Слепой

— Слушай… — начинает, и сразу же затыкается. Потому что слов продолжить не то чтобы нет, но все они какие-то уебанские, неуместные. Не о том все. Что можно сказать после диагноза: «пиздец, ты слепошарой землеройкой так и сдохнешь, потому что твоя сука-тётка добила то, что не добила болезнь, своим шизанутым лечением для тех, кто в секте и в полном ахуе»? Что можно добавить после авторитетного по самые гланды Давида, который, судя по его роже, ещё над умирающим Зигфридом лично свечку держал. Над тем самым, который древнескандинавский и ёбнул дракона. В плане — кокнул, а не выебал. И свечку над дохлым героем Давидушка, скорее всего, держал из человеческого сала. Что-то Ставру подсказывало — сам её и выкатывал, как деревенская бабка-ворожея сглаз яйцами. Возможно, тоже драконьими. С подобными вопросами стоило сходить к Аарону. Он так удобно — этнограф и знаток сложного-пресложного офтальмолога Смерти. Что можно сказать теперь Зару, когда до этого они даже не обсуждали ничего толком? Не обговаривали варианты. Да Ставр даже не задумывался о таком! Некогда было. Он же весь скоропостижно пиздецки влюбившийся! Куда ему о земном и грешном. Если бы Аарон тогда не влез, он ещё недели две не очухался бы, не додумался бы пацана обследовать. Может и не нужно было? Ещё две недели уютного неведения были бы им на руку. Конфетно-букетный в замкнутом пространстве и с верой в лучшее. А теперь вот Зар по сотому кругу, жмётся лопатками в пассажирское сиденье и молчит. Жмётся весь и губы тоже сжимает в бесцветно-скорбную прорезь, словно его Давид там, в клинике своей, покусал, и воробушек начал потихоньку превращаться в обескровлено-острую хтонь. Того и гляди расстёгнутое белое пальто мутирует в такой же халат. — Зар, мы всё перепроверим. Слышишь? Съездим в столицу, в пару хороших клиник. Или вообще в какой-нибудь Цюрих, Иерусалим. Куда-то. Без разницы, слышишь? Один мудак сказал, это ещё не факт. Не приговор! Всё может оказаться не так страшно. Все ошибаются. Этот, Ааронов, сложный дохуя, тоже мог! В мотивацию и моральную поддержку Ставр всё так же не очень. Всё, что выходит за границы мужицко-сурового похлопывания по плечу, ему даётся тяжко и вкривь. А Зару сейчас нужно другое, ему, может быть, другое изначально нужно было. Помягче и прагматичнее, без вот этого напора и упрямости, плавно перетекающей в упоротость. Может… но кто же его, малахольного, отпустит теперь? Кто же даст поискать почву под ногами поприземистее и понадёжнее, если Ставр уже распробовал, проникся, прирос, и отодрать его если и можно, то даже не по живому с мясом, а только так, как тогда в ванной, на промоченном зеленью одеяле. Пошло, грязно, по мази от ожогов вместо смазки. Отодрать и успокоиться. Зар сгибается пополам, едва не разбив лобешник о бардачок. Стукает зубами и скулит. Не плачет. Только подвывает, глуша собственную агонию о грубую, выбеленную до едва голубого джинсу на острых коленках. И смотреть на него такого больно, страшно, горько так, словно печень там сама себя перемолола в равных пропорциях с желчью и теперь пытается вытечь ноздрями, глоткой, ушами. — Зар! Зар? Хе-ей, воробушек, ну какого хуя? Зовёт тупо. Что-то там вякает, а у самого в голове вата и сплошной формальдегид. Словно стоматологической заморозкой хернули в ухо полбаллона. Тянется и обнимает ссутуленные плечи. Ремень безопасности отстегнул давно. Они так-то во дворе уже. Должны бы давно уже свалить наверх и там заниматься своими делами. А всё торчат в машине, и Ставр тащит на колени истерический комок, такого белого и прекрасного Зара. Парень охотно тянется. Перебирается на знакомые колени, стоит слегка поддеть руками под мышки и выпрямить, он уже тут как тут, помогает Ставровым упрямым рукам. Седлает так, чтобы лицом к лицу, локтями на плечи и обнять кудлатую голову. Гладить, перебирать пальцами тугие кольца завитков, распрямлять их и протягивать сквозь фаланги. — Всё-всё. Отставить панику! Мы справимся! Хорошо? Нихера не хорошо, но тут уже ничего не исправить. — Я знал, что так будет. Что уже поздно, — вдруг начинает молчавший до этого всю дорогу Зар. Губами — в Ставрову макушку. Плотно обнимая его голову и упираясь затылком в крышу салона. — Знал, но на что-то ещё надеялся. Мама, она ведь потому и пахала на стольких работах. Спешила. Времени уже тогда было очень мало. Врачи сказали: если в ближайший год не сделать операцию — всё! Нужно было быстро. А спустя десять лет… На что я надеялся? Зачем тебя туда тащил? Ставр шумно выдохнул в складки молочного кашемира. Провёл с нажимом по спине. Вверх, а затем вниз. И ещё раз. И ещё. Словно прочёсывая согнутый колесом позвоночник, лопатки и рёбра прямо вот так, сквозь три слоя ткани. Руки у него сильные, могут и не такое. — Ну, предположим, это я тебя тянул. И не поговорил даже. Не подготовил к такому вот варианту. Потому что не подумал наперед. Прости, малыш! Целовать пушистую ткань не особо приятно. Но Ставр жмётся к ней губами до того, как соображает — нажрётся шерсти и будет потом плеваться ею, как кот, выхаркивая комками. Потом уже поднимает башку, боднув лбом парня под челюсть, ловит тонкую шею над воротом. Вначале почти что зубами цапает. Так себе извинение, скорее выражение потребности и подспудный страх, как бы этот ангелоподобный, слепой и крылатый где-то в параллельной реальности не растаял вдруг. Лишь после целует, зализывает, трётся носом о тёплое, нежное, гладкое, под этой челюстью. Чувствуя, как вздрагивают мышцы, когда Зар сглатывает. — Но мы ведь справимся, правда? Это не конец света! Никого не украдут завтра инопланетяне. Что-то придумаем! Шептать в нервную, дрожащую под выдохами шею странно. Он словно с кадыком разговаривает. Пока пальцы проглаживают спину аж до усаженной на его колени задницы, обогнув воткнутый в поясницу Зара руль. Не очень-то удобно парню, поди. Но плевать. Сейчас это вторично. Главное успокоить и успокоиться! Зар вдруг наклоняется и липнет сразу губами к губам. Это то ли: «да, хорошо, я понял», то ли: «отвлеки меня, пожалуйста». Оба варианта вполне нравятся, и Ставр подставляет лицо. Раскрывает губы, втягивая между ними беспокойный язык. Тёплый и подвижный. Никакого кокетства и попыток полизать губы на пробу. Зар целуется совсем не как девушка. Он впивается в подставленный рот, словно от этого зависят их жизни. Словно он на полставки стоматолог и нужно проверить Ставровы пломбы. И нёбо. И подцепить кончиком язык, увлекая в эти липкие, влажные танцы. А журавлику мало! Ему всё ещё не то. Ему нужно больше и ярче! Эта незрячая святость скатывается с коленей обратно на своё пассажирское. С ногами, не выпуская из объятий Ставрову шею и разрывая их сумасшедший поцелуй, только когда ладони сползают по широкой груди кузнеца к поясу. К ширинке, заклепкам-зипперам. Торопливо комкая грубую джинсу. Нетерпеливо задирая тяжёлую кожанку. Скатываясь лицом своим иконописно-правильным тоже туда же. Неправильно и порочно. Неправильно, порочно и очень палевно. Потому что белый день, двор и окна машины не то чтобы сильно тонированы. Так, лишь еле закатаны светорефлексной плёнкой, потому что Ставр дохера законопослушный. И не рассчитывал, что ему будут отсасывать в салоне под окнами собственной квартиры. Словно им по пятнадцать и мамка дома заругает, если застукает. И кузнец даже пытается взбрыкнуть, воспротивиться. Ловит за сизо-русые лохмы поехавшего пацана. Собирается вздёрнуть и оттащить от себя, пока не заглотил. Но не успевает. Всё слишком быстро и злонамеренно. Лапушка-Зар успевает расчехлить, обхватить и надеться сразу по самые гланды до того, как кузнец оклыгает. До того, как не даст. А после — уже всё. Поздно! Потому что головка сразу на всю глубину где-то в гортани, где ребристо, глубоко и тесно. Зар отвлекается и отвлекает. Так как сам считает нужным. Ему слепому поебать, если их увидят. Поебать, если начнут тыкать пальцами. Даже если начнут колотиться в окна, вряд ли заметит, выпустит и прекратит. Губы плотным кольцом, натянуты так, что даже страшно. Обхватывают и скользят вверх-вниз. Пальцы цепляются за едва спущенные штаны, придерживают. Надо бы приподнять задницу и приспустить, но поебать! Замок джинсов царапает влажную кожу каждый раз, когда Зар снимается с набухшего члена почти до самого навершия. И скорее всего, царапает уже его щеку, когда парень надевается на возбуждённый хуй до самого основания. Так, что липко-жаркое дыхание чувствуется в курчавых паховых волосах. Оно, и струйки слюны, которые стекают по стволу, губам Елеазара и его острому, бледному подбородку. И спросить бы блаженного, с чего вдруг так распидорасило, что не дотерпел до квартиры, до кровати и более серьёзных вещей. Но где там! Ставр может только немо хватать ртом воздух, запрокинув голову, комкая пепельные волосы и выглаживая пальцами беззащитно-нагой, выбритый затылок. — Пошли домой? — вдруг резко прекращает Зар, выпускает готовый вот-вот кончить член, и, едва приподняв голову говорит. Не поймёшь даже, с кем и кому. То ли с пунцовой и блестящей от слюны головкой общается, то ли с едва соображающим, где он и кто он, кузнецом. Согласны оба. Сразу и на всё. Тут даже спрашивать смысла нет. — Я хочу, чтобы этот день запомнился чем-то хорошим, а не этой дурацкой поездкой в клинику! — зачем-то продолжает парень, уже почти выпрямившись. С губ к члену тянется нитка вязкой слюны. Тянется и рвётся. Слепой истово просит с надеждой в голосе. Такой смешной. —Трахнешь меня? И Ставр, с трудом приходящий в себя, запихивающий торчащий колом обратно в ширинку, отупело кивает. Даже не мычит, а молча так трясёт головой. Потом понимает — дебил-дебилом, что кивок его не видит тут никто. Говорит севшим в медвежий рокот голосом: — Да, пошли домой. Зар-солнышко-звёздочка так, видимо, перестраховался. Поднял градус ожидания. Чтобы его точно выебали, ознаменовав в календаре дату красным. Не обрекающий на пожизненный мрак диагноз, а их первый раз. Второй первый раз. Или уже третий? Как вообще эту хуйню считать нужно? Когда у них будет годовщина? С момента как столкнулись в переходе? С того моста? С первого секса? Ставр эпохально тупит, затягивает пояс поверх прижатого к животу члена. Привязал, значит. Не опасно почти. Так и хочется сказать, но чувство юмора в коматозе, ровно как и подавляющая часть интеллекта. В живых остались только самые хардовые нервные клетки. Они вываливаются из салона. В затылок дубасит учащённый пульс, а пальцы на ладони Елеазара так и норовят сжаться сильнее чем нужно. Ставр ведёт парня в парадную, потом на нужный этаж. Всё — за руку. Всё — молча и как-то словно во сне. Понарошку. Не они тут идут, две противоположности по всем фронтам, а какие-то другие Елеазар и Ставр, то ли лучше, то ли хуже, то ли просто параллельные объективной действительности. Не так Ставр представлял этот их очередной первый. Думалось к вечеру, или лучше завтра-послезавтра, можно будет заказать что-то ресторанное и вино. Потом вместе в ванну и в кровать. Чтобы всё правильно, продумано и с должным оформлением. Но Зару приспичило и Ставру, теперь уже его стараниями, тоже очень. Настолько, что мозгов хватает только на то, чтобы уронить прямо за запертой с ноги дверью квартиры верхнюю одежду и обувь да утащить пацана не на привычный диван, а таки на кровать. Ту, что на дебильном подиуме, словно трон, с резными столбиками. Без балдахина, ведь Ставр не дебил держать в доме такой пылесборник, но зато с барельефом из мачтового дерева над изголовьем. И сейчас ведёт пацана к этому два-на-два плацдарму, про ступеньку даже не говорит ничего, а просто переносит Зара с подступов к ней сразу на кровать. Сюда им и надо было. Точнее к тому, что под ней. Но до коробки пока не доходят руки. Они заняты остатком одежды на парне. И как-то её дофига, словно наросло пару лишних слоёв пока катались. Зар, усаженный на край кровати, едва коснувшись её ладонями, опрокидывается на спину сам и отползает от края. Пятится, утаскивая Ставра за собой. Пока тот пытается нащупать под свитером пояс выбеленных почти в молоко левисов. Находит, выщёлкивает заклёпку, вжикает зиппером. А Зар в ответ тянет через склонённую над ним голову чёрную худи вместе с надетой под неё майкой. Поднять руки — чтобы вытряхнуть их из рукавов. И сразу вниз. Губами в приоткрытый, хватающий воздух по-рыбьи рот. Смять, продавить, толкнуться языком между. Отвлекая от того, что рубцованные и жжёные, грубые лапы лезут в ширинку, ловят и тянут всю тканевую обёртку прочь. Сминают, нетерпеливо тащут, пока хватает длины этих самых рук. Дальше приходится выпрямиться. Разорвать поцелуй. Приходится привстать на коленях, стаскивая джинсы и плавки с пацана по длинным, худым ногам. Белым как парафин. С голубоватыми венами по внутренней стороне бедра, которые сейчас почти светятся, словно китайский каллиграф нарисовал тушью по натянутому шёлку. Ставр склоняется к этим ногам. К коленям остро-фарфоровым, словно он тут собрался ебать гимназистку. Тургеневскую барышню с печальным взором и судьбой. Вот только у Зара в наличии лишь второе. Глаза по-прежнему слепо куда-то мажут в потолок. Губы скомканы. Губы свои бархатно-розовые журавлик нещадно кусает, почти жуёт между нервно сжатых зубов, пока Ставр ловит губами сатиновую кожу там, на неприкосновенной внутренней стороне бедра. Над той, едва голубоватой, спрятанной под сукно эпителия венкой. Давит на нее языком и ведёт вверх. К паху, где сходятся жилы, вены, артерии. Где кровь пульсирует в частом ритме, и ритм этот можно отслеживать по камертоновым подёргиваниям вставшей во всю длину плоти. Мужчина дорисовывает невидимую траекторию губами до нужной точки. Останавливается там, где паховая вмятинка, мягкие сизые завитки и беззащитно-нежно. Ловит длинные и худые ноги под коленями. Разводит в стороны и фиксирует. А Зар — согласен и не рыпается. Зар наоборот, тянется весь навстречу. И нетерпеливо приподнимает таз, отрывая задницу от покрывала с ткаными вензелями, приподнимается на пальчиках, выгибая шею и запрокидывая голову затылком в мягкий матрас. Сраная балерина. Гибкий такой, что хочется проверить, насколько. Загнуть, подмять, закинуть восковые ноги себе на плечи и плавить. Пока весь не истечёт свечными слезами. Воском, миром и ладаном. Не из глаз, а как-то ещё. Ставру до помутнения и без того контуженного рассудка хочется, но он тянет. Тянет и тянется губами, но не к маячащему прям перед мордой члену, а ниже. К велюрово-горячему мешочку, отсрочивая то, чего так хочет парень. Хочет ведь! Весь аж подрагивает от нетерпения! Зар, который перестал царапать бронзово-медные плечи мужчины и вцепился обеими руками в его волосы. Ещё не командует, натягивая вихрастую башку ртом на свой член, но точно хочет! И Ставр не то чтобы против. Но медлит. Ведь понимание взаимности и вот этой власти над чужим телом и чужим удовольствием так вмазывают, словно он навернул мескалина и добил сверху стопкой абсента размером с ведро. Сразу становится горячо и душно, и пьяно, и от вседозволенности почти мутит. От того, как перекатываются под пальцами мышцы на стройных ногах, и едва уловимо горчит тонкая кожица под языком на мошонке, которую кузнец вылизывает. — Став… ну пожалуйста… — канючит пацан, когда попытки подёргать за тёмные локоны и сместить упрямую башку чуть выше не дают желанного результата. А кузнецу нравится! Нравится, когда Зар упрашивает и нервно возит обнажённой задницей по гобеленному полотну. Нравится этот сбивчивый, тоже наглухо пьяный шёпот. И он послушно тянется вслед за руками. Позволяет себя надеть пастью на головку и дальше вниз. Как у Зара в машине не получается, естественно. Практики у Ставра почти ноль, техничность хромает, но он усердный и вмазанный возбуждением, как наркот золотым уколом. Давится, булькает, истекает слюной. Послушно двигает головой под командной хваткой птичьих лапок. Всё почти заканчивается, когда Ставр, почувствовав, что вот эта волна напряжения, сковавшая брюшные мышцы парня, не просто так, снимается с его эрекции, оставляя партнёра с раздосадованным стоном и торчащей вертикально вверх неудовлетворенностью. — Не-ет… — хнычет слепой. — Ну Ста-авр! — Не спеши, — отсапываясь саднящей глоткой, журит бойфренда кузнец. Скатывается с него к краю кровати, лезет лапой под неё, нашаривая там дары извращённо-развлекательной промышленности. — Рано! Мы ещё до самого главного не добрались. Получается почти зловеще и дохуя таинственно. Под шелест обёрточной бумаги и сыплющихся из большой коробки коробочек поменьше. Словно они тут занимаются чем-то ужасным, и кузнец вываливает на кровать вовсе не секс-шопные приблуды, а какие-то ножи-наручники-клеммы. Ёбарь-террорист! Сейчас надругается над бедным мальчиком. Зар, пунцовый щеками, успевший покрыться испариной на гладко-гипсовой груди, подбирается ближе. Подползает на четвереньках, вовлечёно-порочный такой, что хочется дотянуться до телефона в кармане и сфотографировать. На потом. Просто так. Чтобы был в звонилке кусочек его личного эстетичного и утончённого рая. Журавлик тянет лапки, ощупывает этот ворох извращений в глянцево-гладких коробочках. Залипает так, что Ставра почти физически дёргает ревностью. Какого лешего мальца тут интересуют пихательно-смазочные штуки, когда совсем рядом сидит он. Большой и серьёзный. Большой, серьёзный и возбуждённый так, что кажется сейчас начнёт совсем коротить, и никто тут не будет миндальничать! И первый Заров раз будет жёстким, без подготовки, и спасибо, если с нормальной смазкой, а не по слюне. Ставр всё ещё в штанах, как дебил, и с подбородком, измазанным слюной. Утирается тыльной стороной ладони, отбирает у слепого пугающе-длинную коробку с набором пробок и толкает молча пацана в плоскую худую грудь. Жест — лежать! Зар послушно опрокидывается, никуда не ползёт, только сразу же тянет пустые руки к Ставру, требуя внимания и тактильности, раз в исследовательском рвении ему отказали. Кузнец нависает сверху. Придавливает, балансируя на одной руке, во второй всё ещё сраная коробка, которую надо бы вскрыть и высыпать этот ряд матрёшек для извращенцев. От меньшего к большему. Только вкладываются они не друг в дружку, а внутрь кое-чего другого. Раздвинутые коленки парня доверчиво жмутся к бёдрам. Он весь — доверчиво жмётся, трётся, ластится. То грудью, то пахом. Перетекает волнами. Не обращая внимания, что елозит чувствительным членом по грубой джинсе с рубцом ширинки. Увлечённо лапает Ставра за задницу, то и дело норовя втиснуть узкие ладошки под пояс, поближе к коже, к живой плоти. Цапает ногтями за эту плоть, вдавливая луницы ногтей, оставляя бороздки царапин. Приходится всё-таки расклеиться и отвлечься. Вначале — потянуть у изголовья подушку и подоткнуть её под поясницу парня. Затем — наскоро раскурочив коробку, бросить её и всё что в ней, отыскав почти не глядя флакон смазки. Специальной, гипоаллергенной, дерматологически тестированной. На водной основе. Всё, как советовал Зар и обучающие статейки для начинающих пидорасов. Надо же, и такому в бездонной сети учат! Как сделать всё правильно, чтобы потом не было мучительно больно за бесцельно прожитые, и порванную. Ставр выдавливает на пальцы что-то похожее на жидкое стекло. Размазывает гель между приподнятых на подушку, водружённых на неё как редкий экспонат, половинок. Пальцы скользят и продавливают. Пальцы вначале снаружи, потом — медленно внутри. Зара от первого же осторожного проникновения дёргает. Выгибает. Вжимает скрюченными пальцами в дорого-богато тканое покрывало. Грубую ткань надо было снять, как и джинсы с себя. Но где ж взять время на подобные несущественные мелочи?! Пальцы осторожно проталкиваются и там, внутри, в тесноте шарят. Один, второй. Ищет ту самую заветную выпуклость, про которую в статьях пишут, но которая как-то пока не находится. Может глубже. Может позже. Открыть одной рукой коробку — задача не из лёгких. В конечном итоге мужчина выкладывает прохладный параллелепипед на грудь Елеазара. Тот вначале почти вскрикивает от неожиданности. Ловит эту хрень. Ощупывает со всех сторон, тихо постанывая и кусая губы. Ставру охеренно нравится наблюдать за тем, как возбужденный парень борется с собой и этой коробочкой. Вскрывает её. Вываливает себе на грудь черно-силиконово-гибкое. Ошарашенно ощупывает это. Белые пальцы бегают по веренице бусин. Шарики — как части детской пирамидки. От меньшего к большему. Игрушка. Только не для детей. Длинный хвост выгибается и скользит по груди парня, когда он протягивает это, поймав за кольцо у основания, заинтересованно-вовлечённому Ставру. Ставру, который нависает над ним, неторопливо растягивая пальцами. Ставру, который сразу же перехватывает. Мажет щедро жидким стеклом. И начинается. Это можно считать примеркой. Это — растянутое во времени мучение. Зар — человек-шкатулка. Вынул-вложил. В него можно прятать вещи. Можно вкладывать бусики. Одну за другой проталкивать скользкие жемчужины внутрь, смотреть заворожённо, как бледный мираж тела идёт рябью. Содрогается внутренней сейсмикой. Пульсирует розовым отверстием перед тем, как в него вдавят очередную чёрную бусину. Только теперь побольше предыдущей. Вытаскивать — ещё интереснее. Как гранату за чеку. За чёрное скользкое кольцо. Под полный сожаления и блаженства возглас, и вставший на акробатически-идеальный мостик мальчишка сразу же опадает, словно из него не анальные бусы выдернули, а позвоночник. — Ещё? — тихо спрашивает Ставр, склонившись к груди тяжело дышащего Зара, слизывая с фаянсовой кожи пот кончиком языка. От центра к соску. Поцеловать-прикусить-услышать сквозь всхлип тягучее: — Ещё-о!!! Пробки-матрешки. Меньше-больше-ещё больше. Опять вынуть-вложить. С худой, бледной ногой, заброшенной на Ставрово плечо, чтобы было что целовать, пока пальцы меняют предметы. Вдавливая и двигая этими странными пирамидками-грибочками. Растрахивая анус, чтобы потом можно было на себя его натянуть. Пока что игрушками. Цвет у них отвратно-малиновый. Яркий-яркий. Хотя заказывал фиолетовые. До остальных коробок они просто не добираются. Ставр и так не выдерживает. На предпоследней приблуде расстегивает джинсы, вываливает тяжёлый и болезненно-ноющий, трётся массивной, налитой головкой о Зарово бедро, чтобы хоть что-то, хоть как-то. Чтобы не кончить в трусы, полчаса уже наблюдая, как в задницу любимого входят и выходят изобретения каких-то извращенных выдумщиков. Решивших, что это нормально — продавать людям такое. И советовать такое. И заставлять их смотреть на распластанного по кровати пацана, который в покрывале своими ручонками скоро дырок наделает, и мечется и скулит, и ёрзает худыми ягодицами по подушке, то и дело вздымаясь на цыпочки той одной ногой, что ему оставил кузнец, надавливая на плечо мужчины второй. Зару давно не терпится, он на последнюю пробку насаживается сам, рывком, несмотря на диаметр и Ставрово твёрдое убеждение сделать всё аккуратно. Впрочем, у Ставра сейчас всё твёрдое. Он очень недалеко от того, чтобы начать трахать Зарово бедро, как псина ногу хозяина, вместо того, что надо бы трахать. И где сейчас всё наполнено и раскрыто. Последняя пробка зияет сквозным отверстием в центре. В него можно что-то вставить. А можно надавить на Елеазарову зацелованную до багровых отметин ногу, сгибая пацана в талии, вздёргивая блестящие от смазки ягодицы вверх, и, прихватив флакон свободной рукой, приставить его к этой дырке. Чтобы выдавить туда весь. И ещё протолкнуть внутрь пальцами. Чтобы поглубже и наверняка. Чтобы нафаршированный воробушек ошалело хватал ртом воздух, слепо пялясь в потолок от ощущений влитого внутрь склизко-прохладного. — Боже, да давай уже! — почти кричит парень, дотянувшись ладонями до Ставровых плеч, тянет его на себя, игнорируя тот факт, что нога всё ещё зажата между их телами. — Давай, а то я так кончу! Без рук и без тебя! Угрозы — как раз то, чего им не хватало. Ставр посмеивается и спускает по бёдрам штаны с бельём. Заворожённо смотрит на вдавленного в матрас парня, который теперь вместо покрывала тискает его плечи, бессовестно царапает и давит. Подгоняет, значит. Или клеймит отметинами. Сейчас совсем не время для анализа. Мозгов хватает только вытащить пробку, а не тыкаться поверх неё. И сразу же заменить её собой. Подхватив вторую ногу Зара под колено. Отведя в сторону и зафиксировав. Толкнуться внутрь одним плавным движением. Сразу и до упора. Выдавливая на лунно-бледные ягодицы излишки прозрачной смазки. Гель течёт по ложбинке на подушку. Забирается под изогнутую колесом спину, мажет поясницу. У Зара сейчас голова ниже заполненной на всю длину члена задницы. И голова эта немо хватает ртом воздух. Жмурится и скулит. Опрокидывается затылком в матрас, вибрирует гибким горлом, журавлиной шеей, где остро выпирает кадык и просвечивают темные венки. Хрипит, как загнанный жеребец, которого теперь только пристрелить, чтобы не мучился. Но нет! Это прекрасное, мифическое создание Ставр настроен истязать долго и старательно. Начинает сразу же, как сам очухивается от ударившей по нервам тесноты, жара и влаги. Истерической пульсации растянутого нутра, которое коллапсирует там, пытаясь принять то, что воткнуто, от покрасневшего от длительного трения ануса вглубь. Зар приходит в себя раньше, сцепляет пальцы на шее мужчины, тянет его вниз. На себя. Складываясь пополам почти. Вжимаясь ягодицами в его бёдра, насаживаясь на окаменевший член так глубоко, как только возможно. Ближе уже некуда. Теснее — только если снять кожу и мясом в мясо. — Ну как? — шёпотом спрашивает. И не Ставр Зара. А он его! Словно был вариант, что мужчине это не понравится. Что он вытащит, скажет: «не, хуйня какая-то» и уйдёт на кухню наводить им чай. — Охереть… — глухо грохочет кузнец, балансируя на одной, воткнутой рядом с Заровой головой руке и остатках выдержки. — Давай, ну! — повторяет предыдущую команду парень, здраво оценивая когнитивные способности нависшей над ним туши в текущем состоянии. И даже пытается сам толкнуться навстречу, хотя в его позе можно только дрыгать ногами и драть ногтями широченные плечи партнёра. Ставр — послушный. Ставр со второго раза оживает и всё-таки приходит в движение. Не всерьёз пока. Покачивает бёдрами, вытаскивая совсем немного, и сразу назад. В тесноту и жар на грани боли. Для себя на грани, для Зара — уже точно за ней. Потому что вскрикивает и что-то ноет, в последний момент зажёвывая непрошеные звуки вначале своей и без того погрызенной нижней губой, потом сразу — снятой с шеи Ставра мраморной и тонкой рукой. А Ставр всё раскачивается, плавно и неторопливо. Ещё осторожно, медленно, всё ещё помня краешком не сожжённых до конца возбуждением мозгов, что срываться нельзя! Что Зар — хрупкий и при том сам без тормозов совсем. Его нужно зафиксировать и дать привыкнуть. Нужно толкаться как можно бережнее. Нужно, нужно! Боже, как ему это нужно! Это непрерывное движение. Нарастающая амплитуда. Елозящий лопатками по гобеленному покрывалу пацан. Раскрытый и вспаханный, как хрустальный песок. Острый, полупрозрачный, саднящий под прикосновениями как свежий порез. Такой же живой и чувствительный, нервными окончаниями наружу. Стонущий в закушенное ребро своей ладони. И движения всё чаще и резче. Всё размашистее. Теперь уже до шлепков тела о тело и пошлого хлюпанья слишком щедро смазанной дырки. В неё вколачиваться можно не сдерживаясь. Вгонять увитый венами член, елозить головкой по гладким стенкам, распрямлять принимающие внутренности вдоль позвоночника, в ровную линию. Распирать собой и трахать. Трахать и глухо стонать, вгрызаясь в собственную губу, так, словно эта дурная привычка передаётся пресловутым воздушно-капельным. Или скорее половым? В какой-то момент крышу уносит полностью. Она, помахав прокопчённой в кузнице черепицей, отлетает, оставляя Ставра один на один с тем звериным и выщеренным, что вдруг лезет наружу. Лезет и требует, рычит, давит, хватает его руками напряжённые ягодицы, совсем недавно так бережно водружённые на подушку. Скользкие от пота ноги скатываются с медно-бронзовых плеч к локтям. Зар перестаёт грызть свою руку и в едином ритме с кузнецом вскрикивает и стонет. Под коленями пружинит кровать. Слишком мягкая. Неудобная. На фоне тёмно-коричневого, в золотых узорах, покрывала, лицо журавлика — музейный экспонат, воплощённый порок и экзальтированное удовольствие. — Помоги себе… Ну же! Я скоро всё…— отупело хрипит Ставр, пытаясь вколачивать себя между подставленных ягодиц ещё быстрее, ещё глубже. Ещё и ещё! Зар вряд ли понимает, что от него требуется. Не понимает, но делает. Накрывает ладонью свой член. Сжимает и дёргает рукой вверх-вниз. В том же ритме, в котором Ставр надевает на себя его тело. Ещё и ещё! Пока воздуха не становится критически мало, а удовольствие свивает внутри огромной туши сотню пульсирующих коконов. Готовых вот-вот прорваться. Брызнуть нейронными метастазами, лавиной коротких замыканий, цепной реакцией самосожжения. Нужно просто двигаться. Приближать это. Рывок за рывком. Ещё и ещё! Даже когда перед глазами тёмные пятна пытаются стереть драгоценный лик Елеазара, как радиация отпечаток на пластине коллодионного серебра. Даже когда лёгкие раскрываются внутри гроздьями глицинии, цветут огнем и дрожат. Потому что Ставр забыл, как дышать в предвосхищении вожделенной разрядки. Главное — не останавливаться! Зар кончает первым. Обхватив член у самого основания, хрипит, выплескиваясь вязкими струями себе на грудь, шею и лицо. Попутно сжимает внутри с такой силой, что Ставр срывается в давно назревающую внутри бездну, гортанно выстанывая что-то нечеловеческое рычаще-несвязное. Удовольствие потрошит. Размазывает, как насекомое по лобовому стеклу. Они вздрагивают, конвульсивно пульсируют в такт друг другу и выплескиваются семенем. Снаружи и внутри. Внутри и снаружи. На светлую, как растёртый в пальцах мел, кожу. И в продавленное, растянутое, закупоренное твёрдой плотью тело. Ставр отпускает Заровы ноги. Отстранённо понимает: на них отметин от охуевших на фоне вседозволенности лап осталось — целые вереницы. Если нанизывать на нитку, будет отличное ожерелье. Длинное такое. Дважды обернуть вокруг шеи. Сожаления нет, угрызений совести тоже. Ему просто охуенно хорошо. До ощущения воздушной ваты под диафрагмой и наркотически-легкой головы. Просунув лапу под поясницей парня, Ставр перекатывается на спину, утаскивая пацана с собой. Всё ещё в нём, только теперь они тесно склеены — кожа к коже. Опять по расплёсканной сперме, как в ту ночь, когда слепой на кузнеца взобрался сам. Зар охает и растекается. Лягушонком на плите рельефной грудины. Коленками — в матрас, чтобы заполненной заднице было не так остро. — Мой птенчик… — малахольно-растроганно-торкнуто бормочет кузнец в макушку пепельно-русой головы. В ответ та приподнимается. Слепо, на ощупь, клюёт солёно-терпкими губами в губы. Ставр удивляется странному вкусу. Потом догоняет. Слизывает брызги моря и недозрелой хурмы. — Чирик-чирик, маза фака, — разомлело посмеивается в поцелуй и таинственно-тихо шепчет Зар, окатывая выдохом с таким пошло-острым флёром секса, что его хочется поймать в хрустальный флакон и закупорить. На потом. Навсегда! Смешно! Смеяться с ним на груди приятнее в тысячу раз, чем без него. Так хорошо, что это даже круче чем оргазм, отголоски которого всё ещё растекаются по телу сладким эхом слабости и неги. Парень опять роняет голову. Тянется пальцами себе за спину. И ниже. Трогает там, заинтересованно ощупывая растянутый и заполненный до краёв анус. — М… — булькает он в шею кузнецу, трётся щекой о ключицу и спрашивает, уже почти сонно. — Ты говорил, что уже спал с парнем. И как? Сейчас лучше? Хуже? Как это было тогда? Вопрос обескураживает. Не то чтобы Ставр сильно против подобное обсуждать. Но с воткнутым по самые яйца членом, который никто из них не стремится вытащить из Заровой ещё до недавнего времени девственной задницы! Серьёзно? Сейчас?! С другой стороны, может как раз так и надо. Чтобы закрыть эту тему и чтобы она потом не всплывала. Может Зару и его многоэтажным загонам нужно как раз сейчас чётко уяснить какие-то прописные истины, вполне очевидные для Ставра, но недостижимо-ускользающие для воробушка. — Ну… я был пацаном совсем. И нет, это не было лучше. Или хотя бы хорошо. Даже не терпимо. Это было ужасно по всем пунктам. Наверное, у всех первый опыт такой? Нет? Не знаю… — Ставр укладывает ладони на опрокинутый треугольник спины, от остро прорисованных плеч к узкой талии, гладит позвоночные бугорки. От затылка до крестца, очерчивая каждый, как освященную бусину в четках. — А так как с тобой, как вот сейчас, или на полу в ванной, или тогда, среди ночи, мне не было хорошо никогда. И ни с кем! Это еще не признания в вечной и беззаветной, не сбивчивый шёпот о том, про что Ставр не сильно-то умеет говорить. Но уже так близко. — Мне было около четырнадцати. А парню тому на пять лет больше. Взрослый такой, красивый, просто пиздец! Приехал с учёбы в столице, рассказывал охуенные истории из своей недосягаемо-яркой жизни. Мы давно не виделись и лясы точили до середины ночи. А потом как-то… знаешь, после разговоров о том, какие девушки что ему там давали, дурачась и ворочаясь, вдруг столкнулись стояками. Ага. И я, влюблённый в него уже достаточно давно, чтобы сорвало крышу окончательно, не придумал ничего лучше, как отсосать своей недоступной мечте. И он не оттолкнул. Даже не вякнул ничего. По крайней мере пока не кончил мне в рот. А потом просто отвернулся к стенке и сделал вид, что спит. А может и правда уснул? Ни тебе спасибо, ни тебе по морде врезать. Ни-ху-я. Реакция — зеро! Я тогда впервые почувствовал, что меня выебали, не в хорошем смысле этого слова. Или правильнее сказать, наебали? Говорить о прошлом, которое, оказывается, до сих пор горчит где-то глубоко в глотке, гладя вдруг напрягшегося пацана по спине, оказалось куда легче, чем он думал. Легче и приятнее. Самоирония спасала. Ну и ещё понимание кое-каких вещей, которое приходит только с опытом. Например о том, что его возлюбленным мудаком тогда двигали скорее всего страх и растерянность. Ответь он хоть как-то, их жизни превратились бы в какой-то пиздец. Или нет? Теперь уже бессмысленно рассуждать на эту тему. Зар приподнялся над ним, упирая ладони в скользкую от пота и своего же размазанного семени грудь. Клюнул ободряюще-нежным поцелуем, сосредоточенно сопя. Внутренний ёж слепого опять проснулся и был чем-то недоволен. Он даже хмурился, сдвигая сизые брови к тонкой переносице. — Этот хрен — дебил и трус! И при этом я ему благодарен, за то, что так тупанул тогда, твой взрослый и пиздец красивый! Сейчас ему уже сколько? Далеко за тридцатку? Под сорок почти? Вот пусть эта рухлядь страдает где-то там. А у тебя есть я! И я бы никогда так не сделал! Душеспасительные речи от Зара: я моложе, давно осознал свою ориентацию и сам тебя выебу, если чё. Так Ставра в жизни еще ни разу не поддерживали! Мужчина тихо загоготал, обхватил лапами взъерошенную голову ангелочка и вжался в его губы поцелуем куда более обстоятельным и глубоким, чем эти его попытки мазнуть губами по губам и отстраниться. В конечном итоге стараниями кузнеца ни на губах, ни во рту парня не осталось ни единого следа солоноватого привкуса семени, только их общее, свитое в тугой жгут дыхание и деловито скользящие друг по другу языки. — Ну, тогда было не принято проявлять интерес к своему полу. Особенно когда ты живешь в деревушке на пять тысяч людей, а не в городе-миллионнике, — начал было Ставр, и осёкся, понимая, что морозит почти ту же муть, что Давид. Про общественное порицание. — Ладно. Хуйня всё это! Просто первый блин комом. Зато благодаря тому, что побыл на месте доверчивой шлюшки, которую выебали и забыли, я понял нужные вещи и старался так никогда не делать. Думать в первую очередь о партнере и его удовольствии, все дела. Заботиться о чувствах того, кто рядом. Здорово ведь? Тему удалось кое-как увести на более безопасные вещи. Слепой даже не загнался особо. Улыбался всё так же сыто-устало-сумрачно. Заелозил животом и тазом по прижатой его весом к матрасу туше, тихо простонав от новых ощущений. И всё-таки снялся с полуобмякшего члена. Тут же бухнулся плашмя обратно на Ставра. Проскулил в его шею, царапая судорожно сжатыми пальцами широкие плечи. Из растраханного очка на живот мужчины щедро текло. Горячим и склизким, расплываясь по коже кипящей ртутью. Зар, по сотому кругу заглаженный по спине мозолистыми ладонями, обнял кузнеца за шею, отпечатывая в ней свой тонкий профиль. Зашептал: — Не буду я говорить спасибо мудаку, который тебя обидел. Ты такой, потому что это ты, а не благодаря ему. Если бы та скотина снизошла до объяснений, ты не стал бы хуже. Но да, это было давно и теперь не важно. А еще, первый раз не всегда комом. Говорю, как вчерашний девственник. Если партнер хороший, а не мудак. Мне вот все охереть как понравилось! Было пиздецки круто! Только в следующий раз — я тебя. С вот теми коробочками, которые мы ещё не открыли, хорошо? Хочу, чтобы ты тоже это почувствовал! Кайф же! Липкий шёпот прямо по коже. Где-то под ухом. Который скорее ощущается, чем слышится. Который рисует в мозгу извращённо-горячие картинки, накладывая их друг на друга. Ставр перестает улыбаться и сильнее сжимает ладони, съехавшие со спины парня на поджарые ягодицы. Мнёт упругую плоть. Едва уловимо толкает на себя, выражая согласие невербально. Хотя сейчас вряд ли вспомнит, что там ещё не распакованное осталось? Ничего ведь страшного и особо большого? Похуй! — Хорошо! Только давай сначала доползём до ванной? А то опять слипнемся, как вареники в кастрюле. Начну тебя отдирать и точно увлекусь… С тебя там течёт, как из прокушенного пакета молока, кстати. И Ставр тянется пальцами туда, откуда течёт. Удивительно, но получает по руке птичьей лапкой и недовольное ворчание в шею. — Лапы убрал! Жжётся же! Чьими стараниями течет, не знаешь? Ткнуть пальцами, или догадаешься? Врубившийся вдруг ёж, как положено страшному хищнику, сразу же цапнул Ставра за шею. Ощутимо так! Чтобы остался оттиск мелких зубов и багровое пятно в центре. — Так, держись крепче, вампир начинающий! Мы встаем и идем отмывать тебя.