Жёстко и достаточно твёрдо отвергнутым.

***

Тогда, семь лет назад, Минхо был лучшим студентом своего потока, заучкой высшего ранга, неприкосновенным из-за своей фамилии и, конечно, из-за шикарной внешности, за которой успевал следить, несмотря на полное погружение в учёбу и яростное стремление доказать отцу и братьям, что он тоже способен не только на развлекательную функцию в семье и роль отличного вложения путём брака с кем-то выгодным. Он вгрызался в науку ведения бизнеса, в управление кадрами и психологию делового общения со всей возможной упёртостью, которой природа его наградила сполна. Она вообще была к нему щедра — природа. И к его недюжинному уму, гибкости и креативности мышления, способностям к языкам и выдержке добавлялось обаяние его улыбки, выразительный взгляд кошачьих глаз, пухлые манящие губы, гибкая стройная фигура с длинными ногами и крепкими соблазнительными бёдрами и неожиданно широкими плечами и — а как без него? — сучий порой характер... Правда проявлял Минхо его не так уж и часто, хотелось бы, конечно, чаще. Но, как уже было сказано, выдержка у него была от отца — железная. Однако и он был человеком, и он ошибался, и его иногда просто выносило не туда. И это становилось поводом к дальнейшим его большим сожалениям. Так было и с Чаном. Тогда Чан просто неудачно попал ему под руку. Нет, Минхо отказался бы от него в любом случае, но сделал бы это не так резко и грубо. Однако обстоятельства сложились в тот день не самым лучшим образом для них обоих. Минхо был на тот момент влюблён, глубоко и по-настоящему влюблён в своего друга детства, бету Хан Джисона. У них было много общего, они не просто выросли вместе: их отцы были партнёрами, которые и основали их компанию, а сейчас были её совладельцами. И Сонни был отличным напарником во всех детских жизненно важных делах Минхо, предпочитая его компанию компании альф, его братьев, хотя и имел очень явно выраженную альфа-направленность. Но он всегда говорил, что Минхо иногда и мудрее, и взрослее мыслит, и просто — гораздо интереснее как человек, чем оба его брата-альфы. Как было не влюбиться достаточно внутренне впечатлительному, несмотря на воспитание в рамках привилегированного общества Минхо в такого очаровательного, весёлого, остроумного и очень-очень начитанного бету? Джисон увлекался западной философией, писал песни и даже продвигал их под псевдонимом на пару со своим другом Чанбином, тоже бетой, в Интернете. Но кроме того, он так же, как и Минхо, собирался работать на благо семейного бизнеса, так что они были просто неразлучны. И до поры до времени, конечно, не думали о чувствах. Просто — всегда рядом, всегда заодно. Хан признался ему первым. Они чуть выпили тогда, на первом курсе, обмывая первую отлично сданную сессию, и Сонни вдруг понесло. Он прижал Минхо к стене в тёмном углу и, дыша ему в шею, прошептал первые их слова о любви. Сильной. Настоящей. Бурной и яркой, как и всё в молодости. А Минхо... Минхо давно был к нему неравнодушен. Они сходили на пару свиданий и переспали. Свидания Минхо понравились, так как Сонни расстарался по полной. А секс... ну... Были в жизни Минхо вещи и поинтереснее, и поприятнее, чем это. Однако Сонни был в восторге, называл Минхо своей мечтой, ласкал после так нежно и старательно, что Минхо всё-таки смог кончить. И уверить себя, что секс в жизни вообще не главное, а главное — родство душ. И души у них с Сонни на самом деле родные. И только то, что Джисон по какой-то нелепой ошибке родился бетой, и делает их истинность невозможной. На втором курсе универа они съехались и решили, что станут мужьями, как только закончат учёбу. Оба были против пышных торжеств, так что совместными усилиями родили план, что если родня встанет на дыбы, то они обвенчаются в Лос-Анджелесе, а большой свадьбы всё равно не будет. В их ситуации право называть друг друга мужьями было чистой формальностью. А потом на Минхо свалился Чан. Он перевёлся на четвёртом курсе к ним из какого-то там Австралийского университета, так как его семья внезапно решила переехать на историческую родину из Сиднея. И они встретились, когда Минхо, болевший до этого две недели, пришёл в вуз. Как назло, накануне, когда они с Джисоном, потрахавшись, валялись на постели в квартире Минхо, бета со смехом рассказывал ему о странном, обаятельном австралийце-Казанове, который, едва придя в университет, уже обворожил всех омег и перецеловал записных шлюшек, которые тут же на него повесились. — И теперь, — широко улыбаясь и поглаживая грудь Минхо, рассказывал Джисон, — этот австралиец подкатывает яйца к Мин Джихо. — Минхо фыркнул, а Джисон залился смехом. — Земля ему пухом, бедняге! Мин Джихо был вечным "соперником" Минхо. Вообще-то на самом деле Минхо на этого туповатого напыщенного индюка было глубоко наплевать, но тот вечно лез к красавчику Ли со своими попытками утвердить своё превосходство. Он завидовал Минхо чёрной завистью, а отношения омеги и красавчика-беты Хан Джисона просто вымораживали его откровенно, потому как, по общему мнению, Джихо был влюблён в Джисона. Минхо считал, что тупой омега просто хочет ему насолить и увести у него бету из чисто сучьей вредности, да и сам Сонни считал так же. И то, что Минхо и Джисон за всё время учёбы в универе ни разу не поссорились всерьёз и никогда ни на кого, кроме друг друга, не смотрели, вопреки всем попыткам ряда альтернативно одарённых омег и альф их разлучить, просто было выше понимания Мин Джихо. У самого же Джихо отношения не ладились. По его мнению, конечно, из-за того что не было около него достойного его альфы. Так что, в ожидании такого вот альфы, он развлекался тем, что старался — иногда и весьма умело и настырно — соблазнить Сонни и доставал Минхо, пытаясь выставить его перед всеми то шлюхой, то изменником, то скучным заучкой. Но вот теперь его внимание наконец-то будет переключено на красавчика из далёкой страны и это — "ура". В таком вот ключе было это преподнесено Сонни Минхо, и тот, пофыркав для порядку, мысленно перекрестился, благословил Джихо и выразил соболезнования этому самому... как там его? Бан Чану. А когда на следующий день к нему с широко раскрытыми глазами и волшебной улыбкой с ямочкой подошёл высокий красавец с копной осветлённых кудрей и мягким, шоколадным каким-то голосом сказал: — Ты... Прекрасный мой, омега, ты же... Ты чуешь это? — Минхо перепугался насмерть. Потому что он — чуял. Этот запах... Разве его можно было не почуять? Бергамот с острым перцем и чем-то древесным, хвойным, мягким и ласковым... Так пах небольшой магазинчик парфюмерии в далёкой Франции, где Минхо был однажды и куда мечтал уехать в старости наслаждаться покоем. Там, в этом магазинчике, куда они заглянули случайно, прячась от дождя, вместе с папой, он впервые почуял этот аромат, и старый продавец-омега, улыбаясь, сказал, что у маленького омежки великолепный вкус. Оказалось, что это был аромат старинных духов, которые здесь делались по особому рецепту. Тогда папа купил ему пару свечей, у которых был похожий аромат, и с тех пор Минхо всегда вспоминал этот запах, когда ему было очень грустно. Стоило ему о нём подумать, как он словно сам собой возникал у него в носу и горле — и ласкал, нежил, успокаивая и даря счастье. И вот перед ним был тот, кто пах именно так, тем самым запахом, — и это было ужасно! Потому что это был тот самый австралийский трахаль, который, судя по сияющим глазам и хищно подрагивающим ноздрям, расчуял свежую терпкую сирень с нотами дождя и первой зелени, которой пах Минхо, и собирался его признать и придавить своим запахом. Минхо сделал над собой невероятное усилие, нашёл глазами растерянно глядящего на них Джисона, который как раз подходил, когда появился этот... и сказал: — Чую что? Ничего я не чую, альфа. Он плотно сжал губы и прищурился, внимательно глядя, как сияющий взгляд превращается в растерянный, а потом и... серый какой-то, когда, чтобы добить и безвозвратно, Минхо добавил: — Ты свернул не в ту сторону, альфа. Омеги, которые ведутся на твой запах и умильный взгляд, вон там. — И он величественно и небрежно махнул рукой в сторону аудитории напротив, где вокруг посматривающего на них с откровенной неприязнью Джихо столпились его почитатели. — А мне нечего с тобой обсуждать, я терпеть не могу таких, как ты, кобелей. Надеюсь, ты меня понял. Не смей больше и смотреть в мою сторону, не то что — подходить. И он прошёл мимо Чана к Джисону, обнял его и на мгновение прильнул к его губам, откровенно показывая этому Чану всё, что тот мог недопонять из его слов. Больше Чан к нему не подходил. Иногда Минхо ловил на себе его взгляды — то задумчивые, то тоскливые, а то и злые, но ни слова ему этот альфа больше не сказал. И когда на общих предметах их ставили в одну группу на проекты, он всегда отказывался и сам переходил в другую группу. Минхо не страдал. Человечество давно изобрело массу средств борьбы с капризами Вселенной и невзаимной истинностью. Да, первые пару течек Минхо было плоховато, но рядом был верный Джисон, который тоже ни разу из деликатности не спросил у омеги ни о чём. Он старался над Минхо изо всех сил, доводил его своими ласками до исступления, лишь бы он и не вспоминал о своём истинном. Минхо же долго не мог забыть. Увы, тело можно было оглушить химией, конечно, но окончательно забыть оно не давало. Особенно в течку. Это было неизбежно, и в особо трудные минуты Минхо терзал себе губы до крови, чтобы не позвать нужного ему альфу с такими необходимым ароматом. Но — выдержал. Чуть не затрахал Джисона до потери пульса, но выдержал. А там — блокаторы, нейтрализы, лучшие биодобавки для потерявших пару омег — и через год он и в течку не нуждался в своём альфе. У него был его бета, самый лучший бета на свете, и они были счастливы. Три года. Они были счастливы три года. А потом... Что случилось? Медленно, но верно, Джисон отдалялся от бизнеса, всё больше увлекаясь музыкой. Он почти порвал с отцом, который категорически не желал отпускать единственного сына-бету в свободное плавание. У Джисона был брат-омега, но он выскочил замуж, едва ему исполнилось девятнадцать, и жил счастливо и безбедно, ничуть не желая хоть как-то помогать своему отцу в бизнесе и считая это нелепым занятием, никак не подходящим для настоящего омеги. Поэтому и на Минхо смотрел как на нелепое чудо природы, никогда не проявлял к нему достаточного уважения и смел подтрунивать над Джисоном по поводу того, что тот недостаточно изводит своего мужа в постели, раз у того хватает сил ещё возиться с сотней альф в компании отца. А несчастный Хан Гонху, отец Джисона, был вынужден признать, что у него нет наследников, достойных занять его место в компании, которой он посвятил всю свою жизнь. Минхо было жаль его, он пытался как-то смягчить их отношения, но Джисона это раздражало, и он воспринимал это чуть ли не как предательство. А Минхо на самом деле не мог его понять. Ведь Хан столько времени и сил потратил на учёбу, и вот сейчас он забыл обо всех их планах, обо всех их надеждах и пропадал днями и ночами в своей студии, занимаясь тем, что Минхо не мог воспринять как что-то серьёзное. Музыка. Ну, да, он, конечно, был знаком с творчеством Джисона, однако, если совсем честно, эти песни его не очень вдохновляли. Там было много рэпа, жёсткого, сурового, правдивого, но такого раздражающего, острого, что Минхо становилось не по себе, когда он слушал резкий звонкий голос Джисона и голос его напарника, Чанбина. Тот умел говорить с необыкновенной скоростью, произносил слова чуть в нос, но голос у него был выразительным и живым. Снобом Минхо не был, осознавал, что у этого дуэта очень много поклонников, они выступали в клубах, они писали и другую музыку, которую с удовольствием покупали самые разные, в том числе и топовые агентства. Джисон неплохо зарабатывал — на самом деле неплохо, но... Но разве ради этого стоило отказываться от блистательного будущего, которое было бы у него, если бы он остался в компании отца? Разве об этом они с Минхо договаривались? Разве так можно было — всё бросать и от всего отказываться, идя в нестабильность и опасности творческого бизнеса, сжигая за собой все мосты? Не понимал его Минхо. Долго не понимал. А потом... Потом понял. Просто он не вовремя пришёл в эту самую студию с твёрдым намерением попробовать понять и принять своего мужа. И застал его трахающимся на каком-то узком грязноватом диване со своим вечным напарником, тем самым Со Чанбином. Да ещё и как трахающимся!.. Ни разу в их с Минхо спальне Джисон не стонал с такой нежностью и страстью. Может, потому что в их спальне он трахал. А здесь трахали его. Жёстко, прогнув в спине и уткнув лицом в угол дивана. Минхо был понятливым человеком. И здесь, сквозь острую боль в груди и густую пелену слез он понял, что Джисон счастлив. Именно здесь, именно рядом с Чанбином, который так жадно, с хриплыми вскриками вбивался в замятого под собой Хана, этот самый Хан был счастлив. Отчего-то это стало Минхо понятно сразу. И он просто ушёл. Скандала не устраивал, на развод подал сам. Съехал из дома Джисона и решил больше о нём не вспоминать. На звонки его не отвечал, а когда бета пришёл к нему в компанию, просто попросил больше его не беспокоить. Дал полную свободу и своё прощение. Слёз Джисона не принял, его мольбы на коленях тоже. Просто ушёл из своего кабинета, оставив в нём бету успокаиваться. Потому что — не мог. Просто не мог. Ни понять, ни простить по-настоящему. Пока. Он надеялся, что — пока. Как и все — банально, конечно, но действенно — он стал лечиться работой, вплотную, всерьёз занялся своей карьерой, которую стал строить яростно и со всей богом ему положенной страстью. Это на самом деле помогло. Отец, который периодически решал, что раз теперь он свободен, то, несмотря ни на что, его можно выгодно пристроить замуж, и братья, которые ревновали его к его успехам, — всё это знатно выбешивало и вытрёпывало нервы, но помогало забыть Джисона. И всё медленно, но уверенно получалось. Только вот ночами иногда снова вдруг стал приходить тот запах — бергамот, перец и дерево... кажется, кедр? Может, кедр, да. И всплывали из глубины тьмы ласковые тёмно-карие глаза, и звучал тёплый шоколадный голос: — Прекрасный мой омега... Мой омега... Но Минхо кусал губы и отмахивался от этого всего. И ни разу не попытался узнать, что стало с его истинным. Но Вселенная — упрямая сука. И празднование разорения и поглощения компании одного из самых опасных конкурентов обернулось для Минхо, который принял в этой сделке самое деятельное участие, большим ударом. Одним из условий было сохранение ста процентов рабочих мест. В том числе — великолепного финансового отдела, который должен был перейти под его начало в головной офис в полном составе. И то, что возглавляет его едва ли не самый ценный специалист компании конкурента, Минхо знал. И до последнего надеялся, что это однофамилец, вернее — полный тёзка. Ага. Как бы не так. То, что Чан будто бы вообще его и не узнал, стало совершенно неожиданно очень болезненным ударом для Минхо, который какое-то время потратил на то, чтобы отрепетировать эту встречу, свою мягкую и вежливую улыбку, а также слова о том, что альфе не следует и думать о том, чтобы напомнить Минхо о чём-то. Только вот Чану не надо было ни о чём напоминать. И Минхо внезапно почувствовал себя... чуть ли не оскорблённым. И с тех пор затаился и пристально наблюдал за отвратительно спокойным альфой. Наблюдал, терзаясь невнятными и непонятными ему самому чувствами. Само наличие этих чувств приводило его в ужас. А поведение Чана — в бешенство. Потому что альфа был на самом деле любимцем всех и вся. Он очень скоро завоевал расположение стариков, восторженное отношение омег и бет всех мастей и всех отделов, и даже настороженное, а порой и неприязненное отношение альф, особенно из руководства, преодолел, благодаря своей харизме, терпению и умению вовремя вставить нужное слово или благоразумно промолчать и склонить голову. Да, дипломатом альфа этот был ещё тем. И единственным, на кого он и не думал пытаться производить положительное впечатление, был его непосредственный начальник, Ли Минхо. Тут — только предельная ледяная вежливость, взгляд вниз и чуть в сторону, как положено по негласному правилу деловой этики. А ещё — насмерть забитый нейтрализами аромат. Сколько ни пытался Минхо принюхаться, чтобы хоть каплю желанного запаха уловить, — ничего не было. Как не было ни улыбок с ямочками, ни дружеских утренних приветствий, ни кофе, ни... поцелуйчиков. Эти самые поцелуйчики больше всего бесили Минхо. Это было вопиющим нарушением корпоративной этики, субординации и всего вообще, что могло характеризовать компанию как серьёзную, но... Но всем вокруг так нравились эти Чановы поцелуйчики... Они стали фишкой между многими сотрудниками, кто неплохо ладил друг с другом, они стали формой просьбы, извинения, насмешливого флирта — они попадали на глаза Минхо постоянно, даже когда Чана и близко не было. И они напоминали о нём, вынимали его душу от бессильной и такой непонятной ему самому злости. Просто он, как одинокий айсберг в этом море всеобщей взаимной симпатии, выглядел уж слишком неприступно и чуждо, и иногда ему казалось, что это именно потому, что ему никто их не шлёт — эти дебильные поцелуйчики. Хотя он с трудом себе представлял ситуацию, в которой хоть кто-то бы решился на это без риска остаться без работы. В общем, даже не заговаривая с ним, не глядя на него, не касаясь его ни пальцем, ни запахом — Чан мстил ему, и прежестоко, за то, что он, истинный, отверг альфу, да ещё и так грубо. Мстил — и оставался недоступным для упрёков Минхо или для его претензий.

***

Мысль о том, что Чана надо повысить до заместителя, принадлежала отцу Минхо. Тот всё это время пристально наблюдал за сыном, за тем, как он шаг за шагом приближается к своей цели — стать лучшим руководителем для "Ли Индастрис", их семейной компании. Минхо, помешанный на работе и не склонный к излишествам, ни разу не дал ни одного повода для скандала (в отличие от игромана и зависимого от адреналина среднего брата, Ли Джонхо), был любим своими подчинёнными за твёрдый, но справедливый нрав (в отличие от склонного к харассменту и охочего до омег старшего брата, Ли Юнхо) — так что вполне логично стал к этому времени признанным любимцем отца, который был, конечно, упёртым и весьма старомодных взглядов, но головы никогда из-за гордыни или жадности не терял и интересы своего детища — компании — ставил на первое место всегда. Однако спуску отец ему не давал и всё ещё правил твёрдой и уверенной рукой то, что считал ошибочным. Вот и держать на должности начальника отдела такого перспективного, умного и харизматичного человека, с таким образованием, авторитетом в компании и стратегическим мышлением, как руководитель Чан, отец Минхо не разрешил. Аргументы, приведённые старшим Ли, были неоспоримы. И, конечно, скажи Минхо отцу, что ему будет неудобно работать с отвергнутым истинным, сталкиваясь с ним по должности слишком часто, отец бы понял и, скорее всего, вообще потребовал бы перевести Бан Чана из головного офиса подальше, чтобы он не мешал собой младшему Ли сосредоточиться на работе, но... именно этого Минхо и боялся. Боялся, потому что слишком привык к бесячему альфе, который одним своим видом бодрил его с утра порой. Своими этими поцелуйчиками, адресованными не ему, он терзал сердце Минхо и заставлял его двигаться активнее, быть резче и чётче в своих решениях. В общем, возможно, адреналиновая зависимость у них с братом Джонхо была семейной особенностью. Вот только у Минхо был свой собственный, особый источник этого адреналина — вежливый до тошноты и пытающийся, кажется, в последнее время его вообще избегать руководитель Бан. Так что Минхо, подумав и прикинув свои силы, согласился. Ему сказали, что Бан Чан, узнав о назначении, особой радости не показал, сдержанно и очень дотошно расспросил о своих новых обязанностях и с вежливой благодарностью принял новую должность. Минхо скрипнул зубами и отметил себе ещё один пунктик в своих претензиях к альфе: к нему с этой самой благодарностью Чан не пришёл. Хотя это и не было обязательным, конечно, но вообще-то было принято. Как бы он вёл себя, приди к нему Чан с этим, Минхо и сам не знал, но... кажется, он ждал альфу. И, кажется, был снова разочарован. Чан кинулся работать с крайне похвальным рвением. Уже к первой планёрке, где он присутствовал в новом качестве, он подготовил великолепный краткий, но очень ёмкий отчёт с небольшой, в четыре слайда, презентацией, где умудрился рассказать и наглядно показать причины трудностей компании в плане распределения финансов на внутренние нужды. А потом предложил способ реорганизации финансового отдела, после которой тот должен начать работать эффективнее. Минхо на самом деле не мог не восхититься выдержкой Чана. Тот впервые за всё время осмелился прямо смотреть в глаза своему начальнику, когда тот, заинтересованный его инициативой, задавал ему прямо вопросы — не самые лёгкие, надо сказать, — и отвечал чётко, по делу. Ни разу не покраснел, не отвёл пристального взгляда своих чудных умных глаз и ответил на все достойно, чем заслужил небольшие аплодисменты остальных участников планёрки. Минхо хлопать не стал. Задумчивым взглядом проводил Чана до его места и приказал двигаться дальше по докладам. Так и повелось. Они работали порой плечом к плечу, как и со всеми остальными заместителями, и здесь, на новом месте, Чан с поразительной лёгкостью завоевывал симпатии, ловил на себе восхищённые и заинтересованные взгляды: у многих руководителей были дети, в том числе омеги и беты, и пристроить их замуж за очаровательного и такого ещё молодого заместителя Бана были они откровенно не против. Но Чан был со всеми одинаково приветлив, кофе уже, конечно, не носил, да и поцелуйчиков посылал в разы меньше, чем — неожиданно — разочаровал Минхо, который иногда просто даже хотел увидеть, как надуваются красиво очерченные губы альфы, смыкаются и чмокают, а ласковые глаза превращаются в смешливые щёлочки и подмигивают. Но Чан стал серьёзней, а уж что касается самого Минхо, так и вообще словно заледенел. Даже вежливой-то улыбки не выдавливал, глаз не поднимал лишний раз, только если они говорили на планёрке и Минхо спрашивал его непосредственно. Вот тогда прямой и смелый взгляд Чана порой просто выбивал из Минхо дух и он откровенно забывал, о чём хотел спросить. Это было нестрашно, секретарь ему напоминал, но... всё же. Он держался, пытаясь врать себе, что это всё ерунда, ничего не значит и ни к чему не ведёт. Только вот однажды на таком совещании, где обсуждалась их совместная с Чаном и ещё тремя руководителями поездка в Японию для заключения сверхважной сделки, несмотря на серьёзность вопроса, Минхо дважды залип на Чане уж очень откровенно. Непонятно почему. Вроде и выглядел альфа как всегда, и ничего такого не говорил... Но Минхо залип. Первый раз, когда заместитель Но, альфа высокомерный и очень жадный до славы, которого не включили в делегацию, потому что он не принимал непосредственного участия в подготовке проекта, прямо предложил Минхо заменить Чана им. Он ссылался на то, что опыта у него больше, а Чан слишком молод и в таких делах участия пока не принимал. И Чан, выслушав напыщенную речь Но, кинул взгляд на Минхо и выгнул бровь. Минхо замер под этим взглядом — пристальным, вопрошающим. И... кажется, насмешливым. Видимо, Чан ожидал, что омега согласится с доводами Но, потому что тот был большим другом его отца и раньше Минхо не противоречил ему, предпочитая выразить формальное согласие, а потом всё равно сделать по-своему. Но сейчас бы так не получилось. И Минхо должен был действовать решительно, а он невольно с перехваченным горлом замер под сверкавшими в глазах Чана звёздочками. На миг... ну, на пару мгновений... Неловкое молчание длилось не так долго — Минхо потом осторожно выяснил это у секретаря, — но всё же оно было. Они смотрели друг на друга эти пару мгновений, а весь мир ждал их. Потом Минхо в самых вежливых выражениях, но решительно отказал заместителю Но, чем вызвал его недовольное фырканье и злобный взгляд в сторону Чана, но это были мелочи в сравнении с тем, что Минхо, кажется, откровенно спалился перед Чаном. Впрочем, разве он был виноват в том, что на какие-то пару мгновений Чан показался ему самым привлекательным и почему-то очень ранимым в этой своей уверенности, что Минхо его сейчас снова преда... отвергнет. Согласится ради своего спокойствия снова отодвинуть его в сторону. И не прошло и нескольких минут, как к Чану обратился руководитель Юн с просьбой налить ему воды, Чан кинул на этого пожилого омегу тёплый взгляд и искристо улыбнулся ему, на щеке зажглась ямочка, и Минхо снова залип. В этот раз на дольше, наблюдая, как Чан осторожно наливает в высокий стакан воду, как уважительно, двумя руками подаёт его Юну, как ласково улыбается в ответ на чуть смущённую благодарность омеги. В общем, отвёл глаза Минхо только тогда, когда Чан, вздохнув, поднял взгляд и упёрся им прямо ему в лицо. Лицо, которое тут же предательски вспыхнуло краской и дрогнуло в ответ на этот решительный и... хищный взгляд. Да, хищный. От той мягкой ласки, с которой только что Чан глядел на Юна, в этом взгляде ничего не осталось. Минхо успел это уловить и прочувствовать всем затрепыхавшимся сердцем своим, всей кожей, по которой покатились острые будоражащие мурашки от этого взгляда. Чёртов альфа... Минхо торопливо налил себе воды и тоже стал пить, стараясь уловить нить доклада, который в это время читался им. Не поймал, дал несколько расплывчатых распоряжений и закончил планёрку. А когда остался в одиночестве в своём кабинете, схватился руками за лицо и с ужасом прошептал: — Не может быть... Я не мог так... Не мог вот так тупо втюриться в этого... В него... Он застонал и с силой потёр щёки и лоб. Врать себе он не любил, так что — да, приходилось признать, что на данный момент он был со всей дури влюблён в альфу Бан Чана, своего заместителя, талантливого руководителя, специалиста высшего уровня, бесценного работника компании, которая была его, Минхо, семейным наследием. Своего чёртова истинного. Отвергнутого истинного. И что бы он ни делал, как бы ни пытался забыться за очередным отчётом или обдумыванием презентации, сколько бы ни дрочил в ванной в попытке удовлетвориться уже, наконец, и перестать думать об альфе (вылазки в постель какого-нибудь очередного факбоя из элитного клуба он в последнее время вообще сократил до минимума, так как тошнило от всех них до судорог), сколько бы ни заставлял он себя читать, готовить любимое мятное мороженое и рисовый пирог, смотреть нашумевшие фильмы и сериалы, на которые должен был выделять время, чтобы быть в теме на светских раутах, — всё это было бесполезно. Чан в его жизни теперь был. И что с этим делать, Ли Минхо, великолепный омега, самый молодой член Совета директоров одной из самых больших и богатых компаний в стране, бесценный сын дома Ли, один из самых завидных женихов Кореи, — не знал совершенно.

***

Япония встретила их дождём, смешанным со снегом, и очень неприветливым ветром, который успел заставить Минхо поёжиться под своим дорогим пальто, пока они шли до машины встречавших их представителей от будущих партнёров. — Мы вынуждены извиниться перед вами, — лебезил перед ним, забегая то с одной, то с другой стороны, невысокий коренастый японец, говоривший по-корейски весьма неплохо. — Буквально два часа назад у директора Танака скончался дедушка, так что он сейчас со своей семьёй. А без него, как вы знаете, сделка не может состояться. — Мы выражаем самые искренние наши соболезнования, — несколько озадаченно сказал Минхо, — но... что Вы нам предлагаете? Они уже ехали в машине, и он нетерпеливо отряхивая с рукавов снежинки. — О, мы подготовили для вас номера в лучшем отеле Токио, мы просим вас быть гостями нашей компании, вы сможете три дня, пока длятся траурные мероприятия, на которых директор Танака должен быть по семейной традиции, познакомиться с нашей компанией, побывать на двух наших предприятиях, на открытии фестиваля Кореи в самом большом концертном зале Токио, а также мы предлагаем вам познакомиться со всеми особенностями нашей национальной кухни и посетить несколько ресторанов разной направленности, которые принадлежат нашей корпорации. Минхо прикрыл глаза, рисуя на губах вежливую улыбку. — Спасибо Вам, господин Охаяси, — сказал он. Ему отчего-то было нехорошо, стало ещё в самолёте, но он никак не мог понять, что не так. Что-то тревожило его, будоражило и тянуло внутри непонятными, смутными ощущениями. Он было перепугался, думал — течка, но нет, это было что-то совсем другое. Он вздохнул и, открыв глаза, склонил в коротком поклоне голову перед тревожно и выжидательно глядящим на него японцем. — Мы ценим Ваши старания, но прежде всего ещё раз хотим выразить наши глубочайшие соболезнования господину Танака. Поэтому прошу Вас, не беспокойтесь о нас, мы действительно найдём, чем заняться в это время. — Нет, нет, — решительно помотал головой Охаяси, — мы на самом деле получили чёткие распоряжения от господина Танака о том, как организовать ваш отдых здесь перед столь важной для нас всех сделкой. Поэтому прошу Вас: примите наше гостеприимство! — Конечно, конечно, — поспешно кивнул Минхо, — мы будем следовать составленному Вами расписанию. — Отлично, тогда прошу вас, отдохните хорошенько сегодня, а завтра к полудню за вами прибудут машины и отвезут вас в наш главный офис, там я встречу вас и всё вам покажу! На этом и сошлись. Отель "Park Hyatt Tokyo" был на самом деле великолепен. Минхо провели в шикарный люкс с удобной мебелью в кофейных и белых тонах, в три комнаты, с панорамными окнами, в которых даже ветер и морось поздней осени смотрелись шикарно: они добавляли блистающему внизу Токио атмосферные штрихи. Остальных членов их делегации разместили не менее удобно — Минхо отдельно по этому поводу поинтересовался. В частности, нечаянно для самого себя он выяснил, что Чана поместили на этаж ниже, в люксовом крыле, но несколько в отдалении от остальных членов их делегации: альфа сам вызвался взять этот отдалённый номер, вежливо сверкнув ямочкой и прикрыв отчего-то сильно утомлённые глаза. Минхо заметил это его усталое состояние ещё в самолёте, так как наблюдал за ним исподтишка почти весь полёт — благо, их кресла были расположены самым удобным для этого образом. Так вот Чан всю дорогу то ли дремал, то ли спал по-настоящему, спрятавшись под козырёк своей чёрной кепки. И Минхо несколько обеспокоился этим: всё-таки на руководителе Бане была немалая доля ответственности в предстоящей презентации, и если с ним было что-то не так, то это могло грозить трудностями, так как заменить его было буквально некем. Но всё же по прибытии в отель Чан достаточно бодро выпрыгнул из машины, галантно подал руку пожилому бете Мин Анчону, который был одним из руководителей проекта по сделке, и даже улыбался, хотя, как отметил для себя Минхо, несколько напряжённо. Но это можно было отнести на счёт волнения: всё-таки для него мероприятие такого уровня было в новинку... наверно. В общем, Минхо отвлёкся от него, когда они с другими членами делегации стали обсуждать свои будущие действия. Договорились встретиться в ресторане на первом этаже через два часа, чтобы поужинать всем вместе и ещё раз обговорить ключевые моменты предстоящего мероприятия. Приняв ванну в огромной и великолепно отделанной под мрамор с золотыми прожилками ванной комнате, Минхо застыл перед своим чемоданом, напряжённо пытаясь понять, что может надеть на этот ужин. Ему хотелось отчего-то выглядеть самым привлекательным на нём. И не потому, что он был там единственным омегой, и не потому, уж конечно, что там будет Бан Чан и это будет их первый такой "близкий" ужин. Пара больших корпоративов ведь не в счёт, там столы были такими, что они и не видели друг друга за ними. Напряжённо поразмыслив и перебрав варианты, он остановился на светло-сером, мягкой ткани костюме и белой водолазке. Придирчиво осмотрев себя в зеркало после наведённого к прочему марафета (никакой боевой раскраски, только маска и мягкая пудра-хайлайтер, чтобы освежить лицо, а также самый лёгкий и тёплый тинт на губы), он остался более-менее доволен, хотя и отметил, что не молодеет. Тихо вздохнув, он тренированным движением растянул губы в уверенной и спокойной улыбке и кивнул себе. Хорош. Да, правда, хорош. Вот бы ещё это кто-то заметил... И тут же губы искривились в тоскливой усмешке. Не стоит об этом думать. И надеяться ни на что не стоит. Выдохнул — и вышел из номера.

***

Чан на ужин не пришёл. А когда Минхо встревоженно спросил о нём, ему сказали, что альфа не очень хорошо себя чувствует, но беспокоиться не надо, так как он уверен, что завтра всё будет в порядке. Однако Минхо никак не мог в течение всего вечера, наполненного отличной деловой беседой, а потом и вкусной едой с великолепным вином, сосредоточиться: ему не давала покоя мысль о том, что где-то там, в большом и красивом номере, Чану может быть на самом деле плохо. Ведь ни разу до этого Минхо не слышал, чтобы заместитель Бан болел. Даже гон у него был какой-то, видимо, короткий и несложный, чему Минхо, конечно, страшно завидовал, так как у него самого течки последние пару лет были просто невероятно болезненными, он закидывался химией, а потом ещё неделю страдал от побочек. А вот у Чана, очевидно, всё обстояло гораздо лучше: ни разу из-за своего гона Чан не сорвал ни одного отчёта, ни одной встречи, ни одной презентации. И вдруг — не вышел на, считай, корпоративный ужин, да ещё и перед таким важным мероприятием! Так что беспокоиться у Минхо причины были. И — да — не только потому, что на Чане была важная часть дела, но и потому, что его самочувствие, видимо, отзывалось и на самом Минхо: то-то он был таким встревоженным, так муторно и томно было у него внутри, то-то так потягивало по коже неприятными мурашками невнятного тоскливого беспокойства. Он чуял своего истинного, видимо, сильнее, чем мог себе представить. Они слишком часто в последнее время бывали рядом — только так можно было это состояние Минхо объяснить. По крайней мере, себе он его объяснял именно так. И так убедил себя в этом, что решение навестить Чана и расспросить о его самочувствии подробнее показалось ему вполне разумным. Может, конечно, если бы не несколько бокалов чудного макколи (более крепкое вино пить не стали, памятуя о делах), он бы отринул эти мысли как странные и нелепые: всё-таки они и слова личного друг другу с Чаном не сказали. Но... Минхо ведь руководитель, не так ли? Проявить беспокойство о своём подчинённом, проявить простое даже человеческое участие — разве это так уж неправильно? И он решился. Распрощавшись с коллегами, он поднялся к себе, а потом, убедившись, что нет рядом лишних глаз, быстро по боковой лестнице спустился на этаж ниже. Внимательно осмотрел длинный коридор, определяя направление номеров, и вот тогда впервые он почувствовал его — этот аромат. Сильный, но тонкий и терпкий. Бергамот и хвоя... острая перчинка... "Гон! — вскрикнул про себя Минхо. — Твоего налево папу! У него гон!" Это было единственным объяснением того, что этот аромат распространился по всему коридору и сейчас забивал Минхо глотку и грудь, маня и просто чуть ли не силой притягивая его к номеру в конце коридора. Он и сам не понял, как там оказался. И как поднял руку, и как постучал — тоже не совсем осознал. И только внезапно оказавшееся перед ним полусонное лицо, обрамлённое растрёпанными волосами, а также слишком откровенно видная в бельевой майке грудь и широкие плечи — всё это богатство, как и изумлённо вытаращенные на него красноватые припухшие глаза — вот оно заставило Минхо хоть немного прийти в себя. — Рукх-ххх... — Чан хрипло закашлялся и заморгал, а потом попробовал снова: — Рукх-ховодитель Ли... — И Минхо внезапно для себя остро отметил, как сжались до белизны пальцы Чана на дверном косяке, за который он зачем-то уцепился. — Простите за мой вид, но... что Вы тут... — У тебя гон? — торопливо спросил Минхо, пытаясь хоть как-то успокоить бешено колотящееся в груди сердце и понять, что делать дальше. Чан отчего-то завис, он медленно водил взглядом по наливающемуся краской лицу Минхо и молчал, а тот вдруг неожиданно для себя решительно потребовал: — Пусти! Ну, быстро! Не то чтобы ему не хотелось, чтобы кто-то видел, как он заходит в этот номер, скорее, он не желал, чтобы кто-то ещё так же остро и сильно почуял аромат альфы, который просто волнами выливался из номера в коридор. — Гон?.. — Чан внезапно отморозился, хрипло задышал, и тут же его глаза блеснули в откровенной панике. — Вот с-сук... Мхм... Господин Ли, прошу Вас... — У тебя гон, Бан Чан-ши? — раздельно, уже почти раздражённо повторил Минхо. Он быстро оглядывал номер, пытаясь понять, что им теперь делать. Гон у альф обычно шёл дней пять. И у Чана он только начался, судя по его растерянности и непонимающим глазам. Чан откровенно тупил и не в силах был, видимо, оторвать взгляда от Минхо, который, почти оттолкнув его, торопливо, чтобы не передумать, прошёл в номер и встал посередине, вертя головой. — У меня... Нет, нет, — забормотал Чан, смущённо потирая шею и пряча глаза, — нет, простите... Мой запах сильный, я понимаю, но это не потому, поверьте мне... "Конечно, поверьте, — сердито подумал Минхо, — кто ж захочет признаться, что так облажался! Взрослый же альфа, должен следить за своим циклом и отвечать за себя перед начальством! Кто едет в такие поездки накануне гона? Ведь знал же, что стоит на кону!" Но вслух он не решился сказать это совершенно потерянному Чану, который снова, застыв, странно пялился на него, стискивая кулаки, медленно моргая и облизывая явно обсыхавшие то ли от жара, то ли от волнения губы. Минхо старался на этот пошлый язык, быстро порхающий по алыми губами, на чуть выступавшие клыки, опасно и маняще поблёскивавшие между этими губами, не смотреть, но не мог не заметить, как жадно следит Чан за каждым его движением, как напряжены его плечи и бёдра, словно он готовится то ли броситься бежать прочь, то ли... наброситься на непрошеного гостя? Да, гон у альф длится пять дней. И только в одном случае он сокращается: с истинным альфа насыщается и удовлетворяется гораздо быстрее, так что можно управиться и за три, а то и за два дня. Если очень надо. Если... очень... — Зачем Вы пришли, руководитель Ли? — хрипло, низким напряжённым голосом произнёс Чан. — Я просил передать, что у меня всё завтра будет в порядке, просто надо... — Слушай, — решительно сказал Минхо ощущая себя ненормальным, который решил нырнуть с моста вниз головой по непонятной и не осознаваемой им самим причине, просто потому, что тянет. — Слушай... Он развернулся к Чану, сделал к нему шаг и замер: Чан отпрянул от него так, словно испугался его. — Чан, я понимаю, что такое случается, — чуть помедлив, всё же сказал Минхо, пристально вглядываясь в лицо альфы, но, кроме смятения, растерянности и — совсем чуть-чуть — хищной настороженности в уголках глаз и по кромке тонких раздувающихся ноздрей — ничего не увидел. Так что начал снова: — Послушай, я всё понимаю, замес... мхм... Бан Ч... Чан! — Он судорожно выдохнул и, наконец, поймал взметнувшийся на него взгляд альфы. — Давай начистоту. Мы истинные, у тебя гон. Завтра наши ещё смогут обойтись без нас, да и послезавтра тоже, но если твоё состояние затянется, то ты не успеешь к заключению сделки. И вряд ли сможешь сейчас подготовить себе заместителя. Поэтому... Он умолк, так как духу продолжить у него не хватило. Но, судя по тому, как опасно сузились глаза Чана, как язык, облизывавший губы, вдруг замедлился и показательно неторопливо махнул по нижней, альфа его понял. Они несколько мгновений молчали, и вдруг Чан резко шагнул к нему, заставив его, в свою очередь, испуганно охнуть, и в несколько шагов прижал к стене. Он подошёл так близко, что Минхо невольно закрыл глаза: ему было дурно, страшно от своей тупой безбашенности и так... томно, так... остро, что ли, что он застыл, невольно выставив руку вперёд. А потом Чан качнулся и его грудь — тёплая, крепкая под тонкой тканью майки — упёрлась в эту руку Минхо. — Значит, ради компании, ради этого контракта ты готов лечь под меня, руководитель Ли? — тихо спросил Чан. И вроде не было в его голосе большой угрозы — скорее, удивление и недоверие, но Минхо остро почувствовал, как странно и... пошло выглядит его собственный намёк. Он судорожно вздохнул и невольно облизал губы. И тут же Чан склонился к его лицу, ухватил его за кисть выставленной руки и силой отвёл её в сторону, а потом и ему за спину. После он жёстко притиснул Минхо к себе, упираясь носом в его висок, а омега лишь коротко, высоко ахнул и второй рукой схватился за плечо Чана — голое, мощное. Ощущение гладкой горячей кожи под пальцами погнало по жилам Минхо поток радостно-тревожной крови, она ударила ему возбуждением в голову и напряжением в пах, и он стиснул кожу альфы в пальцах и коротко, рвано задышал. — Н-нет... ну, н-нет... — едва смог выговорить он, чувствуя, как крепнут его соски и как предательски влажнеет между ягодицам от того, что Чан вдруг стал жарко дышать ему в ухо, а рука альфы повела по его спине и впуталась ему в волосы на затылке. — Н-нет, но я... мм... — Чан сжал его волосы в горсти и заставил его, чуть отстранившись, прогнуться и откинуть голову, а сам медленно склонился к его шее и шумно и жадно вдохнул. — Чх-ха-ан... — только и смог выдавить Минхо, — Ча-а-ан... — Наконец-то, — тихо и хрипло ответил ему альфа, водя носом по его шее, — наконец-то так близко... Убери чёртов воротник, омега... Иначе я его разорву... От этих слов, от того, как часто и жадно дышал ему в шею Чан, Минхо повело. Он дрожащей рукой попытался оттянуть воротник, чтобы альфа мог вылизать ему шею — а именно этого захотел просто до болезненного "Да!" — но мягкая тёплая ткань выскользнула из его пальцев, как только влажные жаркие губы Чана впились в основание его шеи. Минхо дрогнул всем телом, а Чан зарычал. Нетерпеливо, не прекращая кусать ему линию челюсти, он сдёрнул с плеч Минхо пиджак, а потом потянул вверх из-под ремня его водолазку. И вот тут Минхо слегка пришёл в себя. Испугавшись того, что останется перед альфой полуголым, и представления не имея вообще, как они оказались в таком вот положении, он суетливо попробовал отстраниться от Чана, но тот навалился на него, прижимая к стене, и стиснул его в объятиях. — Что, истинный? — выдохнул он ему в ухо. — Передумал? Это — всё? — Ч-чан, ты... — Минхо упёрся ладонями в его плечи и снова попробовал его оттолкнуть. — Чан, п-подожди... Подожди... И Чан, хмыкнув, резко оттолкнулся от стены за его спиной, отстранился от него и, развернувшись, сделал два шага прочь. — Уходи! — напряжённо сказал он. В его голосе не было злобы, не было обиды, нет. Он едва сдерживался, это было очевидно, но ни в чём, видимо, не собирался упрекать своего горе-истинного. Снова — ни в чём. Что-то болезненно потянуло внутри Минхо и лопнуло, неся осознание и странное облегчение. Он прикусил до боли губу, его взгляд охватил чуть сгорбленную фигуру Чана, а сердце вдруг отчаянно выстучало: "Но ведь — мой... Мой же!" И он стремительно шагнул вслед за альфой, обнял его со спины, прижался лицом к его голой шее — и тут же чуть не задохнулся от наслаждения — таким терпким, сладковато-острым и невыносимо приятным пахнуло от неё. — Нет, — прошептал он, стискивая Чана в объятиях с не меньшей силой, чем тот обнимал его только что, — не передумал! Альфа тут же глухо и утробно рыкнул и, разворачиваясь, ухватил его за руку и толкнул в стену. Минхо задышал рвано, когда Чан впился в его губы, этот поцелуй был жёстким, уверенным, альфа не церемонился с ним, как будто мстил... мстил... мстил... Он сосал губы Минхо, пока его руки выправляли из-под ремня водолазку, и как только он с этим справился, отпрянул и, жадно оглядывая разрумянившегося от его дикого поцелуя омегу, прорычал: — Сними! Эту... ну! Снимай! И тот послушно потянул с себя водолазку, обнажаясь по пояс. Как только столь раздражавшая Чана вещь оказалась на полу, он с жадным урчанием приник к шее Минхо, стал тереться о её основание носом, коротко кусая и зализывая ароматную, начавшую безбожно сладить кожу. Минхо и самому было очевидно, что запах полностью выдаёт его возбуждение, но это было уже неважно: он потёк при первых же касаниях Чана, и скрыть это от альфы не было никакой возможности — да и никакой нужды тоже. Потому что в ответ на Минхо накатывали волны божественного аромата возбуждённого, яростно счастливого, теряющего себя альфы — аромата до того момента ему незнакомого! Джисон не пах, а те короткие перепихоны, которыми Минхо редко, но баловался, находя себе в элитных клубах мальчиков помощнее, чтобы скинуть напряжения, были слишком пресными для него, давали именно телесное облегчение, но не наслаждение. И, уж конечно, никакого особо приятного ему запаха у этих лощёных парней не было точно. А тут на него обвалилось лавиной такое богатство вкуса, аромата, ощущений — острые зубы на шее, коварный язык во рту, горячая влага рта, втягивающего его соски и ласкающего его плечи и живот, — что он и не пытался противиться своему расходившемуся с места в карьер внутреннему омеге, воющему о желаниях и потребностях плоти. Чан развернул его лицом в стену и с хриплым, жадным стоном повёл языком вдоль его спины по влажной ложбинке от выступающего позвонка под шеей до поясницы, а потом опустился перед ним на колени. Уверенные пальцы скользнули по ширинке омеги, расстёгивая её, и потянули брюки вниз вместе с боксерами. Минхо зажмурился, пытаясь не закричать от страха и восторга, и это у него получилось, но когда Чан обвил руками его обнажённые бёдра, стиснул их и широко провёл горячим языком ему по заднице, слизывая обильную смазку, он не выдержал. Откинув голову, он упёрся руками, выгнулся, подставляясь, открываясь Чану, и выстонал: — Да!! Да-аа-а, альфа... Сделай... Сделай это!.. Что — сделай, Минхо, наверно, и сам не до конца понимал, но чувствовал, что сейчас получит то, чего у него никогда не было. Джисон риммингом его не баловал, так как вкуса особого не ощущал, предпочитал ласкать грудь и шею, нравились ему и упругие крепкие бёдра Минхо, которые он кусал и лизал, но задница омеги интересовала исключительно его член. Чан же, заурчав громче, раздвинул половинки Минхо и, прорычав "О, да!" — погрузил лицо между ними, а потом Минхо ощутил его жадный бесстыжий язык прямо на своём входе. Чан лизал истово, почти захлёбываясь от обилия влаги, всасывался, прихватывал губами, упиваясь омегой откровенно, словно тот был на самом деле самым вкусным лакомством, которое альфа когда-либо пробовал. Он прикусывал и засасывал кожу половинок и снова и снова возвращался к пульсирующему входу, вынеживая его, проникая, трахая, пробуя — и получая от этого явное наслаждение. А Минхо... Минхо стонал, как заведённый, и не мог остановить дикую мелкую дрожь, которая сотрясала его, заставляя поджимать пальцы на ногах, цепляться за стену в попытках удержаться и не опуститься грузно прямо на лицо беснующегося внизу альфы. — Чани, — взмолился он, чувствуя, наконец, что у него темнеет в глазах, а голос хрипит, — Чани... прош...ах-ха-а-а!.. Прошу... Не отвечая ему, Чан резко выпрямился и, подхватив его, как котёнка, одной рукой, в два шага донёс до дивана, швырнул на него, ставя на колени и заставляя упереться в спинку грудью, навалился и стал целовать ему плечи, лапая задницу, ощупывая спину и живот, и Минхо казалось, что у альфы не две руки, а сотня, потому что он каждой клеточкой тела ощущал его горящую прикосновениями жажду. Вдруг пальцы Чана оказались около приоткрытого в стоне рта Минхо, и он прорычал: — Соси... давай, глубже... — И сунул их омеге в рот. Минхо тут же послушно стал посасывать эти твёрдые пальцы, а Чан между тем вошёл пальцами другой руки в него, заставляя прогнуться в спине и оттопырить задницу. Минхо глухо ахнул и жалобно застонал: всё-таки давно у него не было секса, и хотя смазка и заливала ему ноги, он всё же прочувствовал проникновение до дрожи и попытался было увильнуть, но Чан не дал ему этого. — Замри! — выдохнул он ему в ухо. — Соси, слышишь? Соси и не смей дёргаться! У Минхо мутилось всё в голове, но этот яростный, властный шёпот продрал его по венам горячей струёй, и он почувствовал, что потёк с новой силой. — О, да, омега, да!.. — проурчал Чан. — Нравится? Нравится, когда тебя дерут, да, омега? И пальцы внутри Минхо стали яростно толкаться вглубь, добираясь, доставая, ощупывая, выискивая — и находя. Минхо вскрикнул высоко и сладко, когда Чан нащупал заветный бугорок, а его пронзило острое наслаждение. На самом деле не так часто он это испытывал, и уж точно не так скоро. Сейчас же он просто задохнулся от того, что Чан нашёл это так быстро — и так упорно стал долбить нужное местечко. — Чан! Чан! А, сука! Чан! — высоко выкрикивал Минхо, пытался слезть с его пальцев, чувствуя, что сейчас кончит, и отчего-то боясь, что всё закончится вот так — быстро. Рука Чана легла ему на плечи и придавила не давая вырваться. — Я сказал лежать! — прорычал альфа. — Замри, омега! И закрой свой грязный ротик! Он заворчал и, навалившись на Минхо сзади, не переставая трахать его пальцами, стал кусать ему плечи и шею. И Минхо сдался. Вытянулся напряжённой струной, взвизгнул высоко и непотребно — и кончил, бурно, горячо и сладко, растекаясь по дивану... во всех смыслах этого слова. — А ведь это только мои пальцы, мой сладкий, — услышал он над ухом шёпот. — Понимаешь?.. Только пальцы... А ты — мой, я могу всё для тебя... Я хочу... хотел всё для тебя... Минхо... Хо-я... Чуткий, прекрасный мой... Почему всё... так... Внезапно рядом стало как-то пусто и холодно. Минхо лениво приоткрыл глаза и увидел, что Чан стоит над ним, распластанным по дивану, и смотрит на него сверху. Просто — смотрит... — Чани, — хрипло простонал Минхо, — Чани... Куда ты?.. Возьми... — Он умолк, сглатывая отчего-то подкатившие к горлу слёзы и пытаясь проморгаться от влажной пелены перед глазами. — Возьми? — так же хрипло ответил ему Чан. — Не думаю, что ты хочешь... — Чан! — Минхо сделал над собой усилие, потянулся вверх и ухватил альфу за безвольно опущенную руку, а потом потянул его на себя. — Чан! Мне холодно... Он и сам не совсем понимал, что говорит, его мысли плавились от обилия ощущений, от пламени, которое горело в груди, зажжённое тем, что сделал с ним этот альфа. Он ни за что бы не поверил, что способен испытать что-либо подобное, но — вот он, голый лежит на диване перед полностью одетым альфой, весь перепачканный в собственной смазке и семени, пахнущий одуряюще сладко и призывно — и единственное, чего ему сейчас на самом деле хочется — чтобы альфа накрыл его собой, спрятал в своих руках и сказал, что всё — правильно, всё так, как должно быть. И это не слабость, нет. Он сильный, уверенный в себе человек, добившийся многого в этой жизни, но здесь и сейчас, перед этим мужчиной, он может позволить себе быть... омегой? Отчего-то он так уверен в этом! Потому что Чан — его истинный. Потому что это — его природа, против которой не попрёшь. — Чан, — снова позвал он, прикрывая глаза и стискивая руку альфы, — пожалуйста... Внезапно он услышал, как Чан тяжело и порывисто вздохнул, а потом присел рядом с ним, стискивая его пальцы в ответ. — Минхо, — тихо сказал он, — Минхо... Я такой идиот... Прости меня, я не должен был... — Чан! — уже нетерпеливо перебил его Минхо. — Нет! Он понимал, что, возможно, альфа и кончил, пока ласкал его, снял первый напряг гона, и, наверно, этого может оказаться достаточно на данный момент, но это не решало проблему кардинально. Да и на самом деле... Минхо больше думал не о встрече, которой угрожал Чанов гон, а о горячем теле альфы, о его аромате, который сейчас кислил растерянностью и странным чем-то, виноватым что ли... Минхо же жаждал ярости перца и бергамотовой свежести, переплетённой с хвойной сладостью. — Чани... Он снова упрямо потянул альфу на себя, и Чан, поколебавшись, поддался, опустился над ним на колени и локти, накрывая собой, склонился к его лицу и заглянул в его глаза. Взгляд Чана был глубоким и тревожным, его губы были приоткрыты, а щёки покрыты мягким румянцем. Он был так красив... И Минхо потянулся за его поцелуем сам. — Пожалуйста, альфа, — прошептал он Чану в губы и обвил его шею руками. — Я хочу тебе помочь... Я хочу, слышишь? Не упрекну... не откажусь... больше... — А потом зажмурился, стиснул Чана в своих руках и прошептал ему куда-то в висок: — Прости меня... Прости, слышишь?.. — Хо-я, — тихо и нежно выговорил Чан, — омега мой... Скажи, что хочешь... Скажи, что не будешь жа... — Хочу, хочу, хочу! — торопливо задышал Минхо, ощущая, как член Чана толкнулся ему в пах. На альфе всё ещё были штаны, ткань неприятно тёрла кожу, но то, как крепок был Чан внизу, как он жаждал его, своего омегу, то, как жарко дышал он, как низко и глухо ворчал, начиная снова вылизывать Минхо шею и грудь — всё это могло восполнить всё на свете. И Минхо готов был просто вот так лежать под ним, ощущать его медленные тягучие толчки, которыми Чан дразнил и возбуждал его до звёзд, и чувствовать себя вполне себе счастливым омегой. Омегой, который под своим гонным альфой желанен, принят и на всё готов. Омегой, у которого был выбор — и он сделал его правильно. Чан взял его распалённым ласками, разнеженным новыми вылизываниями, зацелованным и мягким, податливым. И Минхо не было больно, потому что его истинный оказался умелым любовником, в меру нежным, в меру властным. Он брал своего омегу уверенно, ощущая себя в своём праве, ласкал, доводя до яростных стонов и накрывал ему рот ладонью, шепча что-то невыносимо глупое о соседях и о том, что они не дома... А Минхо было на всё наплевать: он ощущал внутри себя того, кого так давно хотел, он чувствовал, как Чан размеренно, жёстко и глубоко входит в него, испытывая при этом откровенное наслаждение, — и растворялся в этих ощущениях, даже не пытаясь их осознать. Чан брал его несколько раз, между ними он не выходил из его тела, истомлённого, покрытого засосами и пятнами от крепких пальцев, и Минхо уснул в его объятиях, полностью измученный и тотально счастливый. "Истинный, — была его последняя мысль. — Так вот, что это значит... секс с истинным... Вот это — секс... Охеренно..."

***

Разбудило Минхо солнце, сумевшее дотянуться упрямым лучом до его ресниц. Оно внезапно блеснуло под закрытыми веками, и Минхо, вздрогнув, словно вынырнул из пустоты, в которой, блаженно и спокойно, проплавал эту странную ночь. Вернее, ту её часть, которую он не делил с великолепным альфой, с чёртовым Бан Чаном, который... Минхо снова дрогнул и распахнул глаза. Повернул голову — и уставился на лицо Чана. Тот безмятежно лежал рядом и тихо посапывал, милый и добродушный, с приоткрытым ртом и трогательно длинными ресницами. Минхо осторожно выдохнул и снова втянул воздух. Запах... Странно... Он снова и снова вдыхал, набирал полную грудь аромата — чудного, богатого на полутона, яркого — их смешанного аромата! — и понимал, что что-то не так. Очень не так. Потому что их аромат был гармоничен, идеален. А не должен был: пока у альфы гон, его природный запах должен забивать всё вокруг, в том числе и запах омеги, если тот не в течке. Но сейчас в их комнате, погружённой в золотое сияние внезапно решившего показаться осеннего солнышка, царило именно смешение ароматов. Примерно в равных долях. Минхо нахмурился. Не мог у альфы гон пройти за ночь. Конечно, они истинные, но организму надо "выговориться", как однажды назвал это его учитель биологии, так что — два дня и не меньше! Поэтому когда Чан, наконец, открыл глаза, разбуженный мягкими и нежными поглаживаниями по щеке — Минхо не смог удержаться, ну, вот не смог и всё — то вопрос после банального "Привет" был задан прямой и тревожный: — Чан... С тобой всё в порядке? Твой гон... Он что — кончился? Чан тяжело вздохнул и перехватил его руку, на несколько мгновений прижал её запястьем к носу и, прикрыв глаза, глубоко вдохнул. Минхо не торопил его, замирая всем сердцем и умоляя альфу ответить так, чтобы... Ну, чтобы... Ох, пожалуйста!.. — У меня не было гона, Минхо, — тихо сказал Чан, осторожно положил его безвольную руку на покрывало между ними и подложил свои руки под щёку, глядя на растерянно моргающего омегу. — Гон у меня ближайший где-то в конце декабря. Понимаю, как это звучит, понимаю, как выглядит, но... — Н-нет, погоди, — нахмурился Минхо, пытаясь осознать сказанное им, — но твой запах! Он в коридоре был, он... ты чуть меня в нём не утопил!.. Такого не может ведь... — Прости, прости, умоляю, — перебил его Чан, прижмуриваясь. — Я знаю, я виноват. — Он выдохнул и решительно продолжил: — После того как ты меня отверг, у меня с запахом начала твориться хрень: он стал невыносимо сильным. Ароматолог сказал, что мой альфа протестует против непризнанности истинным. Зовёт — и не может принять отказ. Минхо почувствовал, как его щёки заливает алое пламя, он стиснул в пальцах покрывало и отвёл глаза, убегая от пристального взгляда альфы. А Чан между тем продолжил: — Но с этим можно жить, Минхо, и нормально жить. Истинность никогда не была гарантом счастья, люди отказываются друг от друга и по менее весомым причинам, как ты знаешь, так что — химия есть. И она отлично помогала, почти не давая побочек. И только когда мы с тобой снова встретились, начались проблемы. Минхо закрыл глаза. В горле у него стало сухо, а в носу защипало, и он не мог понять, хочется ему зареветь или возмутиться, закричать... чего-то хотелось, но он молчал и слушал. — Нет, не подумай! — Голос Чана был умоляющим, мягким. — Я ни в чём тебя не обвинял. Но натура у меня такая: ты рядом, но мы не вместе, так что мой альфа снова начал бунтовать. Я собирался решить всё разом, но это было очень трудное решение, я всё тянул... Нервы ни к чёрту стали, и вот я впервые в жизни забыл вчера утром принять свои таблетки. И вообще забыл их дома, хотя всегда они — первое, что я кладу в сумку. Так что это ещё хорошо, что я нашёл в аэропорту заменители. Слабенькие, не рассчитанные на долгое время, но здесь мне уже купили новые, однако вчера мне никак нельзя было выходить из номера, а тем более — идти на ужин с вами... с тобой. Как ты понимаешь, без химии всё было бы слишком очевидно, в первую очередь для тебя, а я не хотел, чтобы ты беспокоился. Он умолк. Молчал и Минхо, хотя вопрос, который надо бы было задать, висел в воздухе и давил на них обоих. Минхо и сам не понимал, почему он не спрашивает, а кроме того — почему он не ощущает обиды или унижения от того, что его так надули. Может, потому что... Он невольно помотал головой. Мысли были самые разные, они вихрились в голове роем потерявшихся снежинок и всё никак не могли упорядочиться, чтобы он мог хоть как-то их понять. — Я не смог отказаться от тебя, — вдруг тихо сказал Чан. — Так захотелось... Когда ты пришёл, такой красивый, такой взволнованный... Ты пах так сладко, ты был таким... Он прикрыл глаза и мучительно-громко сглотнул, откровенно, пошло, так, что Минхо снова облило жаром, но и тут он не смог сказать ни слова — лишь, едва дыша, смотрел на этого бесстыжего альфу и... любовался им. А Чан, взяв себя в руки, снова заговорил: — А уж когда сказал о гоне, когда я понял, что я могу наконец-то... тебя... раз ты так... не против, как мне это... показалось... — Он сжал губы и отвёл взгляд. — Я был не против, — тихо отозвался Минхо. — Я знаю, что это из-за сделки, — криво улыбнулся Чан, — знаю, но мне только сначала было обидно. А потом... Просто ты, когда обнял сам... Минхо хотел было сказать, что нихрена это было не из-за сделки — это он сейчас, вот только что отчётливо понял — но у Чана был такой отчаянно-виноватый вид, он так мил был сейчас, что слова застыли у Минхо на губах. — Я повёл себя нечестно, — мучительно выдохнув, снова начал Чан, — и я пойму, если ты меня ударишь или... или что ещё. — Он метнулся тоскливым взглядом по лицу щурящегося на него омеги, а потом, рвано вздохнув, продолжил: — Только об этом я и жалею, Минхо. О том, что получилось всё по такой вот причине. Я мечтал о тебе так долго, но убедил себя в том, что мы никогда и не должны были быть вместе, раз и без меня тебе так хорошо, раз, и находясь рядом, ты никак не проявляешься истинным... — А ты, можно подумать, проявлялся! — слишком, наверно, обиженно для собственного положения перебил его Минхо. Он не хотел себя выдавать, потому что всё ещё бродил в поисках наиболее уместной манеры поведения в этой дикой ситуации — когда он лежал голый в постели такого же голого альфы и ему рассказывали, что он сам себя обманул, но при этом альфа, кажется, искренне верил, что сам он тут ни при чём, что всё это сделано омегой только ради долбаной компании. Тупее ситуации придумать было трудно. — Я старался тебе соответствовать, — криво усмехнулся Чан. Его рука осторожно повела по руке Минхо, пальцы мягко огладили обнажённое плечо омеги и стали его поглаживать нежно и ласково. — Минхо... Послушай, я всё понимаю... Но, послушай, может... А? — Голос Чана стал ниже, он почти урчал, и тонко трепещущими ноздрями Минхо уловил коварную мягкую сладость, что подбиралась к нему в запахе Чана. — Не смей, — предупредил он. — Минхо, — на жарком выдохе произнёс альфа, чуть двигаясь к нему, — Хо-я... — Не смей, Чан, — строго отозвался Минхо, не сводя пристального взгляда с уже искажённого хищным выражением лица альфы. — Всё то, что было между нами, как ты и сказал, — всего лишь моя ошибка. Так ведь ты думаешь? Он и сам удивился тому, как прозвучало то, что он задумывал как осторожную попытку выяснить, что на самом деле думает обо всей это хрени, что они натворили, Чан. Но альфа тут же отпрянул от него и прикрыл уже подёрнувшиеся было золотым блеском возбуждения глаза. — Да, наверно, — почти невнятно пробормотал Чан. — Конечно. Прости... "О, блять, нет, нет!" — затрепыхалось в голове Минхо, но было поздно: Чан уже выпрямлялся, чтобы сесть на край постели. — Прости ещё раз, Минхо, — тихо, но твёрдо сказал альфа и встал, отворачиваясь от повернувшегося к нему омеги. И пока тот пялился на его задницу — подтянутую, крепкую и округлую, аппетитную до ломоты, Чан натянул свою дурацкую майку, а потом — шорты. — Я в душ, — негромко и, кажется, вполне спокойно сказал Чан. — Если хочешь, можешь ты первым, но давай, чтобы не усугублять, я просто уйду сейчас. А ты... У Минхо кипятком обиды ошпаренное сердце уже выбивало грудную клетку. Вот, значит, как, да? Ладно же. — Да, давай, — хрипловато, но в целом спокойно ответил он. — Будем считать, что всё в порядке. — А разве нет? — Чан обернулся и замер, пристально глядя на него. "Нет!" — завопила душа. — Всё хорошо, — улыбнулся Минхо. — Мы взрослые люди. Ночь была — и была. А скандал нам ни к чему, не так ли? Чан кивнул и отвернулся. А когда за ним закрылась дверь в ванную, Минхо зажмурился и, закрыв себе рот ладонью, мучительно простонал. Идиот! Какой же он идиот! И почему идиот — потому ли, что понадеялся на что-то с Чаном, или потому, что всё испортил своими глупыми словами, — он не мог сказать. Просто — идиот.

***

Минхо тупо смотрел на конверт, который подавал ему со скорбным видом секретарь Чон, и не верил своим глазам. Наверно, поняв его недоверие, Чон кивнул и, понизив голос, сказал: — Заместитель Бан принёс это перед вашей поездкой в Японию. Попросил отдать сразу, как вы вернётесь. А до этого вас не беспокоить по этому вопросу. Минхо взял в руки белый конверт, в котором было традиционное письмо об увольнении, и едва удержался от страстного желания смять эту проклятую бумажку, которая на миг остановила ему сердце. Да, там, в Японии, у них так ничего и не получилось, после той ночи они не общались лично, и только на большом ужине в лучшем ресторане Токио по случаю удачно проведённой сделки Минхо несколько раз ловил на себе тоскливые и откровенные взгляды Чана. Но альфа выпил вместе со всеми, так что — мало ли о чём он там жалел.. Может, что ничего не вышло, а может, и о том, что не трахнул своего истинного напоследок, перед тем как мягко и вежливо выгнать из номера. В любом случае, Минхо, поразмыслив над их утренним разговором, пришёл к выводу, что, если бы Чан хотел чего-то большего, он смог бы настоять, не бросил бы Минхо так легко, не поддался бы так спокойно его неверно подобранным словам. Если бы хотел... О, Минхо был уверен, что уж добиваться внимания нужных ему омег Бан Чан умеет в совершенстве. Как и любой альфа с его внешностью, положением и опытом. Так что — просто не захотел. Попробовал истинного, трахнул — и отомстил, и ничем больше ему не обязан. Удобно, что же. Минхо же сам к нему пришёл. Ещё и настаивал, идиот. Поэтому, верно, и на обратном пути, и в те два дня, которые Минхо дал всем участникам столь успешной "экспедиции" после, Чан никак себя не проявил. Оставил Минхо в покое. Снова, в этот раз обойдясь без просьбы омеги. Но то, что он будет решать проблему таким радикальным способом, — к этому Минхо всё же оказался не готов. И поэтому просто сидел и пялился на конверт, стискивая его в пальцах и старательно пытаясь вернуть на лицо нейтральное выражение. Секретарь Чон обладал потрясающим чутьём, так что он быстро пробормотал: — Это было последнее дело пока, так что с вашего позволения... Через десять минут я принесу Ваш кофе, руководитель Ли. Он быстро вышел, оставляя Минхо его демонам, которые заполнили рот омеге горечью и заставили его сердце гореть и плакать от боли и жалости к себе. И ведь он понимал, что в общем-то Чан не так уж и не прав: если они не смогли договориться после такой ночи, им явно не стоит быть вместе. Если и после такого почти признания Минхо Чан не пожелал приложить усилий, чтобы они попробовали быть вместе, значит, что-то сломалось в этой их истинности, и, может, она вся ушла на сильный и такой... Минхо прикрыл глаза и глухо промычал... такой волшебный аромат альфы. И выгорела она, эта истинность, растворилась в этом аромате. А раз так — что же, пусть будет так. Он достал из конверта бумагу, развернул её и впился взглядом в аккуратный, почти каллиграфический почерк. Чёрт. Чёрт! Даже здесь он был идеален, этот невыносимый альфа! Чан изъяснялся кратко и ёмко, всё письмо его дышало почтительностью, в качестве причины он назвал... Минхо даже склонился ниже, не веря своим глазам. "...в связи с планами о переезде на постоянное место жительства в США..." — Нет, не ошибся. Минхо откинулся на спинку стула и дрожащими пальцами расстегнул первые две пуговицы на рубашке. Ему стало внезапно душно, тошно и так захотелось плакать, как, наверно, никогда в жизни до этого. Молодец. Ах, какой же молодец. И впрямь, решает проблемы. Не разменивается на мелочи — рубит по живому, мосты жжёт... Минхо встал и потянулся к хрустальному графину с водой, в которой плавали два кружка лимона, налил себе в высокий стакан, на отчего-то не гнущихся ногах подошёл к окну и жадно глотнул. За окном падал снег — первый в этом году. И это почему-то окончательно добило его. Сегодня утром, ещё не до конца проснувшись, он всерьёз думал о том, чтобы вызвать Чана к себе и попробовать всё же объясниться, чтобы решить для себя, что там, в том номере, ему всего лишь показалось, что и Чан был в диком восторге от того, что у них получилось в постели. А Минхо ведь показалось, что там был не только секс, что ошибкой был не этот секс, а то, что они сказали друг другу после... Он приехал в компанию с этой мыслью, но сейчас она казалась ему такой нелепой! Пока он думал о том, как бы всё же сблизиться с Чаном, тот собирал манатки, чтобы умотать от него в Америку. Что-то он там такое бормотал тем утром насчёт кардинального решения проблемы, но Минхо и подумать не мог, что оно будет настолько кардинальным. Он снова глотнул кисловатой воды, которая помогала ему прояснеть мыслями, но в этот раз она почему-то отдавала ему горечью. Минхо потёр шею и прикрыл глаза, упираясь лбом в холодное стекло. Чан... Чани... Почему получается всё, кроме тебя? Почему всё на фоне этой неудачи уже не кажется получившимся? За что?.. Наказание... Ну, пусть, пусть, но ведь если у Чана прошло, если он смог порвать свою проклятую красную нить, значит, и Минхо должен был хоть как-то это почувствовать! А он не чувствовал. Совсем. И даже наоборот, его несчастное сердце изнывало от боли, он ощущал физически эту боль, представляя, что теперь ему придётся пережить и перечувствовать, гоня мысли об альфе, который так спокойно от него... И внезапно на его плечи опустились тёплые руки. Он крупно вздрогнул, вскрикнул и уронил стакан, который, выплеснув остатки воды ему на брюки, упал с глухим звуком на дорогое покрытие пола. Минхо хотел стремительно повернуться, чтобы увидеть нападавшего, но его затормозил и заставил замереть запах... О, этот запах!.. Сегодня он всю ночь снился Минхо. И несколько секунд назад он был уверен, что больше никогда его не почует... — Я не успел, да, руководитель Ли? Минхо?.. — тихо спросил ему глуховатый мягкий голос, и он прикрыл глаза, словно его погладили по лицу — нежно и ласково. — Вы прочитали... Минхо растерянно опустил взгляд и увидел, что всё ещё сжимает в пальцах ненавистное письмо. — Прочитал, — судорожно сглотнув, смог выдавить он. — И собираюсь подписать, раз ты... вы... Раз Вам это так надо, замести... Чан ловко вынул из его пальцев своё письмо и под взглядом широко раскрытых от изумления глаз омеги порвал его надвое. А потом — ещё раз надвое. И ещё раз. — Не получится, — тихо сказал он, аккуратно положил обрывки на край стола и вдруг шагнул к не успевшему отступить омеге и обнял его — властно, хотя и осторожно. Минхо сжался в его руках, но вырваться и не подумал. Что?.. Зачем?.. — Я подумал и решил, что в этот раз так легко не сдамся, — прошептал ему в висок Чан. Минхо невольно задышал чаще и выгнул бровь, цепляясь пальцами за его плечи. Чего ещё?.. А альфа кивнул и продолжил чуть громче: — Тем более, что в этот раз ты не требовал, чтобы я к тебе больше не подходил. Чтобы я не смотрел и не дышал в твою сторону. — И он подул Минхо на влажный лоб, а потом легко хмыкнул и прижал его к себе крепче. Однако тот уже достаточно пришёл в себя, чтобы воспротивиться и упереться в его плечи, и тогда Чан отпустил, отступил на шаг, не отрывая взгляда от зарумянившегося от волнения лица омеги. — И... что? — дрогнувшим голосом спросил Минхо. — Что теперь?.. Зачем всё это? Ты написал письмо, хотел уволиться. Это из-за... — Он замялся на пару мгновений, но всё же произнёс, хотя и снизив голос: — ...секса, что ли? Ты же думаешь, что я всего лишь... — Я не отстану, — перебил его Чан, нетерпеливо хмурясь. — Можешь делать, что хочешь, Ли Минхо. Руководитель Ли. Омега мой... истинный. На губах его появилась слабая нежная улыбка, и сердце Минхо не выдержало — сдалось ему, этому альфе... вернее, снова признало, что давно в его плену. А Чан, словно поняв это, горделиво выпрямился и вскинул голову. — Понимаю, что ошибся снова там, в Японии, — твёрдо сказал он, — понимаю, что Вы можете злиться и ненавидеть меня, руководитель Ли, что можете уволить и своим решением, но, даже если мне придётся уйти из компании, из Вашей жизни я больше так просто не уйду. Минхо смотрел на него, едва дыша, и не верил своим ушам. А ещё... Больше всего на свете он боялся спугнуть ту яркую бабочку, что сияла улыбкой на губах Чана. Он ощущал, как упоительно громко и сладко бьётся его пленённое сердце, но капризная душа тут же потребовала фыркнуть и ответить, что это ещё вилами на воде писано, что вообще-то Чан нарушил кучу всего, уже ворвавшись вот так, без доклада, в его кабинет, что их Япония вообще ничего не должна значить, что... Чан улыбнулся ему шире, его глаза заискрились озорством и ясной радостью, а на щеке появилась ямочка... Минхо подавился своими словами, а альфа выгнул бровь, его губы вытянулись уточкой... и он чмокнул ими, нахально глядя Минхо прямо в глаза. И суровый руководитель Ли, омега из высшего общества, привыкший к неукоснительному следованию правилам деловой этики, вытянул свои губы и повторил за Чаном, чмокнул звонко, посылая наглецу этот самый... как его... поцелуйчик. Чан, запрокинув голову, расхохотался так громко и счастливо, что Минхо понял: он пропал. Попался и пропал, совсем, окончательно. И это ощущение подарило ему самое настоящее, беспримесное, нелепое и глупое — счастье.